Текст книги "Перевал"

Автор книги: Виктор Муратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Окончательно пришла в себя Дарья Михайловна в машине. Ванюшка сидел рядом, на коленях у Тони. Машина тряско, медленно катилась по целинному полю.

Севидов то и дело чуть дотрагивался до волос жены, как всегда неумело пытаясь успокоить или приласкать ее, но ничего не успевал сказать ей, потому что постоянно подъезжали к машине командиры на взмыленных конях. Он выходил из машины, выслушивал доклады, отдавал приказания, снова садился в машину, и эмка продвигалась дальше. После очередного доклада Севидов озабоченно обратился к водителю, такому же тощему, как он сам, грузину:

– Шалва, где Осокин? – Машину резко тряхнуло, и шофер не ответил: очевидно, не расслышал вопроса. – Где же Осокин? Ты что, оглох, Шавлухашвили?!

– Вы послали его к Раздорской. У Ратникова Осокин, товарищ генерал.

– Запропастился, вятский джигит.

Шалва промолчал, только покачал головой и поцокал языком. Этим он одобрял настроение генерала. Если комдив называет своего адъютанта лейтенанта Осокина вятским джигитом, значит, стрелка барометра повернула на «ясно».

Сейчас Шалва хорошо понимал настроение генерала. Нашлась жена с внуком. Да и у переправы вроде меньше суматохи. Наверное, все-таки капитану Стечкусу удалось навести порядок… Машина резко затормозила – гнедой взмыленный жеребец едва не врезался в нее.

– Вот джигит, товарищ генерал! – обрадованно крикнул Шавлухашвили. Он не называл лейтенанта вятским джигитом, потому что не знал, что такое «вятский». А джигитом называл, несмотря на разницу в званиях, конечно под настроение генерала.

Лейтенант Осокин появился перед эмкой, словно вырос из-под земли. Он спрыгнул с коня и, держа левой рукой повод, приложил руку к виску. Осокин был без фуражки и, очевидно, забыл об этом. Шавлухашвили хмыкнул:

– К пустой голове руку зачем прикладываешь? – и цокнул языком, но тут же умолк, заметив в зеркальце озабоченное лицо генерала.

Видно, генерал понял, что неспроста его адъютант, обычно аккуратист и педант, вдруг нарушил форму одежды. Да и сам Шавлухашвили уже заметил разорванный рукав и темное кровавое пятно на гимнастерке Осокина.

– Что случилось? – выскакивая из машины и не дожидаясь доклада, спросил Севидов. – Что с Ратниковым?

– Майор Ратников ранен. Танки противника прорвались к Раздорской и захватили переправу.

– Он тяжело ранен?

– Да нет, ухо осколком порвало.

– Что с полком?

– Майор Ратников с остатками полка держит оборону у хутора Калинина.

– Та-ак, – внешне очень спокойно проговорил Севидов. Он мельком взглянул на часы, через открытую дверцу нагнулся в машину. – Даша… Послушай, Даша… Лейтенант Осокин доставит вас в Раздольную. Там встретимся. – Он поцеловал жену, потом потрепал по щеке Ванюшку: – Как думаешь, выдюжим, Иван? Выдюжим. Иваны все выдюжат. И вы, милая девушка, не беспокойтесь.

– Меня зовут Тоня.

– Не беспокойся, Тонечка, выдюжим… Шалва Платонович довезет вас как в царской карете. – И, выпрямившись, повернулся к адъютанту: – Вам все ясно?

– Так точно, товарищ генерал! – ответил лейтенант Осокин, хотя по глазам его было видно, что ему ясно не все. Генерал сам решил проехать на угрожающий участок обороны. Это ясно. Непонятно, почему один, без него, лейтенанта Осокина. Семью генерала в станицу Раздольную мог бы доставить и Шалва. Хотя вряд ли ефрейтору самому удастся пробиться в этой неразберихе.

Генерал Севидов легко вскочил в седло и, уже сидя на коне, наклонился к машине.

– Скоро встретимся. Держись, казачка! – Он хлопнул ладонью по крупу коня и услышал вдогонку голос жены:

– Все обойдется, Андрей!

…Дарья Михайловна так и не узнала, куда раньше ударили немецкие самолеты: то ли по переправе, то ли по тому хутору Калинина, куда ускакал к державшим оборону остаткам полка ее муж, генерал Севидов. И не узнала она, куда раньше прорвались немецкие танки: то ли к переправе, то ли к хутору Калинина…

2

Из журнала боевых действий группы армий «А»

«27 июля 1942 года.

Начальник оперативного отдела ставки немецко-фашистских войск генерал Хойзингер начальнику штаба группы армий «А» генералу Грейфенбергу:

«…из предмостного укрепления Ростов не нажимать слишком сильно на юг, чтобы не принудить противника к отступлению, прежде чем он будет окружен продвигающимся вперед левым флангом группы армий».

Там же:

«Намерение группы: как можно быстрее перейти в наступление, главным образом танковыми соединениями, при резком продвижении вперед левого фланга для удара на юг, впоследствии на юго-запад, с целью окружить и уничтожить противника, еще задерживающегося южнее Ростова».

В тот же день генерал Рудольф Конрад принял из первой танковой армии в свой корпус горнопехотную дивизию генерала Хофера. Наконец-то дивизия Хофера возвратилась в родной корпус! Сколько раз забирали ее у Конрада, бросали «на самые ответственные участки»! Как будто корпус Конрада действует не на самых ответственных участках. После взятия Ростова генералу Хоферу удалось образовать большой плацдарм южнее станицы Раздорской и плацдарм меньших размеров у Мелиховской. В ходе жестоких боев дивизия вышла к казачьей станице Спорной. Теперь перед горными стрелками генерала Хофера была поставлена задача форсировать реку Маныч, укрепиться на ее восточном берегу и перекрыть русским войскам пути отхода на юг.

Хофер по радио связался с командиром корпуса генералом Конрадом и запросил свежие данные авиаразведки района Маныча.

В ожидании данных авиаразведки Хофер собрал командиров, чтобы обсудить обстановку. Генерал Хофер не хотел рисковать. Он не мог доверять ни показаниям наземной разведки, ни ранее представленным картам района Маныча. По старым картам наиболее удобным местом для переправы оказалось место восточнее Спорной. Здесь генерал Хофер сосредоточил семьдесят девятый полк Альфреда Рейнхардта и танковый батальон Мюленкампа. Вскоре на широкой станичной улице приземлился самолет «физелер-шторх», и летчик передал генералу карту авиаразведки.

Свежие аэрофотоснимки разочаровали Хофера. Вместо моста через реку Маныч на них значилась длинная плотина, внизу от Маныча ответвлялось множество каналов, а вверху раскинулось крупное водохранилище. Оно находилось именно в том месте, где намечалась переправа подразделений полковника Рейнхардта.

– Приказ остается в силе, – хмуро сказал генерал, передавая карту Рейнхардту. – Переправляться будем на участке вашего полка. Детально ознакомьтесь с аэрофотоснимками местности по обе стороны канала и у водохранилища. Обратите внимание на пахотные борозды на местности. Необходимо найти твердую почву, которая позволит войскам в сомкнутом походном порядке подойти к Манычу.

Пока офицеры рассматривали аэрофотоснимки, генерал Хофер с видимым спокойствием сидел в сторонке на раскладном стуле и пил кофе, приготовленный заботливым обер-ефрейтором Мюллером. У бруствера с биноклем в руках стоял обер-лейтенант Клаус Берк, новый адъютант генерала. Тут же находился и офицер для поручений капитан Ганс Штауфендорф. Он наблюдал в стереотрубу и тихо переговаривался с Клаусом.

Генерала Хофера вызвал на связь командир корпуса.

– Когда будем переправляться на тот берег? – спросил Конрад. – Сведения авиаразведки получили?

Оттого что генерал Конрад перешел с ним на «вы», Хофер почувствовал нервозное нетерпение командира корпуса.

– Сведения подтверждают большую плотность русских в самом узком месте реки. На противоположном берегу, по показаниям наземной разведки, расположены войска генерала Севидова. Волею судьбы этот генерал мой постоянный противник. Я полагаю, он достаточно укрепился.

– Что вы намерены предпринять?

– Решил для форсирования Маныча выбрать участок вблизи плотины.

– Но там ширина реки достигает трех километров.

– Вот именно, господин генерал, – в тон ему официально ответил Хофер. – Надеюсь ввести Севидова в заблуждение. Здесь он меньше всего нас ждет.

– Идея заманчивая, – согласился Конрад. – Что ж, да поможет вам бог, Генрих.

Хофер нажал на рычаг телефонного аппарата и передал трубку Рейнхардту.

– Командуйте, полковник.

Клаус Берк искоса поглядывал на полковника Рейнхардта, который отсюда, с командно-наблюдательного пункта, отдавал по рации приказ передовому отряду выдвинуться к реке. Клаус только теперь заметил, что полковник пьян, и удивился, почему генерал Хофер не отстранил его от командования полком. Клаус немного знал Рейнхардта, прежде много слышал о привязанности тестя к полковнику. Это был храбрый и прямолинейный человек. Но теперь, когда от действий полка зависит успех дивизии, доверять командование подвыпившему полковнику весьма рискованно…

Думая о полковнике Рейнхардте, Клаус изредка прикладывал к глазам бинокль. Невдалеке от наблюдательного пункта проходила узкая долина, по дну которой тянулся приток, а возможно, искусственный канал, отходящий от Маныча. Дальше берег переходил в пологую возвышенность, покрытую редким кустарником. Там показались солдаты передового отряда Рейнхардта. Плотной колонной они приближались к Манычу. Ударила русская артиллерия. Но солдаты продолжали движение.

– Почему они не рассредоточиваются? – повернувшись к Рейнхардту, возмущенно спросил Хофер.

– Моим парням сам черт не страшен, – пьяно улыбнулся Рейнхардт.

– Немедленно прикажите рассредоточиться!

Но было уже поздно. Мощный взрыв вместе с землей поднял в воздух солдатские тела. Оставшиеся в живых залегли. Затем короткими перебежками начали отступать.

– Что это? – Генерал Хофер повернулся к Рейнхардту и, тыча ему в грудь биноклем, показал на вершину. – Вы видите, полковник? Одним снарядом… Отправляйтесь спать. Вы ответите за этот спектакль.

– Слушаюсь, господин генерал, – ответил побледневший Рейнхардт.

– Ганс! – резко произнес генерал, обращаясь к Штауфендорфу. – Наведите порядок! Уберите к чертовой матери от реки дохляков полковника Рейнхардта! Я пошлю туда другой передовой отряд. Я найду солдат, достойных настоящего командира.

– Господин генерал, – обратился Клаус Берк к Хоферу, – разрешите сопровождать капитана Штауфендорфа?

Генерал смерил удивленным взглядом застывшую фигуру Клауса и, утвердительно кивнув головой, приказал:

– Соберите весь этот сброд в кулак и укройте до моей команды в Красном Яру. Видите за лесочком хутор? Отведите туда и ждите моей команды. Выполняйте!

Капитану Гансу Штауфендорфу и обер-лейтенанту Клаусу Берку с большим трудом удалось собрать людей и разместить их по казачьим хатам, отправить раненых в лазарет. Уже в сумерках сами они устроились на ночлег в маленькой чистой хате.

Хозяйка, старая, усталая, сгорбленная женщина, подала в глубоких глиняных мисках украинский борщ. Клаус удивился, что женщина свободно говорит на немецком языке.

– Я немка, – пояснила женщина. – На Дону и на Кубани вы еще встретите колонистов.

– Любопытно, а как же вы тут жили при большевиках? – поинтересовался Ганс.

– Сначала было трудно, а потом с каждым годом все лучше. – Ставя на стол большую кастрюлю с компотом из абрикосов, женщина добавила со вздохом: – Если бы не война.

– Разве вы недовольны, что мы пришли сюда? – удивился Ганс. – Вы же немка. Что ж, и другие колонисты думают так?

Женщина не отвечала. Она молча убирала со стола пустые миски, разливала в кружки компот.

– Почему вы молчите? Не бойтесь, скажите же, что здесь про нас думают, – настаивал Ганс.

– Разное, – уклончиво ответила женщина. – Вы принесли этим людям разрушение и горе. – Не глядя на офицера, она добавила, опять вздохнув: – Много горя. С этим смириться никто не сможет. Уж вы меня простите за откровенность. Видит бог, я правду говорю.

Когда женщина, убрав посуду, вышла из комнаты, Клаус спросил Ганса:

– Ну как, слышал голос народа?

– Гм, – пробормотал Ганс. – Мне кажется, что она не боится ни бога ни дьявола. В ней ничего не осталось немецкого, кроме языка.

Клаус усмехнулся, подумав: «Хорошо бы сейчас отцу вместе со всей его компанией из министерства Розенберга послушать эту женщину».

В хате было жарко, и офицеры попросили постелить на полу. Сама женщина ушла спать в летнюю кухню. Клаус открыл дверь, распахнул узкие окна и улегся рядом с Гансом. Легкий сквознячок освежал. Лежать было жестко, и Клаус никак не мог уснуть. Ганс тоже ворочался с боку на бок.

– Легли бы на сеновале, по-русски, – предложил он.

– Да мне и там не уснуть. Черт-те что наговорила эта женщина. Мне порой кажется, что ни русских, ни самих себя, немцев, мы не знали толком, начиная войну. Перед отъездом из Берлина меня вызвали в гестапо и передали письмо одного ефрейтора из нашего штаба. Им было известно, что я еду к Хоферу. Попросили разобраться на месте и сообщить результат проверки. Это письмо перехватила цензура. Оно пока при мне. Хочешь послушать?

– Что ж, это интересно. Давай я посвечу фонариком.

– Это письмо он писал своей бабе. – Клаус достал из полевой сумки несколько листков и тихо, почти шепотом, стал читать: – «Я не могу написать, где мы находимся, но ты можешь это себе представить, если читаешь сводки вермахта. Именно здесь мы постоянно продвигаемся вперед. Это плодородная местность. Лишь здесь можно увидеть, какие бедные земли имеет Германия. Но мы, солдаты-мученики, не получаем ничего хорошего от этой плодородной земли, кроме могил. Мы знаем одно: маршировать, маршировать, маршировать. В перерывах ведутся бои, а затем снова маршировать. А солнце при этом такое горячее, как в Африке. Мы уже давно не надеваем своих мундиров. И несмотря на это, наши рубашки всегда мокры от пота. Дороги покрыты густой пылью, которую поднимают наши ноги и которую мы глотаем весь день, глотаем и плюемся. Когда нас обгоняют моторизованные части – это уже невозможно выдержать. Глотки становятся сухими и шершавыми, и кажется, что сейчас умрешь от жажды. Фляжки у нас всегда пустые. Мы думаем лишь о том, где будет привал и когда раздастся команда «Получить кофе». Но мы, штабные телефонисты, шагаем всегда впереди колонны, а полевые кухни едут позади. Поэтому нам надо бежать километр назад, а когда мы добегаем, то толсторожий повар заявляет нам: «Кофе больше нет». А тем временем снова дается команда к маршу, и мы должны бежать рысью, чтобы снова встать во главе колонны. Иногда мы устраиваем привал вечером, а иногда утром. Только заснешь, как тебя снова поднимают по тревоге. И тогда снова маршировать, маршировать. А при этом многие больны: у кого понос, у кого температура, а у некоторых и то и другое. Все так смертельно устали, что лучше всего повалиться на дорогу и остаться лежать. Но унтер-офицеры орут на нас: «Вперед, вперед!» А когда подумаешь, что на сегодня уже бы, казалось, хватит маршировать, так как просто ноги не идут дальше, вдруг неожиданно раздаются выстрелы над нашими головами, а наш вахмистр рычит: «Телефонисты, вперед!» И тогда с тяжелыми катушками за спиной мы должны бежать. Нас становится все меньше, а русских все больше. Спрашивается, может ли так продолжаться длительное время? Ведь у русских огромная страна. Я задаю себе вопрос, увижу ли я еще раз свою родину или и меня так те в один прекрасный день зароют, как и многих моих товарищей».

Вот так, дорогой Ганс, – закончив читать письмо, проговорил Клаус. – В сопроводительном письме мне предоставляется выбор: либо немедленно возбудить против отправителя письма обвинение в подрыве боевого духа, либо сначала установить за ним строгое наблюдение.

– И что же ты?

– Пока я ничего не ответил. Но согласись, в письме он удивительно точно изобразил то, что чувствует каждый, переживший такое.

– Чепуха! Ты что же, – Ганс повысил голос, – оправдываешь этого ублюдка? Его надо прикончить на месте! А ты…

– Заявишь в гестапо?

– Не будь ты моим другом, я бы сам…

– Что сам?

– Ладно, Клаус, не будем ссориться из-за какого-то подонка. Нам с тобой еще… А этот ефрейтор найдет свою пулю. Только я не пойму, как ты можешь судить о всех немцах по такому типу. Разве ты не видишь, с какой искренностью верит немецкий народ идеям фюрера? Конечно, ты всегда старался быть в сторонке. Но даже сторонние не могут не признать, как быстро фюрер сумел возродить Германию из пепла. Что бы там ни говорили, а только великому уму под силу такое. Твой приятель Герман и его наставники могли болтать что угодно, а Гитлер уже через шесть лет после прихода к власти начал мировую войну.

Клаус молчал, повернувшись спиной к Гансу. Разговаривать не хотелось. Да и бесполезно переубеждать Ганса. В одном, пожалуй, Ганс прав: очень скоро Гитлеру удалось возродить и внедрить в общегерманскую жизнь гогенцоллерновские традиции Фридриха Великого и Вильгельма Первого. Выходит, была для этого почва, если фашистам удалось, накалив до предела национальные чувства, внушить миллионам уверенность в совершенно исключительных свойствах немецкой нации. Это постоянное национальное бахвальство вошло в плоть и кровь большинства немцев. Вспомнился разговор с отцом, который произошел перед отъездом Клауса на Крит. Тогда отец утверждал, что Гитлер правильно использовал психологический момент для мобилизации сил немецкого народа. Отец говорил, что энтузиазм и самопожертвование нельзя разлить по бутылкам и законсервировать. Они возникают один раз в ходе революции, и постепенно гаснут. Серые будни и жизненные удобства захватывают людей и вновь превращают их в мещан. Гитлеру нельзя было упускать то, чего он смог достичь нацистской пропагандой. Нужно было использовать гигантскую волну энтузиазма, которая подхватила народ. И все же, кто мог ожидать, что Гитлер и компания решатся бросить на войну весь капитал, накопленный физическим и умственным трудом немецкого народа? Конечно, трудно представить, в каких формах проявится и до каких размеров дойдет это национальное напряжение. Но ведь всем очевидно растущее влияние Германии в Европе, ее гегемонистское отношение к другим народам. Эти народы не могут не подняться против Германии. Рано или поздно так будет. Что ее ждет в нелегкой войне против всего мира?..

Гансу надоело молчание Клауса.

– Послушай, Клаус, – заговорил он, – все же с этим письмом будь осторожен. Сожги или дай ход. Как бы тебя не обвинили в утере чувства бдительности!

– Ну это ты напрасно. Хотя господа, сидящие там… Они всегда слишком бдительны. Пожалуй, ты прав, письмо надо уничтожить. И давай попробуем вздремнуть хотя бы часок. Предстоит нелегкий день.

Некоторое время они лежали молча. Клаус совсем было задремал, но Гансу не спалось. Он ворочался с боку на бок, потом тихо заговорил:

– Это хорошо, Клаус, что мы опять вместе. Каюсь, я думал, ты зарылся в книгах, когда на наших глазах переворачивается самая важная страница человеческой истории. А оказывается, ты Железный крест заслужил раньше меня, хотя я с июня сорок первого на восточном Фронте.

– На Крите тоже был фронт, – сонно ответил Клаус. – И были горы, правда низкие, почти незачетные. Самая большая гора, Ида, около двух с половиной тысяч метров.

– А я от Сана все по равнинам, – вздохнул Ганс. – Ну ничего, теперь – Кавказ! Хотю-Тау, Эльбрус… Помнишь, как в тридцать восьмом?.. Теперь, может быть, поднимемся на Эльбрус, а потом… потом Эверест, Индия. Ты слышишь, Клаус, Эверест! Индия! Ты знаешь, ходят слухи, что Гитлер принял мусульманство.

– И Макензен тоже.

– Бог с ними. Я бы принял индуизм. Вот это религия! Ты знаешь, индуизм поощряет культ пола. У индусов в этом смысле все просто. Честно говоря, меня не волнуют все земли, по которым мы прошли, – ни Балканы, ни Украина, ни этот Кавказ. Все эти земли для меня лично только препятствия на пути в Индию. Фактически ведь мы, немцы, возвращаемся через много веков на свою родину. Именно в Индии начинается арийская раса. Ты знаешь, Клаус, в горах Гиндукуша до сих пор живут люди со светлыми волосами и голубыми глазами. В их жилах течет арийская кровь. Мне отец рассказывал, что само слово «арийцы» происходит от древнеиндийского слова «арья» – «благородные». Мы самая благородная нация. Тебе, историку, должно быть, известно… Ты спишь?

– Нет, думаю.

– О чем?

– О Кавказе. Интересно, где сейчас те ребята?

– И та Оля?

– И та Оля.

– Эх, Клаус, Клаус! – Ганс закурил сигарету. – Ты всегда был наивным мечтателем. Та Оля нарожала кучу детей и удрала с ними куда-нибудь за Урал. А те ребята… ожидают нас с винтовками.

– Мы сами пришли к ним с винтовками. В тридцать восьмом они…

– В тридцать восьмом, в тридцать восьмом! – начал раздражаться Ганс. – Лицемеры! Если бы не мы пришли к ним с винтовками, то они пришли бы к нам с винтовками. Такова жизнь. Мир постоянно – от войны до войны – живет ожиданием новой войны. И потом, на этой земле никогда не смогли бы ужиться большевики и национал-социалисты.

– Мало земли? – усмехнулся в темноте Клаус.

– У нас – да, мало, у большевиков – много. Слишком много. Только они не знают, что с ней делать. И вообще… – Ганс затушил о половицу сигарету, лег на спину, обхватив ладонями затылок. – В этом огромном мире огромный беспорядок, и только немцы…

– Только немцы! – не выдержал Клаус. – Только арийцы! Даже черепа и носы измеряли, выясняя принадлежность к арийской расе. Только немцы! Почти вся история Германии – история войн. Германии всегда не хватало земли, жизненного пространства. Приходили новые вожди и вели народ на войну за жизненное пространство, и всякий раз Германия умывалась кровью и, не успев утереться, снова шла в поход, увлекаемая очередным вождем. И почему-то чаще всего на Восток. Даже орел на гербе Германии смотрит на Восток. История Германии говорит не в пользу этих походов.

– Твоя история только фиксирует события и всегда безучастна к ним.

– Но из нее полезно извлекать уроки.

– Мы извлекаем. Поэтому и воюем теперь иначе, поэтому и зашли в Россию так далеко, как никогда раньше. Группа армий «А» – на Кавказе, группа армий «Б» – у Сталинграда. Мы воюем за землю, за нефть и железо, за пшеницу. Это поднимает дух наших солдат, и за это они умирают. А с твоей философией лучше бы не вылезать из уютной «Анны Марии». Держался бы уж одной рукой за книжку, а другой – за юбку Дианы.

– А с твоей философией…

– Моя философия – философия миллионов настоящих немцев, – холодно перебил Ганс. – Жестокость, кровь и ненависть – вот наш девиз, и с ним мы победим. В прежних войнах от немцев воняло либерализмом. Да, да! Этот либеральный смрад мешал им воевать, и они проигрывали. Сегодня настоящие немцы, слава богу, не болеют такой болезнью. Вот, – протянул он Клаусу маленькую брошюрку, – разве ты не видел этого?

– Не успели выдать.

– Познакомься. Коротко и ясно. Если будем воевать так, как требуется здесь, немцы быстро завоюют весь мир.

Клаус при свете фонарика рассматривал «Памятку немецкого солдата на восточном фронте».

«…У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сострадание, убивай всякого русского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик. Убивай. Этим самым ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее своей семьи и прославишь себя навеки».

– На Крите такими памятками немецких солдат не снабжали, – проговорил он, возвращая Гансу брошюру. – Там мы придерживались Женевского соглашения о законах и обычаях войны.

– На Крите она и не требовалась. На Крите перед нами был совсем другой противник. А красноармеец не рассматривается как солдат в обычном смысле слова, как это понимается в отношении наших западных противников. Он рассматривается как идеологический враг, как смертельный враг национал-социализма. И вот что, Клаус, как старому приятелю, советую: подальше припрячь свою философию. В гестапо работают железные парни. От них не спасет даже доктор Берк.

Клаус промолчал. Из головы не выходила памятка. Как же так: «…убивай всякого русского…»? Убивать тех русских парней, с которыми ходили в одной связке, оберегая друг друга от опасностей в горах? Убивать ту чудесную девушку Олю? «…убивай всякого русского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик. Убивай». За что?

Для Ганса все захваченные Германией земли лишь препятствия на пути в Индию. Для одних немцев Бельгия была препятствием на пути во Францию, для других – Югославия на пути в Грецию. Выходит так, что каждый немец видит в мире свой собственный идеальный кусочек рая для себя, а в целом – весь мир для немцев?

– О чем ты думаешь, Клаус?

– Так, вспомнил Ростов. Мой дорогой папаша по совместительству с делами пропаганды занимается конфискацией культурных ценностей. Был я в одной из ростовских библиотек. Там взял несколько номеров советского журнала «Интернациональная литература», издаваемого на немецком языке, и томик стихотворений Бехера.

– Ну и что? Этот красный Бехер с тридцать пятого года живет в Москве.

– Так, но фашисты жгли книги не одного Иоганнеса Бехера…

– Ну и что? – недоуменно спросил Ганс и тут же отмахнулся: – А-а, опять философская муть. Давай лучше попробуем вздремнуть хотя бы часок.

Но вздремнуть Клаусу и Гансу не удалось. Со стороны канала донеслись залпы орудий. Клауса и Ганса тут же вызвал на командный пункт генерал Хофер. Оказывается, пока они философствовали, лежа на полу в хате старой колонистки, части дивизии приступили к форсированию Маныча. Одна из рот семьдесят девятого полка продвинулась к берегу водохранилища у колхоза «Свобода» и на штурмовых лодках переправилась через Маныч. Редкий огонь русских почти не причинил ей вреда.

Генерал Хофер принял решение расширить захваченный плацдарм. Разведанные места для основных переправ находились выше городка Манычстрой, который был расположен на подступах к плотине. Ее на отдельных участках прикрывали заграждения, местность была густо минирована. Хофер решил внезапным ударом захватить населенный пункт и не дать возможности советским подрывникам разрушить плотину. Для этой операции он создал штурмовую группу. Возглавить группу он поручил капитану Гансу Штауфендорфу. Клауса генерал оставил на командном пункте. Штурмовой группе была поставлена задача захватить плацдарм севернее Манычстроя и после переправы главных сил семьдесят девятого полка прорвать позиции русских, захватив Манычстрой.