Текст книги "Стоим на страже"
Автор книги: Виктор Астафьев
Соавторы: Юрий Бондарев,Олег Куваев,Владимир Карпов,Владимир Возовиков,Александр Кулешов,Борис Екимов,Николай Черкашин,Валерий Поволяев,Юрий Стрехнин,Владимир Крупин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
Левашов молча спустился в овражек и, к удивлению Гоцелидзе, лег в снег, огляделся, прополз по-пластунски несколько метров и снова огляделся. Потом встал, отряхнул снег и произнес будничным тоном, словно вызывал дневального из соседнего помещения:
– Позовите сержанта. Я подожду здесь.
Гоцелидзе постоял в нерешительности – отсюда до расположения и обратно бегом-то минут сорок, а пехом – весь час. Да к тому же скоро совсем стемнеет. Но приказ есть приказ, и он торопливо зашагал к лагерю.
Копытко прибежал через час – запыхавшийся, испуганный, весь в поту, со съехавшей набок шапкой, коренастый, светлочубый паренек, курносый и сероглазый.
– Товарищ… гвардии… лейтенант! Сержант…
– А где командир взвода? – перебил его Левашов.
– Остался… в расположении!
– Вы ставили сигнальное ограждение? – спросил Левашов.
– Так точно! Мое отделение!
Левашов с трудом сдерживал раздражение. Он замерз в своих тонких сапогах, пока топтался здесь битый час по вине этого самого Копытко, а значит, и лейтенанта Гоцелидзе, который даже не счел нужным вернуться. Ему не понравился сержант – хитрый парень; Левашов сразу приметил в ответе Копытко попытку увильнуть: не я сам, мол, а мое отделение…
– Что значит отделение? Вы отвечаете за это ограждение или не вы?
– Так точно, я! Только…
– Тогда почему с этой стороны оно не поставлено?
Копытко молчал.
– Я спрашиваю, почему с этой стороны не поставлено ограждение? – совсем тихо повторил свой вопрос Левашов.
– Так тут, товарищ лейтенант, так получилось…
– Как получилось? – еще тише спросил Левашов.
– Да вот, бечевки не хватило. Что ж, за ней в лагерь бежать? А все одно, с какой стороны ни подойди, видно, что ограждено. Место-то открытое, мы учли, что оно открытое…
– «Учли»? «Видно»? «С какой стороны ни подойди»? Так? – Левашов говорил, не скрывая ехидства. – Пойдемте.
Они обошли кусты, спустились в овражек.
– Вот… видите, товарищ лейтенант, вот, все видно. И с правой стороны, и с левой, куда ни глянь…
– Ложись! – скомандовал Левашов.
Копытко растерянно смотрел на него.
– Ложись! – закричал Левашов.
Копытко плюхнулся в снег и так лежал, нелепо разбросав руки, задрав голову и вытаращив глаза на офицера.
– Вперед!
Придя в себя, Копытко быстро и ловко пополз по-пластунски.
– Стой! Ну как, видно?
Копытко огляделся по сторонам, как делал это раньше Левашов, промолчал.
– Вперед! Стой! Видно?
Копытко прополз еще несколько метров, опять огляделся, на этот раз медленно, обреченно – он уже понял, что ограждения и указки не увидит.
– Встать! – равнодушным голосом произнес Левашов. Он повернулся и, не оглядываясь, направился к лагерю. Его вдруг охватила усталость. К чему весь этот час морозного ожидания, эти дешевые эффекты с растерянным, ошарашенным Копытко? Он, наверное, выглядел смешным в глазах Гоцелидзе – эдакий едва оперившийся выпускничок. Не успел приехать, уже проявляет служебное рвение, придрался к пустякам, взбудоражил всех…
Сумерки уже сгустились по-настоящему. Лес сплошной черной стеной почти сливался с темнотой. Кое-где мелькали огоньки, вдали над невидимой дорогой проплывали золотистые купола – свет автомобильных фар.
– Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант! – донесся до него из-за спины голос. – Виноват, товарищ лейтенант…
И тут сержант Копытко, командир первого отделения, услышал слова, которые за два года службы ему не доводилось слышать ни от одного офицера.
– Виноват, говорите? А может, кто-то другой виноват?
Копытко опешил. В голосе лейтенанта не было издевки, скорее раздумье.
– Как же так, товарищ лейтенант, ограждение-то мое отделение не поставило… Значит, виноват, думал – видно, а вы верно приметили: поползет гвардеец – и не увидит. Зачем ему в рост-то шагать? Вы верно приметили. Недоглядел я… Как командир отделения должен отвечать…
Копытко говорил и говорил, страшась паузы. Наконец замолчал. Молчал и лейтенант.
– Скажите, Копытко, вы комсомолец? – неожиданно задал вопрос Левашов.
– А как же, товарищ лейтенант, мы все в роте комсомольцы!
– Ну вот, вы попробуйте ответить как комсомолец, – сказал Левашов. – Попробуйте. И отчитайтесь не передо мной, а перед своей комсомольской совестью. Ведь на девяносто девять и девять десятых процента ничего бы не произошло. Так? Ну вот, а вы об одной десятой подумайте и о своем товарище, на чью долю эта десятая досталась бы. А теперь – кругом марш! Чтобы завтра утром все было сделано как следует.
Левашову уже было не так важно, как оценит его работу замкомроты Русанов, сейчас речь шла о более важном: о чувстве ответственности, о воинском долге, и замполит понимал, что работа его ждет большая. И работа эта не завтрашнего или еще более позднего дня, она началась со знакомства с командиром роты старшим лейтенантом Русановым, щеголем Гоцелидзе и, хотелось надеяться, неплохим комсомольцем и командиром отделения сержантом Копытко.
Дмитрий Сергиевич
ВЕТЕР В СТЕПИ
Рассказ
Шальной ветер несется вскачь над степными увалами. Заиндевелые хрусткие травы гнутся до самой земли. Быстро взошло солнце, словно его кто-то подбросил там, за горизонтом. На небе ни облачка. Светлая синева его, кажется, тоже трепещет и полощется на ветру и веет на тебя холодной и радостной свежестью.
– Славный денек будет! – говорит, выпрямляясь во весь свой саженный рост, ефрейтор Калабин. Он глядит на меня, приветливо улыбается и легким движением смахивает капельки пота с широкого смуглого лба.
– Ну как, не видно «противника»?
– Нет, ничего не видно.
– «Противник» не дурак!..
Калабин опускается на дно траншеи и снова начинает стучать лопатой о твердый суглинок.
А я вглядываюсь в даль, туда, где огромным красным шаром катится по гребню холма торопливое зимнее солнце. Передо мной – ручной пулемет, мое оружие. Я наблюдаю за местностью и охраняю своих товарищей, пока они зарываются в землю.
Идут вторые сутки, как мы живем в открытой степи. Вчера добрую половину дня мы исходили вдоль и поперек всю окрестность – совершали марш-броски, ползали по-пластунски, стремительно перебегали, кричали «ура» и шли в атаку. А к вечеру заняли оборону.
Весь день пронзительно свистел ветер, морозный, обжигающий огнем, неуемный. Командир нашего отделения сержант Белецкий даже охрип, голос надорвал – надо же было пересилить, перекричать буревей, который стремительно пролетал у самой земли, завывая на сотни голосов. Он лихо подхватывал слова команды, рвал их на клочки и уносил от нас с разбойным присвистом, с бесшабашной удалью. Мне казалось, что он даже хохотал над нами, когда мы, увлеченные атакой, забегали слишком далеко, ничего не слыша, что там кричал наш сержант.
Но вот вечером, усталые и остывшие, мы собрались вокруг полевой кухни в реденьких кустиках молодой лесопосадки. И здесь я почувствовал, что ветер может свободно пробиться сквозь шинель и острым холодком пронизать до самых костей. И в свисте его появились какие-то шипящие, злые, устрашающие нотки. Сидя над котелком пшенной каши, я с тревогой думал о приближающейся ночи.
– Где будем спать? Такой холод – душу замораживает!
Занятые едой, мои товарищи – молодые солдаты – ничего не ответили. И что тут можно было сказать? Где прикажет командир – там и будут отдыхать.
Ефрейтор Калабин сидел тут же.
– А если и не поспим ночку-другую? – ответил он вопросом на мой вопрос. – Ничего с нами не приключится!
«Ишь ты, бодрячок-самоучка!» – подумал я и отвернулся в сторону, чтобы не видеть его на диво спокойное лицо. Мне вспомнилось, как выступал он на комсомольском собрании, как говорил, что трудности надо преодолевать мужественно. Затем все читали его заметку в стенной газете. Калабин заверял в ней, что будет действовать в поле как в бою, в полную силу, и помогать товарищам словом и делом, особенно молодым солдатам. «Черт возьми! – подумал тогда я. – А мне не нужна твоя помощь! И вообще все это позерство, одни слова».
И вот вчера вечером, когда был отдан приказ занять оборону и располагаться на ночь, Калабин посоветовал мне оборудовать огневую позицию в старом, полуобвалившемся окопе. Это меня сильно обидело. Окоп приметил я сам, с него открывался широкий обзор местности, все подступы к обороне отделения хорошо простреливались.
– Прошу вас, – сказал я сухо Калабину, – оставьте ваши советы при себе.
Я уже представлял себе, что по возвращении с тактических занятий Калабин обязательно выступит на каком-нибудь собрании или напишет в газете о том, как он помог молодому солдату Запорожченко выбрать огневую позицию, как вдохновлял его личным примером и призывным словом и те де и те пе. А мне все это ни к чему. Я не хочу ходить на помочах. Пусть я и молодой солдат, но то, чему меня учили, я усвоил хорошо, а большего с меня не спросят.
– Зачем же злиться? – удивленно пожал плечами Калабин, заметив, должно быть, мой хмурый взгляд и недовольство, которое достаточно ясно было написано на моем лице.
– А я и не злюсь. Я только хочу сказать вам, что в настоящем бою у вас не будет времени, а может, и желания давать мне или кому-либо другому свои правильные советы.
– Почему вы так думаете?
– Да вы бы сами захватили этот окоп, потому что это уже почти готовое укрытие и конечно же своя-то жизнь дороже.
– И вы серьезно так думаете?
– Тут и думать нечего!..
Калабин пристально посмотрел на меня и как-то неловко, точно он был в чем-то виноват, улыбнулся. Ничего не сказав, он отошел шагов на десять и стал долбить лопатой мерзлую землю. После этого разговора и особенно после странной улыбки Калабина мне стало не по себе. Показалось, что словно я обидел его, хотя у меня и в помыслах такого не было. Я просто высказал свои мысли, и его воля понимать их так или иначе. Чтобы не думать обо всем этом, я с яростью взялся за оборудование своей огневой позиции. Это удалось мне сделать быстрее других. Усталый, я уселся на дне окопа, наконец укрывшись от ветра, который к ночи разбушевался еще сильнее.
Уже стемнело, когда над собою я услышал голос Калабина:
– Ну, что? Не спится?
– Нет, не спится, – ответил я, не попадая зуб на зуб.
– Ээ, да ты, никак, дрожишь!
Калабин спрыгнул ко мне в окоп.
– Что же ты, голова садовая, сидишь на голой земле? – разозлился он, пошарив вокруг руками.
– А где же я возьму матрац или перину? – попробовал я невесело отшутиться, чтобы хоть немного сгладить неприятное впечатление, которое наверняка осталось у него после недавнего разговора.
– А вот сейчас я покажу тебе и матрац и перину!
Калабин выскочил из окопа и скрылся в темноте. Через минуты две-три он вернулся с охапкой сухой травы.
– А ну, посторонись!
Трава полетела на дно окопа.
– Расстели ее так, чтобы и стены были покрыты! – приказал он довольно сурово. – Накрывайся палаткой и спи!..
«Вот и попался, – подумалось мне, – вот и помощь, оказанная молодому солдату, – охапка сухой травы! Эх ты, раззява! – укорял я себя. – Не мог додуматься до этого сам. Да про это, помнится, и сержант говорил перед выездом в поле, а ты позабыл. И почему? Много думаешь о себе… А если я выброшу эту траву? Что же, можно, но тогда придется замерзнуть. Это факт, как дважды два – четыре. И потом – это было бы чрезвычайно глупо… И мерзко… Это еще, пожалуй, хуже, чем если бы я плюнул в лицо человеку…»
С такими мыслями я и уснул, сжавшись в комок, на дне своего окопа. И спал так, как никогда еще не спал в своей жизни!..
И вот настал новый день. Я гляжу вдаль и думаю о человеке, который сейчас пробивает ко мне траншею от своей ячейки. Я думаю о ефрейторе Калабине, пытаюсь понять его. Внешне это симпатичный парень – широкое, открытое лицо, светлые глаза, улыбчивый и, должно быть, добрый по натуре. Конечно же добрый! Злой человек плюнул бы на тебя в твоем окопе – живой ты там или уже окоченелый. А он подошел, спросил и помог!
Да, помог! Почему я боюсь этого слова? Ведь не себя же, не свою выгоду имел он в виду, когда вчера побежал за травой…
Идет четвертый месяц моего пребывания в армии. Теперь-то я пообвыкся и после этих полевых занятий смогу уже сказать, что и я стреляный воробей. Ну, а поначалу все у меня не клеилось, все казалось необычным – и общая побудка, и властные команды сержантов, и строго, по минутам, расписанное время, и то, что даже в магазин, который находится тут же, в городке, нельзя отлучиться без разрешения командира. И самое необычное, что бросилось в глаза, – это построения, начиная с самого раннего утра и до отбоя – на физзарядку, на утренний осмотр, на занятия, в столовую…
– Похоже, – как-то заметил я, искренне недоумевая, – что в армии и шагу нельзя ступить без строя.
– Да, дорогой товарищ, – ответил мне ефрейтор Калабин, – в армии без строя не обойтись. И надо полюбить строй. А раз полюбишь – дело пойдет на лад! Что касается меня, то я думаю, что нет ничего лучше на свете, когда вы идете вперед и чувствуете локоть рядом идущего с вами товарища. Тогда – вы сами это скоро увидите – силы ваши как бы удваиваются, и вам не страшны никакие преграды!..
Хорошо сказал! И я теперь вижу, что много правды в этих словах. А тогда я не поверил ему. У меня была своя теория. Смысл ее сводился к тому, что мы, мол, и сами с усами. По правде сказать, я и сейчас верен ей. Тем более что она нисколько не противоречит тому, что говорил Калабин. В самом деле, хорошо помогать тому, кто сам что-то умеет! И радостно идти в строю с таким товарищем, который не хуже тебя знает свое дело. Вот тогда-то и удваиваются силы!..
Стучат и стучат лопаты. Слева углубляет траншею Калабин, справа – Глухов. Твердая глинистая земля с трудом поддается лопате. Но я вижу, как ефрейтор действует, словно заправский землекоп. Нельзя не залюбоваться его работой! Вот он сильно нажимает на заступ, врезает лопату в землю, но не всем нижним ребром лотка, а только одним углом и наискосок. Я вижу, что так она заходит значительно глубже и, конечно, больше захватывает грунта. А я-то не имел этой сноровки, и дело у меня шло не так споро, как у Калабина. Конечно же в другой раз я буду копать так, как Калабин. Вот он и еще раз помог мне, о чем даже сам не подозревает.
Мерно стучат лопаты. С каждой минутой все глубже окоп. А солнце поднимается все выше и выше. Из края в край идет оно над нашей страной и глядит на ее горы и долины, на реки и моря, на величавые леса и, конечно, на эту степь, где мы ползаем и роем как кроты…
– Э-эх! – вырывается из груди Калабина. Он бросает последнюю лопату грунта на бруствер и выскакивает из траншеи. Расправив плечи, окидывает необозримую даль и восторженно восклицает: – Красота-то какая!..
Красота? А я не вижу ничего особенного. Неужели у него другие глаза и он замечает такое, что недоступно моему взгляду?
– Где? Какая красота?
– А небо! Небо-то какое! – говорит он, не обращая внимания на мой вопрос.
Гляжу на небо и я. Оно высокое-высокое, и в чистой синеве его столько простора и света, что начинает кружиться голова… Переведя взгляд на землю, я вижу в своей полосе наблюдения, вдали, у самого горизонта, зеленый массив. Это всходы озимых посевов переливаются светлыми волнами. А ближе поднимается по изволоку молодая лесная поросль. Тоненькие и стройные акации и приземистые парубки-дубки пока робко, но уже напористо становятся лицом к ветру, и он пробирается сквозь их строй с недовольным шипеньем. А еще ближе к нам пробегает с юга на север шоссейная дорога, и я слышу, как там гудят и гудят телеграфные провода.
– Да, брат, все это надо понимать!..
С этими словами Калабин подходит ко мне, присаживается на корточки и закуривает.
– Вот и окопались! Еще замаскироваться надо, но это уже полегче будет… А знаешь, сколько тебе за всю твою службу придется перевернуть земли? – вдруг спрашивает он и прижмуривается с добродушной хитрецой.
– Сколько же?
– Про пирамиду Хеопса слыхал?
– Слыхал.
– Вот таку гору наворочаешь!
Заметив, должно быть, в моих глазах сомнение, он говорит:
– Ну, может, и меньше, потому что никто еще не замерял в точности…
Я не заметил, когда он начал обращаться ко мне на «ты». Случись это вчера, я бы осадил его, а сегодня мне кажется, что так и надо, хотя сам назвать его на «ты» не решаюсь.
Потом Калабин говорит, что молодые солдаты, ничего себе ребята, начинают понимать службу.
– А вообще-то, смешно на вас было глядеть в первые дни – ну, ровно цыплята. Ты только не обижайся, сам был таким, так что это вроде бы и самокритика. Я, например, сразу узнаю молодого солдата. И не потому, что шинель на нем не обносилась и что шапку-ушанку он носит еще на гражданский лад. Это, конечно, всем видно. Но главное в новичке – это, понимаешь, его взгляд, удивленный, вопрошающий. И, конечно, есть чему удивляться, есть о чем спрашивать…
Калабин делает несколько затяжек подряд, пока огонек сигареты не доходит до самых пальцев, потом отшвыривает окурок далеко за бруствер. Широко улыбаясь, он продолжает:
– Да-а, у каждого свое. У тебя вот, к примеру, шапка всегда набекрень. А вот твой сосед справа, знаешь, о чем он меня вчера спросил? Скажите, говорит, товарищ Калабин, а как можно стать ефрейтором?
– Ну и что?
– Я ответил, что вы им станете, товарищ Глухов, определенно станете, у меня на это верный глаз. Службу вы начали хорошо, и старание у вас есть… Смотри, смотри, он уже маскироваться начал, а я тут с тобой тары-бары развожу!..
Калабин резко поднялся, перепрыгнул через траншею и побежал в тыл за травой…
Еще вчера я наверняка крепко обиделся бы на Калабина за эту самую «шапку набекрень» и попросил бы его, чтобы он смотрел лучше за собой. Но сейчас у меня нет никакой обиды. Я вижу, что шапка тут только намек, за нею следует усматривать некий другой смысл. Неужели он хочет этим сказать мне, что я очень доволен собой, что порою бываю заносчив и даже груб с товарищами, что никаких особых стремлений и желаний здесь, в армии, у меня нет? Что же, если он все это имеет в виду, то это правда. Если Глухов хочет стать ефрейтором – в добрый час, а у меня нет такого желания. И в отличники я тоже не особенно стремлюсь, хотя и отставать не намерен.
И все-таки семя сомнения в правильности моего поведения в армии было заронено. Эта «шапка набекрень» весь день не давала мне покоя. А почему, собственно, спрашивал я себя, ты должен задирать голову и посматривать на других свысока? Оттого ли, что у тебя среднее образование, а у других – случается, восемь классов? Но это же не твоя заслуга, это твое преимущество. Почему ты еще вчера считал Калабина позером и болтуном? В сущности, это славный парень, и тебе он желает только добра. И можно ли топтаться на месте, если вся рота устремлена вперед, как говорится, к новым рубежам? А где твой собственный рубеж? Никакого рубежа у меня не было…
Весь день мы просидели в обороне. Впрочем, «просидели» – не то слово. Мы по-прежнему зарывались в землю: оборудовали запасные огневые позиции, строили подбрустверные ровики, рыли ходы сообщения. Делали все надежно, прочно, словно собирались пробыть здесь самое малое неделю, ожидая появления загадочного «противника», который так и не показывался на протяжении всего дня. А вечером все это мы оставили. Мне жалко было покидать свой окоп, такой насиженный, обжитый и по-своему уютный. Тут бы в самый раз после дня напряженной работы и соснуть под темным пологом ночи, но приказ есть приказ: на бронетранспортер и – в путь…
От настывшей стали машины несло леденящим холодом. Ехали с полной светомаскировкой. Как-то случилось, что я сел рядом с Калабиным.
В детстве я страшился темноты, и сейчас, скажу по совести, ночь – мое нелюбимое время суток. А тут нас скоро охватила со всех сторон черная и густая, как деготь, темень. Мы ехали по глубокой балке. Здесь было немного тише, но необъяснимой жути побольше. К самой дороге подступал молодой дубняк. Впрочем, может быть, там росли и другие деревья. Но если верить Калабину, то это были дубки. Он сказал мне, что даже слышит, как шелестит на ветвях их ржавая, жестеподобная листва. Но я ничего не слышал. Я с тревогой поглядывал по сторонам, стараясь различить хоть что-нибудь, но все поглощала, все скрывала от меня ночная тьма. И небо было мглистое – по нему непрерывной чередой неслись уж чересчур низкие и тяжелые тучи. А потом эти тучи стали сеять на нас, на всю землю сначала мелкий и редкий, а затем крупный и густой снег.
Я удивлялся – каким чутьем водитель машины угадывал дорогу, ведь он видел из своей кабины еще меньше моего. Было очень холодно, и мне хотелось говорить, чтобы хоть таким способом на время забыть о стуже.
– Почему мы едем без света? – спросил я Калабина, не подумав о том, какой это глупый вопрос. Ведь мы же шли в головном дозоре, а впереди ожидалась встреча с «противником».
Конечно, я не увидел, а скорее почувствовал, как ефрейтор улыбнулся и, нагнувшись ко мне, ответил:
– Спортивный интерес. Водитель поспорил, что он проведет сегодня машину в полной темноте.
«По вопросу и ответ», – подумалось мне, но вслух я сказал:
– Вы шутите.
– В такой темени шутки плохи, – озабоченно промолвил Калабин, всматриваясь вперед, – сержант назначил его наблюдателем.
Потом я уже ничего больше не спрашивал, хотя мне очень хотелось услышать его спокойный, уверенный голос. Я сидел на своем месте и силился задремать, ибо это было самое лучшее в моем положении. Вдруг Калабин наклонился ко мне:
– Ничего, старина, все будет как в сказке!
И снова стал смотреть вперед.
А снег все шел и шел – обильный, пушистый, сухой, да ветер шумел в вершинах деревьев.
От слов Калабина я встрепенулся, прогнал дремоту и так же, как он, стал смотреть вперед.
Но, видно, глаза у него зорче. Я ничего не видел, кроме снежной мглы, а он вскоре доложил:
– Впереди свет.
Остановили машину, прислушались. Сквозь шум ветра явственно доносился приглушенный рокот идущего нам навстречу бронетранспортера. Это и был «противник».
– Отделение, к бою! – тихо скомандовал сержант Белецкий.
Мы быстро и бесшумно выскочили из машины и развернулись в цепь. Затем прошли немного вперед и заняли выгодный рубеж для ведения огня. Через некоторое время подтянулись и наши главные силы, предупрежденные по радио о встрече с «противником».
Вскоре можно было четко различить среди редких деревьев медленно ползущий «вражеский» бронетранспортер. И тут-то раздалась команда:
– Огонь!
Я лежал в цепи неподалеку от Калабина и стрелял вместе со всеми. Еще ни разу не изведанное чувство боя полнило душу. Это был мой первый «бой», хотя и учебный, но все-таки бой!
Конечно, я знал, что за «противника» действует другая рота, что это такие же солдаты, как и я сам. Но все же сердце наполнялось радостью: все-таки мы, а не они первыми открыли огонь.
Когда после нашего дружного, а главное, неожиданно открытого огня «противник» поспешил отойти назад, я восторженно сказал Калабину:
– Ну, что? Наша взяла!
– Да, здесь нам запишут успех, – промолвил он спокойно, и если бы я не знал, то никогда и не подумал бы, услышав его ответ, что этот успех одержан именно благодаря ему. Ведь если бы Калабин не заметил какой-то огонек на бронетранспортере «противника», могло бы случиться так, что мы сами попали бы в незавидное положение.
И вот мы снова на машине. На сей раз мы уже не в дозоре, а в ротной колонне. Начался ночной марш – преследование «противника». Теперь я был сравнительно спокоен – рядом со мной сидел Калабин, а с ним не пропадешь. Я даже вздремнул немного и был немало удивлен, когда, проснувшись, увидел, что и ефрейтор спит, прислонившись лицом к моему плечу. А мне почему-то думалось, что он всю ночь будет глядеть вперед, не смыкая глаз. Но нет. Он не из стали и не из камня. Он такой же, как все мы. Только опытнее. Я долго сидел, стараясь не шевелиться, чтобы не разбудить его, дать ему поспать подольше, а потом и сам задремал…
