Текст книги "Стоим на страже"
Автор книги: Виктор Астафьев
Соавторы: Юрий Бондарев,Олег Куваев,Владимир Карпов,Владимир Возовиков,Александр Кулешов,Борис Екимов,Николай Черкашин,Валерий Поволяев,Юрий Стрехнин,Владимир Крупин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)
Борис Екимов
ТОВАРИЩ МАЙОР
Рассказ
Рабочий день майора Дроздова, замполита учебного батальона, кончился. Машину он уже вызвал, а теперь укладывал в портфель бумаги и книги, которые надлежало прочесть в электричке, на пути к дому. Слишком много накапливалось дел, и выбрасывать из суток три часа, уходящие на дорогу домой и обратно, было для Дроздова роскошью непозволительной.
Майор щелкнул замками большого желтой кожи портфеля – это был предмет его тайной гордости, – рассеянным взглядом обвел кабинет: не забыто ли что – и принялся наводить порядок на столе. Небольшие белые руки его, ловко орудуя деревянной линейкой, как скребком, очистили зеленое сукно от набежавшего за день мусора и разложили на столе книги, тетради, письменный прибор в том холодном академическом порядке, который был так по душе майору; но держалась эта геометрическая строгость вещей лишь тогда, когда кабинет был на замке, а днем приходили люди, имеющие скверную привычку при разговоре хватать руками что попало, а на место не класть.
За окном прогудела машина, майор, надев фуражку, пошел из кабинета.
А навстречу ему по пустынному коридору штаба бежал высокий сержант.
– Товарищ майор, разрешите доложить?
– Что случилось?
– Курсант у меня сбежал. Курсант Никитин…
– Куда сбежал? Как?
– Просился сегодня в увольнение. Он здешний. Жена здесь живет и мать. Я его и так в этом месяце дважды пускал. Ну, объяснил ему, как положено, что часто не имею права пускать, и отправил на занятия. Минут через десять прихожу в класс – его нет. «Где?» – спрашиваю. «Не приходил», – говорят. Я в казарму – нет. Поднял взвод, обыскали всю часть – не нашли. Сбегал до автобусной остановки; людей послал по железной дороге, в лесу искали – нигде нет. И вот я к вам.
– У него дома все в порядке? Может, болен кто?
– Все в порядке, позавчера только жена приезжала.
– Да-а-а… – задумался майор. – Адрес его домашний есть?
– Так точно.
– Вызвать ко мне старшину. Роту с занятий сними. Искать. Руководить будешь ты. В части офицеров никого нет?
– На КПП сказали, что вы один остались.
– Да-а-а… Ну, иди.
– Есть!
Четко повернувшись, сержант побежал, гулко топая сапогами.
– Дудкин! – крикнул ему вдогонку майор. – Шоферу скажи, чтобы взял путевки, в Москву поедет.
– Хорошо, – кивнул на бегу сержант.
Майор задумчиво почесал свой породистый нос, невесть откуда взявшийся на круглом простом лице, сдвинул на затылок фуражку, громко сказал:
– Вакханалия! – Так, что дневальный по штабу, дремавший у телефона, вздрогнул, вытянулся в струнку, ожидая нахлобучки за какой-то замеченный майором непорядок.
– Вакханалия, – еще раз бормотнул Дроздов и, пройдя в кабинет, взялся за телефон. Он мучительно поморщился, снял трубку медленно и так же, словно нехотя, набрал номер.
– Аня! Это ты, Аня! – нарочито бодрым голосом начал он, но тотчас устыдился своей неискренности: «Кого обмануть хочу», – вздохнул он. – Понимаешь, Аня, опять не смогу я сегодня приехать. Никак нельзя уехать. Никого из офицеров нет, я один. Не беспокойся, Аня. А завтра уж я обязательно приеду, – заторопился он. – Пусть хоть пожар. И в институт не поеду, провались он совсем, – убеждал он ее.
Дроздов проговорил все это в трубку залпом, почти не останавливаясь, потому что им овладело всегдашнее чувство неловкости и вины перед женой и детьми, которым в жизни его как-то невольно доставалась вторая роль. Он спросил ее о здоровье, о домашних новостях и пожалел, что спросил, как всегда случалось с ним при этом, потому что в такие минуты он отчетливо понимал: в своей семье он – гость, коли нужно рассказывать ему о том, что Надюшке новое платье сшили, а Витя снова тройку принес за диктант – словом, те вещи, которые в своей семье и без рассказов известны.
– Кто там дома, Виктор? – поспешил сказать он, чтобы не слышать больше голоса жены, спокойного, ровного. – Позови-ка его. – И начал строго: – Ты что же там? А? Что это еще за мода тройки получать?
Сын начал длинно оправдываться, говорил, что не он виноват, это какое-то правило в учебнике путаное.
На мгновение забыв, что сын не вот здесь, рядом, а далеко, он хотел сказать: «Ну-ка неси учебник, разберемся…» – но вовремя спохватился, сконфузился и, скомкав конец разговора, положил трубку.
Во всех комендатурах, куда он звонил, ответили лаконично: «Нет, не задержан». И майор ту же самую фразу повторил старшине:
– Нет. Не задержан. Так что давай бери машину и поезжай к нему домой. Выясни все подробно. И меня держи в курсе дела. Звони. Людей с собой возьми два человека. Мало ли что…
– Не беспокойтесь, товарищ майор, все будет сделано, – козырнул старшина и вышел.
«Не беспокойтесь, – подумал майор. – Ишь, успокоил… Вакханалию развели в роте, а теперь не беспокойтесь. Ну, ничего, я до вас доберусь. Я сниму стружку и с Дудкина, и с тебя, и с командира роты. Люди у них уже начали убегать, а командиру и дела нет. Пять часов, а его уже и в части нет».
И размашисто написал на завтрашнем листке календаря: «На парт. б. о парт.-п. раб. 3 р. засл. к-ра», что означало: «На партийном бюро: о партийно-политической работе в 3-й роте, заслушать командира роты». И коли уж календарь под руку попался, Дроздов просмотрел заметки предыдущих дней: не осталось ли каких невыполненных дел, и, встретив запись: «Ляшко. Поговорить. Решить», подосадовал: «Как же это я забыл… Вчера бы еще надо…»
Когда Ляшко вошел в кабинет, майор поднялся ему навстречу и, не дав раскрыть рта, усадил, сказал в свое оправдание:
– Я вас обещал вчера вызвать, но не мог. Занят был, а ведь с вами надо поговорить обстоятельнее. Правильно?
– Так точно, товарищ майор, дело такое…
– Ну, рассказывайте.
Он не очень внимательно слушал солдата, потому что знал уже, о чем речь. Знакомая история: ушел в армию, а девушка беременной осталась, теперь ей скоро рожать. Он верил парню, потому что командир взвода приносил ему письма девушки и матери. Все было понятно.
А солдат глядел на майора и, по взгляду его чувствуя, что тот невнимателен, боялся, как бы замполит не подумал чего дурного.
– Поехать расписаться во как надо, – жарко говорил он, чиркая себя по горлу ребром ладони. – Расписаться, и пусть она к моим переходит. Пускай живут.
А увидев, что майор опустил голову и принялся рисовать на листе бумаги, совсем растерялся, вспотел и онемел, ожидая с секунды на секунду услышать слова отказа.
– Никак нельзя ее оставить, – поднялся он со стула и шагнул к майору, – никак нельзя, товарищ майор, оставить. Старики ее пилят, из дома не высунешься, каждый пальцем тыкает. Разве же так можно жить? А распишемся, все по закону будет…
И он говорил что-то еще, крупно потея и растирая по широкому лицу пот большой жесткой ладонью.
Майор же и вправду слушал его вполуха. Ему все было ясно и без рассказа. Еще в тот день, когда принес командир взвода ему письма, он решил: «Надо отпускать. Ничего не поделаешь».
Теперь же он думал о том, что, наверное, и у Никитина была какая-то причина, чтобы убежать из части. «Не мог же он уйти просто так, прогуляться. Наверное, что-то было, но не захотел или побоялся рассказать. А никто не заметил, не расспросил. Командиру взвода надо по шее дать, не знает людей. Ну, ничего. Я с него стружку сниму», – решил он и, подняв голову, с удивлением заметил, что Ляшко не сидит на стуле, а стоит возле стола и молчит, время от времени вытирая лицо пилоткой.
– Ну что ж, – вздохнул майор, – завтра доложу командиру. Думаю, что сумеем тебя отпустить. Езжай, устраивай свои семейные дела, раз так неловко получилось.
– Спасибо, товарищ майор! – и, забыв отдать честь, солдат бросился из кабинета, словно поезд уже ждал его где-то рядом.
Майор рассмеялся и, проговорив негромко:
– Молодежь, молодежь… – принялся вынимать из портфеля то, что складывал туда полчаса назад. «Значит, так, – подумал он, – сегодня еще успею английский перевести. Хорошо, черт побери, – усмехнулся он, – когда не надо ехать. Сколько времени. Все можно успеть».
– Разрешите, товарищ майор?
– Заходи, заходи, Дудкин. Что нового?
– Ничего, товарищ майор. Нет нигде.
– Лучше искать. Пройти по всем классам и казармам. Может, он к другу какому ушел. Проверить все котельные, сушилки и прочие темные углы. Ясно?
– Так точно, товарищ майор. Разрешите идти?
– Иди.
И снова стук в дверь.
– Разрешите, товарищ майор?
– Да.
– Товарищ майор, старший сержант Волков дежурство по батальону сдал.
– Товарищ майор, старший сержант Лыньков дежурство по батальону принял.
– Все в порядке?
– Так точно.
– Меняйтесь.
Зазвонил телефон, майор взял трубку, услышав голос старшины, проговорил:
– Слушаю, майор Дроздов. Слушаю, слушаю тебя, старшина.
– Товарищ майор, я из его квартиры звоню. Вот соседи тут подсказывают, был он дома. Только что. Прибежал, переоделся «по гражданке» и ушел. А куда – неизвестно. Думаю остаться здесь, мамашу подождать или жену. Расспросить их. А может, он и сам заявится.
– Хорошо, старшина. Так и действуй. Только с дипломатией смотри, с дипломатией. Чтоб мать не перепугалась очень. Понял? Действуй.
«Чертов день, – сокрушался майор. – Как завтра в политотдел докладывать…»
– Ой-ей-ей-ей, – устало вздохнул он, приглаживая остатки волос.
– Разрешите, товарищ майор?
В кабинет вошел старшина Ляпушев, грузный, сутулый, с красным морщинистым лицом. Мундир на нем сидел мешковато, а обшлага рукавов на кителе, галстук, ворот рубашки были засалены.
– Докладываю, товарищ майор, все, что вы велели сделать, сделано. Покрасили сцену, как вы велели. Полный ажур. Пойдемте посмотрим, чтоб не было разговору.
– Это порядок, – улыбнулся Дроздов. – Молодец, Михаил Михалыч. Хвалю. Вот как с тебя стружку снимешь, так ты вертишься как молодой.
Майор вышел из-за стола, похлопал старшину по плечу. Ляпушев обиженно забубнил:
– Стружку, стружку… По-человечески надо… Все объяснить… Разве мне краски жалко… Когда в дело, не жалко. Хоть всю заберите. Вот могу и ключи отдать, – позвенел он в кармане ключами, но не вынул их.
Говорил старшина быстро, сглатывая концы слов так, что непривычное ухо не сразу бы и поняло, о чем разговор, слышало бы одно: «Бу-бу-бу… Бу-бу-бу», да и только.
– Пойдемте посмотрим. Может, замечания будут. Устраню, – не отставал старшина, но по тому, как сморщилось лицо его в улыбке, стягивая в щелочки небольшие глаза, было ясно, что не замечания он ждет, а похвалы.
Понял это майор и сдался:
– Пойдем, ты же не отстанешь. Сейчас я погляжу, как ты там выкрасил. Может, еще и хвоста накручу.
– Пошли, пошли, – счастливо бубнил старшина. – Сейчас увидим.
Из штаба они двинулись бетонкой к клубу. Старшина только из кабинета вышел, руки заложил за спину, еще больше сгорбился и что-то бубнил под нос ему одному понятное и поминутно сплевывал, словно прилипло на губу ему табачное волокно и никак не мог он от него избавиться.
– Полянский! Полянский! – закричал майор, увидев секретаря комитета комсомола батальона. Тот шел из библиотеки, нагруженный кипой книг.
– Иди-ка сюда, Полянский. Пошли, комсомол, посмотрим, как Ляпушев нам сцену наконец выкрасил.
– По этому поводу салют надо дать. Хотя бы десятью залпами, – усмехнулся Полянский.
– Молчи, балабон. Молодой еще, – пробормотал Ляпушев, топнув ногой.
– Да, товарищ майор, – проговорил Полянский, – у меня на завтра билет в театр. Отпускной нужно выписать.
– В какой еще театр?
– Моссовета.
– Да-аа? В театр? Ты слышишь, Михаил Михалыч, он, значит, по театрам будет ездить, а мы с тобой работать за него.
– Салага еще, – довольно буркнул Ляпушев.
«Никак папа не может без «левых» номеров обойтись, – усмехнулся про себя Полянский. – Сейчас что-нибудь придумает».
У майора и вправду была такая привычка: если просят о чем, так соглашаться не сразу, пусть человек почувствует, что он в армии, а не дома.
«Парень ты, конечно, хороший, – думал Дроздов, оглядывая рыжеволосого секретаря. – Но и за тобой глаз да глаз нужен».
Он уважал Полянского и даже гордился, что именно он отыскал и выдвинул его, и в политотделе всегда хвастался: «Комсомол у меня – во! Парень что надо!» Но сам перед собой майор признавался, что ему жилось бы спокойнее и легче, будь Полянский немного пожиже. Слишком часто чувствовал Дроздов, как то в одном деле, то в другом выпирает превосходство Полянского над ним. И книг тот читает больше, говорит – не захочешь, так слушать будешь, и вот по театрам ездит чуть не каждую неделю. Выставка ни одна без него не обходится; а он – Дроздов – за пять лет, что в Москве служит, только однажды во Дворец съездов выбрался. Вот и получается: с одной стороны, хорошо Полянского под рукой иметь, в любую дырку сунь – не подведет; а с другой – ходи да оглядывайся, как бы этот умник не отчубучил, чтоб потом волосы на голове не рвать. Конечно, он – секретарь, но солдат срочной службы он и есть солдат.
Вот и старался майор, когда возможность была, показать Полянскому, что конец веревочки от него все же он, майор, в руках держит. Захочет – послабит, а захочет – натянет. Чего заслужишь.
– Как, товарищ майор, с театром быть? – спросил Полянский.
– Как! Как! Как! – разозлился майор. – Как! Да никак! – замахал он руками и головой закивал, будто хотел взлететь и клюнуть Полянского крючковатым носом. – А вот так! – каркнул. – Р-работать надо! Р-работать! Конкретными делами заниматься! С людьми работать. Вон Никитин комсомолец, наверное?
– Комсомолец, – вздохнул Полянский.
– Вот. Комсомолец, а совершил самовольную отлучку. А может, и дезертирство. А ты в театр! Моссовета! Горсовета! Никак дома не сидишь!
Полянский молчал, выставив вперед круглую, «ежиком» подстриженную рыжую голову, словно хотел боднуть майора.
– А насчет театра… Тебе когда надо?
– Завтра.
– Вот завтра и решим.
Полянский быстро пошел к штабу, а майор поглядел ему вслед, спросил Ляпушева:
– А вот ты, Михаил Михалыч, когда последний раз в театре был?
– В театре? На прошлой неделе курсантов возил. Сорок человек. Все без происшествий было. Порядок.
– Так то тебя посылали, по службе. А чтоб сам, по потребности. Чтоб с женой, культурно. И разу, наверное, не ходил.
Ляпушев задумался, уставив в небо маленькие глаза, шевелил губами, мучительно припоминая, и вдруг засмеялся обрадованно, глазки его потонули в морщинах.
– Был, – облегченно сплюнул он. – Ей-богу, был. С Клавдией ансамбль цыган смотрели. Черные все. Не припомню, в прошлом или в позапрошлом году. С гитарами все.
– А-а-а… Цыгане. Я про настоящий театр. – Майор неторопливо пошел по бетонке, мечтательно проговорил, закидывая голову: – Я вот, Михаил Михалыч, как-то во Дворце съездов был. Балет с женой смотрели. Красота, – причмокнул он губами. – Времени вот нету, а то каждый день бы ездил.
В клуб майор вошел с заднего хода. Из коридора одна дверь вела на сцену, другая в комнату для оркестра, а третья – в тесный закуток, где царствовал Миша Петренко – художник батальона и почтальон по совместительству.
На двери закутка висел плакат:
«Заходи! Поговорим за футбол!»
Майор не вытерпел, сорвал с двери плакат, ворвался в комнатушку.
– Вакханалию развел!! Базар! Вакханалия!
Миша Петренко, маленький, остроносый, тощий парнишка, невозмутимо склонился над листом бумаги, не замечая ни майора, ни старшины.
Майор застыл, наливаясь яростью. Старшина беззвучно смеялся в рукав, а Миша фальшиво-истово голосил: «Полем вдоль берега крутого, ми-имо-о хат!» – резво работал кистью, отпрыгивая в сторону, любовался сделанным и снова бросался к листу, словно в атаку, вопя: «Ше-е-ел солдат, слуга отчизны!!» – и вдруг, взглянув на часы, схватился за голову.
– Ой-ей-ей как время идет! Опоздал! – и бросился к двери. Но на пути стоял майор, и не заметить его не было никакой возможности.
– Товарищ майор?! Вы? А я и не заметил, заработался совсем. Голова кругом идет. Здравия желаю! – и поднес ладонь-лодочку к большущей, сползающей на лоб пилотке.
– Вакханалию развел! – закричал майор. – Болтовней занимаешься! Ни черта не делаешь! Укрылся здесь! Окопался!
– Да-а? – оскорбился Миша и запричитал пронзительно: – Днем и ночью! Днем и ночью работаю! Кожа да кости остались! – провел он ладонью по худому лицу. – Пилотке уже не на чем держаться, – и поелозил пилоткой по голове.
Майор раскрыл рот, хотел сказать что-то, но Миша не останавливался.
– Плакаты рисуй! Схемы подполковнику черти! – загибал он один за другим тонкие, измазанные краской пальцы. – Объявления пиши! И партбюро, и комитету, и в роту. Почта лежит на мне, – согнулся он, демонстрируя тяжесть лежащей на нем почты. – И я ничего не делаю! Да я дыхнуть времени не имею!
– Да? – ехидно спросил майор, подходя к Мише вплотную. – Я знаю. Я все знаю. И ты мне истерику не закатывай. Вот что ты сегодня конкретно сделал? Вот конкретно! Конкретно. А? – осклабился майор.
– Почту собрал.
– Собрал.
– Рас-с-сор-тировал.
– Рассортировал.
– Отштемпелевал! – повысил Миша голос, и рука его затряслась, штемпелюя невидимые письма.
– Отштемпеле… – начал было и не докончил майор. – Тьфу, ну тебя к черту. Начнешь каждый шаг считать. Считаем конкретно: почта – раз, – загнул он палец. – Одно конкретное дело.
– Да? – спросил Миша. – Одно, – и поднял руки вверх, – тогда я ничего не делаю. Я целый день сижу и сплю. Вот какой я жирный сделался, – надул он щеки. – Все! Я больше так работать не буду. Прогоняйте меня! Сажайте меня! Но я больше не буду работать! Р-р-работаешь, р-р-работаешь, – слезливо проговорил он, – и ни слова благодарности. – Голова его повисла на тонком стебле шеи.
– Ну, почему, – сдержанно пожал плечами майор. – Я знаю тебя и ценю. Но… вакханалию не надо разводить. Конкретными, надо делами заниматься. Вот с завтрашнего дня, – совсем уже размягчившись, майор присел на табурет, – с утра буду вас собирать на совещание. Весь политаппарат. И буду каждому давать задание. А то ходите…
– Так точно, товарищ майор! – подмигнул Миша. – Будем все делать кон-кр-ретно. Ох и закипит работа, – потер он руки.
– Вот так. А сейчас пойдем посмотрим, как нам Михаил Михалыч сцену покрасил.
– Исключительно! – прижал руки к груди Миша. – Я еще такой покраски в жизни не видел.
– Ну?
– Ей-богу.
Старшина удовлетворенно сопел, счастливо посмеивался, чаще обычного сплевывал.
Сцена и в самом деле оказалась выкрашенной на славу.
– Я какой человек, – бормотал старшина, – мне сказали. Раз надо – значит надо. Я и сделал. Вот пожалуйста. Если плохо, ругайте. Замечания есть – устраним, – великодушно добавил он.
– Молодец, – похвалил майор. – Молодец, Михаил Михалыч.
Старшина побагровел, нагнул голову, забубнил что-то и вовсе невразумительное.
– Эх, а время-то, – спохватился майор, – может быть, звонили уже о Никитине. – И заторопился в штаб.
Но телефон молчал. Майор сел. «Надо завтра с командиром поговорить, – подумал он. – О Ляпушеве. Конечно, недостатки у него есть. Но нельзя же так тыркать человека. Взыскание за взысканием. Они на него и действовать перестали. А поговори с ним уважительно, он в доску расшибется, а сделает. Конечно, строевик из него никудышный, да и грамотешка подкачала, но хозяин – какого не вдруг найдешь. Похвали его, поддержи – и будет стараться вовсю. А затыркать кого хочешь можно».
Дроздов потянулся к настольному календарю, написал «командиру о Мих. Мих» и поморщился, представляя себе этот неприятный разговор, и тотчас почувствовал, как вонзилось ему в бок что-то острое и горячее, не позволяя шевельнуться. Боль постепенно утихала, но майор сидел неподвижно: он знал, что боль сейчас перекатилась к груди и притаилась там и стоит ему глубоко или резко вздохнуть, она вцепится вновь. Дроздов дышал осторожно, в четверть вздоха, и думал с тоской: «Ни черта они не понимают, эти врачи. Лечат, лечат, а все без толку. Как бы опять зимой не слечь. Тогда прощай институт, все позавалю. И так два экзамена на шее сидят. Нет, зимой болеть нельзя». Он осторожно взял телефонную трубку, негромко попросил санчасть.
– Майор Дроздов говорит, – едва слышно сказал он в трубку, боясь возвращения боли.
– Вам плохо, товарищ майор? Я сейчас прибегу.
– Это ты, Федоров? Доктора нет?
– Нет. Но я знаю, что надо делать.
– С чего ты взял, что мне плохо, – сказал майор громче, с тревогой прислушиваясь, не проснулась ли боль в груди.
– Я же по голосу слышу.
– Ладно, хватит зря болтать! Ты мне лучше вот что скажи, уважаемый фельдшер. Чем Петренко болен? Миша?
– Миша, – засмеялся фельдшер, – футболом.
– А без шуток? Почему он такой тощий? И цвет лица какой-то прямо зеленый. Ну-ка сходи посмотри в его медицинскую книжку. Что там записано?
– Вот они, книжки. Сейчас найду, товарищ майор. Павло… Палкин… Ага, вот Петренко. – В трубке зашелестели страницы. – Вот, товарищ майор, результаты осмотра. Месяц назад проходил.
– Что вот-вот! – разозлился майор. – Я что, по проводу вижу?
– Все у него в пределах нормы. А цвет лица, наверное, оттого, что в комнате все время сидит.
– Ну, ладно. Скажи доктору, пусть направит его в госпиталь на проверку. На тщательную проверку. Ясно? И поставьте его на диету или усиленное питание. Можно ведь одного человека откормить. А то угробим парня, а потом будем охать. Ох да ах да осмотр проходил. Развели там бюрократию! Вакханалию! Я до вас доберусь! Подсыплю в штаны горячей картошки. Чтоб лучше вертелись! Вот так! Будь здоров!
– Разрешите, товарищ майор?
– Что скажешь, Дудкин?
– Все обыскали, товарищ майор. Нигде нет.
– Ладно. Прекращайте поиски. Он уже в Москве. Там есть кому без тебя скомандовать?
– Так точно.
– Передай. А сам сиди здесь.
Майор посмотрел на Дудкина. Ему нравился этот сержант: высокий, сухопарый, гимнастерка, и шаровары, и сапоги ловко обливают тело. Настоящий военный. Дроздов открыл было рот, хотел заметить Дудкину, что брюки у него слишком обужены, того и гляди лопнут, а гимнастерка коротка. Но зазвонил телефон.
– Майор Дроздов слушает. Ага… Давай, давай, старшина. Ну? Ты смотри. Это уже новость. Так, так, так. Давай, Старшина. Давай по горячему следу. Ищи, ищи. Действуй. Добро. Звони.
– Что, товарищ майор? Наклевывается?
– Тебе хорошая головомойка. Это я тебе обещаю.
Сержант принялся тщательно разглаживать пилотку на колене.
– Поёшь мне: все у него в порядке, жена позавчера приезжала, – скривился майор, – ни черта ты о своих людях не знаешь.
– Товарищ майор, но я же ее сам видел. Сам к ней отпускал. Они на КПП сидели.
– Садовая твоя голова… Вон старшина звонит, что она позавчера приходила затем, чтобы сказать ему, что она с ним больше жить не будет. Вот. Ясно? Мать рассказала. Понял, садовая голова? Хахаля она себе нашла. И сегодня с ним уезжает.
– Так чего же, дурной, не сказал? – недоуменно всплеснул руками Дудкин. – Отпустили бы разобраться в таких делах.
– Эх, Дудкин, Дудкин, – вздохнул майор, – два года служишь, а надо бы еще лет пять. Чтоб по глазам мог душу человека видеть! – тонко и незло вскрикнул он. – По глазам! Я вот на тебя смотрю и вижу, что тебе сейчас к Тоньке хочется.
– К какой Тоньке? Что вы, товарищ майор! – искренне возмутился и обиделся сержант.
Майор вытянул шею, нагнулся над столом, почти касаясь подбородком зеленого сукна.
– А! Не знаю? Не знаю, да?! – вскочил он со стула и подбежал к сержанту, мягко сгибая ноги в коленях, погрозил ему пальцем. – Все-е-е знаю! К Тоньке-продавщице ходишь. Возле КПП она живет. Хитрый, черт. Выбрал, чтоб через забор – и там.
– Никак нет, товарищ майор. Никуда не хожу, – набычился Дудкин.
– Еще бы… Ты признаешься, – вернулся майор к столу. – Но подожди, вот я тебя прихвачу. И вот тогда я тебе такого фитиля вставлю, – проговорил Дроздов с жестоким наслаждением. – Век помнить будешь. Ве-е-ек. И демобилизую тебя тридцать первого декабря после вечерней поверки. Вот тогда узнаешь. Развел вакханалию.
Дудкин сидел, опустив голову, зажав ладони между коленями, молчал, а майор, успокаиваясь, прошелся по кабинету.
– А как думаешь, Дудкин, неужели хватит у него дури за ней уехать? А? Ведь ты его знаешь?
– Может хватить… Горячий парень.
– Ой-ей-ей… Молодежь, молодежь, – сморщился майор, вытягивая нижнюю губу. – Сами себя губите. Ну, ладно. Иди, Дудкин. Но то, что я сказал тебе, помни. И больше занимайся людьми. Конкретно каждым человеком. Конкретно! Иди.
Он прислушался к затихавшим твердым шагам Дудкина, подумал: «Вот бы кого на сверхсрочную оставить. Крепкий бы получился командир. А что по бабам бегает, это ничего. Это жизнь. Перебродит, успокоится».
В комнате быстро темнело. Еще можно было различить книги на столе, и белел ключ, торчащий в дверце сейфа, но дальше, за ключом, лежала темнота, и потому казалось, что белый ключ висит в воздухе.
Майор потянулся к лампе, но вдруг замер, принюхался. В кабинете пахло чем-то незнакомым. Дроздов прошелся по комнате, втягивая воздух большим носом. Пахло где-то возле двери. По-прежнему не зажигая света, он обнюхал один угол, другой. И наконец руки его нащупали листья, а потом и всю веточку. Он поднес ее к лицу, сладко втянул терпкий холодящий запах и только потом зажег свет. В руках его была желтолистая березовая ветка. «Кто-то оставил, – подумал майор, – мало ли людей заходит».
В ламповом свете листья нежно золотились.
«Золотая осень, – подумал майор. – «В багрец и золото одетые леса…» Эх, возьму я в воскресенье своих, и пойдем мы в лес. Черт с ним, с институтом, из-за одного дня ничего не случится. Точно пойду, – решил он. – Будь что будет, а пойду».
– «В багрец и золото одетые леса», – пропел он, и вдруг рука сама потянулась к телефону, чтобы немедленно рассказать о будущем воскресенье, о походе в лес Ане и детям. Но Дроздов сдержал себя, подумав: «Пусть это будет сюрпризом».
Он вернулся к столу, поправил уже нарушенный академический строй книг и бумаг на зеленом сукне, взглянув на отчет, который так и замер на двух строчках, вздохнул: «Ох, бумаги, бумаги… Сколько же вас исписывать приходится. И нужных и пустых. А попробуй не напиши? Приедут, спросят: «А что ты, Дроздов, сделал? Ну-ка покажи?» И начнут бумаги читать. Ошибки по бумагам искать. Хвалить тоже за бумаги. Не напиши – значит, ничего не делал. Выходит, надо писать». И взялся за отчет.
Писал он быстро, крупным, размашистым почерком, иногда замирая на полуслове, но не от мыслей, которые ложились на бумагу: те были выверены годами и трафаретны. «Надо бы сразу на вокзал позвонить, – думал он, – прямо на перроне и взял бы его патруль. Хотя он же в гражданское одет».
И несколько спустя: «Но ведь мать знает, в какой одежде он ушел, догадался ли старшина спросить».
И, вспомнив о матери Никитина, сидел в раздумье минуту-другую, пока не успокоил себя мыслью: «Найдется. Не сегодня, Так завтра найдется, и все успокоится, и мать успокоится».
А через какое-то время вновь споткнулось перо. «Почему же никто не знал, что Никитина бросает жена? – подумал он. – Ведь она была здесь». И позвонил в третью роту.
– Сержанта Дудкина. Дудкин? Кто беседовал с женой Никитина, когда она приходила в часть? Никто! Та-а-ак. А тебе известен мой приказ по этому поводу? Известен. Так в чем же дело? Что многого?! – хлопнул майор ладонью по зеленому сукну. – Приказы нужно выполнять, сержант Дудкин! Получите за это взыскание. Ясно? – И уже мягче: – Ведь поговори кто с ней, и уже держали бы ухо востро. Ведь так? Вот то-то и оно, садовая голова. Ты что же думаешь, Дроздов от нечего делать приказы выдумывает? Хорошо хоть сейчас понял. Нет. Не звонил.
И снова ложились на бумагу размашистые строчки, а когда через час, перед вечерней прогулкой, заглянул в кабинет Полянский, он застал майора за необычным делом: руки Дроздова были подняты над головой, пальцы белых рук сжимались, а губы шевелились, бормоча что-то.
– А-а-а… Полянский… Заходи, комсомол. Зарядку делаю. Еще в школе учительница научила. В первом классе.
Мы писали, мы писали,
наши пальчики устали.
Здорово помогает.
За окном грянула песня: батальон вышел на вечернюю прогулку.
– Пойдем, комсомол, – встрепенулся майор. – Распорядок для всех один, разговор – на потом. Не срочно?
Шли роты. Словно не сотни людей, а несколько великанов вразнобой хлопали огромными сапожищами по бетонке: «Трах! Трах! Трах!» Гулкое эхо металось между казармами: «Трах! Трах! Трах!» Песни перекрывали одна другую.
– «Стоял над Волгоградом черный дым!» – отчаянно тянули запевалы, и в ту секунду, когда казалось, что «сорвутся» и замолкнут голоса, их поддерживала рота:
И долго-долго,
У грозной Волги,
Мне снится клен
И ты под ним.
А навстречу от ворот разворачивалось неторопливое, но мощное:
Ран не считая,
Смерть презирая.
Шел с-о-олдат.
И в короткой тишине шаг – словно выстрел. Трах-трах!
И вечное, залихватское, с присвистом:
Маруся раз-два-три!
Майор вернулся к себе взбодренным, хоть и песен не пел и строевым не топал, но даже от соприкосновения с молодыми людьми, у которых солдатский день не смог вычерпать до дна их энергии, сил и веселости, так что ее хватило и на песню, и на крепкий строевой шаг, и про запас еще, верно, осталось; даже от сознания общности с этими людьми майор почувствовал себя моложе, энергичнее.
«Сейчас, – весело думал он, – еще пару часиков, и я донесение закончу. Останется время и институтское кое-что подчитать, и посплю»…
Большая голова, подпертая маленькой белой рукой, низко склонилась над столом, замерла, а на стену легла расплывчатая тень: профиль гигантской птицы с огромным крючковатым носом. Казалось, что майор пригрелся у лампы и задремал, и первый телефонный звонок не смог его разбудить. Телефон залился настойчивее, и Дроздов нехотя, еще не возвратившись к сиюминутному бытию, протянул руку.
– Майор Дроздов слушает, – проговорил он, не открывая глаз. – Ты, старшина? Так, так. Ясно. Понял. Вагона не знаешь? Ну, все равно. Заяви в комендатуру, сообщи его приметы. Они снимут его в пути. Сделал уже? Молодец. Возвращайся, жду. – Майор хотел было положить трубку, но потом снова поднес ее к уху, открыл глаза. – Старшина, надо заехать к матери, рассказать ей: так, мол, и так. Успокой там ее подипломатичнее. Можешь даже соврать, что они у нас каждый день убегают. Или что-нибудь еще, у меня голова уже не варит. В общем, для успокоения. И номер телефона запиши. Все. Приезжай. Приезжай, – повторил он, когда трубка замерла в своем ложе.
Из коридора доносились гулкие шаги дневального. День кончился. Еще один день кончился. И какая-то непонятная горечь подкралась к душе. Сегодняшний день прожил он, как и все остальные, стремясь положить в него как можно больше дел. И не в чем было майору упрекнуть себя: ни от одной заботы он не отстранился, не отмахнулся ни от одного человека, а если и обидел кого, то не из-за личной неприязни, а ради общей правды, которую, ему думалось, он понимал верно. Но если так, почему же едет куда-то, ломая к худу собственную жизнь, солдат Никитин? И разве же он, майор Дроздов, виноват, что сейчас где-то там, в веселой Москве, женщина, мать, сидит, уставив пустые от горя глаза в стену, а услужливое воображение подсовывает ей картины завтрашнего дня – одну страшней другой?
