Текст книги "Перевал"

Автор книги: Виктор Муратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

5

За двое суток уличных боев генерал Севидов сменил пять командных пунктов. Конечно, он мог выбрать сразу один КП где-нибудь на южной окраине, но тогда почти невозможно было бы управлять полками. Связь с командирами полков – майорами Ратниковым, Каргиным и Терещенко – была только через посыльных. Но посыльные часто не возвращались, потому что в грохочущем лабиринте улиц и переулков было почти невозможно разыскивать командные пункты полков.

Обстановка менялась с каждой минутой. Доходившие до комдива сведения о положении частей и подразделений были, как правило, уже запоздалыми. Уличный бой не то что бой на открытом месте, здесь нет сплошной линии обороны, нет центра, нет флангов – все смешано. Здесь нет цельных батальонов, рот, взводов – они раз дроблены на мелкие группы. Бойцы сражаются за каждую улицу, переулок, за каждый дом, за каждый этаж. И часто в неразберихе уличного боя исчезают понятия переднего края и тыла.

Генерала Севидова особенно волновала обстановка на Буденновском проспекте, который выходил непосредственно к мосту через Дон. Там оборонялся полк майора Каргина.

Гитлеровцы то и дело бросали на Буденновский проспект новые подкрепления. А что может дать комдив Каргину, если он отдал ему последний – даже смешно сказать! – резерв – разведвзвод старшего лейтенанта Рокотова. На получение подкрепления от командарма тоже надеяться не приходится. Все, что мог, он уже отдал Севидову, даже полк народного ополчения.

Но где Кореновский со своими ополченцами? Час назад они дрались в районе Театральной площади. А теперь?..

Севидов повернулся к адъютанту – под стать комдиву высокому и худому лейтенанту Осокину.

– Геннадий, Шалва не возвращался? – спросил и в душе усмехнулся: зачем спрашивать? Если бы ефрейтор Шалва Шавлухашвили возвратился, сам доложил бы.

Больше часа назад послал Севидов своего водителя в штаб полка народного ополчения. Он хотел встретиться с командиром этого полка. Севидов только сегодня узнал, что командует полком его давний друг Евдоким Егорович Кореновский.

Вот где судьба свела старых друзей. Они знали друг друга еще с гражданской войны. В последние годы Кореновский работал секретарем одного из райкомов партии в Ростове. Евдоким Егорович был гораздо старше генерала, но разница в возрасте не мешала их дружбе. Возможно, сблизила этих двух непохожих по характеру и возрасту людей общая страсть – оба были заядлыми рыболовами и охотниками, а возможно, что-то другое – более сильное и глубокое.

Всякий раз, когда Севидов приезжал в Ростов, они встречались, вспоминали былые годы, ездили на рыбалку в свои излюбленные места на Маныче, в родную станицу Севидова – Раздольную.

– Разрешите? – раздался голос ефрейтора Шавлухашвили. – Товарищ генерал, ваше приказание выполнено. Полковой комиссар…

– Хватит, хватит, – прервал Шалву густой хриплый бас, и навстречу Севидову шагнул коренастый крепыш с четырьмя шпалами в петлицах и комиссарской звездой на рукаве коверкотовой гимнастерки. – Андрей Антонович! Дорогой! – пробасил он, протягивая вперед короткие руки.

– Здравствуй, Евдоким Егорович, здравствуй. – Севидов наклонился и обнял своего друга.

– Вот ты и снова в Ростове, Андрей Антонович. Полк в твоем распоряжении. И я в твоем распоряжении. Думал ли, что буду у тебя комиссаром!

Севидов промолчал, отвел глаза.

– Не рад, что ли? – спросил Кореновский.

– Встрече рад, но лучше, если бы она состоялась на Маныче с удочками. – И невольно прислушался к дребезжанию чудом уцелевших стекол в этом чудом уцелевшем доме, где сейчас располагался КП.

– Ты прав, Андрей Антонович. А где твои? Успели уйти?

– Надеюсь. Дарья с малышом должна была уйти.

– А вояки?

– Вояки? Ольга с санпоездом, Борис в госпитале, а Степан здесь, в полку у майора Каргина, в районе Буденновского проспекта. Жарко там.

– Везде жарко, – вздохнул Кореновский.

– А твои ушли?

– Еще в сорок первом. Из Самарканда письма получал.

– Моя Дарья тоже уходила в сорок первом, да вернулась. Надеялась, что не отдадим Ростов второй раз. А теперь не знаю, сумела ли уйти.

Севидов вдруг повернулся к водителю, крикнул:

– Шалва!

Ефрейтор резко выпрямился.

– Пулей ко мне домой! Дорогу помнишь?

– А как же!

– Забери всех, кого застанешь, и отвези через мелеховскую переправу в Ольгинскую.

– Потом прикажете вернуться?

– Останешься с ними.

Шалва опустил голову, тряхнул черным чубом, переступил с ноги на ногу, умоляюще посмотрел из-под кудрей на комдива.

– Ну! – прикрикнул Севидов.

Всегда исполнительный, Шалва сейчас не торопился выполнять приказание комдива.

– Вот дьявол кучерявый! – не выдержал Севидов. – Шут с тобой, возвращайся.

Шалва улыбнулся, и даже чуб его, кажется, осветился радостью. Ефрейтор круто повернулся и выскочил из комнаты, боясь, как бы комдив не передумал.

– Выходит, Евдоким Егорович, вместе драться будем, – проговорил Севидов, рассматривая план города. – Где твои ополченцы?

– Держат кварталы на Первой Советской. Один батальон на Семнадцатой линии.

– Хороню бы его поближе к Каргину, на Буденновский проспект.

– Товарищ генерал, – обратился лейтенант Осокин к Севидову, – к вам капитан из штаба армии.

– Немедленно проси.

Пожилой, измученного вида капитан в запыленной гимнастерке подал генералу пакет.

– Садитесь, – сказал Севидов, раскрывая пакет, и крикнул Осокину: – Геннадий, покорми капитана!

Севидов читал распоряжение штаба армии, и лицо его хмурилось. Складывая листок, сверху вниз посмотрел на Кореновского.

– Вот какие дела, Евдоким Егорович. Не пришлось нам вместе повоевать. Немцы рвутся к Багаевской и Раздорской. Мне приказано двумя полками прикрыть переправы. Полк Каргина и твои ополченцы остаются здесь. – Он снова обернулся к адъютанту: – Геннадий! Жми к Каргину! Объясни обстановку. В случае отступления пусть переправляются и отходят к Раздольной.

В комнату вбежал возбужденный Шалва. Чуб его прилип к мокрому лбу. Гимнастерка, брюки, сапоги были в коричневой пыли.

– Товарищ генерал, там никого нет.

– Дом цел?

– Нет.

– Сильно разрушен?

– Нет.

– Во всем доме – никого?

– Нет.

– Да ушла Дарья, Андрей Антонович, – проговорил Кореновский. – Наверняка ушла.

– Дай-то бог… Шалва, готовь машину, едем.

Оставшись вдвоем с комиссаром, генерал Севидов снова развернул план города, кивком головы подозвал Кореновского.

– Видишь, Евдоким, генерал Хофер верен себе, пытается охватить город. Если ему это удастся – дело дрянь. А-а, черт подери! – Севидов швырнул на пол папиросу, пристукнул каблуком окурок. – Люди стоят насмерть, дерутся до последнего, а знаем наверняка, что придется отступать. Вот оставлю тебя, твоих ополченцев, полк Каргина оставляю. А что вы можете сделать? Лишь продержаться, пока я прикрою переправы. А дальше? Ох, Евдоким, выть хочется. Ну что ж, мне пора. За Доном держись в направлении к Раздольной.

– Ты веришь, что мы не пропустим их за Дон? – испытующе глядя в воспаленные глаза Севидова, спросил Кореновский.

Севидов, ожесточенно глотая дым, угрюмо молчал.

– Надо бы мне здесь остаться, – не дождавшись ответа, проговорил Кореновский, – обком не разрешил. Да и то верно, знают меня в городе как облупленного. А подлецов еще немало. По сорок первому году знаю, чудом тогда улизнул от гестаповцев.

– Да, ты прав, Евдоким, немало подлецов. Ведь подумать только, в каждом оккупированном городе вдруг находятся бургомистры, полицаи, в каждом селе – старосты. Сколько же недобитой сволочи осталось после гражданской…

– Что и говорить, пригрела Советская власть ползучих змей на своей груди. Но ничего, Андрей, придет время, каждый получит по заслугам. Подлецов, конечно, единицы, в семье, как говорят, не без урода, честных людей больше, они не смирятся с оккупантами. Остаются и в Ростове преданные люди. Незаметные, многие и без партийных билетов, но наши, советские. Нелегко им придется, знаю по собственному опыту. – Он протянул руку Севидову: – Ладно, Андрей, прощай! Давай, жми к своим переправам. Будем держаться сколько сможем.

Со второго этажа школы имени Розы Люксембург был хорошо виден Зеленый остров. Дон плавно обтекал его, чуть ниже соединялся с левым рукавом и дальше катил свои воды к Азовскому морю. По острову били немецкие батареи. Снаряды со свистом пролетали над школой. Кое-где загорались высокие тополя. Многие снаряды не долетали до острова, падали в воду, вздымая мутные фонтаны. Со стороны острова отвечали редкие орудия, ведя, казалось бы, бесприцельную стрельбу.

Майор Каргин то и дело поправлял сползающую со лба повязку. При этом злился и злость вымещал на телефонисте – маленьком рябом красноармейце Кайсенове.

Тот ожесточенно крутил ручку телефона.

– «Березу»! «Березу» давай! Давай «Березу»! – кричал Каргин.

– Нету, нету «Березу», – испуганно глядел на командира полка Кайсенов и ругался: – Ай, шайтан, «Берез»! «Берез»! Я – «Волна»!

«Береза» молчит, и это плохо. У Каргина все надежды на первый батальон. Но командир первого батальона молчит. Если лишь связь прервана, а батальон держится – не беда. Связь будет восстановлена. Но если немцы отбросили батальон к Дону…

На Буденновском проспекте оборона держится стойко. Там дерутся два батальона. Улицу попытались укрепить: дорожное покрытие снято, камни мостовой нагромождены в баррикады метровой толщины. Боковые улицы перекрыты дотами. Дверные проемы в домах замурованы, окна заложены мешками с песком и превращены в огневые точки, на балконах оборудованы пулеметные гнезда, на крышах засели снайперы.

«По Буденновскому немцам не пройти, – ожидая связи, размышлял майор Каргин, – но могут обойти с флангов. Дивизия ушла к переправам. И где же эти ополченцы, с которыми надо взаимодействовать? Ни черта не разберешь. Уж темнеть начинает, а ночью очень даже легко немцы могут окружить штаб полка. Разве одним взводом Рокотова удержаться?»

Город горел. Чем сильнее сгущались сумерки, тем ярче были видны пожары. Едкий дым медленно полз к Дону. Взводу Рокотова было приказано прикрыть отход штаба полка. Какой у Рокотова взвод! Осталось пять человек, не считая его самого и ординарца Рябченко. Да и тех, пятерых, Степан потерял из виду в этих сумерках, смешанных с дымом, когда с сержантом Кучеренко оборонялись у ограды.

– Рябченко! Рябченко! – крикнул Степан.

– Шо, товарищ старший лейтенант?

– Ползи к ограде, передай сержанту Кучеренко, чтоб отходили через Дон к Ольгинской.

– Слухаюсь, товарищ старший лейтенант.

Рябченко уполз в сизую дымку. Степан, укрывшись за цементной оградой фонтана, вглядывался в сторону школы, с трудом различая ее очертания.

Школа имени Розы Люксембург. Степан учился в ней с пятого по десятый класс. Чего только не случалось за шесть лет в этих стенах! А во дворе школы был фонтан. В центре его на постаменте стоял гипсовый пионер с горном в руке. Запрокинув голову, он как бы трубил пионерский сбор. Степан в пионерской дружине тоже был горнистом, и, наверное, поэтому Ольга назвала фонтан «Степкин».

Летом даже во время каникул в школьном дворе было весело. Спортивные площадки не пустовали. Манил сюда ребят и густой, разросшийся сад тети Софы – школьной технички. Сад примыкал к школьному двору. Мальчишки сделали лазейку в заборе. Тетя Софа знала об этом, по лазейку не заколачивала. Ветки деревьев ребята не ломали, яблони и груши не обносили. Они проникали в сад, чтобы поваляться в траве под развесистыми деревьями. Тетя Софа сама угощала ребят яблоками и грушами. Но главным угощением было алычовое варенье. Она доставала его из погреба. Варенье было холодное, прозрачное и кисло-сладкое.

И все же сильнее всего манил к себе ребят фонтан. Было приятно бултыхнуться в прохладную воду, подставить тело под его тугие струи. Благо что летом и школьный дворник был на каникулах – некому грозиться метлой. Ребята плескались, обливали водой горниста, он становился от воды темным, и по его гипсовому телу стекали ручейки.

Сейчас фонтан сух. А от горниста осталась одна гипсовая нога…

Вблизи раздалась автоматная трескотня. По цементной ограде фонтана зацокали пули.

– Товарищ старший лейтенант, отходить треба! – услышал Степан голос Рябченко. – Чуете, отходить треба. Окружають! Това… – Рябченко медленно опускался на колени. Левой рукой он держался за шею, а правой зажал винтовку.

– Что с тобой, Рябченко? Что с тобой? – Степан кинулся к ординарцу. – Петро! Что с тобой? Петро!

Стреляли совсем близко. Трассирующие пули оранжевыми строчками вспарывали темноту. Справа нарастал самоуверенный рокот моторов, лязг гусениц. «Значит, танки прорвались по Буденновскому проспекту. Через Буденновский проспект путь отрезан. Слева за оградой школы автоматчики». Степан потащил ординарца к забору сада. Единственный выход – через знакомую лазейку. Ему было трудно передвигаться. Мешала винтовка, зажатая в руке Рябченко. Степан пытался вырвать ее из рук ординарца, но Рябченко зажал винтовку мертвой хваткой. Степан прислонил Петра к стволу яблони, отдышался, размышляя, как же быть. С такой ношей через Дон не переплыть. Да и до берега не дотащить: не выдержит Рябченко. Может, оставить в подвале у тети Софы?

– Потерпи, Петро. Потерпи, слышишь?

Перебегая от дерева к дереву, Степан добрался до подвала. Луч фонарика выхватывал испуганные лица женщин. Они закрывали глаза от яркого света, прижимали к себе детей.

– Я свой. Свой я, – пытался успокоить их Степан и направлял фонарик на свои петлицы с рубиновыми кубиками. – Тетя Софа, не узнаете меня? Я Рокотов, Степан Рокотов. Я в нашей школе учился. Рокотов я, тетя Софа.

В углу подвала с трудом поднялась тучная женщина. Разминая поясницу, приблизилась к Степану.

– А ну еще засвети, погляжу.

Степан направил луч фонаря на себя.

– Я у вас алычовое варенье ел. Не помните?

– Где ж вас запомнить! Все ели. Много хлопчиков было, всех не запомнить. Ну да раз ел варенье, то свой.

– Там раненый красноармеец.

– Где?

– Там, в саду.

– Муся, а Муся! – позвала кого-то в темноте тетя Софа.

– Шо? – отозвался тонкий девичий голос.

– Приготовь воды да поройся в узле, там чистая простынь есть.

Рябченко бредил. Он что-то хрипло шептал. Степан с трудом расслышал:

– Гарно… гарно… Марийка вмэрла… И я вмэр… Га-арно… – Он затих, потом глубоко вздохнул и прошептал на выдохе: – Та нехай…

Тетя Софа склонилась над бойцом, пытаясь в темноте разглядеть рану.

– Дай-ка, хлопчик, фонарик, – обернулась она к Степану. – А сам тикай. Тикай, чуешь!

Степан не двигался с места, пристально глядя на своего ординарца. Пуля вошла через петлицу, полоснула по шее, раздробила ключицу.

– Чего стоишь, хлопчик? Тикай, говорю тебе. Тут у забора ручей. Держись его, к Дону выйдешь. Бог даст, спасем твоего дружка. Тикай, тикай!

Дон охладил разгоряченное тело. Степан плыл, стараясь преодолевать течение, чтобы не снесло слишком далеко: ниже Ростова немцы уже форсировали реку. Степан быстро уставал. Он ложился на спину, отдыхал и тогда видел полыхающие пожары в районе вокзала, горящие портовые постройки. Над городом застыло багровое марево.

Сумерки становились все гуще. Степан плыл и плыл, чуть поддаваясь течению, чтобы сохранить силы. Впереди угадывались верхушки тополей Зеленого острова. Пушки уже отсюда не стреляли. Очевидно, артиллеристы ушли. Сейчас остров казался черным. Но отблески ростовских пожарищ выхватывали из темноты деревья и кромку песчаного берега…

Силы таяли, и Степан все медленнее, все с большими усилиями взмахивал руками. Наконец-то он ощутил дно. Цепляясь за скользкие ветки прибрежного ивняка, выбрался из воды и упал ничком на мягкую траву.

Надо отдохнуть, надо хотя бы немного восстановить силы. Ведь он добрался лишь до острова. Степану еще раз придется переплывать Дон – его левый рукав. Он, правда, у́же, но глубже, и течение там быстрее. Чтобы не снесло к немцам, придется крепко побороться с этим течением.

Однажды Степану уже приходилось преодолевать донское течение. Это было за год до начала войны. Они тогда отдыхали летом всей семьей в казачьей станице Кочетовской. Как-то вместе с хозяином, у которого обосновались на жилье, Петром Дерибасом, выехали на лодке. Встали на якорях почти на самом фарватере. Забросили донки, укрепили чаканки – коротенькие удилища из спрессованного камыша. На зорьке клев был отменный. Дерибас таскал чебаков одного за другим. Он каким-то неуловимым чутьем угадывал момент клева, коротким, резким движением дергал леску и вот уже, весь радостно преображенный, маневрируя леской, выводил чебака к лодке. Лещи попадались крупные, сильные. Но Дерибас не пользовался подсаком. Он ловко хватал двумя пальцами рыбу за жабры, и она, ослепительно блеснув на солнце, шлепалась в лодку.

У Степана так не получалось. Он проворонивал начало клева, и осторожный лещ успевал выплевывать наживу. Степан злился, а Дерибас, посмеиваясь, поучал:

– Чебак – рыба хитрая. Стерва, одним словом. Она тебе не какой-то глупый окунь, не хватает пастью абы что. Чебак осторожно смакует червячка-то. Вот тут и подсекай. А ты нахрапом. Не-ет. Он хоть и хитрый, чебак, а и его обхитрить можно, если мозгой шурупить.

Но Степан никак не мог подсечь рыбу и все больше распалялся. Поправив наживку, он с остервенением швырнул удочку. Силу броска не рассчитал, и леска вырвала чаканку из рук.

– Эх, балда, – покачал головой Дерибас. – Прыгай. Жалко удочку-то.

Чаканка, покачиваясь на волнах, все дальше уплывала по течению. Удочку он нагнал быстро. Но за это время ее успело отнести метров на сто. Степан взял в зубы чаканку и поплыл в обратную сторону – против течения к лодке. Лодка казалась близко. Но как Степан ни старался, лодка не приближалась. Он упорно плыл, выбивался из сил, но расстояние до лодки все увеличивалось.

Дерибас, стоя в лодке, махал руками в сторону берега и кричал, не боясь распугать рыбу:

– Наскосяк плыви к берегу! Балда! Наскосяк!

Степан понял, что течения ему не одолеть; успокоившись, стал грести к берегу. Его тогда отнесло далеко. Он берегом прошел выше и по течению добрался до лодки. Дав ему отдышаться, Дерибас протянул дымящуюся папиросу, покачал головой:

– Разве ж Дон одолеешь глупым упрямством? Он хоть и сильный, Дон-то, а и его обхитрить можно, если мозгой, конечно, шурупить.

Глава третья

1

Поток беженцев растянулся на многие километры от Ростова в сторону станицы Цимлянской. Колеса обгонявших этот поток автомобилей поднимали в безветренном, знойном воздухе густую пыль. Она въедалась в потные лица, слепила глаза, от нее перехватывало дыхание.

Дарья Михайловна то и дело останавливалась, снимала с закорок Ванюшку, усаживала его на большой чемодан, перевязанный ремнями. Ванюшка плакал и, растирая кулачками слезы, размазывал грязь по лицу. Дарья Михайловна ничем не могла успокоить внука. Слюнявя платок, она вытирала грязь с его лица, снова усаживала на закорки и, подхватив чемодан, брела за людским потоком. Она проклинала этот тяжелый чемодан и ругала себя за то, что не уложила вещи в узел.

Люди шли, обожженные зноем, молчаливые, объединенные одной бедой и неизвестностью. Они уходили дальше от орудийного грохота, воя бомб, беспощадных пожаров. Они уходили из родного, ставшего страшным, города.

За время войны это была вторая эвакуация из Ростова. И, конечно, многие, бредущие сейчас в горячей пыли, ругали себя, что не покинули Ростов в сорок первом. Кто-то толкал впереди себя тачку, груженную пожитками и детьми, кто-то прилаживался на бричке, но большинство беженцев тащили на себе детей, узлы, чемоданы, корзины. Этот груз, утяжеленный зноем, давил на уставшие плечи, изматывал до предела. Но люди, выбиваясь из последних сил, все же не бросали свои пожитки, надеясь на какую-то жизнь впереди, где эти вещи будут необходимы.

В этом потоке отчаявшихся, измученных людей Дарья Михайловна с удивлением заметила совсем юную светловолосую девушку, которая вызвала у нее невольную улыбку. Легкое ситцевое платье, усыпанное васильками, плотно облегало стройную, гибкую фигуру. В одной руке девушка несла небольшой саквояж, в другой – держала зонтик такого же цвета, как и платье, и так же усыпанный васильками. Девушка прикрывала зонтиком от палящих лучей солнца узкие открытые плечи и тонкую, высокую шею. Казалось странным и непонятным видеть ее здесь, такую красивую, так оберегавшую себя от солнца. Девушка шагала легко, словно на прогулке, и казалось, что была она из какой-то другой, нездешней жизни. Несколько раз их взгляды встречались, и всякий раз девушка смущалась, видя мучения Дарьи Михайловны и ее улыбку. Она чувствовала себя явно неловко среди этих истерзанных долгими скитаниями людей. Вокруг слышался плач детей, скрип телег и ржание голодных лошадей. Время от времени воздух начинал гудеть. Порой этот гул опережался чьим-нибудь истошным криком: «Воздух!» И тогда люди разбегались подальше от дороги; бросая вещи, брички, автомашины, они прижимались к сухой, колючей траве, пытались вдавиться в землю, прикрывая собой детей, но голая донская степь почти не давала спасения.

Немецкие летчики особенно и не старались бомбить дорогу. Сбросив несколько бомб на автомашины и брички, они разворачивались и на бреющем полете расстреливали лежащих из пулеметов. И тогда начиналась паника. Многие не выдерживали страшного рева самолетов, вскакивали на ноги и, в ужасе закрывая голову руками, метались по степи – и гибли под пулями.

Во время одного из таких налетов рядом с Дарьей Михайловной оказалась эта воздушная, «васильковая» девушка. Она лежала, прикрыв голову зонтом. Едва утих гул самолетов, девушка вскочила на ноги, но Дарья Михайловна успела схватить ее за подол платья.

– Ложись! – крикнула Дарья Михайловна и с силой потянула к себе девушку. – Ложись и замри!

Дарья Михайловна догадывалась, что самолеты пошли на новый заход и наверняка вернутся. И они действительно вернулись. Теперь для летчиков было больше целей. Дарья Михайловна кричала людям, чтобы они ложились. И еще кто-то кричал. И некоторые падали на землю. Только трудно было понять – сами они падали или скашивали их немецкие пули. Окрики действовали не на всех. Дарья Михайловна видела, как седая растрепанная старуха в длинном черном платье, едва самолеты ушли на новый разворот, бегала по степи и кричала: «Маша! Машенька!» А когда рев самолетов вновь стал нарастать и из черных плоскостей с белыми крестами ударили пулеметы, старуха вдруг встала как вкопанная и, задрав голову в небо, закричала что-то, размахивая поднятыми вверх кулаками. Распущенные седые волосы ее развевались, хотя ветра совсем не было. Старуха силилась перекричать рев самолетов, но внезапно опустилась на землю и затихла.

Немцы улетели, а в степи долго стоял крик. Люди разыскивали родных и близких. В стороне от дороги наскоро хоронили убитых и двигались дальше на восток.

– Да, надежное у тебя укрытие, – проговорила Дарья Михайловна девушке, шагавшей рядом с ней, и кивнула на зонтик.

– Очень даже надежное, – ответила девушка. – Маскировка. Фашист подумает, что цветочки-василечки. Меня Тоней зовут, – доверительно сообщила она. – Гарбузова Тоня. Когда я отдыхала в Артеке, мы в войну играли. Там нас учили маскироваться.

– А меня зовут Дарьей Михайловной. А это Ванюшка. Иван Степанович.

– Тяжело вам, Дарья Михайловна, давайте помогу.

– Как же ты поможешь, руки заняты, да и чемодан тяжелый – не унесешь.

– А мы мигом. – Тоня сложила зонтик, продела его в ручку чемодана. – Давайте вдвоем. Так легче.

Справа, невдалеке от дороги, под пологим спуском, заблестели на солнце гладкие воды реки. Это Дон, обогнув заросшую редким ивняком косу, вынырнул от Старочеркасска и приблизился почти к самой дороге у станицы Аксайской.

Люды бросились к реке. Одни торопливо раздевались, другие прямо в одежде, оставляя на берегу узлы и чемоданы, кидались в воду.

Тоня, не снимая платья, медленно вошла в воду, окунулась, смешно, «по-собачьи», стала барахтаться возле самого берега. Она смеялась, выкрикивала что-то звонким голосом, подхватывала пригоршнями воду, подбрасывала вверх и ловила ртом прозрачные струи.

– Тоня, выходи! Пошли, пошли, – торопила ее Дарья Михайловна, наскоро обмывая лицо Ванюшке.

Она понимала, что надо спешить. И многие другие это понимали. Люди продолжали упрямо идти вдоль берега прохладной реки. Они торопились скорее добраться до переправы. Их должно быть три переправы – у станиц Багаевской, Мелиховской и Раздорской. Надо успеть переправиться раньше, чем пойдут на левый берег Дона войска. Тогда через переправу не прорваться.

Усадив на закорки Ванюшку, подхватив вещи, они заторопились дальше. Освеженная речной прохладой, Тоня зашагала еще легче. Мокрое платье, усыпанное васильками, прилипло к телу и четко обозначило ее хрупкую, полудетскую фигуру.

– Сколько тебе лет, Тоня? – спросила Дарья Михайловна. – Ты школу успела закончить?

– Я?.. Что вы! – засмеялась Тоня. – Я три курса пединститута успела закончить. Я немецкий изучала. Зря только годы пропали.

– Это почему же?

– Проклятый язык, фашистский.

– Ну это ты напрасно, Тонечка. Немецкий язык ни при чем. Фашисты разговаривают и на итальянском, и на…

– Знаю, знаю, – перебила Тоня. – Мне и дедушка это вдалбливал: «Немецкий язык – язык Генделя и Шиллера, Гейне и Моцарта, Бетховена и Гете…» Знаю. Но я слышала в Ростове в сорок первом этот язык. Как я их ненавижу! За что они убили маму? За что?! Собрали на Театральной площади ни в чем не повинных людей и там же у стены дома расстреляли. За что?!

– Успокойся, Тонечка, успокойся. Это фашисты, гитлеровцы.

– Нет, я не успокоюсь. Я пойду в школу разведчиков.

– А где твой отец?

– Папа погиб в Севастополе. Он был моряк.

– С кем же ты жила в Ростове?

– С дедушкой. Он не захотел уходить. Музей свой не решился оставить. Он у меня смотрителем музея работает. А для кого теперь музей? Для фашистов?.. И меня дедушка не хотел отпускать. Не знаю почему. Только я убежала. Вы не смотрите, что я вроде хрупкая. Это я с виду. А так я – ого! – Тоня расправила узкие плечики, смешно тряхнула светлыми, уже высохшими на солнце кудряшками и зашагала быстрее, увлекая за собой Дарью Михайловну.

Они, прибавляя шаг, обгоняли на обочине беженцев. Если не успеть к переправе – отрежут немцы. Тогда придется возвращаться назад в Ростов.

Перед глазами Дарьи Михайловны почему-то все время стояла обезумевшая, беззащитная, в бессильном гневе старуха в длинном черном платье, с распущенными седыми волосами. Дарью Михайловну не оставляла мысль, что и сама она может оказаться такой в оккупированном Ростове – беззащитной, в бессильном гневе. Впрочем, уже теперь и она, и Тоня, и все эти люди, бредущие на восток, – беззащитны, в бессильном гневе.

Но почему же так? Как случилось, что эти люди оказались в таком положении? Почему немец может безнаказанно их расстреливать? Сколько помнит себя Дарья Михайловна, сколько помнит свою жизнь с мужем – Андреем Севидовым, вся она, эта жизнь, была связана с армией. Армией-защитницей. И теперь дивизия генерала Севидова защищает советских людей здесь, на Южном фронте, – где-то совсем рядом. Так неужели же не остановит наша армия это дикое нашествие? Остановит. Иначе не может быть… Но когда наступит расплата? Когда придет возмездие? Ведь гибнут, гибнут беззащитные люди!

…У станицы Багаевской под непрерывной бомбежкой переправлялись войска. Переправа не была прикрыта от ударов с воздуха ни артиллерией, ни авиацией, ни дымовыми завесами.

Беженцев повернули в обход к станице Мелиховской. Но и здесь переправа была забита войсками. От станицы до станицы все грохотало, скрежетало, ревело моторами. Чем ближе к реке, тем сильнее нарастал гвалт. У переправы поток беженцев, смешавшись с войсками, создавал паническую неразбериху. Дальше от реки, на обрывистом бугре и на пологих высотках, было спокойнее. Там в открытых траншеях мелькали фигуры бойцов и кое-где угадывались под маскировочными сетками спаренные пулеметы.

Пересиливая все шумы, остервенело кричали командиры, пытаясь навести хотя бы какой-то порядок. И когда командирам не хватало сил перекричать своими истошными командами шума, тогда они выхватывали пистолеты и стреляли вверх. Но выстрелы лишь на какой-то миг утихомиривали обезумевших людей.

Дарья Михайловна с отчаянием думала, что перебраться по мосту через Дон им не удастся. Невозможно даже протиснуться к переправе. И к переправе у Раздорской тоже не прорваться. Наверное, не зря не только беженцы, но и войска устремились к, очевидно, единственной действующей Мелиховской переправе.

Дарья Михайловна с трудом выбралась из толпы беженцев сама и вытащила за руку Тоню. Дальше идти было бесполезно. Она усадила Ванюшку под хилую молоденькую акацию, одиноко растущую на склоне придорожного бугра, и обессиленно опустилась рядом на жесткую траву. При виде всего этого хаоса ее охватило отчаяние. Будь она одна, без Ванюшки, может, сумела бы пробраться на левый берег реки даже вплавь. Сквозь охватившее ее отчаяние пробивалась слабая надежда: возможно, все же схлынет поток до подхода немцев, и самолеты не успеют разбомбить мост. Ведь там, наверху, в траншеях – бойцы, они должны прикрыть переправу. Сколько они смогут продержаться?

– Стечкус! Стечкус! Если через полчаса не прекратится этот бедлам, расстреляю к чертовой матери!

Этот крик Дарья Михайловна услыхала откуда-то сверху. Голос был злым и громким, но то, что он знаком ей, до сознания Дарьи Михайловны доходило медленно.

Она повернула голову туда, откуда доносился этот голос.

На бугре, совсем недалеко от себя, Дарья Михайловна увидела эмку, выкрашенную для маскировки коричневыми разводами. Возле эмки толпилась группа командиров. Чуть впереди, почти на самом краю бугра, стоял долговязый генерал. Он размахивал биноклем и продолжал кричать:

– Немедленно расчистить пробку! Стечкус! Пропустите в первую очередь женщин и детей! Немедленно вниз, Стечкус!

Генерал продолжал что-то кричать. К нему подбегали и от него отбегали командиры. А Дарья Михайловна все смотрела на бинокль в его руках. И хотя стекла блестели и солнечные зайчики ослепляли и мешали рассмотреть его лицо, в этой нескладной фигуре на вершине бугра она уже узнала мужа.

Дарья Михайловна сдавливала рукой грудь, силясь крикнуть. И наверное, кричала, как во сне, но не слышала своего голоса, потому что всю ее охватил страх. Она уже ничего не чувствовала, кроме этого страха: вот сейчас, сейчас Андрея увезет эта нелепо разрисованная машина, и он не услышит, не заметит ее.

Потом до ее слуха донеслось громкое: «Даша!» Она не заметила, когда он успел сбежать с бугра – наверное, скатился кубарем, потому что, когда он встал перед ней, его гимнастерка, брюки, сапоги и даже лицо были в коричневой пыли. Андрей Антонович обнял жену.