Текст книги "Перевал"

Автор книги: Виктор Муратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

3

Лейтенант Осокин разыскал штаб дивизии в станице Раздольной. Там он узнал, что генерал Севидов находится на наблюдательном пункте севернее станицы. Далеко ли до НП командира дивизии, Осокин не знал, ему было известно лишь приблизительное направление. Осокин шел с трудом. Эти кошмарные сутки совсем лишили его сил. И если бы не сапер Кошеваров, не только не дойти бы ему до станицы Раздольной, но не добраться и до левого берега Дона. Если бы не этот невысокий крепыш с гладкими ефрейторскими полосками на петлицах, кормил бы лейтенант Осокин сейчас раков в Дону.

…Осокин вспомнил, как очнулся в воде. Незнакомый русоголовый сапер, обхватив его одной рукой и придерживаясь за доску (видимо, обломок настила), преодолевая сильное течение, толкал его к берегу.

Откуда взялся этот сапер? Наверное, и его швырнуло в воду с моста вместе с Осокиным одной взрывной волной.

Отдышавшись на берегу, сапер, назвавшийся ефрейтором Кошеваровым, помог подняться оглушенному лейтенанту и согласился сопровождать его, потому что все равно не знал, где искать свою роту в этой всеобщей неразберихе. Он готов был следовать с лейтенантом повсюду, потому что видел в этом единственную надежду все же найти роту и не оказаться дезертиром.

Лейтенант Осокин поторапливал ефрейтора. Ему надо было спешить к генералу, хотя он плохо представлял, как встретится с Севидовым и как объяснит, что произошло у Мелиховской переправы. Он лишь на минуту оставил в эмке Дарью Михайловну с мальчиком и девушкой Тоней. Ефрейтору Шалве Шавлухашвили он приказал пробиваться за ним, а сам, размахивая пистолетом, пытался хоть чуть-чуть освободить дорогу для не такой уж большой машины, как эмка. Он оставил их лишь на минуту, и в эту минуту…

Налетели немецкие самолеты. Они заходили на переправу со стороны солнца, хотя им нечего было опасаться зенитного огня: зениток у переправы не было. А несколько спаренных пулеметных гнезд на бугре и бойцы в траншеях, прикрывавшие переправу, были смяты фашистскими танками. Теперь с этого бугра танки палили из пушек и пулеметов по скопищу людей и техники на переправе.

Все это лейтенант Осокин увидел в какое-то мгновение, потому что толпа сжалась и, оттесняя Осокина от эмки, хлынула на мост. В тот же миг он увидел, как взрывом снаряда или бомбы эмку приподняло в воздух и она, загоревшись, развалилась на куски. Осокин рванулся к машине. Он отчаянно работал локтями, цеплялся за перила, но обезумевший людской поток теснил его в обратном направлении.

А немцы уже перенесли огонь с моста, очевидно решив сохранить переправу. Они пропускали по мосту отходящие войска и беженцев, но пристреляли дорогу, ведущую от переправы. И все, кто проходил через мост, кто вступал на левый берег Дона, попадали под жестокий огонь орудий и пулеметов. Людская лавина хлынула назад. Но и с правого берега реки давила толпа, которую фашисты с бугра почти в упор поливали свинцом. На мосту в невероятной давке гибли люди. Отчаянные крики, дикие стоны заглушали трескотню беспощадных пулеметов. С искаженными от ужаса лицами, обезумевшие люди бросались в реку, но и там их доставали пули.

Осокин не раз попадал в жестокие переделки за этот год тяжелого отступления и недолгих наступательных боев, но то короткое мгновение на переправе было, пожалуй, самым страшным эпизодом… Осокина угнетало, что вот сейчас, через несколько минут хода, ему придется подробно рассказывать генералу о трагедии на переправе.

Обогнув небольшую рощу и перейдя вброд несколько оросительных ответвлений Манычского канала, Осокин и Кошеваров оказались в неглубокой лощине, по склону которой в зарослях терновника увидели едва приметный ход сообщения.

Генерал Севидов, окруженный командирами, склонился над картой. Время от времени он выпрямлялся, но ни разу не повернулся в сторону своего адъютанта. Осокин увидел в блиндаже Кореновского. Значит, ополченцы уже здесь… Лейтенант Осокин стоял, прислонясь к стене блиндажа, а генерал смотрел в стереотрубу, обращенную окулярами в сторону противника. И все командиры прикладывали к глазам бинокли и смотрели в ту же сторону. Никто не замечал Осокина, и он сам не решался своим докладом помешать генералу руководить боем.

В это время в блиндаж вошел начальник особого отдела дивизии капитан Стечкус. Маленького роста, худой, он был похож на только что обмундированного новобранца. Гимнастерка, туго перетянутая широким ремнем, топорщилась. Голенища сапог шлепали по тонким икрам. Стечкус четким шагом подошел к генералу и, приложив руку к широкому козырьку фуражки, глуховатым голосом доложил:

– Товарищ генерал, плотина подготовлена к взрыву.

Осокин удивился: почему это взрывом плотины занимается капитан Стечкус?

– Хорошо, – оторвавшись от стереотрубы, проговорил Севидов. – Где заложили взрывчатку?

– В южной части плотины.

– Ошибки не выйдет? На этот взрыв большая надежда.

– Ошибки не должно быть.

– Вы все тщательно предусмотрели? Диверсанты не помешают?

– Кабель охраняет взвод старшего лейтенанта Рокотова.

– Благодарю вас, Ян Вильгельмович. – Севидов пожал руку капитану, и вновь припал к стереотрубе, но его отвлек голос телефониста:

– Товарищ генерал, вас просит второй.

– Что там у Ратникова? – Севидов взял трубку. Слушая доклад Ратникова, он все больше хмурился. – Ясно. Не допустите второй эшелон! Выполняйте. – Севидов положил трубку, обвел взглядом офицеров, задержавшись на полковом комиссаре Кореновском, проговорил: – Танки прут на Манычстрой.

– Это опасно, Андрей Антонович, – глухо сказал комиссар. – Могут прорваться к дамбе. Пора взрывать.

– Рано, Евдоким Егорович, рано, – озабоченно ответил Севидов и приказал телефонисту: – Дайте Боброва. Четвертый! – крикнул он в трубку. – Выводите на прямую.

…Командир артиллерийского дивизиона капитан Бобров выдвинул на кукурузное поле одиннадцать орудий и принял неравный бой. Первые удачные выстрелы ошеломили немецких танкистов. Чтобы сломить упорство артиллеристов, гитлеровцы бросили на них авиацию. «Мессершмитты» налетели так быстро, словно висели в воздухе где-то рядом над позициями дивизиона Боброва. Пикируя, самолеты буквально засыпали позицию бомбами и поливали свинцом. Всюду горели сухие стебли кукурузы, удушливый горячий дым разъедал глаза. Стволы орудий накалились. Но никто из артиллеристов не дрогнул и не покинул огневых позиций. Артиллеристы стойко продолжали вести беглый огонь по вражеским танкам, и те не выдержали – повернули назад.

Но тем временем немцам удалось построить наплавной мост ниже плотины.

– Пора взрывать дамбу, Андрей Антонович, – угрюмо повторил полковой комиссар Кореновский.

– Рановато, – возразил Севидов. – Надо бы перехватить их на мосту.

– Танки снова попрут. Могут помешать…

Севидов оторвался от стереотрубы, чтобы отдать приказание капитану Стечкусу, и тут заметил лейтенанта Осокина, который, превозмогая усталость, уже долго стоял навытяжку.

– Слава богу! – шагнул к нему генерал. – Почему так долго? Где разместил женщин?

Осокин сглотнул, переступил с ноги на ногу.

– Ну чего молчишь?

– Женщины… и мальчик… – с трудом выдавил Осокин сухими, потрескавшимися губами, – погибли.

Осокину показалось – генерал нисколько не изменился в лице. Возможно, до него еще не дошел смысл услышанного? Севидов удивленно смотрел на адъютанта, потом перевел взгляд на Стечкуса и тихо приказал:

– Выполняйте, пожалуй, Ян Вильгельмович. Момент взрыва на ваше усмотрение. Возьмите одного-двух саперов. Больше не надо.

– Товарищ генерал, – неожиданно для себя обратился Осокин, – здесь есть сапер. Он спас меня… Разрешите ему с капитаном Стечкусом?

– Что?.. Да, да…

Севидов все так же удивленно смотрел на Осокина, а, кажется, только теперь до его сознания стали доходить слова, сказанные адъютантом. Он подошел к нему ближе и долго смотрел все еще отчужденным взглядом.

– А что же вы… Как же вы…

Лейтенант Осокин начал было объяснять, но генерал, казалось, не слышал. Он повернулся к офицерам и коротко сказал:

– Извините, товарищи. – И вышел из блиндажа. Лейтенант Осокин, пропустив вперед генерала, шагнул следом.

Идя по ходу сообщения и глядя на сильнее обычного ссутулившуюся фигуру генерала, Осокин с болью думал, что вот сейчас и наступит самый страшный момент, когда придется пересказывать все до мельчайших подробностей.

– Андрей Антонович! – остановил их голос Кореновского. – Снова прут танки.

Генерал Севидов быстро вернулся в блиндаж, припал к стереотрубе. Из-за крутого холма вырвались до десяти немецких танков с солдатами на броне. Тяжелые, низко-посаженные танки T-IV с приплюснутыми башнями упорно приближались к плотине, кивая на неровностях поля длинными хоботами орудий.

– Что же Бобров? Что же Бобров? – нервно повторил Севидов.

– Бобров снял орудия с позиции, – ответил Кореновский. – В дивизионе не осталось ни одного снаряда.

– Ах, черт! – сморщился Севидов. – Со штабом связи нет?

– Нет.

– Что же они там… – В следующую минуту Севидов увидел, как немецкая пехота, автомобили, орудия двинулись по наплавному мосту. – Что же Стечкус? – уже выкрикнул генерал, повернувшись к командирам, как будто они могли знать, что происходит у капитана Стечкуса. Все напряженно смотрели в сторону плотины.

И тут ясный июльский день вздрогнул от мощного взрыва. В середине танковой колонны взлетела на воздух часть дамбы. Через огромный рваный проем в плотине обрушился мощный поток воды. Оставшиеся на дамбе танки беспомощно замерли. Остальные повернули.

– Эх, были бы снаряды у Боброва! – с досадой воскликнул Севидов.

Бушующий пенистый поток гигантским водопадом затоплял канал и огромную пойму. Скрылся под водой наплавной мост. Вода бурлила, и в огромных воронках скрывались лодки с людьми, понтоны. Уцелевшие гитлеровцы в панике бежали от разъяренной воды, карабкались по склонам небольших высот. А Маныч ревел, вздымался двухметровыми волнами.

Та часть немцев, которая успела переправиться через канал, оказалась отрезанной от основных сил. Вода прибывала, и все уже становилась полоска земли, на которой сосредоточились вражеские солдаты.

– Молодец, Стечкус! – проговорил Севидов и приказал телефонисту: – Свяжите меня со вторым!.. Второй! Второй! Ликвидировать плацдарм! Действуйте в направлении Красный Яр.

В полдень немногочисленные подразделения майора Ратникова перешли в атаку и стали теснить к воде фашистскую штурмовую группу. Бой продолжался до самого вечера, часто переходя в рукопашные схватки. К ночи бойцам Ратникова удалось закрепиться в Красном Яру.

С наступлением темноты все стихло. Лишь дальние сполохи орудийных залпов озаряли ночь и грохот разрывов, как дальний гром, пугал тишину.

– Теперь до утра можно отдыхать, – проговорил Кореновский, расстегивая ворот гимнастерки. – Рабочий день у фрица закончен.

– Сомневаюсь, чтобы на этот раз Хофер сохранил пунктуальность, – озабоченно ответил генерал Севидов. – Уж очень не понравилась ему сегодняшняя купель. Да и Конрад наверняка его торопит. Чуешь, Евдоким Егорович, где артиллерия лупит? Знать бы, что у соседей слева и справа. Беда, что нет связи ни с армией, ни с соседями. Как слепые кутята воюем. Где старший лейтенант Рокотов?

– Здесь, товарищ генерал.

– Степан, необходимо разведать, что делается на флангах. Возможно, удастся связаться с соседями, если, конечно, они есть у нас. Но глубоко не зарывайся. Прощупай берег. Что-то не нравится мне эта тишина. Словно рыбачить Хофер приехал – рыбу вспугнуть боится.

Проводив разведчиков, Севидов вышел из блиндажа, глубоко вдохнул настоянный порохом воздух, присел на трухлявое бревно у входа в блиндаж. Подошел Кореновский, опустился рядом, достал пачку «Казбека», молча протянул. Севидов взял папиросу, долго разминал ее в пальцах.

Было непривычно тихо. Лунный свет окрашивал бледной медью медленно ползущие по небу зыбкие тучки. Успокоился к ночи и Маныч. Широко разлившаяся вода набурлилась за бешеный день и теперь, притихшая, отражала в себе звездное небо и редкие вспышки ракет.

– Знаешь, Андрей, – заговорил Кореновский, – вот смотрю я на Маныч: днем кромсали эту воду снаряды, бомбы, взметались фонтаны, бушевали водовороты, Маныч пенился, бесился. Вода поглотила металл, людей, сомкнулась и бесшумно течет себе, словно ничего не произошло. Кругом тишина. Кто знает, что она сейчас таит… – Кореновский тяжело вздохнул. – Страшно подумать, сколько людей полегло.

Севидов молчал. До его слуха словно издали доносился приглушенный хриплый голос комиссара. В сознании были только одни беспощадно ясные слова лейтенанта Осокина, его рассказ о трагедии на Мелиховской переправе. Все время, пока шел бой, пока мысли и сердце генерала были связаны незримыми нитями с полками и подразделениями дивизий, пока от его решений зависели жизни людей, известие лейтенанта как-то не до конца овладело сознанием. И вот теперь, в минуты этой невероятной тишины, все отошло прочь, все исчезло, и в душу ворвалось и заполнило ее только одно – страшные слова лейтенанта Осокина.

Генерал сидел, опустив голову, и, закрыв глаза, представлял внучонка на коленях молоденькой девушки, растерянное лицо Даши, отчетливо слышал ее голос: «Все обойдется, Андрей!»

Кореновский чиркнул спичкой и, задумчиво глядя на воду, продолжал:

– Помнишь, каких сазанов таскали здесь, на Маныче, у Раздольной? Тебе всегда больше везло. А помнишь того пастуха, который стадо гнал мимо нас ночью? Как он с коровами своими разговаривал? Ну и матерился же, дьявол! Не знал, что с нами женщины. А утром извинялся и просил на водку. Кажется, его звали дядька Семен. Привередливый казак. Заноза, словом.

– Помню, – глухо ответил Севидов. И снова умолк.

– А рыбу делили поровну, помнишь? Сколько теперь погибло ее в Маныче!

– Что? Да… – рассеянно ответил Севидов. – Много людей погибло. Даша погибла… Ванюшка…

– Ты… Ты с чего взял?

– Осокин сообщил.

– Да ты что, Андрей! Почему молчал?.. Степан знает?

Севидов отрицательно покачал головой. Сейчас он и сам не мог понять, почему не сказал Степану о их гибели. Видимо, не только оттого, что лихорадка боя не дала ему такой возможности. Просто он не должен был сообщать Степану страшную весть: Степан Рокотов уходил в разведку.

– И зачем я их встретил на этой проклятой переправе? И с машиной черт меня дернул! Шли бы, как другие беженцы, может, и остались бы живы. А-а, если бы, если бы… Что же получается, Евдоким? Ты скажи, дорогой комиссар, что получается? Не можем защитить от этой сволочи своих жен, детей… Что же это они нас бьют и бьют и гонят все дальше? И гибнут беззащитные люди, а мы не можем ничего поделать.

– Ну это ты зря, Андрей. Вспомни Москву, Тихвин, тот же Ростов.

– Все помню. Но ведь опять отступаем. Вот в трех километрах родная станица Раздольная. Могила отца и матери здесь… А какая земля! Не зря казаки говорят: «Воткни оглоблю – бричка вырастет». – Севидов наклонился, сгреб обеими руками горсть земли, помял ее, поднес к лицу, понюхал. – И все это я вынужден оставлять фашистам! Как трудно, Евдоким! Как тяжело… – Потом, глядя в глаза комиссару, спросил: – Скажи, Евдоким, сколько можно? Ведь опять отступаем.

– Вот именно, сколько можно? Так и в приказе товарища Сталина сказано: отступать дальше – значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. После Москвы все думали, что погоним немцев. А потом вдруг – Крым, Харьков, и вот мы на Маныче. Самое страшное – это когда падает дух солдата, пропадает уверенность. А враг только и рассчитывает на трусость, панику, растерянность. Поэтому приказ Сталина – суровая, даже жестокая, необходимость. Это чрезвычайная мера. К такой мере партия однажды, в восемнадцатом году, уже была вынуждена прибегнуть. И между прочим, тоже в связи с событиями на Южном фронте. Тогда было постановление ЦК «Об укреплении Южного фронта».

– Ты вроде меня агитируешь, комиссар.

– Да нет, – задумчиво ответил Кореновский. – Ты ведь знаешь, Андрей, я немало повидал. Не раз сам на волоске от смерти был…

– Да что ты передо мной исповедуешься? – с досадой спросил Севидов.

– Я не о себе. Я о наших людях. Как можно победить коммунистов? Убить можно, люди они обыкновенные – из плоти и крови человеческой. Но победить нельзя.

– Опять взялся агитировать?

– Не агитирую, а думаю, Андрей. Я думаю, что́ мы должны сделать, чтобы каждый солдат, не только коммунисты, душой понял суть нового приказа? Ведь очень нелегко поднять моральный дух бойца, когда отходим и отходим… Но мы обязаны это сделать.

Севидов, конечно, понимал суровую необходимость приказа, понимал острую необходимость поднять боевой дух бойцов и командиров. И все же некоторые слова приказа вызывали внутреннюю горечь…

– Послушай, Евдоким, – пытаясь сдержать волнение, заговорил Севидов, – вот мы с тобой обороняли Ростов, твои ополченцы ушли последними. Много в твоем полку осталось людей после Ростова?

– Не густо.

– И что же, все они пошли за паникерами и оставили Ростов без серьезного сопротивления?

– Но были и трусы и паникеры, согласись, Андрей.

– Согласен, были. Но мы были к ним беспощадны и до этого приказа. – Севидов умолк, что-то вспоминая. – Ты знаешь, Евдоким, у меня все время перед глазами стоит одна картина, свидетелем которой я был под Войновкой. Немцы почти окружили остатки моего полка. Я приказал отойти на новый рубеж, чтобы спасти хотя бы часть людей. Мы отбивались как могли. Случилось так, что я оказался в воронке. Какой-то солдат, белобрысый, почти ребенок, был рядом. Он быстро насыпал бруствер у кромки воронки. Лежим отстреливаемся. Э-э, да что там говорить, – вздохнул Севидов. – Словом, убили того солдата. Я не знал его фамилии. Хотел забрать документы. Еле-еле сумел перевернуть парня на спину, потому что вцепился он руками в землю. Так вцепился, словно сросся с землей. А фамилия солдата была обыкновенная – Сидоров. Белобрысый, курносый, совсем мальчишка. Он часто встает перед моими глазами. Я еще тогда подумал: этот Сидоров уже не сделает ни шагу назад… Но мало ненавидеть врага и желать победы. Надо иметь силу, чтобы добыть победу.

Наши бойцы все время наталкиваются на немецкое железо. Всюду железо, железо, даже награды у них, черт побери, называются Железный крест. Вот я все с этим Хофером сталкиваюсь. Получается вроде дивизия на дивизию. А что у меня за дивизия? Одно название. Полки что батальоны, а батальоны – меньше штатных взводов. Снарядов нет. Были бы сегодня у Боброва снаряды, сколько фашистских танков мог бы он угробить! Да будь я в сто раз храбрее и отважнее, все равно не смогу остановить танки врага, если мне нечем стрелять. Ты пойми, Евдоким, нам надо по-деловому разобраться, как выполнять этот приказ «Ни шагу назад!».

– Теперь ты вроде меня агитируешь, – грустно усмехнулся Кореновский. – Только не пойму за что.

– Какая тут агитация! Обидно, понимаешь, Евдоким. Конечно, мы победим. Зачем нам жить без веры в победу…

– Вот эта наша с тобой вера должна быть в сердце каждого бойца. И должна быть именно сейчас, когда наступил, наверное, самый тяжелый период войны. И выражаться она должна в стойкой обороне, когда надо умереть, но ни на шаг не отступить. Наш солдат все выдержит, ты же сам говорил…

– Да солдат-то все выдержит, – вздохнул Севидов. – Все! Я верил и верю. Я верю в солдатскую добродетель, в его боевой дух и непоколебимость. Без этой солдатской добродетели мы, Евдоким, с тобой ничего не стоим. Солдат все выдержит. Но даже в наших условиях воевать надо не пупком солдата, а головой командира.

Тучи давно плотно закрыли луну. Снизу от воды потянуло сырым холодком. Где-то неподалеку, за блиндажом, послышалось фырканье лошадей, и вскоре из темноты приблизился к блиндажу Степан Рокотов.

Степан хотел было докладывать, но Севидов перебил его жестом:

– Зайдем в блиндаж.

Степан тихо свистнул, и тотчас у блиндажа появился сержант Кучеренко. Все спустились в блиндаж.

– Ну что там, Степан, докладывай, – усталым голосом сказал Севидов, опускаясь на табурет.

– Я разделил взвод на две группы, и каждая наткнулась на немцев. Впечатление такое, что фашисты нависли на флангах дивизии, – докладывал Рокотов. – Только непонятно, почему не сжимают клещи. Вроде чего-то ждут.

– Вот-вот, – оживился Севидов и поглядел на комиссара. – Слышишь, Евдоким, Хофер на наших флангах, но чего-то ждет. Интересно – чего? «Языка» не удалось взять?

– Да вот, – угрюмо ответил Степан, кивая в сторону Кучеренко. Тот стоял у двери и, прикрыв рукой правое ухо, щурился на тусклый свет коптилки. – Расскажи, расскажи комдиву, как фрица упустил.

– Та-а, – отмахнулся левой рукой Кучеренко. – Виноват, товарищ генерал, трохи сплоховал. Фриц дюже хитрый попался.

– Что произошло, Кучеренко? – спросил генерал.

– Та ото ж, як только моя группа добралась до станицы Невинской, – сбивчиво на полурусском-полуукраинском языке начал рассказ Кучеренко, – фрицы чи спали, чи шо. Мы тихэсенько от хатки до хатки…

– Покороче можно? – перебил его генерал.

– Короче – в одной хати взяли обер-ефрейтора. Поначалу фриц вел себя тихэсенько, – продолжал Кучеренко. – Тики ж, пес поганый, знал, дэ их секреты сховались. Вже було перейшлы балочку, а вин як заорет наче резаный. Кляп, скотиняка, сумел вытолкнуть. Вин тикать, я за ним, – все больше входил в азарт Кучеренко. – Здоровый бугай! Тики ж я его подмял. А вин, стерва, кричит – и цап меня за ухо. Ну я его тоди… и… того… Виноват, товарищ генерал, – уже тише заговорил Кучеренко, – бо фрицы вже близко булы, треба було тикать.

– Обидно, – строго сказал Севидов. – Идите в санбат, пусть перевяжут.

– Та ни, – переминаясь у дверей, протянул Кучеренко. – Стыдно, товарищ генерал. Як бы осколком або пулей, а то… собачий сын! Ще уколы будут делать ниже спины. Мабуть, фриц тот бешеный.

– Это вам наука, впредь будете осмотрительнее. А теперь отдыхайте. Времени у вас для этой роскоши мало.

Разведчики вышли из блиндажа. Севидов закурил, пытаясь хоть как-то унять давящую головную боль. За столом, уронив голову на грудь, задремал Кореновский. В углу блиндажа, примостившись на снарядном ящике, сидел лейтенант Осокин. Он чистил пистолет, очевидно борясь со сном.

– Геннадий, – подходя к нему, шепотом окликнул Севидов, – я загляну к начальнику штаба. Останешься здесь. Да не греми железками, пускай комиссар поспит.

– А вы, товарищ генерал?

– Ладно, ладно.

Генерал вышел. Досадуя на скрипучую дверь, осторожно прикрыл ее. После блиндажного чада ночная прохлада бодрила. По-прежнему было тихо. Даже слышалось разнобойное кваканье лягушек. Оно было так азартно, что походило на пулеметную трескотню. Легкий ветерок невидимо слизывал прохладу с чуть волнистой поверхности Маныча.

Снова скрипнула дверь блиндажа. Все же Кореновский проснулся.

– Ты куда это от меня удираешь? – недовольно пробасил он.

– Поспал бы ты, Евдоким. Измотался ведь.

– Рано ты меня в старики записываешь.

– Какой ты старик!

– К Батюнину?

– Да. Пойдем потолкуем. Время не ждет, а положение…

– Хуже губернаторского. Но драться будем до конца.

– Драться обязательно будем до конца, – сдерживая раздражение, согласился Севидов и добавил с твердостью в голосе: – Пока не прикончим фашистов.

– Ты хочешь вывести дивизию из-под удара?

– Не из-под удара, а спасти от полного уничтожения.

– Не понимаю я тебя, Андрей. Мы с тобой обязаны помочь командирам, бойцам преодолеть боязнь окружения. Мы обязаны добиться, чтобы, ведя бой с противником, они не оглядывались назад, не смотрели бы на фланги, а били врага. Ты же сам…

– Ну продолжай, продолжай, подводи к выводу.

– А вывод один. Он ясно изложен в приказе Сталина. Пункт второй, «А»: «безусловно снимать с постов командиров и комиссаров корпусов и дивизий, допустивших самовольный отвод войск с занимаемых позиций без приказа командования армии, и направлять их в Военный совет фронта для предания военному суду».

– Наизусть выучил?

– И тебе советую.

Комиссар что-то недопонимал Севидова. Сейчас, когда в душе комдива кровоточащая рана, когда известие о гибели жены и внука должно было вызвать в нем ярость, желание ринуться в бой, отомстить фашистам, он думает, как избежать боя, сберечь дивизию, сохранить людей.

В густой темноте, почти на ощупь, они добрались до землянки подполковника Батюнина. Тот стоял у входа, курил.

– Махришь? – тихо спросил Севидов.

– Махрю, Андрей Антонович, – так же тихо ответил Батюнин, пряча в ладони махорочную цигарку.

Илья Кузьмич Батюнин не признавал иного курева, кроме махорки. Севидов помнил, что его еще в кавалерийской школе прозвали Махрой. Это прозвище спустя много лет пришло за Ильей в Академию имени Фрунзе, где они вместе учились. Батюнин внешне был мешковатый и неповоротливый. Его выдержка, спокойствие, даже флегматичность, не раз удивляли Севидова. Но именно эти качества и ценил в своем начальнике штаба Севидов. В какие только переплеты не попадали они, отступая от границы! Иные не в силах были сдерживать себя – горячились, терялись и делали глупости. Подполковник Батюнин в любой обстановке не терял самообладания. Севидов знал: если где-то острое положение – туда надо послать начальника штаба.

– Что будем делать, Илья? Связи со штармом нет?

– Нет. Боюсь я, Андрей Антонович, за Ратникова. Стиснут его в Красном Яру.

– Опасаюсь, как бы дивизию Хофер не отрезал.

– Тут, брат, и армию, могут прихлопнуть. Чувствую, Хофер потому и не спешит, что ждет, когда Клейст сомкнет клещи.

– Да, Илья, на деле получается не так, как мы представляли войну по лекциям в академии. Вроде и учили нас неплохо, а нет пока у нас главного для войны – опыта.

– Это верно, – согласился Батюнин. – Но ничего, помаленьку учимся. Помню, отец мой говаривал: «Где ты видел, чтоб наука лезла в голову без дрюка».

– Мудро, – согласился Кореновский. – Только дрюк больно тяжелый. Башку бы не расшиб.

– И все же, что делать будем? – повторил вопрос Севидов.

– Проявлять инициативу, – ответил Батюнин. – Раз связи с вышестоящими штабами нет, будем проявлять инициативу. Как учили…

Они вошли в блиндаж и склонились над картой. Фитиль, зажатый в снарядную гильзу, тускло освещал извилистые ленты дорог и рек, жирные синие стрелы, красные зубчатые штрихи нашей обороны. Стрелы были только синие и все нацелены на юг. На карте – синие стрелы, на земле – немецкие танки; на карте – красные зубчатые штрихи, на земле – наши окопы и в них люди.

– Не удержаться на Маныче, – угрюмо проговорил Батюнин. – Посмотрите, как широко на флангах обходит Клейст.

– Ты, Илья Кузьмич, штабист, – глядя в карту, заговорил Кореновский, – и тебе, конечно, виднее большие масштабы. Возможно, у меня стратегический, да и тактический кругозор у́же. Возможно, я хуже тебя знаю, что там делается на широких флангах, но я знаю, что делается здесь, на Маныче, на рубежах, которые обороняет наша дивизия. И мы обязаны оборонять эти рубежи, как требует того приказ Родины. Пусть даже все поляжем на берегу этого канала.

Кореновский закашлялся, торопливо достал пачку папирос. Руки его дрожали, и он долго не мог зажечь спичку. В землянке воцарилась тягостная тишина.

– Мы, Евдоким Егорович, все обеспокоены тем, как лучше выполнить приказ Родины, – сухо проговорил Севидов.

– Я иначе и не думаю. Но примешь самостоятельное решение на отход – все пойдем под трибунал.

– Страшно?

– Не строй из себя бодрячка. Мне – страшно. – Кореновского опять сдавил приступ кашля. Отдышавшись, он продолжал: – Не смерти я страшусь, Андрей. Страшно умереть трусом, паникером.

– А мне страшно потерять управление войсками, страшно потерять связь с армией.

– С армией связь уже потеряна, – угрюмо вставил Батюнин.

– Да и приказа армии на отход мы можем вообще не дождаться. Но пока не потеряна связь с полками, я должен спасать дивизию и принимаю решение отходить. А трибунал? Что ж… Зачем мне жить, если я угроблю дивизию? Я готов отвечать…

– Мы вместе отвечаем за дивизию.

– Да, но я командир.

– А я комиссар.

– Ну что ж, – разводя руки в стороны, проговорил Севидов, – если мы с тобой не пришли к единому решению, может быть, соберем командиров полков, комиссаров? Как думаешь, Илья Кузьмич?

– Это что, казачья сходка на майдане? Нашел время! – сердито возразил Кореновский.

– Комиссар прав, – поддержал его Батюнин. – Негоже в такой обстановке отрывать людей на совещания.

– Что же делать? Если сейчас, ночью, дивизия не выйдет из мешка, то на рассвете…

– Посуди, сам, Евдоким Егорович, – обратился Батюнин к Кореновскому, – что мы можем сделать? Ну, дали сегодня Хоферу прикурить, а дальше? Единственно, что мы сейчас можем сделать, в конкретной обстановке, – лишь умело избежать окружения.

– Вы знаете, друзья, – заговорил Севидов, – мне еще с академической скамьи здорово запомнились слова Энгельса: «Вы можете быть вынуждены к отступлению, вы можете быть отбиты, но пока вы в состоянии влиять на действия противника, вместо того чтобы подчиняться ему, вы все еще до некоторой степени превосходите его. И – что еще важнее – ваши солдаты, каждый в отдельности и все вместе, будут чувствовать себя выше его солдат». Справедливо? Да. Почему Хофер не наступает? Почему притих? Ясно, что ждет, когда Клейст сомкнет танковые клещи южнее нас. Немцы понимают, что их сила в подвижности. А здесь, в донских и кубанских степях, танкам Клейста раздолье. Вот они и диктуют нам свою волю. Так что же, подчиняться? Можно, конечно, стоять насмерть у этого канала, и не отойти ни на шаг, и всем полечь, но Хофер все равно через наши трупы пойдет дальше на юг. А кто же будет бить фашистов потом?

– Но когда мы отступаем, противник больше влияет на наши действия. Отступающих легче бить.

– Это, Евдоким, смотря как отступать, – возразил Севидов. – Если мы не сможем оторваться от Хофера, то он, конечно, будет нас бить и в хвост и в гриву.

– Вообще отход – самый трудный вид боя, – вставил начальник штаба. – Кроме всего прочего, отход опасен тем, что на своих плечах можно нести противника за собой.

– Вот, вот, – подхватил Кореновский, – именно нести, как лошадь волка, пока тот ее не загрызет.

– Это в том случае, если мы не сможем оторваться. – Севидов подошел к столу, склонился над картой. – А мы оторвемся.

Они снова долго молчали. Кореновский пыхтел папиросой, очевидно борясь с собой. Потом махнул рукой и, глядя в пол, проговорил:

– Э-э, семь бед – один ответ.

– А командиров полков, Илья Кузьмич, все же надо вызвать. Не на казачью сходку, – покосился Севидов в сторону комиссара, – а для постановки задачи. Во всяком случае Ратникова надо вызвать обязательно.

Майор Ратников прибыл быстро. Он был без фуражки, голова перевязана свежим бинтом, сквозь бинт у правого уха алело кровавое пятно. Майор по привычке приложил руку к виску. Генерал остановил его жестом.