Текст книги "Стоим на страже"
Автор книги: Виктор Астафьев
Соавторы: Юрий Бондарев,Олег Куваев,Владимир Карпов,Владимир Возовиков,Александр Кулешов,Борис Екимов,Николай Черкашин,Валерий Поволяев,Юрий Стрехнин,Владимир Крупин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
Борис Рощин
ЭКЗАМЕН
Рассказ
В десяти километрах от городка – скромная речка, что протекает возле танкового парка, приняв в себя несколько бурных подружек, раздается в берегах, становится вполне солидной рекой. Сюда с низовья уже заходят небольшие пассажирские пароходики и закоптелые деловитые буксиры. В этом месте голый песчаный остров делит реку на два равных рукава.
Оттуда, где я стою, до острова метров двести. Сегодня всякое движение по этому рукаву реки закрыто. На входе и выходе из него дежурят спасательные катера, на мачтах полощутся по два зеленых флага. Такие же флаги над автомобилями «амфибиями», урчащими в прибрежном песке, на высоких береговых флагштоках.
Идущие по второму рукаву пароходики, заметив необычные флаги, сбавляют ход и опасливо жмутся в сторону. Любопытные пассажиры засыпают капитана вопросами: «Что там происходит?», «Кто это?»
«Водолазные работы», – коротко отвечает капитан, зорко посматривая по сторонам.
– Начинайте экзамен! – приказывает председатель экзаменационной водолазной комиссии подполковник Реутов, заместитель командира полка.
– Подготовить водолазов к спуску! – тотчас отдает команду капитан Селиванов.
– Надеть гидрокостюм! – мой обеспечивающий сегодня командир взвода старший лейтенант Сасин.
В гидрокостюме жарко. Солнце, минуту назад такое ласковое на утреннем ветерке, быстро нагревает резиновый наряд.
– Промывки не забывай делать, – в который раз напоминает Сасин, закручивая «аппендикс» моего гидрокостюма резиновым жгутом.
Незаметно подкрадывается волнение. И тревога. А ведь кажется, что проще: пробежать под водой полторы сотни метров, держась руками за трос, натянутый по дну реки. Это последний элемент экзамена на звание «легководолаз».
– Включиться в аппарат! – приказывает обеспечивающий.
На секунду оглядываюсь. Рядом, одетые в гидрокостюмы, стоят солдаты. Сейчас их уже нельзя узнать, по я знаю: первым за мной идет Тропников, за ним Константин Салынский, Александр Истомин, братья Ивановы… Замыкает взвод сержант Белов. Он самый опытный в полку водолаз.
Включаюсь в аппарат.
– Трехкратную промывку, – теперь уже шепотом подсказывает Валентин Сасин.
Киваю головой. На суше промывку дыхательного мешка кислородом делать не забываю, а вот под водой… Под водой из-за этой забывчивости потерял однажды сознание. Вытащили тогда из воды на сигнальном конце. Но сегодня нельзя надеяться даже на сигнальный конец, его не будет. Сегодня автономное хождение под водой.
Ртом глубоко втягиваю в себя воздух из дыхательного мешка и, задержав дыхание, подаю в мешок чистый кислород, носом делаю выдох в шлем-маску. И так трижды. Это – трехкратная промывка, без которой не уходит под воду ни один водолаз в легком кислородном снаряжении.
Заканчиваю промывку, поднимаю согнутую в локте руку.
– Водолаз номер один к спуску готов! – громко докладывает мой обеспечивающий руководителю спусками капитану Селиванову.
Глухо доносятся доклады остальных обеспечивающих.
– Пошел! – звучит команда.
Держась руками за трос, сбегающий с песчаного берега в глубину, медленно вхожу в воду. Нагретый солнцем гидрокостюм вздувается на спине пузырем. Резиновые лепестки травящих клапанов, до этого безжизненно лежавшие на плечах, оживают, раскрываются крошечные черные ротики и, выпуская воздух, шипят, словно рассерженные змеи. Гидрокостюм с освежающей прохладой обжимает тело.
Поначалу идти легко. Сквозь желтоватый туман взбаламученной воды вижу дно и ускользающий куда-то в сторону трос. С каждым шагом вода темнеет, дно удаляется, а затем исчезает вовсе. Меня окутывает грязно-серый полумрак. Как-то непривычно, неуютно без сигнального конца. Сегодня я не услышу по нему мягкий строгий рывок – немой вопрос: «Как чувствуешь себя, водолаз?» Сколько бодрости, уверенности придает под водой этот рывок «сигнала». Сегодня к моему поясу привязан лишь сигнальный буек – поплавок из пенопласта, за которым сейчас внимательно следят мой обеспечивающий Валентин Сасин, капитан Селиванов, члены экзаменационной комиссии, спасатели на дежурных катерах. Сегодня никто не напомнит мне по сигнальному концу о злополучных промывках.
Предспусковое волнение улеглось, но тревога – неясная, непонятная, подсознательная – осталась. Будто что-то забыл, недоделал, уходя под воду.
Идти все труднее. Тяжестью наваливается на плечи течение. Глыбы воды, словно живые, то толкают из стороны в сторону, то вдруг рывком норовят оторвать от троса.
Наклоняю голову, выгибаюсь весь навстречу несущейся водяной лавине, чтобы хоть как-нибудь ослабить напор воды. Начинают уставать руки. Мягкая и тяжелая глыба вдруг резко бьет в грудь, в бок. Дно вылетает из-под ног. Вцепившись в трос, болтаюсь на нем, словно тряпка на ветру.
Что делать?
Пытаюсь зацепиться тупыми носами калош за упругий песок. Ничего не получается: дно подо мной будто мчится куда-то и удержаться на нем нет никакой возможности. Руки слабеют. Неосторожно делаю выдох носом под шлем-маску. И сразу – удушье. Дыхательный мешок пуст.
Отпускаю трос, хватаюсь за кнопку байпаса. Словно невидимый великан шлепком подбрасывает меня вверх. Кручусь, переворачиваюсь в каких-то немыслимых кульбитах и, не переставая давить на кнопку байпаса, жадно глотаю, захлебываюсь кислородом.
Еще один мощный шлепок водоворота, и, отброшенный в сторону, я плавно опускаюсь на дно. Распластавшись всем телом на плотном, отутюженном течением песке, хватаюсь за него руками, пытаюсь зацепиться. Нет, не удержаться. Меня разворачивает, тащит вниз по течению все быстрее и быстрее.
Неужели всплывать?!
Но с каким видом предстану я перед экзаменационной комиссией, перед солдатами взвода. Ведь солдаты где-то здесь, рядом, им нисколько не легче моего.
Но зацепиться не за что. Дно будто смазано маслом. И вдруг… «Нож! Как я мог забыть про него!»
Выхватываю из ножен огромный, похожий на кавказский кинжал водолазный нож и с силой вонзаю его в песок.
Ну вот, теперь другое дело! Теперь можно и передохнуть, обдумать положение. Что необходимо сделать прежде всего? Конечно же – промывку. Потом? Потом – к тросу. Только бы добраться до него, ухватиться…
Подтягиваюсь к рукоятке и, быстро выхватив нож, вонзаю его на несколько сантиметров вперед. Вновь подтягиваюсь. Получается неплохо. Так, скачками, продвигаюсь против течения метр за метром.
На трос наткнулся раньше, чем ожидал. Онемевшими пальцами хватаюсь за тонкую стальную нить. Теперь никакой водоворот, никакая сила не оторвет меня от него.
Пристраиваюсь поудобнее, отдыхаю. Вновь подкрадывается тревога. Оглядываюсь по сторонам, прислушиваюсь. Впереди, в ржавом полумраке мелькают какие-то тени, пляшут, кувыркаются. А вот… Неужели?!
Еще не веря в случившееся, медленно, совсем медленно делаю легкий глубокий вдох.
На спине, в аппарате, слышен хрип с бульканьем.
Еще вдох, посильнее – и в рот летят водяные брызги.
Мгновенно становится жарко. Вода! В дыхательном мешке вода! Вот она, расплата за беспечность. Ушел под воду, не проверив дыхательного мешка на герметичность, понадеялся на вчерашнюю проверку. Не зря томило меня недоброе предчувствие. Сейчас надо немедленно выходить на поверхность, каждый вдох может стать роковым.
Добавляю в мешок кислорода, прислушиваюсь, хрипы в мешке уменьшились, брызг нет. Сколько еще осталось до берега? Может быть, успею, добегу?
Перебирая трос руками, мчусь вперед.
Течение валит, сбивает с ног, бросает из стороны в сторону, но я уже не обращаю на это внимания. Только к дыханию прислушиваюсь тревожно, в мешке вновь булькает.
Непонятно почему, но трос все туже и туже прижимается ко дну. Останавливаюсь, осматриваюсь. Вокруг уже светло. Прямо на меня уставилось что-то черное, похожее на ствол пушки. Приглядываюсь, ощупываю – громадный сук дерева, а дальше, впершись корнями в песок, дыбится здоровенный коряжистый пень. В лесу под такими пнями медведи устраивают себе берлоги. Трос убегает под его растопыренные лапы.
Пробую обойти пень. Не удается. Течение валит с ног, за скользкие сучья не удержаться.
Пробую перелезть через пень – того хуже, едва не сорвался.
В мешке хрипы с бульканьем все громче и громче.
А ведь берег, наверное, совсем уже рядом? Совсем рядом!
Опускаюсь на колени и решительно проталкиваюсь за тросом под корягу. И тотчас понимаю, что допустил ошибку. Острые окаменевшие сучья, словно пиками, сжали со всех сторон. Пячусь назад, пытаюсь выбраться, но скользкие пики врезаются под ребра, намертво схватывают аппарат.
Я в ловушке!
Холодок ужаса змейками течет по телу. Хочется рвануться, закричать, сбросить навалившуюся тяжесть. Еще мгновение, и самообладание ускользнет от меня.
Неимоверным усилием пытаюсь собрать волю, сжать ее, вытеснить наползающий ужас. Мысли мечутся, разбегаются, их не остановить, не удержать. Уже не брызгами – струйками бьет в рот вода, в висках стучит.
Только бы удержать себя в руках, только бы не потерять над собой контроля!
Негромкий щелчок приводит меня в себя. Это сработал указатель минимального давления. Кислород в баллоне кончается. Его осталось на несколько вдохов.
Страх исчез, мысли четкие, обостренные.
Несколько вдохов! Это так много – несколько вдохов!
Ножом разрезаю ремни поясных грузов.
Несколько вдохов!
Обрезаю шнур сигнального поплавка.
Сразу над головой застучали моторы. Это катера, заметив неладное, спешат на помощь.
Кажется, последний вдох.
Прикрыв рот языком, медленно высасываю из булькающего мешка последние воздушные крохи.
Все, больше вдоха не будет.
Нащупываю на спасательном поясе кольцо. Резко поворачиваю его. Глухой щелчок. Резиновый пояс шипит, раздувается…
Спиной упираюсь в пень. Слышен треск ломающегося аппарата.
Вдоха не будет!
Медленно, очень медленно коряга вылезает из песка. Руки дрожат от напряжения, подламываются.
Над головой стучат моторы.
Еще, еще немного!
В глазах плывут белые блюдца.
Вдоха не будет.
Вырываюсь из плена. Толчок ногой в дно и… понимаю, что это конец. Ремни поясных грузов зацепились за аппарат и намертво приковали меня к подводной коряге. Я беспомощно повис над ней на раздувшемся спасательном поясе.
Эти короткие секунды я запомнил потом надолго. И вспоминаю их всегда с внутренним удовлетворением. Черт возьми, я выдержал этот экзамен на самообладание, не дал заполнить себя черному ужасу, не потерял контроля над своими действиями. Я боролся до последнего мгновения.
Вот почему Тропникова я считаю своим спасителем наполовину. Когда сверкнул его водолазный нож и сильные руки швырнули меня вверх, из груди моей вырвался последний выдох. Но, мне кажется, не подоспей Алексей, я еще поборолся бы, поупирался бы…
За этот экзамен по автономному хождению под водой я единственный получил тогда оценку «плохо».
Виктор Пшеничников
ВСТРЕЧА
Рассказ
Он один знал, что дошел до предела, до мертвой точки, за которой и пространство, и время теряли всякий смысл. Пройденное им только что пространство и покоренное с таким трудом время. Теперь время как бы в отместку само покоряло его, и видимое впереди пространство сокращалось до пяти, максимум десяти последних жалких шагов, которые Чупров еще в состоянии был одолеть. Дальше был мрак, темнота, неизвестность.
Лейтенант Апраксин и остальные солдаты все так же, не сбавляя темпа, бежали следом, Чупров слышал за спиной частый топот их сапог, на который земля отзывалась внятным протяжным гудом. Но дробный этот, сам по себе энергичный звук уже не подхлестывал солдата, как прежде, не торопил вперед, словно был услышан кем-то другим и относился к кому-то другому, постороннему, случайно оказавшемуся на границе в момент преследования нарушителя.
Устремляясь вперед уже по инерции, а не усилием воли, Чупров лишь боялся, что упадет у всех на виду, так и не дотянув до цели, и эта вынужденная задержка из-за возни с ним смажет все предыдущее, остановит, а то и сведет на нет так хорошо начавшийся темп погони.
Ныла онемевшая кисть руки, туго захлестнутая ременной петлей собачьего поводка – Цеза работала на совесть; ноги жестоко сводило судорогой, будто Чупров стоял не на раскаленном солнцем каменистом гребне, а плыл в ледяной воде. А в голове, пробиваясь сквозь охватившую тело боль, жило и вырастало позорное, унизительное: «Все… Больше не могу… Ноги… Подъем не осилю».
До его слуха еще доносился, впрочем мало волнуя, злой рокот стиснутой камнями реки, целиком терявшей себя в карстовой пещере с бездонным озером, которое Чупрову доводилось видеть прежде. Этот погоняемый ветром и множимый горным эхом отдаленный ворчливый грохот перекрывал, заглушая совсем, близкий противный скрежет попадавшихся под ноги острых скальных обломков гранита. Стронутые с места, обломки срывались в ущелье, по пути вздымая душную пыль и образуя опасные текучие осыпи, способные увлечь за собой и человека.
Солдат интуитивно отпрянул в сторону, и осыпь сползла уже у него за спиной, не задела.
Из всего разнообразия звуков Чупров ясно слышал только один – сдавленный звук собственного дыхания, больше похожий на свист дырявой гармони, тугое шипенье, словно горло перехватили веревкой. Окружающее теряло первоначальные свои очертания, расплывалось и уходило вовсе, сужая мир до крошечного каменистого пятачка, на котором существовали лишь он да преданная ему розыскная собака Цеза, вместе с Чупровым проделавшая столь долгий, изнурительный путь.
Все-таки его вовлекло, затянуло в новую осыпь, опрокинуло. Уже падая, физически ощущая неотвратимую близость земли, ее жесткую твердь и пыль, Чупров по-прежнему не верил, что все это происходило именно с ним: что в какой-то момент заложило уши, вокруг образовалась пустота, тугая и равнодушная, ноги подломились, будто соломенные, и он провалился в эту пустоту, как в бездонный душный колодец…
Его снесло на гребне осыпи недалеко, развернуло и прижало к выщербленному прохладному валуну. А Чупрову казалось, что это он достиг наконец желанного колодезного дна, прервавшего его тягучий безвольный полет.
Почему внезапно ему подумалось про весну и даже как будто навеяло свежие ее запахи? Этого он не знал. Бочком притиснутый к валуну, беспамятно и спокойно лежа в его углублении, словно и впрямь на дне колодца, Чупров пристальней пригляделся к порхающим вокруг существам и с удивлением вдруг признал, обнаружил в них настоящих пчел, теплых и мохнатых. Он протянул руку, чтобы для большей достоверности потрогать одну из них, однако вместо руки у него из-под куртки простерлось невесомое слюдяное крылышко, затрепетавшее на слабом ветру, потом выпросталось второе, и Чупрова, вмиг странно уменьшившегося, подхватило этим легким ласковым ветерком, подняло над удушливым срубом колодца, а опустило далеко-далеко отсюда, в маленьком солнечном городке под Калининградом, на диво напоминавшем его родной приграничный Багратионовск, где Чупров рос, – опустило как раз перед бюстом великого полководца, на площади…
Плотный мрак по-прежнему окружал Чупрова. И так продолжалось долго. Но потом впереди прояснилось, и в светлом прогале высветилось до боли знакомое лицо запыхавшегося начальника заставы лейтенанта Апраксина, и Чупров потянулся было к низко склоненному над ним озабоченному лицу офицера, будто услышал знакомую короткую команду «Подъем!..» и немедленно готов был ее исполнить. Однако уже через мгновение молочный туман скрыл от глаз отчетливое это видение. Но оставался крепкой связью с реальным миром встревоженный голос Апраксина:
– Саша, что ты?.. Саша…
Чупров медленно, через неохоту разнял тяжелые веки, в которые словно сыпанули песку, шевельнул губами, давая знать, что все слышит и понимает. Лейтенант же, напротив, не понял, а может, не расслышал, потому что, не переспрашивая, крикнул куда-то через плечо:
– Лыгарев! Быстро вниз, к муравейнику.
Радист Лыгарев расторопно бросился к муравьиной куче, захлопал обеими руками по живому холму, объятому встревоженной беготней, потом сцепил ладони ковшиком, бережно донес до Чупрова жгучий муравьиный запах, дал вдохнуть, будто из пузырька с широким горлом. Пальцы у него были длинные, под ногтями чернела тонкими серпиками грязь.
– Дыши, вояка! Тяни в себя глубже.
Кислота ударила в нос, вышибла слезы, как от нашатыря. На языке, толстом от жажды, не умещавшемся во рту, стал ощутим давний, почти забытый привкус муравьиного уксуса, которым он лакомился когда-то, слизывая кислоту с ошкуренного прутика, каким ворошил муравейник. И тотчас, едва им овладело это пришедшее из детства ощущение, к горлу подступила теплая удушливая волна. Чупров до боли прикусил губу: не хотел, чтобы его минутную слабость видели ни начальник заставы, ни досадливо хмурившийся на происшествие радист Лыгарев, ни старший наряда сержант Данилин, – оттого и гасил в себе спазму, кусал губы. Безразличие и тоска вползали в душу взамен разом иссякнувших сил, и Чупров вяло подумал, что, должно быть, лейтенант, с досадой отмечая бесполезно уходящее время, наверняка сейчас осуждает его и называет хиляком. И чтобы не видеть грустного лейтенантского лица, не раздражать Апраксина своим беспомощным видом, Чупров вновь закрыл глаза, с этого момента ощущая лишь одного себя…
Лейтенант же думал не только и не столько о Чупрове. Всего какой-то час назад еще не было ни поиска нарушителя, ни этого досадного горного недомогания солдата. Свободный от дежурства, Апраксин с утра писал письмо жене на Урал, когда радист соединил его с начальником отряда. Поинтересовавшись делами заставы и обстановкой на участке, начальник предупредил Апраксина, чтобы тот был готов к приезду представителя из округа. Конечно, письмо пришлось отложить и, несмотря на законный выходной, идти на заставу, готовиться к встрече. А там и часовой с вышки доложил, что к развилке дорог на ближайшее селение и границу приблизилась «Волга» – машина нового куратора заставы подполковника Невьянова.
Неприязнь и раздражение вызвал в нем поначалу сам облик подполковника Невьянова, непривычные его манеры. Царапнули по сердцу Апраксина первые же слова старшего офицера, когда тот буквально на полуслове прервал его доклад по обстановке:
– Подождите, лейтенант, о службе. Успеется. С дороги бы полагалось умыться…
И Апраксин умолк, будто с размаху налетел на барьер. В нерешительности он топтался рядом, пока гость, распахнув тесноватый, будто с чужого плеча, китель, неспешно обозревал сиреневый, в мареве, горизонт, пока долго и глубоко, с наслаждением вдыхал горьковатый полуденный воздух, насквозь пропеченный неистовым южным солнцем.
От перегревшегося мотора запыленной «Волги» нестерпимо несло бензиновой вонью, а Невьянов, будто не замечая этого тошнотворного запаха, сосредоточенно принюхивался к сладковатому древесному дыму и неодобрительно посматривал на жидкий костерок в глубине хоздвора, где дежурный повар, ни на кого не обращая внимания, сжигал промасленные дощечки ящиков из-под консервов с тушенкой. Наконец Невьянов шевельнулся, с ленцой махнул пухлой рукой шоферу в щегольски расклешенных парадных брюках и распорядился:
– Загони-ка «лошадку» в стойло. Все бока намял, понимаешь, где только тебе права выдавали… Что, лейтенант, приглашай! Давненько я тут не бывал, давненько…
В беспощадных лучах неистового солнца отчетливо выделялся восковой, какой-то безрадостный цвет лица Невьянова, его слегка наметившееся брюшко, и Апраксину стоило большого труда не придавать особого значения ни внешнему виду, ни глуховатому, маловыразительному голосу подполковника, ни его манере ступать осторожно, будто дорога от ворот до казармы была сплошь утыкана гвоздями или залита грязью. Даже то, с каким тщанием он принялся вынимать из добротного дорожного чемодана и попеременно раскладывать на столе махровое полотенце, мыльницу с легкомысленным голубым цветком на пластмассовой крышке, обернутый целлофаном шерстяной спортивный костюм, как долго правил, намереваясь бриться, допотопную опасную бритву «Золинген» с полустертым лезвием, рождало в душе Апраксина усмешку и непонятный даже для него самого протест.
Сам Апраксин еще с курсантской поры брился электрической бритвой. У него была надежная, почти бесшумная «Агидель» с плавающими ножами, и всех владельцев «скребков» он заочно числил людьми чуть ли не прошлого столетия, которые почти поголовно напрочь отвергают синтетику и наверняка сами набивают папиросные гильзы насыпным табаком. Апраксин ничуть бы не удивился, увидев у Невьянова хитроумную машинку для снаряжения папирос и музейное кресало или, в лучшем случае, фитильную бензинку из стреляного винтовочного патрона образца «…надцатого» года.
Однако больше всего задело самолюбие лейтенанта то, что к нему прибыл не представитель штаба округа, загодя ожидаемый, а технарь, наверняка забывший тонкости службы у рубежа… Но какой бы огонь ни бушевал в груди лейтенанта, Апраксин давно и четко усвоил, что приказы командования не обсуждаются, что в армии любой – от солдата до маршала – живет по уставам, и поэтому заранее настраивался принимать все как должное, хотя истинные чувства и перевешивали, брали свое.
Задержавшись перед входом в казарму, Невьянов поковырял тупым носком сшитых на заказ сапог щербатую ступеньку крыльца, и Апраксина, давно отдававшего старшине распоряжение сменить негодную доску, немало удивило: и как только заметил?.. А когда подполковник совсем уже было занес ногу над порогом, из распахнутых настежь ворот аппаратной недорезанным поросенком заголосил на высокой ноте до этого молчавший дизель. Невьянов повернул удивленное лицо к Апраксину, видимо, ждал объяснений, но тот молчал – он и сам не знал, почему дизелисту пришло в голову опробовать двигатель в столь неурочный час.
Трумкая что-то себе под нос, ведя какую-то безголосую занудливую мелодию, Невьянов повернул от казармы к аппаратной. Апраксин покорно шел следом, в душе кляня судьбу, что послала ему нежданный «подарок».
– Дизелист у тебя молодой? – спросил Невьянов, разом обрывая свою неясную песнь. Голос его не предвещал ничего хорошего; во всяком случае, Апраксин не уловил в нем веселых или ободряющих нот.
– Никак нет, – по-уставному выдавил Апраксин, заранее готовый к разносу. – Специалист. Механик второго класса.
– Ага, – согласился Невьянов мало что выражающим тоном, а когда их обоих – Невьянова и Апраксина – окутал горячий сумрак выложенной из кирпича аппаратной, подполковник спросил у солдата:
– Что ж ты дизель-то рвешь, сынок? Ведь тебя на «губу» надо за такое обращение, понимаешь…
Это обязательное невьяновское «понимаешь», произнесенное дважды или трижды, уже коробило Апраксина, резало слух, как прежде всегда резали слух разные там «кубыть», «надысь»… Ничего не поделаешь, настраивал себя Апраксин, придется терпеть. И потому молчал, глубоко, до ломоты стискивая зубы.
Такое состояние владело Апраксиным долго. И лишь в умывальнике, когда Невьянов начал плескаться под тугой струей из-под крана, широко, враскорячку расставив ноги, чтобы не забрызгать сапоги, Апраксина обдало ознобом. Под лопаткой Невьянова обнаружилась глубокая треугольная вмятина, провал, затянутый грубой бугристой кожей.
– Плесни-ка, лейтенант, на спину, – разорвал его оцепенение голос Невьянова.
Лейтенант не вдруг сообразил, что от него требуется.
– Краны тут низкие, никак, понимаешь, не подлезешь. Прежде-то на улице умывались, из ведра.
Апраксин направил струю на покатую спину подполковника, стараясь, чтобы ледяная вода не достигла ужасной вмятины. Однако подполковник крутился под напором и струйки все равно набегали на рубцы, должно быть, неприятно холодя.
– Ух, дьявол, хорошо!.. – Невьянов даже зарычал от удовольствия, закряхтел. – Да сливай, сливай, лейтенант, не бойся. Ах ты! Прямо по нервам!
Как завороженный Апраксин смотрел на загадочную мету. Старался представить себе возможное происхождение этого шрама, но ничего героического и мало-мальски похожего на геройство в облике грузного подполковника не угадывалось, а спросить Невьянова напрямую лейтенант постеснялся.
Свежий после мытья, гладко выбритый, Невьянов наконец принял обстоятельный доклад начальника заставы. В скудно обставленной канцелярии, без намека на малейшие излишества, какой-либо посторонней вещицы, довольно прозаично звучали все эти цифровые данные, которые начальник заставы перечислял без запинки, а Невьянов все равно слушал Апраксина с удовольствием, будто внимал стихам.
Нравилось подполковнику, что по ходу рассказа Апраксин, не глядя на ряды переключателей, щелкал нужными тумблерами, и на электрифицированной схеме участка заставы попеременно обозначались крошечными лампочками то рубежи прикрытия, то линия границы, то изгибы дорог.
Незаметно подошло время обеда, старшина уже приглашал к столу. Но от обеда, не объясняя причин, Невьянов отказался, попросил себе только чайку да сахару. За ранним чаем, младенчески зарозовев и поминутно отпыхиваясь, подполковник говорил с Апраксиным об отвлеченном, словно намеренно не хотел раньше времени касаться вопросов службы. Спросил между прочим о семье лейтенанта, но так мельком, необязательно, что Апраксин, нахмурясь, сказал, лишь бы длинно не распространяться: жена с дочерью уехали на Урал, к теще. Другие мысли занимали начальника заставы, и посторонним, не относящимся к службе, места не было. Да и Невьянова, кажется, такой ответ удовлетворил. Не делая попытки продолжить разговор, он в задумчивости, набычась, прихлебывал горячий чай и глядел, не мигая, в одну точку.
Старшина, прапорщик Деев, маячил неподалеку от канцелярии, где Невьянов пил чай, глаза и уши держал начеку, потому что по опыту знал – если начальство отказывается от еды, хорошего не жди, голодные – они непокладистые.
Апраксин метнул на старшину осуждающий взгляд: вместо того чтобы дефилировать перед дверью и угадывать настроение начальства, лучше бы ступеньку на крыльце заменил! И пулеулавливатель на месте заряжания оружия тоже давно следовало бы покрасить, а то вмятина от случайного выстрела уже поползла ржой, портит безобразным пятном весь вид. И дизелист этот, как на грех, некстати припустил обороты на всю катушку, что только на него нашло…
– Лейтенант, можете покуда идти, – вдруг разрешил Невьянов. – Меня пасти да опекать не надо. Я займусь документами. Позже и поговорим. Ну и на границу выедем – само собой…
Ненадолго, но с явным облегчением оставив Невьянова одного, Апраксин поставил задачу и отдал приказ на охрану границы очередному наряду, идущему дозором на левый фланг. На обратном пути, перебирая в памяти подробности встречи и первых разговоров с Невьяновым, лейтенант резко выговорил дежурному, не обеспечившему должного порядка в комнате постовой одежды, дал необходимые указания старшине, явно истомившемуся в неведении, а потом, вернувшись к Невьянову, сам молча выслушал незначительные замечания подполковника по ведению документов и ознакомился с короткой записью проверяющего, не столько вникая в суть написанного, сколько удивляясь почерку немолодого уже офицера. Каллиграфия у Невьянова оказалась отменной.
– Ну, пошли знакомиться с заставой, – полувопросительно сказал Невьянов, отодвигая от себя стопку толстых служебных журналов в потрескавшемся коленкоре. – Посмотрим, где размещаются твои орлы.
Апраксин, томясь, сопровождал дотошного гостя по обоим этажам недавно выстроенной казармы, еще густо струившей непобедимый запах свежей краски. Но мало-помалу «экскурсия» завершалась, и Невьянов заметно добрел…
Зашли в ленинскую комнату. По телевизору как раз передавали дневной выпуск новостей, и Невьянов сначала задержался на пороге, равнодушно косясь на изображение, а затем бочком-бочком протиснулся в просторное помещение, прочно устроился в кресле, буквально впился глазами в цветной экран. Показывали какой-то подмосковный тепличный комплекс, начиненный последними чудесами агротехники, где среди серебристых алюминиевых конструкций ловко, будто по воздуху, сновали юные феи в крахмальных, немыслимо высоких тюрбанах и белоснежных халатах. Появившиеся на экране зеленые огурцы вперемежку с крутобокими помидорами отбрасывали блики, словно игрушки на новогодней елке.
– А неплохо бы на заставе иметь теплицу, – вдруг высказался Невьянов, ни к кому, собственно, не обращаясь. – Для солдата, понимаешь, фрукт и овощ – ценная вещь…
Апраксин сдержанно помолчал, потому что не знал, каких слов ждал от него этот странный подполковник. Он уже намеревался отпроситься у Невьянова, поскольку пора было составлять план охраны границы на следующие сутки, но в этот момент, опережая Апраксина, в коридоре казармы ожил динамик. Резкие, толчками, сигналы зуммера как бы выговаривали на тревожно высокой ноте: «В ружье! В ружье…» Дежурный, будто отрабатывая за полученный от начальника заставы разгон, зычно скомандовал: «Тревожная группа, на выезд!» И вскоре предстал перед офицерами, выговорил одним духом:
– Товарищ подполковник, сработал пятый правый. Дозор оповещен. Тревожная группа на выезд готова!
Магия, всемогущая магия хлестких слов побуждала к действию! Не дожидаясь каких-либо приказаний, Апраксин уже перепоясал себя портупеей с нацепленной кобурой, застегнул широкий кожаный ремень чуть ли не на последнюю дырочку, резким щелчком замкнул сейф с документами и приложил горячую ладонь к козырьку фуражки:
– Разрешите выехать на участок?
Невьянов не то улыбнулся, не то у него непроизвольно дернулись уголки губ, и он коротко бросил:
– Действуйте!
Подполковник вышел на крыльцо вслед за начальником заставы, вновь усмехнулся, заметив новую, еще не окрашенную ступеньку, белевшую среди остальных, словно высушенная солнцем кость.
Готовый к выезду «газик» урчал мотором, мелко подрагивал. Апраксин быстро сел рядом с шофером, хлопнул дверцей машины так, что Цеза вскочила с пола, подала резкий голос.
На заставском дворе все шло своим чередом: выкатывался из гаража мощный вездеход с брезентовым верхом, осторожно разворачивался полукругом, чтобы ненароком не зацепить сияющую глянцем начальственную «Волгу». Замполит без суеты, деловито выстраивал солдат заслона, толково, помогая себе жестами, отдавал необходимые распоряжения, которые выполнялись незамедлительно. А в ушах Апраксина все еще звучало невьяновское «действуйте», сказанное им словно бы нехотя, – из милости, как понял Апраксин.
– Поехали! – обрывая себя, не желая больше копаться в собственных чувствах, приказал Апраксин шоферу. – На пятый участок.
Дорога повела через невысокие перевальчики, постепенно захватила примелькавшейся, десятки раз виденной новизной. Она всегда отвлекала от дурных мыслей, никчемных обид и переживаний, потому Апраксин и любил долгие ее километры, особую ее власть… А потом началась работа, «газик» дальше не шел, его не пускало ущелье, – стало вовсе не до посторонних ощущений. Собака сразу взяла след, пошла цепко, безостановочно… И вот теперь, когда, преследуя нарушителя, шли буквально по его пятам, первогодок Чупров не выдержал бешеной скорости погони, упал…
