Текст книги "Лешкина любовь"
Автор книги: Виктор Баныкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)
«Боже мой, что я делаю? – думала в этот миг Варя. – Я совсем потеряла голову».
Вдруг она со вздохом оторвалась от Евгения, сказала:
– Не приходи больше! И не мечтай! – И побежала обратно в общежитие.
– Варя!.. Побудь еще минуту! – просил Евгений. – А на праздники… Варя, встретимся?
Но она даже не оглянулась.
ГЛАВА ВОСЬМАЯПодобно горному обвалу обрушилась эта неприятная новость на жильцов молодежного общежития. И надо ж было случиться ей в канун майского праздника. Будто тихоня Анфиса нарочно решила всем насолить ни в какой-нибудь другой день, а непременно сегодня – тридцатого апреля.
Внезапное исчезновение Анфисы первой обнаружила Оксана. Разбудил ее шаловливый солнечный лучик, весело и дерзко заглянувший в глаза. Потянулась сладко Оксана, приподнялась на локте и, как всегда, привычным неторопливым взглядом окинула комнату. Варя еще спала, свернувшись калачиком, а постель Анфисы уже была прибрана.
«Молчунья и нынче раньше других вспорхнула», – с неприязнью подумала Оксана, продолжая смотреть в угол. И вдруг этот угол показался ей каким-то пустым, покинутым.
Хмуря тонкие ниточки бровей, Оксана приподнялась выше. И лишь тут заметила, что и правда угол-то весь пуст, одни гвозди сиротливо торчат над кроватью Анфисы. Да и постель убрана небрежно, как бы впопыхах. Исчезло и тюлевое покрывало – им-то Анфиса всегда так гордилась! Осталось все только казенное: серое грубошерстное одеяло, большая жесткая подушка и скомканное, еще сырое, полотенце, кистями свисавшее с постели до пола.
– Варвара! – испуганно вскрикнула Оксана, всем сердцем предчувствуя какую-то беду. – Да проснись ты, Варвара!
И она вскочила с кровати и босиком затопала к Варе, поправляя плечико розовой трикотажной сорочки.
И уж потом, когда решительная Оксана растормошила заспавшуюся Варю, был обнаружен на столе лист из ученической тетради.
Из Анфисиной записки они все и узнали. Начиналась она словами:
«Не вините меня, девушки, за то, что ухожу, не попрощавшись».
Дальше Анфиса писала о своем намерении служить богу. И в самом конце – скороговоркой:
«Отдайте мой долг уборщице Груне. Деньги – 10 рублей – оставляю».
Кончила Оксана читать дребезжащим голосом записку и ни с того ни с сего разрыдалась.
Побледневшая Варя скрестила на груди обнаженные руки. Смотрела на прыгавший по крашеному полу солнечный зайчик и думала: «Неужели она и вправду была такой… такой религиозной? И почему мы… почему я… как же это все случилось? Где она теперь, Анфиса? Что с ней будет?»
И она уже видела не скакавший беззаботно по неровным половицам солнечный зайчик, а строгое непроницаемое лицо Анфисы, чем-то похожее на суровый иконописный образ с леденящим душу магическим взглядом.
А в полдень – пестрый и ветреный – новый двадцатиквартирный дом уже был готов к заселению. Он стоял среди молодых кленов, опушенных танцующими глянцевитыми листочками, еще совсем-совсем крошечными. И как все вокруг было по-весеннему свежо и ново, так и дом этот был под стать празднично настроенной природе. Своей нежной желтизной он напоминал золотые ключики – цветы весны. А белизна подоконников, рам не уступала белизне пуховых облачков, пересекавших небо из края в край. Над парадной дверью уже висели кумачовые флаги, и ветерок, по-летнему теплый, то полоскал огненные полотнища, то комкал, сминал их.
Под вечер к подъезду стали подкатывать тяжелые машины, доверху нагруженные домашним скарбом. Грузовики фыркали по-стариковски, с одышкой. Скарб жильцов нового дома в Солнечном мало чем отличался от пожитков москвичей или горьковчан. Те же зеркальные гардеробы, те же кровати – и железные с никелированными шишками, и деревянные полированные, те же серванты и горки, те же розаны и фикусы, которые держали меж колен надежные руки рачительных хозяек. А вокруг дышащих гарью грузовиков шныряли гололобые пострелы-мальчишки, неизвестно когда успевшие перезнакомиться друг с другом.
– Матреша! – кричал весело и звонко крепыш-бурильщик, по пояс высунувшись из распахнутого окна второго этажа. – Э-эй, Матреш! А Валькину кроватку, видать, мы забыли?
Снизу ему ответила так же звонко и весело суетливая молодайка, поднимавшая на плечо увесистую пачку книг, перевязанную бельевым шнуром:
– Чай, не забыли! Я ее первым делом в квартиру внесла. Разуй глаза-то!
Из другого окна донесся сварливый старушечий голос:
– Вот это фатера! И что же по ней теперь на воздусях летать?
А возле крайнего грузовика чубатый шофер пожирал бойкими глазами хрупкую пышноволосую девушку, прижимавшую к себе настольную лампу с зеленым стеклянным абажуром.
– Позвольте спросить: у вас шестимесячная?
– Что вы! – заалела смутившаяся девушка. – Я отродясь не завиваюсь.
Шофер глотнул щербатым ртом воздух.
– И правильно делаете!.. Моего друга жинка ушла раз так завиваться и навсегда с лица земли исчезла. Завилась называется!
Девушка засмеялась и, еще крепче прижимая к высокой груди лампу, побежала к подъезду.
Сами же виновники радости этих простых людей, въезжающих накануне Первого мая в новые квартиры, где все блестело – начиная от чистых окон и кончая скользкими крашеными полами, – сами строители прямо тут же на поляне устроили короткое собрание.
Вручали премии, говорили о своих будущих делах.
Когда председательствующий совсем было настроился закрывать собрание, слово вдруг попросил сторож молодежного общежития Мишал Мишалыч.
Старик поднялся с трухлявого пенька молодцевато. Шевеля косматыми бровями, он вошел в круг, сердито оглядел сидевших и лежавших на лугу в разных позах рабочих.
– Оно вроде бы и не к месту перед наступающим праздником в критику вдаваться, а не могу умолчать, – заговорил Мишал Мишалыч, разводя руками. – Не могу, да и только! Без стеснения скажу: судьба меня всю жизнь не баловала, всю жизнь по кочкам бытия бросала. И всякого насмотрелся. А такое вот и не чаял увидеть… чтобы, значить, молоденькая девчурка… которая и краем глаза отродясь не видела прошлую жизнь… чтобы взяла и это самое… плюнула нам всем в глаза и сбежала, сбежала, прости господи, не делом полезным заниматься, а богу, видишь ли, служить!
Хихикнула молодая простоволосая женщина и тотчас спряталась за спину дымившего самокруткой парня в пунцовой лыжной куртке.
Мишал Мишалыч недовольно оглянулся назад.
– Не вижу, чему тут смеяться. А по мне, так плакать надо в два ручья. Комсомольцами, прости господи, называетесь, а церковники обвели вас вокруг пальца!
– Стоит ли, Мишалыч, реветь! – закричала дерзкая Оксана. – Мы уже наревелись утром… А днем прибежала из Порубежки баба и всех ошарашила: эта бесстыжая, оказывается, молодому попику на шею бросилась. Тому, который из семинарии прикатил.
– Не перебивай, егоза-дереза! – оборвал Оксану старик. – Неужто вы все… зелено-молодо… в толк не возьмете: ушла бы от вас Анфиса в попадьи, коли вы друг к дружке человеческий интерес имели? Знали бы, кто чем дышит, кто стремление какое в жизни наметил? Сбил ее кто-то с панталыку насчет религии… А указать человеку верную дорожку из вас никого не нашлось. Нехорошо, скажу прямо, по-партийному, хотя, это самое, я и беспартийный активист.
– Спасибо! – выкрикнул лежавший на животе парень, чуть приподнимая смоляную голову. – Спасибо, жаке… дедушка! – тотчас поправился он. – Спасибо за науку! Речь твоя правильная. Мы, комсомольцы, мал-мал ошибку делал.
«А ведь это Шомурад, наш новый комсорг, – подумала Варя, только что рассеянно смотревшая на вытянутые перед ней ноги в хромовых сапогах с высветленными подковками на каблуках. – А я-то гадала: чьи такие большущие лапы!»
– Критиковал нас жаке по-правильному! – кричал звонко Шомурад, размахивая длинными руками. – И мы не будем плакать: организация наша молодая, люди мы тут все новые… Говорю: не будем! А что будем? Работать будем! Комсомол всегда был впереди. На всех стройках впереди. И мы постараемся! Постараемся и всякие концерты, и громкие читки, и эти… как их… Да, вспомнил: постараемся и экскурсии интересные организовывать. Чтобы всем весело было!
Шомурад еще раз потряс над чернявой, гривастой головой руками, но ничего больше не сказал. Страшно смутился, покраснел. Присел на корточки в ногах у Вари, достал из кармана кисет и стал вертеть самокрутку.
Вечером же в самой большой комнате общежития кружок самодеятельности давал свой первый концерт. На концерт пришли не только молодые строители, но и люди женатые, пожилые. И мест в комнате всем не хватило. Многим пришлось тесниться в дверях.
Шомурад спел несколько протяжных казахских песен. За ним выступила Оксана с частушками. А когда юркий парнишка, моторист с промысла, вышел плясать «барыню», Оксана не усидела. Взбежала на помост и пошла, пошла вприсядку вокруг смазливого молодца!
Отличился и Михаил. Он вел конферанс, и его остроумные шуточки всем пришлись по вкусу. Лишь одна Варя весь вечер просидела грустной, зябко кутаясь в пуховый платок. Она готовилась прочесть «Письмо Татьяны», но отказалась, сославшись на головную боль.
И ей, правда, что-то нездоровилось. Все время хотелось пить. Концерт еще не кончился, когда Варя встала и пошла к себе в комнату.
Потопталась, не зажигая света, у столика, глядя с тоской в черный, словно бездна, провал окна, обращенный в сторону Порубежки. Как-то там устроилась на новом месте Анфиса? Но тотчас мысли ее устремились к Евгению. А что он сейчас поделывает? Думает ли о ней? Варя не спеша разделась, вздохнула и легла в постель.
«Неужели мне Евгений стал ближе Леши? – спросила себя Варя. Уж который раз в последние тревожные для нее дни задавала себе Варя этот вопрос! Задавала, и не находила ответа. – Почему… почему я не такая, как все! Зачем я оттолкнула от себя Алексея? А ведь он меня так любил, так любил!»
По щекам потекли слезы. Но Варя их не замечала. А когда все лицо стало мокрым, она вдруг спохватилась, как бы кто не вошел. И накрыла голову подушкой. И чем дольше Варя плакала, тем легче становилось у нее на сердце. Не потому ли в народе говорят: девичьи слезы что майский дождь?
Так со слезами на глазах Варя и заснула.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ– Ты на меня не сердишься? – смущенно спросила Варя, подбегая к Евгению.
Он тряхнул головой. Поймал Варины руки – розоватые, свежие, и прижал их ладонями к своим щекам – горячим, слишком горячим.
– А куда мы двинемся? – спросила Варя.
– А мне все равно… куда ты захочешь, – сказал он, опуская и ее и свои руки. И засмеялся. А когда Варя ненароком встретилась с ним глазами, его глаза смотрели на нее задорно и приветливо.
– Пойдем знаешь куда? – Варя сощурилась, прикусила заалевшую губку. – Знаешь куда? – Неожиданно для себя она махнула платочком в сторону дороги, тянувшейся на нефтепромысел. – Пойдем туда… пойдем собаку навестим.
– Собаку? Какую собаку? – не понял Евгений.
– А ту самую… или запамятовал? Которую один смельчак спас в половодье. Вспомнил?
Евгений раскинул руки, точно собирался схватить Варю и крепко-крепко, до хруста в костях, сжать ее в своих объятиях. Но тотчас опустил их. Он, видимо, боялся, как бы Варя не вскипела, как бы она не сбежала от него.
И они пошли. Брели они по мокрому шуршащему бичевнику, вдоль самого берега Волги, все еще взбудораженной, все еще не притихшей и после весеннего половодья, и после недавнего, затянувшегося на трое суток шторма. У их ног с ленцой плескалась тяжелая, шафранного цвета волна – крепкий настой песка и глины. Чуть подальше вода как бы слегка бурела, и лишь на самом стрежне она отсвечивала блеклой голубизной – голубизной высокого погожего неба.
В одной тихонькой заводи на прозеленевшем камне грелась в налитых янтарным жаром майских лучах старая лягушка, тоже вся прозеленевшая, с ржавыми бородавками на спине.
Варя первая заметила задремавшую квакву. Она подняла палец и прижала его к губам.
«Тише!» – говорил ее лукавый взгляд.
Евгений тоже прижал к смеющимся губам палец и, подражая Варе, дурашливо заковылял рядом с ней на цыпочках. Но галька все так же металлически шуршала под ногами, и чуткая лягушка очнулась. Она недовольно, утробно квакнула и плашмя шлепнулась в воду, растопырив свои отвратительные перепончатые лапы.
– Какая уродина! – поморщилась Варя.
Вдруг Евгений вынул из кожанки небольшой сверточек.
– Чуть не забыл. Это тебе.
– Мне? – Варя недоверчиво покосилась на Евгения. – А тут… не лягушка? Такая же, как эта?
– А ты посмотри, – одними глазами улыбнулся Евгений.
Варя приняла из рук Евгения подарок, развернула бумагу.
– Ой, зачем же ты? – ахнула она, глядя на изящную золотисто-сиреневую коробочку. Вокруг повеяло тонким ароматом дорогих, очень дорогих духов. – Сумасшедший!
Теперь все лицо Евгения расплылось в улыбке.
А Варя все колебалась, не зная, что ей делать с этим неожиданным подарком: оставить себе или вернуть Евгению? Ей еще никогда в жизни никто не дарил дорогих духов.
Но тут сам Евгений пришел на помощь. Он снова завернул хрупкую коробочку в жесткую бумагу, завернул неумело, хотя и старался изо всех сил, и опустил сверток в карман Вариной жакетки.
Некоторое время они шли молча, оба чувствуя себя удручающе неловко.
– Смотри… уж не твой ли знакомый? – брякнул вдруг Евгений, трогая Варю за локоть.
Варя подняла глаза и увидела в полсотне шагов от себя Михаила. Сутулясь, он стоял на двух плоских белых камнях у самой кромки берега и то и дело забрасывал в воду удочку.
Секунду-другую Варя раздумывала: не повернуть ли им, пока не поздно, назад? Внезапно она поймала на себе испытующий взгляд Евгения. И сразу вся преобразилась. Гордо вскинула голову, прибавила шаг.
– Да, это Мишка, – просто сказала она.
– Бычок, которого ты откармливаешь?
– И тебе не стыдно такое мне говорить? – Варя остановилась. Раскосые глаза ее метнули на Евгения молнии. – Похоже, нам дальше не по пути!
И не успел Евгений еще раскрыть рта, а Варя, сунув ему в руки злополучный этот сверток, побежала в сторону рыболова. Легкие открытые туфельки ее проваливались в зернистую мелкую гальку, оставляя глубокие следы, которые тотчас наполнялись подсиненной водой.
– Доброе утро, Мишка! – закричала Варя звонко и резво. – Поймал хоть одну малявку?
К Михаилу она подбежала возбужденная, веселая, как ни в чем не бывало.
– И не совестно тебе было уйти одному? Почему меня не позвал?
Михаил ловко насадил на крючок извивавшегося червя, поплевал на него и забросил удочку. И только после этого как-то вскользь глянул на удивительно красивую, неописуемо красивую в это утро Варю.
– Ты спала, когда я ушел, – сказал он и еще раз глянул Варе в лицо – такое трогательно милое своими чистыми тонкими чертами. И тотчас наклонился, подвернул штанину.
Варя так и не поняла: видел ли Мишка ее с Евгением или даже не заметил?
Оглянувшись вокруг, она подошла к высокой железной банке из-под белил. Присела перед ней на корточки.
– Ого! – воскликнула пораженная Варя. – Экие шустрики!
В банке метались, поднимая брызги, черноспинные подлещики.
– В самом начале пяток схватил, – ворчливо промолвил Михаил, не оборачиваясь. – А взошло солнце, и баста. А червяков все время кто-то склевывает и склевывает… не успеваю насаживать.
– Славный у нас нынче будет обед, – рассмеялась Варя. – Жареная рыба, а потом… а потом чай с московским тортом и яблоками.
– Откуда у тебя появились московский торт и яблоки?
– А я вчера посылку получила.
– От сестры?
– Держи карман шире! – Варя засмеялась еще простодушнее. – От сестры одна песня: «Приезжай, да и все тут! Привязались болезни, за скотиной некому ухаживать, одна надежда на тебя!» В каждом письме одно и то же… А посылку Владислав Сергеич прислал. Лешкин дядя. – Она сунула руку в банку и попыталась поймать поводившего плавниками подлещика. Но тот увернулся, ударил по воде хвостом, обдавая Варю холодными брызгами. И все его собратья по плену, только было успокоившиеся, завертелись колесом в тесной банке. – Я за него, за Владислава Сергеича, так рада, так рада!
– С чего бы это? – тут Михаил оглянулся, приподнял за козырек съехавшую на самый нос кепку.
– Женился он! Понимаешь! Приехала к Владиславу Сергеичу… когда кончал среднюю школу, полюбил он девушку, одноклассницу. А уехал на фронт, она вышла замуж. Вот она – Нина Сидоровна – и прикатила из Хвалынска. – Варя поставила банку с рыбой на новое, ровное место. Поднялась. – Письмо в посылке лежало, и снимок даже. Улыбчивые такие оба, прямо завидки берут.
– А я думал… думал, он женат, – Михаил пожал плечами.
– Ох, и ненаблюдательный же ты, Мишка!
– Нет, почему же? – он что-то собирался еще сказать, но сдержался и снова потянулся к червям.
– Скажи, Варяус, а как там наш Лешка на армейских харчах поживает? Он же тебе пишет, наверно? – спросил, чуть помешкав, Михаил.
Варя ответила не сразу, ответила уклончиво:
– А ты чего спрашиваешь? Возьми да и сам махни на эти харчи! Или думаешь, они больно сладки?
– Меня врачи признали негодным… У-у черт! Опять какая-то бестия склюнула червя!
– Если уж больше не ловится, то сматывай удочку! – решила Варя. – Пойдем домой и такой пир закатим!
– Ну что ж, раз пир так пир! – тоже весело, в тон Варе отозвался Михаил. – К твоему торту и к твоим яблокам как раз будет кстати шампанское.
– Откуда же оно у тебя взялось? Зарплату нам еще не давали.
– Не думай, что одна ты посылки получаешь! Меня тоже не забыли!
Михаил спрыгнул со своих камней и сграбастал Варю в объятия.
– Пусти, шальной! Ну пусти, говорят! – Варя изо всех сил толкнула Михаила в грудь, толкнула так, что он едва не растянулся на мокрой блестящей гальке. Потом она вытерла ладонью щеку. – Смотри у меня, если когда еще вздумаешь… Я тебя тогда почище Оксаны огрею!
А через минуту, как бы жалея обескураженного Михаила, улыбнулась ему, улыбнулась ласково и тепло:
– Эх, Мишка, Мишка! Разнесчастные же мы с тобой люди!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯДве недели Варя уклонялась от встречи с Евгением. И какие только хитрости она не придумывала, чтобы оставить с носом незадачливого ухажера. Варя везде появлялась или с Оксаной, или с Михаилом, или с Шомурадом.
Наконец ей самой надоели вес эти увертки. И как-то в один тишайший вечер захотелось одной пойти к Волге и посидеть на берегу, посидеть ни о чем не думая, глядя на багряную от заката реку.
Девчата и ребята из общежития отправились крикливой гурьбой в Порубежку смотреть какой-то новый кинофильм. А Варя, дождавшись, когда они скроются в березовом колке, не спеша зашагала через поляну – зеленое раздолье – к Волге, на ходу срывая то тут, то там полевые, неброские своей скромной красотой цветы.
Смеркалось. Оголенные вершины Жигулей постепенно начинали пунцоветь в последних шарящих лучах невидимого здесь, в лощине, закатного солнца, уже перевалившего за горный хребет.
Подойдя к Волге, Варя присела на старое, когда-то могучее дерево, выброшенное на берег во время шторма. Разбушевавшаяся стихия раздела дерево донага, и теперь оно было повержено на холодную прибрежную гальку – белое-белое, печальное и беспомощное…
В вершинах осокорей, стоявших на берегу, еще копошились, устраиваясь на ночлег, хозяйственные грачи. А низко-низко над Волгой носились, точно черные стрелы, только что прилетевшие ласточки. Но скоро и они угомонились. И теперь ничто не нарушало чуткой тишины.
Варя вытянула ноги к остекленевшей воде, у берега маслянисто-дегтярной и лишь там, ближе к средине, все еще тускло пламенеющей, будто на дне Волги вдруг зажгли огромные красные фонари.
«У нас тут настоящий курорт, – подумала Варя, осторожно перебирая на коленях собранные по дороге цветы. – Рассказать кому дома – не поверят».
Она не слышала, как подкрался сзади Евгений. А когда Евгений наклонился, чтобы обнять Варю за плечи, под его ногой предательски хрустнула сухая ветка. Но Варя даже не оглянулась. Она уже догадалась, что это он, Евгений. Возможно, она его и поджидала? Но кто может это знать, скажите на милость?
И большие, огрубевшие от работы руки Евгения, сейчас такие несмелые, только робко скользнули по Вариным плечам.
– Прости меня… я никогда… никогда больше ничем не обижу тебя, – прошептал Евгений над Вариным ухом.
– Сядь рядышком, – тоже шепнула Варя.
Они сидели долго-долго, бок о бок, не шелохнувшись, и обоим было на диво хорошо, так же хорошо, как тогда в клубе.
– Где-то в горах сова… слышишь, как ухает? – сказала вдруг Варя. И вздохнула.
– Угу, – отозвался Евгений. Помолчав, спросил: – Ты почему вздыхаешь?
– Тиссы жалко.
– Тиссы? – Евгений близко наклонился к Варе. – Какие тиссы?
– А вот те… которые видели восход солнца. Видели восход солнца еще в то время, когда человека не было на земле. Похоже, ты и газет не читаешь! – подосадовала Варя. – Недавно писали о тиссо-самшитовой роще… На Кавказе, где-то неподалеку от Хосты, есть роща… она осталась от тех девственных лесов, которые зеленели на нашей земле миллионы лет назад. Тебе ясно теперь?
– Ну и что же? – снова ничего не понял Евгений.
– В газете писали: тиссы на Кавказе сейчас гибнут… гибнут редчайшие деревья, гибнут по вине каких-то идиотов. Над рощей, в горах, находится известняковый карьер. И вот оттуда, сверху, на тиссы сбрасывают камни, щебень… Ну на что все это похоже? Как ты, Женя, думаешь?
Евгений махнул рукой.
– Нашла о чем печалиться! Мы эти самые тиссы, может, никогда и глазом не увидим… Скажи-ка лучше, ты на Волжской ГЭС была? Или еще нет?
– Была. Мы в прошлое воскресенье всем общежитием на экскурсию туда ездили, – оживилась Варя. – Такая, скажу тебе, красота, такая красота! Через всю Волгу – плотина, а за плотиной – море голубое. Я смотрела-смотрела и земли не увидела. Даже в машинном зале были. Только я ничегошеньки те понимаю в технике.
– А заметила на жигулевском берегу, неподалеку от ГЭС, цементный завод? Он в овраге стоит, прямо на берегу моря. Стоит и дымит трубами… Везувий, пожалуй, никогда так не дымил, как это чудо современной техники!
Варя кивнула.
– А заметила ли ты, как работнички этого завода горы наши без пощады крушат? Что ни день – то взрывы, что ни день – то взрывы. – Евгений выхватил из кармана брюк пачку сигарет. – Эдак, пожалуй, через двадцать лет от Жигулей ничего и не останется! Все горы в цемент перетрут!
– А разве завода раньше здесь не было? – спросила Варя.
– И в помине не было! Завод какие-то умники после строительства ГЭС сюда ткнули. Будто не могли подальше от Волги построить. Ведь горные отроги далеко на юг тянутся. – Евгений чиркнул спичкой. На миг дрожащий соломенно-алый язычок озарил его нахмуренное лицо с потемневшими глазами. – А наши Жигули… нигде на Волге такой красоты больше не сыщешь! Я ведь по Волге-матушке от самого от верховья до Каспия не раз плавал… до армии, когда кочегарил на пассажирском одну навигацию.
Варя повернулась к Евгению.
– А почему вы… вы, местные жители, не боретесь за свои Жигули? Почему не протестовали еще тогда… еще до начала строительства завода? Тогда надо было доказать, что ему тут не место!
Евгений снова махнул рукой.
– Да кто нас спрашивал? Это там где-то… где-то там выше умные головы думали. А местные газеты… эти так взахлеб расписывали: «У нас на Волге возводится гигант» и все прочее такое. Слов нет, и цемент, и шифер позарез нужны. И разве кто против такого завода? Только место для него надо было другое выбрать… подходящее.
Покачав головой, Варя вздохнула.
Молчал и Евгений, усиленно дымя сигаретой. Варе подумалось: он уже забыл и о кавказских тиссах и о своих Жигулях…
А немного погодя перед ее глазами встал рослый парень в синем комбинезоне, в мокром, облепленном слюдяными осколками комбинезоне, тяжко бредущий по ледяной воде среди звенящего белого крошева. Он брел то замедляя, то ускоряя шаг, боясь оступиться в яму и упасть, боясь выронить из рук дрожащий живой комок…
Евгений бросил окурок. Прочертив в наступившей темноте искристую огненную дугу, окурок упал, шипя, далеко от берега. И сразу показалось, что стало еще темнее, будто перед глазами разверзлась кромешная пропасть.
Евгений внезапно нагнулся, поднял упавший с Вариных колен букетик и стая его нюхать.
И Варя порывисто прижалась к его широкому, прямо-таки железному плечу. И ласково-ласково, совсем не выдерживая характера, проговорила:
– Видел: уже черемуха распускается? А запах… вот даже сюда доносится!
