Текст книги "Стоим на страже"
Автор книги: Виктор Астафьев
Соавторы: Юрий Бондарев,Олег Куваев,Владимир Карпов,Владимир Возовиков,Александр Кулешов,Борис Екимов,Николай Черкашин,Валерий Поволяев,Юрий Стрехнин,Владимир Крупин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
Акустикам было приказано: внимательно слушать горизонт.
Фишин, несущий вахту, весь собрался в комок. От напряжения почудилось, что сердце его колотится где-то аж в ушах. «Стоп, отставить!» – скомандовал сам себе: Выпрямился на сиденье, потрогал рукой динамик, зачем-то расправил шнуры, уходящие к усилителю. Он вытер ладонью испарину на лбу, поднес микрофон к самому рту, чуть ли не целуя его блестящую выпуклую сетку, доложил излишне резко:
– Слышу звуковой сигнал по пеленгу 135 градусов!
Он улавливал звуки, похожие на те, которые издаются корабельными ревунами, только еще тоньше, еще более резко сверлящие ухо: «Тиу… тиу… тиу!..» Затем донеслись тупые удары, словно взрывы. Передавая сообщение в центральный пост, он в то же время щелкнул включателем, переводя сигналы на запись.
Вахтенный офицер доложил Кедрачеву-Митрофанову о поступлении сигналов. Командир подошел к открытой двери рубки акустиков, стал наблюдать за световым экраном. Сигналы подавал «СП».
– Молодцы ребята! – Он не сказал, кому адресует похвалу: то ли своим матросам, Фишину и его напарнику, несущим вахту, то ли тем далеким, невидимым, которые находятся на льдине. Вероятно, она относилась и к тем, и к другим. Кедрачеву показалось, что он воочию увидел человеческое всесилие, поверил в безграничность возможностей и своих, и своей лодки, и своего экипажа. Ему верилось: стоит захотеть – и лодка, проплавив толщу льда, свободно поднимется на поверхность или, и того больше, легко поднимется в воздух на любую высоту, сможет вроде лунохода преодолеть ледяные торосы, сможет обследовать самые темные глубины океана. Приходит к человеку иногда такая уверенность, и человек становится непередаваемо красивым. Силы его обновляются, воля крепнет, уверенность удваивается. Он может тут же вернуться в реальность, в свое обычное состояние, чувствовать и понимать все по-прежнему, но обновленность останется надолго, она поможет ему в самые критические минуты. – Подходим к цели. Все ли готово? – спросил у старпома.
– Давно на товсь, товарищ командир. И Виктор Устинович уже у радистов.
– Не терпится старику? – ревниво заметил Кедрачев-Митрофанов.
– Видать по всему.
Переспросив, точно ли определились, командир лодки взял управление на себя.
– Стоп турбины! – Поглядывая на стрелку лага, решил: «Пора». – Малый назад! – Повременив немного, добавил: – Стоп! – Погасил ход до нуля, дал команду: – Удифферентовать подводную лодку! – Проверил показания глубины, остался доволен.
Оживленно потирая пухлые ладони, в центральном посту появился Алышев. Казалось, он еще больше пополнел за дни, проведенные на корабле. Темно-синяя рабочая куртка не застегнута, пилотка-вареничек маловатого размера еле удерживалась на голове. Чтобы скрыть свое возбуждение, Алышев сказал Кедрачеву-Митрофанову:
– Командир, я хоть отоспался у тебя на «коробке». А что, спокойная житуха, а?
– Ни вызовов, ни нагоняев, ни оперативных совещаний, – поддержал шутку Кедрачев-Митрофанов.
– Честное слово, благодать… Я уже три книги прочел.
– А на базе?
– Какие там книги! Только успевай поворачиваться. Домой и то не каждый день попадаешь… Гляди, толстеть у тебя начал. Твой кок, шельмец, славно готовит!
Послышался сдержанный смешок офицеров.
– Смеются над стариком, ракшальские дети, – весело подмигнул «дед» командиру лодки, показывая на стоящих вокруг. – Впору гимнастикой заняться. Ты, Кедрачев, делаешь гимнастику?
– Еще бы!
– Какие упражнения любишь?
– Приседания у перископа.
Вокруг взорвался хохот. Все поняли слова командира лодки правильно, так, как и следовало их понимать: мол, делом занимаюсь, веду корабль, а на безделье времени не хватает. Но Алышев не обиделся. Он заметил:
– Ничего, на бережку жирок свой поутрясу.
И этому тоже все поверили, знали, что Алышев не любит распускаться. Каждое утро в темную рань люди видели его спешащим в бассейн с чемоданчиком в руках. Виктор Устинович плавал добрых полчаса, растирался, пробежкой возвращался домой на завтрак.
– Выходим на связь, – доложил лейтенант Геннадий Краснощеков. – Разрешите начинать? – Обратился неопределенно к кому: то ли к Алышеву, то ли к Кедрачеву-Митрофанову.
Алышев кивнул в сторону командира корабля: мол, спрашивай у него. Кедрачев подобрался весь, зачем-то погладил себя по груди, по бокам, выдохнул решительно:
– Добро!
Командир соединения полуспросил-полупригласил Кедрачева:
– Пойдем к ним?..
Геннадий Краснощеков недавно на лодке. Он закончил училище имени Александра Попова, что в Петродворце, под Ленинградом. Во всем подобранный, строгий. В нем еще сидит курсантский дух, курсантская выправка. Это забавляет старых подводников, давно отвыкших от той официальности, которая господствует в подобных школах. Нет пока в лейтенанте морской изюминки, то есть той легкой небрежинки, с которой приступают к любому, даже самому серьезному делу, нет в нем той независимости, которая отличает опытного корабельного офицера от всех прочих, нет чувства уверенности. Впрочем, все эти недостатки скоро проходят. По истечении некоторого времени старшему начальнику приходится то и дело одергивать молодого петушка за излишнюю самоуверенность, за непозволительную самостоятельность. Происходит, одним словом, дифферент в другую сторону, который тоже приходится выравнивать.
Рядом с лейтенантом – на вертящемся стульчике старшина первой статьи Чичкан. В наушниках он пригнулся к аппарату. Краснощеков то и дело оборачивался назад, вопросительно посматривал на стоящих за спиной командиров.
– Не вертись, ради бога! – заметил Алышев. – Делай свое дело.
Маленький смуглый Чичкан – молдаванин из Тирасполя – прогудел басом удивительно четкого тембра:
– Есть, слышу…
– Что передают? – подался вперед Алышев, опершись на узкое плечо старшины Чичкана.
– Цифры.
– Какие?
– 29… 15… 37…
Кедрачев-Митрофанов приказал Геннадию Краснощекову:
– Подключите динамик.
Тотчас каюта заполнилась мелодичным писком чередующихся коротких и длинных сигналов.
– Что это тебе даст? – Алышев посмотрел на командира корабля.
– Читаю свободно.
Подключили аппаратуру звукоподводной связи. Последовал металлический скрежет, затем вроде бы волна прошипела и улеглась, донесся четкий, спокойный звук обыкновенного человеческого голоса. Ко всему привыкшие подводники восприняли его как чудо.
– «Нерпа», я «Секач», я «Секач»… На связь. Прием!
– Отвечай, – Алышев нетерпеливо подтолкнул старшину. Чичкан начал в низком регистре:
– «Секач», я «Нерпа». На связи. Прием.
В наушниках послышалось:
– У аппарата старший «Секача». Прошу соединить меня с командиром.
Лейтенант Краснощеков подал Кедрачеву-Митрофанову массивную трубку.
– Слушаю вас!
– Здравствуйте! Передайте всем привет.
– Спасибо. Как наверху?
– Темно… И пуржит.
– Зато у нас благодать. – Командир прервался, помолчал какое-то время. Все почему-то стали прислушиваться к шуму вентиляторов, которого раньше никто не замечал.
– Не наведаетесь? – спросили сверху.
– Не велено. Да и окон нет.
– Ну, окошко мы вам прорубим!
– Спасибо. В другой раз.
– Думали, что вы антоновки нам привезли.
– Неужели витамины на исходе?
– Витаминов хватает, но все «оранж» да «оранж» – алжирский, итальянский. Сладко! Антоновки бы кисленькой, чтоб во рту защипало!
– Не прихватили.
– Надолго к нам?
– Повисим немного…
Алышев потянулся обеими руками, взял трубку у командира лодки, изменившимся голосом позвал:
– Борис, ты?.. Алышев говорит!
– Виктор Устинович?
– Он самый.
– Чудеса-а-а!
В самом деле, невероятно: где-то там, наверху, в ином мире, бушует пурга, темень навалилась на льдину. В серой мгле затерянно стоит палаточно-щитовой домишко. В нем люди, отважные души, забубенные головы. Забрались в такую даль, в такую стынь. Безмолвная периферия, чертовы кулички. Кажется, ни на собаках не доскакать, ни самолетом не достичь. И вот гляди ж ты, из глубины, из темноты, из еще более мертвого безмолвия подходит сказочный наутилус, делится новостями, дружеским теплом.
– Чудеса! Были рядом и не повидались.
– Служба, милый мой Бориска. После твоей ледовой вахты надо бы нам встретиться где-нибудь в более теплом краю. Балтику-то помнишь?
– Балтика солью проступает на тельняшке.
– То-то!..
Давным-давно они служили вместе на одном миноносце.
Алексей Плотников
БУШЛАТ НА ВЫРОСТ
Рассказ
К новому пополнению я всегда выхожу в парадной тужурке. Чтобы молодым морякам надолго запомнилась первая встреча с командиром, чтобы светлее и праздничнее стало у каждого из них на душе.
Вот и тогда я на мгновение задержался около настенного зеркала в коридоре, поправил серебристую лодочку на правой стороне груди, потянул вниз козырек фуражки – словом, принял внушительный командирский вид.
Новички выстроились в одну шеренгу на пирсе. Чуть в стороне аккуратно уложены чемоданы и вещмешки.
– Здравия желаем, товарищ капитан третьего ранга! – негромко, но дружно ответили они на мое приветствие.
Я прошелся вдоль строя. Матросы по-уставному называли свои фамилии, легонько, словно опасаясь повредить, жали мою руку и снова принимали положение «смирно».
Только левофланговому я сам осторожно пожал руку. Невысокий, с острыми мальчишескими ключицами, он показался мне пацаном, случайно затесавшимся в этот строй богатырей.
– Матрос Яров, – чуть слышно произнес он и залился румянцем.
После церемонии представления полагается «тронная» командирская речь. Тоже очень серьезный момент, ведь народ на флот приходит грамотный, техникумом теперь никого не удивишь, нередко даже институтский ромбик на матросской форменке, авторитет у них надо завоевывать с первого слова.
– Товарищи матросы! – сказал я. – Приветствую вас на пороге вашего нового дома. Приветствую и лично сам, и от имени старожилов этого дома – отныне ваших боевых товарищей. Конечно, у каждого из вас где-то остался собственный дом, который вы временно покинули. Но в нем вы отвечали сами за себя, теперь же ваша жизнь будет идти по незыблемому закону морского братства: один за всех и все за одного! В новом доме у вас вместо крыши – многометровая толща воды. Но это не менее надежное жилище, чем то, которое вы оставили на земле. И залогом его надежности будут служить ваше мастерство, ваша смекалка и боевая выучка. Так входите же в этот дом не гостями, а хозяевами!
Возможно, не шибко складной получилась моя «тронная» речь, но мне показалось, что на новичков она произвела впечатление. Я заметил, как посерьезнело лицо у левофлангового. Непроизвольно я все время смотрел на него.
Потом мы провели молодых матросов к причалу, возле которого стояла наша, с белой вязью бортового номера, подводная лодка. Поочередно они поднимались на ее неширокую палубу, отдавая честь кормовому флагу.
Настроение и у меня самого было приподнятым. Но перед обедом мне его испортил наш боцман мичман Великий.
– Чуете, товарищ командир, – возмущенно запыхтел он, – какой «кадр» подсунули нам комплектовщики? Тот шкет с левого фланга, Яров его фамилия, оказывается, рулевой-сигнальщик!
– Ну и что?
– Да разве высидит он вахту в «орлином гнезде» на ветру и в сырости? Сразу сто хвороб схватит! Ему, наверное, батька с мамкой калоши не дозволяли самому надевать. Может, переведем в вестовые, товарищ командир?
– Да что вы, боцман, как сорока, до срока лес будоражите? – строго заметил я. – Тяжело будет матросу верхнюю вахту нести – переведем вниз. А пока не имеем права его обижать.
– Чует моя душа, – не унимался мичман Великий, – смухлевал он чегой-то в метриках, годок себе прибросил…
– Постой, постой, – с усмешкой взглянул я на него. – А сам разве в сорок четвертом два года себе не приписал?
– Вспомнили тоже!.. Тогда была война!
– Война не война, а в своих грехах других подозревать не следует.
– Как же я ему штормовой комплект подберу? – продолжал свое боцман. – Где сапоги тридцать пятого размера достану, бушлат ему под стать?
– А вы берите ему бушлат на вырост, боцман.
В круговерти лодочных будней вопрос о необычном новичке вскоре утратил свою остроту, но я все же старался не упускать парнишку из виду.
– Ну, как, обмундировали сигнальщика, боцман? – спросил я Великого несколькими днями спустя.
– С грехом пополам, товарищ командир. На ноги полкилометра портянок наворачивает, а рукава штормовки в три шлага закрутил.
– А если серьезно, каков он в деле?
– Старается, товарищ командир. Только ершист больно. Как-то спрашивает его один из ребят: «Неужто ты в самом деле до службы на заводе токарил?» А Яров ему в ответ: «Не все же такие, как ты, токаря по мягкому металлу – по хлебу и салу».
– Что ж, значит, есть у парня характер. Только сильно зарываться ему не давайте.
– В моей команде языкастые не в почете, товарищ командир.
Спустя время боцман принес мне на утверждение расписание сигнальных вахт и, помявшись, предложил:
– Может, пожалеем Ярова, товарищ командир, через сутки будем ставить? Боюсь, не вытянуть ему трехсменки…
– Он сам вас просил об этом?
– Нет, не просил. Я по собственному разумению. А то такие шплинты, как он, нос выше головы задирают.
– Вот и проверим в море, гордыня у него или настоящая гордость…
Поздно ночью мы отошли от пирса. Мимо неторопливо проплывала темная полоска боковых заграждений. Рейдовый буксир просигналил нам вслед: «Счастливого плавания».
Утром следующего дня встали на якорь на внешнем рейде. Было до удивительности тихо, только чуть колыхалось серое, как расплавленный свинец, море.
Я стоял на мостике.
– Гляньте, товарищ командир, – сказал мне мичман Великий, махнув рукой в сторону гор. – Чтой-то небо хмурится! Не иначе ураган идет!
В душе я посмеялся над страхами боцмана: был полный штиль, из рваных ватных облаков, лениво ползущих по небу, сеялся мелкий снежок.
Но все же так, на всякий случай, я приказал каждые полчаса докладывать об усилении ветра. А сам спустился вниз, в свою каюту.
Я не дождался даже первого доклада. Лодку резко тряхнуло и повело в сторону.
Через минуту я уже был наверху и, глянув вокруг, не поверил своим глазам. Обстановка изменилась, словно картинка в калейдоскопе. Все вокруг приняло мрачную окраску. Пронзительно свистел ветер, было видно, как он мчался от берега, срывая пенные клочья с ощетинившегося гигантским ершом моря.
Через пару минут лодку по рубку начали окатывать короткие, крутобокие волны, их пенные языки лизали мостик. Натягиваясь струной, резко хлестала по корпусу выбираемая якорная цепь.
У переговорной трубы стоял мичман Великий.
– Товарищ командир, это вахтенный офицер дал команду сниматься с якоря! – прокричал он мне на ухо. – Надо уходить мористее, не то выбросит на камни! Такое здесь бывало не раз!
Я не успел ответить, как в носовой надстройке что-то хрястнуло.
– Застопорена выборка якорь-цепи… – поступил тревожный доклад из носового отсека.
– Я мигом… выясню, в чем дело! – крикнул боцман и на одних руках съехал вниз по поручням вертикального трапа.
Вскоре, взъерошенный и озабоченный, он появился наверху.
– Цепь накручивается на брашпиль! – доложил он.
– Приготовиться расклепать! – приказал я ему.
– Есть! – Великий ринулся на палубу.
Накатившийся вал сбил его с ног, но боцман успел схватиться за стальной трос ограждения.
– Пошлите ко мне матроса Ярова! – Мичман пытался перекричать свист ветра и клекот волн. – Ярова сюда!
В нервном напряжении я не сразу понял, почему именно новичка Ярова требует к себе в помощники боцман. Стало ясно, когда увидел наверху его щупленькую фигурку, обвязанную бросательным концом.
Двое людей, разные, будто Пат и Паташон, поддерживая друг друга, возились возле самого форштевня. Многотонные громады волн, готовые смять все на своем пути, обрушивались на них с таким шумом, что у нас, стоящих на мостике, замирали сердца. Но скатывалась вода, люди подымались – и мерный стук кувалды вновь сотрясал палубу. Наконец стальная лючина вскинулась на гребне волны и скрылась в пучине.
А боцман с Яровым уже были в надстройке. И только когда загромыхала, задергалась якорная цепь, я понял замысел мичмана Великого. Он решил спасти лодочный якорь, с помощью ломика вручную направляя звенья якорь-цепи в горло цистерны. Втиснуться в узкую полость между палубой и цистерной мог только человек комплекции Ярова.
Я представил себе, как он лежит сейчас на боку, вытянув в мучительном напряжении руки, жидкая грязь стекает на него, а он не может даже вытереть лицо. Разве под силу такому, как он, выдержать эту нечеловеческую нагрузку? Ослабнут руки, вывернется ломик, и… Я даже закрыл глаза, чтобы отогнать непрошеную мысль.
Тем временем боцман и Яров почти разом вынырнули из люка, по лееру добрались до рубки. Мы подняли их на мостик на руках, мокрых, облепленных илом.
Чем дальше отходили мы от берега, тем ощутимей становилась качка. Ледяная корка, покрывшая надстройку, увеличивалась в размерах, разбухала, трещины молниями пронизывали ее. Отвалившиеся куски льда со звоном обрушивались на палубу, а на их месте тотчас же появлялась новая сизая пленка.
Цепляясь закоченевшими руками за скользкие перекладины трапа, я стал спускаться внутрь лодки. Вода ворвалась в колодец рубочного люка, догнала меня, могучим шлепком поддала мне в спину, швырнула вниз на железный настил центрального отсека.
От неожиданности и боли я несколько секунд ничего не осознавал. Потом пришел в себя, огляделся вокруг, и обыденность обстановки на боевых постах заставила меня улыбнуться. Словно и не свирепствовал наверху восьмибалльный шторм! Спокойно и деловито работали у механизмов люди, только при резких кренах придерживались руками за какую-либо опору. Было тут и несколько новичков; они отличались от всех остальных чуть заметным зеленоватым оттенком кожи.
«Видно, трудно вам, – подумалось мне, – но раз-другой примете вы соленую купель – и уйдет прочь страх перед болтанкой, появится уверенность в себе. Ведь моряками не рождаются, ими становятся…»
– Гляньте, товарищ командир, какие коленца выкидывает нынче кренометр! – сказал мне рулевой, указывая глазами на темную шкалу, вдоль которой моталась остроносая стрелка.
– Попляшет да перестанет, – подал голос боцман Великий.
Он успел уже переодеться в сухое и наблюдал за работой своих подчиненных.
– Где же Яров? – спросил я у него.
– В старшинской каюте. Спит, – улыбнулся мичман. – Уснул сразу, как ребенок.
Я прошел в четвертый отсек. Яров лежал, свернувшись калачиком, на диване в чьем-то большущем комбинезоне. Сверху его заботливо укрыли теплой курткой с подвернутыми рукавами.
За плечом я услышал осторожное дыхание. Рядом стоял мичман Великий.
– Ну как? – прищурился я. – Будем переводить матроса в вестовые?
– Коль кроме него некому будет щи подавать, то придется мне тряхнуть стариной и надеть фартук, – серьезно ответил боцман.
– Вот и я тоже чую, что есть в этом парне настоящая морская косточка. Придет время – и сменит нас с вами на мостике. И теперешний бушлат станет ему очень скоро тесен…
Валерий Андреев
ВУЛКАН ВЗОРВАЛСЯ
Рассказ
1
Извержение началось за полночь, а точнее в ноль часов двенадцать минут – именно так было зафиксировано в вахтенном журнале дежурного по части. Катастрофа произошла в тридцати пяти милях, на соседнем острове. Заработал вдруг вулкан, который давно считался недействующим и молчал ровно сто шестьдесят лет. Лава ударила не в старый закупоренный кратер, четким конусом которого привыкли любоваться курильчане, а несколькими сотнями метров ниже, в бок, с восточной, повернутой к океану стороны, образовав два новых маара – неглубоких плоских углубления. Сначала был мощный залп, всколыхнувший землю и сопровождавшийся утробным тревожным гулом, а потом началась канонада, и в ночной вязкий от сырости воздух полетели камни и пепел. В образовавшиеся после взрыва трещины хлынула раскаленная лава. Густо поросшие кедрачом склоны вулкана моментально вспыхнули, и начался пожар, зарево от которого было видно далеко в море. Оно было замечено на рыбацких судах, ведущих ночной лов сайры, постами наблюдения и пограничными нарядами.
Десятью минутами позже, поднятый по тревоге командир пограничного корабля капитан 3-го ранга Лебедев был уже на ногах. Ни он сам, ни его жена не знали еще причины этого ночного вызова, хотя и привыкли к подобному за три года службы здесь, на островах.
Натыкаясь в темноте на вещи и вполголоса чертыхаясь, Лебедев вслепую передвигался по комнате. Накануне вечером у него с женой случился «крупный» разговор. Дело дошло до того, что жена стала сгоряча собирать свои вещи и объявила ему, что первым же рейсовым пароходом уйдет на материк и никогда больше сюда не вернется. Вот среди этих жениных вещей – сумок, коробок и чемоданов – капитан 3-го ранга и пытался отыскать свой походный, видавший виды портфель.
Собственно, конфликт возник из ничего. Поздно вечером они вернулись из клуба, где были в кино, и Люда сама затеяла этот разговор.
Месяца три-четыре назад в их части появился новый медик, старший лейтенант Масловский, – высокий, картинно-красивый юноша, к тому же холостяк. Разумеется, женская половина поселка сразу же нацелила на него свой заинтересованный взгляд. Медик при всей своей смазливой внешности не то чтобы был повеса, но покрасоваться и быть на виду любил и потому всячески поддерживал раздуваемые вокруг него слухи о былых его победах на материке, где он до этого служил и откуда был якобы «сослан» на острова опять же по причине рискованных любовных похождений с женами большого начальства.
Этот самый Масловский, конечно, не мог не обратить внимания на Люду Лебедеву – женщину привлекательную, умную, веселую. Раза два-три он приглашал ее танцевать, пока Лебедев сражался в бильярдной. А однажды проводил от клуба до дома после какого-то праздничного вечера, когда большинство офицеров плавсостава, в том числе и Лебедев, были в море и несли усиленную охрану границы. И пополз по поселку, где «доброжелатель» или завистник всегда найдутся, слушок, что у Масловского с Лебедевой роман. Люда, женщина гордая, независимая, посчитала ниже своего достоинства эти слухи опровергать или комментировать, и все это, конечно, вскоре дошло до ушей ее мужа.
Лебедев, как и следовало того ожидать, не придал этому никакого значения. Он слишком хорошо знал свою жену, ее все еще по-девичьи пылкую любовь к нему и целиком доверял ей. К тому же он неплохо узнал и Масловского, с которым служба вплотную столкнула его во время карантина, и, веря своему опыту разбираться в людях, составил о нем мнение, как о человеке легкомысленном, изрядном пустозвоне, хотя и неплохом специалисте.
Но Люду такая реакция мужа почему-то задела. Уязвленная, она сама не раз заводила разговор на эту тему, словно намеренно пытаясь обострить ситуацию. И вот вчера был, как говорится, финал.
– Нет, нет и нет, – с обидой твердила она. – Ты поверил этой сплетне. Я же вижу, не слепая…
Лебедев сидел в кресле у торшера и пытался сосредоточиться над раскрытой книгой. Его не то чтобы не раздражал этот разговор, но и не глубоко трогал, поскольку и раньше случалось так, что Люда устраивала ему небольшие «сцены» по поводу того, что он якобы охладел к ней и старается больше проводить времени на своем корабле, нежели в ее обществе. Он не обижался и не осуждал ее, понимал, как ей одиноко и тоскливо здесь, когда он все в море и в море. И в то же время не настаивал, чтобы у них наконец появился ребенок, зная ее страстное желание непременно закончить сначала институт.
– …Поверил и великодушно простил мне это, да? – продолжала Люда свой монолог, пытаясь вывести из равновесия мужа. – Только не нужно мне твоего прощения, как подаяния, понял?
Лебедев оторвался от книги и посмотрел на жену тем спокойным, испытывающим взглядом, который всегда действовал на нее гипнотически, хотела она того или нет.
– Знаешь, – сказал он спокойно, но твердо, – делай так, как решила. Хочешь уехать – так и скажи. Сплетни тут ни при чем. Точнее, предлог. Для тебя. Для меня – это пустой звук. Ты знаешь…
Сам же Лебедев знал, что истинная причина их конфликта назревала давно, из глубины и совсем по другому поводу…
Наблюдая теперь, как Лебедев искал в темноте свой портфель, Люда с чувством неутоленной обиды и скверным осадком от вчерашнего разговора думала о том, что Лебедев вновь, как и прежде, оказался и благородней, и сдержанней, а она снова опустилась до «кухонного» диалога, который сама же всегда осуждала в поведении знакомых ей женщин, которые мелко, а главное, необоснованно придирались к своим благоверным.
– Зажги свет. Я не сплю, – сказала она.
Свет торшера высветил первобытный хаос в их квартире, частично саму Люду, возлежавшую на персональном диване, и злополучный портфель, оттиснутый в самый угол комнаты.
Лебедев схватил портфель, проверил его содержимое, взглянул на часы и стал одеваться.
Он снова спешил на свой корабль, снова на свой «Опал». О, как она ревновала его к этому стальному чудовищу! Гораздо сильнее, чем к любой женщине, которая обращала на него внимание. А он умел быть и галантным, и веселым, и щедрым, и остроумным. Она это знала не хуже других, недаром же их дом всегда открыт для гостей.
А еще он был лучшим командиром в части. И корабль его тоже был лучшим. Вот уже три года подряд. И Люда понимала, что это не приходит само собой, а требует больших усилий, адского терпения, самоотдачи, времени, таланта, наконец. И все это он щедро отдавал своему кораблю. Конечно, и ей тоже, но кораблю больше.
Сама человек незаурядный, она ревновала его не только к кораблю, но и к его успеху. Ей казалось, что стремительно шагая вверх по служебной лестнице, он так же стремительно удаляется и от нее. Иногда ей даже приходило в голову, что было бы гораздо лучше, а главное спокойней для нее, если бы он не был первым. И она даже тайно желала, чтобы у него на корабле что-нибудь случилось, не очень серьезное, но ЧП. Но, к счастью для корабля, ничего не случалось, и Лебедев продолжал быть первым.
И тогда Люда стала одержима другой идеей. Она решила для себя: он – лучший командир, она – должна быть лучшей из жен. Самой-самой. Красивой, веселой, талантливой, умной. Благо, все это было, как говорится, при ней. Надо было только приложить немного усилий. И она приложила. Первым делом она серьезно взялась за гарнизонную самодеятельность и вскоре подняла ее на небывалую высоту – стали лауреатами областного смотра. Потом списалась с какими-то шефскими организациями в Москве, и их библиотека пополнилась интересным книжным фондом. Кончилось все тем, что она сама основательно засела за книги по кино и киноведению. Писала рефераты, печатала рецензии на фильмы в газетах, а осенью укатила в Москву и поступила в киноинститут на заочное отделение киноведческого факультета. Приехала радостная, гордая, ошалевшая от успеха. Было это два года назад…
Заметив, что он уже у порога и застегивает штормкуртку, она окликнула его:
– Так ничего и не скажешь на прощанье?
Он подошел к дивану, склонился над ней, поцеловал в щеку, прикоснулся своей широкой теплой ладонью к ее руке, лежавшей поверх одеяла, и выпрямился:
– Прощай. Счастливой дороги.
И быстро, не оглядываясь, вышел, крепко, по-хозяйски притворив за собой дверь.
2
Он спускался в невидимой кромешной тьме, по осязаемо знакомой каждой своей неровностью тропинке с сопки, куда на безопасную высоту был вознесен на случай цунами их жилой поселок, вниз к штабу и пирсу, у стенки которого отдыхали корабли. Он чувствовал знакомое дыхание моря, хотя оно и было далеко внизу, и угадывал привычное очертание бухты, хотя по-прежнему ничего нельзя было разглядеть и в двух шагах, а по направлению и силе ветра он мог безошибочно судить, каким фарватером следует выходить сейчас из бухты и какое волнение моря в баллах. Все это он фиксировал автоматически, потому что мысли его были заняты другим. Чувство горечи не покидало-его ни на секунду, потому как он не только был привязан к жене, он любил ее, может, с годами даже и больше, и сильнее. Хотя и не выражал открыто, напоказ, как нередко делают другие, демонстрируя свою верность, а оказавшись где-нибудь в командировке, первыми же смотрят на сторону. Лебедев был однолюб. Хотя, впрочем, нет. Еще он любил море и свой корабль и без этого не представлял своей жизни. Но и без Люды он жизни своей не представлял. Он знал ее сильный, решительный характер и не питал надежд, что, вернувшись, отыщет ее в своей квартире. И хотя подспудно его занимали сейчас и предстоящий выход в море, и боевая задача, которую уготовила людям эта ночь, невольно он вновь и вновь возвращался мыслями к жене и пытался понять, почему все так случилось и когда это началось?..
Весь штаб был уже на ногах.
Собрав командиров, комбриг капитан 1-го ранга Добротин коротко доложил обстановку. Лебедев, который сидел первым за приставным столом по правую руку от комбрига, видел бугры желваков на чисто выбритом добротинском лице, нечастую сигарету в его руке, и одно это уже говорило ему, что обстановка была действительно крайне серьезной.
Добротин продолжал, обернувшись к карте:
– В зоне интенсивного извержения вулкана оказались четыре пограничные заставы, пост технического наблюдения, персонал маяка и бригада рыболовецкого колхоза «Родина». В особенно угрожающем положении заставы, условно именуемые «Кавказ» и «Колхида», – указка в руке комбрига поочередно замерла на карте в этих двух точках. – Быстро распространяющийся к побережью пожар и лавовые потоки уже перерезали, а быть может, в ближайшее время перережут оба перевала – справа и слева – и захлопнут всему живому выход из опасной зоны… Отсюда следует, что людей можно спасти только со стороны побережья, и эта миссия, товарищи, ложится на нас…
Поставив далее задачу вспомогательным силам, Добротин обратился непосредственно к Лебедеву и его соседу справа капитану 3-го ранга Ковалеву:
– На ваши плечи ложится выполнение основной задачи. Лебедев идет на выручку «Кавказа», Ковалев спасает людей с «Колхиды». – Добротин снова обернулся к карте. – Штабом пограничного отряда намечена и уже передана по радио на места новая дислокация этих двух застав, поскольку прежняя стала небезопасной. Для «Кавказа» – это озеро Круглое, для «Колхиды» – мыс Песчаный. Но прошу учесть, товарищи, многие пограничные наряды, потерявшие связь с заставами, об этом не знают. Стало быть, надо действовать по обстановке. И последнее… – Добротин сделал паузу и обвел внимательным взглядом лица командиров, остановив его в конце почему-то на Лебедеве. – Скрывать не буду, и вы не скрывайте это от личного состава, – выполнение задачи связано с большим риском. Но поступить по-другому мы не можем – там люди…
На пирсе у трапа Лебедева, как всегда, первым встретил его замполит капитан-лейтенант Лимонов. После рапорта и рукопожатия он, по обыкновению с улыбкой, спросил: «Командир в порядке?» Обычно Лебедев в тон ему отвечал: «Командир всегда в порядке». На этот же раз он просто кивнул и отдал приказ сниматься со швартовов.
