Текст книги "Лешкина любовь"

Автор книги: Виктор Баныкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

V

Они сидели над самым обрывом. А внизу кипела, колобродила суводь, штопором закручивая мутную в бездонных яминах воду. Сорвись нечаянно с бугра – глинистого, в осклизлых мазутных трещинах, и поминай как тебя звали: завертит воронка, затянет вглубь гиблое место! Немало было случаев, когда тонули здесь даже лихие, удалые головы. Родители всегда стращают ребятишек Ермаковым ериком.

Но Женька не из пугливых и уж не раз нырял с обрыва. А сейчас рядом с ним Серега. И, уплетая за обо щеки колбасу и непропеченный сельповский хлеб, он беспечно поглядывал на дрожащий точно в ознобе куст вербовника, каким-то чудом прилепившийся к самому подножию яра.

– Экая вку-уснющая колбаса, – сказал Женька с благоговейным придыханием, отправляя в рот последний кусочек. – Баба Фиса обещала: «Получу на мешки денежки, разорюсь, внучек, а уж колбаски тебе куплю малость. Тут и матери будет година».

Помолчав, добавил:

– Может, и вправду купит.

Серега, от нечего делать вырезавший острым перочинным ножичком замысловатый кружевной узор на вязовой палке, сбоку глянул на Женьку:

– Давно она у тебя, мать-то…

– Два года через месяц будет.

Женька собрал с колен хлебные крошки, бросил их в рот и тыльной стороной руки вытер губы. Вздохнул.

– А отец? – поколебавшись, спросил Серега.

– Он через год после моего рождения погиб. Вертался по осени с рыбалки, а на Волге штормище разыгрался – света вольного не видно. Лодку у него волной перевернуло, а до берега далече было. В ту ночь еще двое рыбаков утонуло из соседней Климовки. Волга, она кого любит, а кого – губит.

Надолго приумолк Женька. Кажется, за всю свою небольшую жизнь впервые он так разоткровенничался, нараспашку открыл свою душу стороннему человеку.

Молчал и Серега. И сызнова ему подумалось, как и в тот вечер, после смертельно опасной встречи с Женькой в котловане, что судьба ни того, ни другого из них пока еще не баловала. У того и у другого за плечами сиротское неприласканное детство. Тот и другой чувствовали себя в этом большом мире одинокими.

Вдруг Женька достал из глубокого кармана стареньких заплатанных штанов, где он хранил самые бесценные свои сокровища, небольшой сверточек. Покосившись на Серегу, еле слышно промолвил:

– Хочешь, я тебе покажу… только чтобы ни-ни… ни словечка никому? Хочешь?

Задерживая вздох и с радостью дивясь мальчишеской отходчивости, непривыкшего еще долго горевать, Серега поощрительно кивнул:

– Покажи.

– Но ты правда… не проболтаешься?

– Ни-ни!

– Честно-расчестно?

– Честно-расчестно!

Подозрительно оглядевшись вокруг, Женька плотнее придвинулся к шоферу. Развернул осторожно чистую тряпицу.

– Руками, смотри, не вздумай прикасаться.

На его ладони лежал пористый камешек – пепельно-зеленый, с еле приметными прожилками купороса.

Уставясь на Серегу лучисто-жгучими глазами, Женька таинственным голосом спросил:

– Угадал… что это за камень?

Серега пожал плечами.

– Никогда не приходилось видеть этакой диковины.

– То-то же мне! – торжествовал счастливый Женька. – Лунный. Настоящий лунный камень!

– Лунный? – как можно серьезнее переспросил шофер, за мохнатыми ресницами тая ласковую улыбку.

– Верно-наверно! Но не пытайся спрашивать, как он у меня очутился. – Женька приставил к Серегину уху губы: – Большая тайна! Пока об этом никто не должен знать!

Тот понимающе кивнул, а Женька тем временем принялся с предосторожностями завертывать удивительный этот камешек в дырявую тряпицу.

Немного погодя Серега спросил:

– Ты в какой класс перешел?

– В шестой еле переполз.

– Отчего ж так?

– И сам не знаю. Учительница говорит: ленюсь.

– А книги любишь читать?

Помолчав, Женька по-прежнему невесело проговорил:

– Не больно-то. Да и книжки наша школьная библиотекарша все скучные под нос сует. А спросишь про Тома Сойера, или Гека Финна, или «Последнего из могикан»… всегда один ответ: «На руках. Запишись на очередь». Записался прошлой осенью, и до сих пор все жду. Очередь дойдет, наверно, когда у меня борода вырастет!

И Женька рассмеялся своей шутке. Оживляясь, он продолжал:

– У нас прошлым летом новая агрономша стояла на квартире. Месяц какой-то. И дала мне одну книжку. Про Магеллана. Не читал?

– Нет.

– Вот это книга так книга! Про великого путешественника. Он, этот Магеллан, со своими парусниками кругосветное плавание совершил. Самое-самое первое в истории! И знаешь, когда? В одна тысяча пятьсот… уж точно не помню сейчас. Чуть ли не четыре года длилось плавание. И бунты случались на кораблях, и голодали… столько всего натерпелись моряки, зато весь свет повидали, новые земли и проливы разные открыли. Ты прочти, я у нее, у Таисии Сергеевны, попрошу для тебя эту книгу.

– Спроси, – кивнул Серега. – А я сейчас про трех мушкетеров читаю. Тоже занятная. У нашего бетонщика Кислова взял. Прочту, тоже для тебя выпрошу. Скупущий, правда, этот Кислов, дрожит над своими книжками, да я уломаю его.

* * *

И снова они долго молчали, теперь уже тесно прижавшись друг к другу. Никогда еще после смерти матери на душе у Женьки не было так отрадно.

Хороша Уса в разгар пылающего лета, хороши и лесистые глухие отроги на той стороне. На ветельник позади Сереги и Женьки, на береговой обрыв и даже на неспокойную в этом месте позеленевшую Усу легли тяжелые вечерние тени, а вершины Жигулей все еще холили последние – беспокойно шарящие – нежаркие лучи уходящего на покой солнца, так притомившегося за долгий-долгий день.

Вывернувшуюся из-за Гавриловой косы бударку – легкую рыбацкую лодчонку, черную от густо просмоленных бортов, – первым приметил Женька.

Он пристально глянул раз, еще раз на бесшумно скользившую посудину и наконец сказал:

– Похоже, неугомонный Фома с уловом вертается.

Поймав на себе вопросительный взгляд Сереги, добавил:

– Дед один, наш сосед. За семьдесят старому, а рыбака удачливее во всей округе не сыщешь. Баба Фиса все пророчит: «Фома Митрич и до ста дотянет. Он весь насквозь, до последней косточки прокопченный. И зуба ни одного вставного не имеет».

Стоило бударке, обогнув острие песчаной косы, устремиться наперерез реки к этому берегу, как Женька, приставив к губам рупором сложенные руки, протяжно и голосисто прокричал:

– Де-еда-а Фо-ома-а!

А когда старик помахал шапкой, Женька снова – уже весело-задорно – прогорланил:

– Сю-уда, сю-уда правь!

Ниже обрыва раскинулась широкая удобная бухточка, в нее и завернула увертливая бударка, врезавшись в песок острым носом.

– Честной компании! – басовито прогудел Фома, молодцевато спрыгнув на отлогий берег.

Могуч и крепок был этот статный бывалый волгарь. Думалось, не властны над ним годы. И веяло от него завидным здоровьем: забористой махрой, деготьком от сапог, живой рыбой, речным зноем, дымком от костра.

– Зорюете? – спросил он, помолчав. – Чувства души просторами нашими ублажаете? Для приезжего человека – со стройки, чай? – у нас тут особливо окрылительно.

– Да, – смущенно промолвил Серега. – Ваша правда: душа тут отдыхает.

Фома достал из кармана брезентовых штанов кисет из сыромятной кожи, скрутил цигарку и протянул кисет Сереге:

– Дыми.

Присели на бесцветно-тусклый в этот час остывающий песок. Скупо погладив Женьку по вздыбленным непокорным вихрам ладонью – широкой, с желваковатыми длинными пальцами, дед снова прогудел:

– А ты, быстроногий, уж новым знакомством обзавелся?

Краснея почему-то, Женька слегка пригнул голову.

– Евгений, соколик наш, правильным растет человеком. Весь в мать-заботницу пошел. Та куска чужого в жизни не прикарманила. И правду-матку любому в глаза резала: незначительная ли ты личность или пуп начальственный.

Обращаясь к шоферу, Фома прибавил:

– Иные наши ермаковцы выгоду норовят от стройки заполучить. Кто там лес тягает, кто кирпичишко, а кто и на грузовиках норовит по хозяйственной своей надобности туда-сюда смыкаться.

По обветренному, жгуче-кирпичному лицу Фомы в окладистой сиво-рыжей бороде скользнула презрительная усмешка.

– Но, само собой, не все такие. Тот же наш Евгений…

Пуще прежнего алея, Женька умоляюще протянул:

– Деда Фома, ну… ну не надо.

– Помолчи, когда старшие гуторят. Есть у нас в деревне хомяки-хапуги Жадины. Один ваш пройдохистый шофер… усатый такой… Жадиным этим самым кирпичу со стройки задарма привез по ночному времени. А Евгений наш возьми да прорабу про то намекни. Так Санька – младший Жадин решил проучить ходатая за правду.

– А какой толк от моих слов? – не вытерпев, взорвался Женька. – Никакого! Мне нынче Минька и Гринька Хопровы шепнули: этот самый прораб со стройки вчерась у Жадиных гостевал до полночи. И курочкой жареной ублажали, и рыбкой копченой, и, само собой, горькой за белой головкой. От всякой снеди, слышь, стол ломился!

Крякнул бывалый рыбак.

– Жареной курочки у меня не предвидится, согревательной тоже нет, а вот ушицей… ушицей из живой рыбы могу попотчевать. Малость поймал за Шоркиным буераком. Даже соменка заарканил. – И, не дав сказать никому и слова, Фома распорядился: – Беги, Евгений, за сухим валежником для костерка, а ты, добрый человек… как тебя звать-величать прикажешь?.. Ну, а ты, Серега, рогульки осиновые для котла готовь. Сварим ушицу – на воле она ох как сладка, и Ермака Тимофеевича помянем. Он, атаман, вольная душа, покоритель Сибири, любил, балакают, в этом ерике со своей отчаянной ватажкой пировать-гулять опосля удачной добычи. И кумачом дорогим поляну эту разукрашивать приказывал. Широкой натуры и государственной умственности был грозный атаман!

VI

Женька еще помнил, как мать частенько говаривала, бывало, про свою свекровь, говаривала с ласковой застенчивостью:

– У нашей мамаши до чего же легкая рука! Ткнет в землю прут, а по весне глянешь ненароком, а прутик-то ожил: усики пустил! Или, к слову, уродится чамристый козленок. Думаешь: «Не жилец». А мамаша с недельку на особицу попоит хилого парным молоком, пошепчет ему на ушко всякие задушевные слова и уж носится взлягошки глупыш по двору! Она и кровь мастерица заговаривать. Истинное слово!

Да и сам Женька знал, какая у бабушки Фисы «легкая рука».

Раз прошлым летом дед Фома по рани пересунул бабушку с внуком на своей легкой бударке на Гаврилову косу. Самая пора подоспела собирать ежевику.

Вошла бабушка Фиса в ежевичник и ахнула. Все кусты сверху донизу были осыпаны крупными спелыми ягодами, слегка подернутыми дымчато-сизым налетом.

– Казистая ягодка! – умильно воскликнула старая, осторожно поднимая тяжелую плеть, поблескивающую холодной росой. – Эдакого преобилия да-авно не помню!

Задолго до полудня они вдвоем насобирали ежевики три больших корзины (одна предназначалась в дар Фоме). А потом, перекусив, отдыхали на берегу, поджидая лодку.

Бабушка прикорнула в тени осокоря, а Женька в свое удовольствие плавал, нырял, ловил майкой увертливых мальков в застругах с ленивой стоячей водой. А когда выскочил на берег – до черноты лиловый, весь в крупных гусиных мурашках, то порезал об осколок бутылочного стекла большой палец на правой ноге. Из глубокой раны цевкой забила алая кровь.

– Ба-а, – взревел Женька, прыгая на здоровой ноге. – Смотри-ка, я порезался.

Очнувшись от дремы, бабушка Фиса спокойно проговорила:

– Сядь и зажми рану пальцами. А я сей момент…

Охая, она поднялась с земли и засеменила к заводи с высоким камышом.

Вернулась с гибкой камышинкой. Промыв водой рану на ноге внука, она ободрала с камышинки кожицу и приложила к все еще кровоточащему порезу белоснежную, ровно вата, мягкую сердцевину. И туго обвязала ногу своим головным платком.

– Не хнычь, ты ведь у меня мужик, – сказала бабушка. – К вечеру, стрикулист, бегать зачнешь.

Стоило старой выйти поутру на крыльцо с плошкой месива, как ее тотчас окружали куры и цыплята. А иной петушишка даже на плечо взлетит и, хорохорясь, прокукарекает хрипло, совсем еще несноровисто.

Не боялись бабушку Фису и выпавший из гнезда галчонок, и витютень-слеток с перешибленным крылом, и беззащитный и глупый сирота зайчишка. Все они находили у старой приют и заботу. Один грачонок прожил в избе всю зиму и научился даже говорить.

Каждое утро Гришка голосил, усевшись на подтопок:

– Ка-ашки! Гр-ришке ка-ашки!

– Обожди, торопыга, – ворчала добродушно бабушка. – Вот внука провожу сейчас в школу и кашку свою получишь.

В закутке за печкой, в чулане, в сенях у бабушки Фисы висели пучки всевозможных целебных трав. Варила она из них отвары и настойки и, странное дело, спасала иных односельчан от разных немочей.

Однажды нагрянул к бабушке из районной больницы пузатый очкарик, долго с ней о чем-то судачил, дотошно выпытывая целебные свойства трав, которые она собирала по лесам и долам. Напоследок очкарик выпросил у старухи несколько пучочков. А уезжая, сказал председателю колхоза:

– Годков бы ей сбавить… этак десятка четыре, вашей Анфисе Андреевне, да подучить малость… цены бы не было женщине!

Бодливого озорника Фирса, страшилища всей Ермаковки, когда тот, разъярясь, срывался с привязи и мыкался по деревне, могла усмирить лишь бабушка Фиса.

Держа в руке невзрачные стебельки никому не ведомой травы, она бесстрашно шла навстречу обезумевшему Фирсу, рывшему копытами землю. Шла неспешным шагом, ласково приговаривая:

– И не совестно тебе, бугай ты глупый? Не топочи ножищами, не ворочай бельмами, не испужалась я тебя нисколечко! Ну, кому я говорю?.. Утихомирься, батюшка, ведь я к тебе с добром иду!

Замирал бык на месте, испуская тяжкий вздох. А потом поднимал от земли слюнявую морду и тянулся к бабушкиной руке за травкой.

А она, вплотную подойдя к черномастому, в репьях Фирсу, гладила его между острыми, ухватом, рогами, поднимала обрывок цепи и вела присмиревшего быка на скотный двор.

Был и такой случай. Как-то прошлой осенью сидели внук и бабушка на трухлявом крылечке, грузди готовили к засолу, и вдруг, откуда ни возьмись, ежик подкатился. И прямо в бабушкины ноги смело носом тычется.

– Ежик, ба, видно, ручной? – подивился Женька. – У Хопровых, поди, из клетки улизнул.

Покачала головой старая.

– Не то балабонишь, внучек. С бедой, похоже, пожаловал колючий. Выручай, мол, человек, ты разумнее меня.

Взяв на колени доверчивого ежа, бабушка принялась терпеливо перебирать острые его иголки.

– Так оно и есть, – сказала она чуть погодя. – Во какие здоровенные пиявки присосались к телу. Они и не давали живой душе покоя.

Пораженный Женька минуту-другую сидел не шелохнувшись. А потом удивленно и даже с обидой протянул:

– Почему же он непременно к тебе? А почему не ко мне сунулся? Я бы тоже этих пиявок-паразиток раздавил.

Посмеиваясь благодушно, бабушка Фиса степенно промолвила:

– А откуда мне знать, горячая твоя головушка?

Пожевала иссохшимися губами и раздумчиво и горестно заговорила:

– Примечаю, внучек, приветливости и душевности в человеках мало стало. А они, животины всякие да птахи бессловесные, чуют, кто к ним с добром, а кто с лихостью. Сколько тварей полезных без нужды изничтожается. А дубравы? А реки? Опять же не бережем. Грибов – примечаешь? – год от году все меньше и меньше родится. И ягод тоже. Рыбу, почитай, всю перевели. А до войны этой рыбищи-то всякой на Волге и на Усе невпроворот было. Да и после… после изничтожения фашиста еще водилась рыбка. Помню, как наш удачливый Фома… только что с фронта возвернулся мужик, ну и отправился порыбалить. Понять человека можно: истосковался бывалый рыбак по Волге. Ну, отправился на зорьке на своей бударке, а под вечер такого осетрища приволок! И стар, и мал сбежались подивиться. На дроги его, сердечного, еле взвалили, осетра-то. – Помолчав, положила на худое плечо Женьки невесомую свою руку. – Мне скоро помирать, но ты, Евгений, попомни мои слова: ежели вы, молодая зеленая поросль, не впряжетесь в оберегание природности людей окружающей, горькая будет ваша жизнь. – Снова помолчала, обирая теперь с крошечного груздочка сосновые иголки. – Днями по радио слышала: икру на заводах невсамделишную начали делать. Дойдет и до того, что ученые умы и мясо с рыбой таким же манером состряпают. Одна от того, может, будет выгода – без костей обойдется дело.

И старая грустно-грустно улыбнулась.

К бабушке Фисе частенько забегали и соседки, и молодайки, даже с другого конца Ермаковки. Одна просила подсказать, как надежнее солить грузди, другая – много ли надо тратить сахарного песку на ежевичное варенье, третья сомневалась: вкусны ли будут яблоки, если их положить в кадушку с квашеной капустой?

Учила старая заневестившихся девчонок и вязанию кружев крючком и на спицах, а также цветному вышиванию крестом и гладью.

Прошлую зиму, вспомнив молодость свою, бабушка связала белый пуховый платок необыкновенной красоты – весь в «морозовом узоре». Этот невесомый платок можно было свободно протянуть через обручальное колечко.

Гостившая в ту пору в Ермаковке жена директора крупного саратовского завода предлагала бабушке за ее чудо-платок большие деньги, да та наотрез отказалась продавать свое рукоделие. Платок она подарила телятнице Нине, внучке кумы, выходившей замуж за механика совхоза.

В последнее же время к бабушке Фисе почти никто не наведывался, кроме давней ее приятельницы горбатой чернички Мелаши да деда Фомы – дружка покойного мужа.

Потому-то и старая и Женька были прямо-таки поражены, когда в ненастный дождливый вечер к ним вдруг пожаловала Анюта – сестра Саньки Жадина.

Слабеющая глазами бабушка Фиса не сразу узнала вытянувшуюся за последний год девчурку, мнилось, еще вчера игравшую в куклы.

– К вам можно, баба Фиса? – от порога спросила стеснительная девушка, в волнении теребя пальчиками перекинутую на грудь толстую косу.

– Заходи, заходи, ягодка! – затараторила старая. – Вот господь и гостью нам к ужину послал. Бери-ка табурет да присаживайся, присаживайся к столу. Не мудрящий у нас ужин: сухарник на козьем молоке, да угощаем от души… чем богаты.

Смущаясь пуще прежнего, Анюта прижала к груди сдернутый с плеч плащишко. И сказала, опуская ореховые жаркие свои глаза:

– Спасибо… Я… я только что отужинала.

– А может, подать стакашек молочка холодненького? Прямо из погреба? – не унималась хозяйка. – Оно, козье-то, страсть как пользительное.

Женька молчал, лишь изредка косясь на заалевшую Анюту. В десятый класс перешла девчонка, а выглядела прямо-таки невестой. И ростом, пожалуй, перегнала своего старшего брата криворотого Игоря, женившегося по весне.

«Зачем, лиса, прискакала? По какому такому делу? Эти гордецы Жадины ни разочку в жизни к нам не захаживали, – думал Женька, сгорая от любопытства. Он даже потерял всякий интерес к пышному, ноздреватому сухарнику в глиняной жаровне. – Уж не отец ли прислал Анютку на меня жаловаться? Из-за кирпичей этих самых?»

Анюта же, тем временем обойдя таз, в который монотонно шлепались и шлепались с потолка свинцовые капли, скромнехонько присела на краешек старого сундука, прикрытого домотканой дерюжкой. Сложила на коленях руки и, то бледнея, то пунцовея, все еще собиралась с духом, с чего бы ей начать разговор, ради которого она пришла.

Робеющую девчурку выручила словоохотливая хозяйка.

– На-ко глянь, ягодка, глянь-ко, краля писаная, какой я ноне продукт природы в огороде выкопала, – суетилась старая, неся от печки и в самом деле редкостно уродливую морковку, похожую на голову бульдога.

Анюта так и прыснула от смеха, разглядывая бабкин «продукт природы».

– А я, баба Фиса, однажды боровичок на вырубках нашла… тоже, знаете ли, такой чудной! – повеселевшим голосом заговорила девушка. – Ровно три братца за руки взялись. Средний повыше, с шапкой набекрень, а двое по бокам пузатенькие карапузы. Ну, хоть на выставку посылай.

– Она, природность земная наша, ягодка, всякое чудо сотворить способна, – поддакнула старая. – Девкой была, как раз на выданье. От женихов, между делом скажу, отбоя не было. Тогда и я была сладенькой ягодкой, не то что теперь – простокваша прокисшая. Ну и шуганули по ту пору с подружкой Аришей мы за малиной. Царствие ей небесное, Арише-то. Во время войны, страдалица, померла в чужих землях. Муж на фронте с фашистом сражался, а их, голопятых, на Аришиных руках шестеро было. На трудодни же в лихие те годы хлебца выдавали граммы. Разве такую ораву прокормишь? Сентябрь, помню, уж шастал, зерно осыпается, а мы, маломощные бабы, никак со жнитвом не управимся. Вот раз Ариша, когда по домам приготовились идти, и насобирала с земли пригоршен пять осыпавшейся пшеницы. А тут, как на грех, Кирилла нечистый принес – бригадира колченогого. И набросился на Аришу волком: «Колхозное добро расхищаешь? Завтра же под суд отдам!» Мы его и так просили, и этак молили: «Пожалей малых деток, Кирилл Евсеич!» – да он ни в какую. Ну и осудили нашу Аришу и приговорили ее к пяти годам заключения. Там-то она, в землях сибирских, и скончалась горемычная… Ох, уж извиняйте меня, лепетунью грешную, начала про одно, а съехала на другое. Запамятовала даже, про что и сказывать-то стала.

– Ты, ба, всегда так, – упрекнул Женька бабушку. – А говорить наперед стала про то, как вы с подружкой за малиной отправились.

– И верно! – снова встрепенулась старая. – Шуганули мы с задушевницей моей Аришей за малиной чуть ли не в Кабацкий овраг за Усолье. Эвон куда шишига понесла. Сказывали люди, малина будто там чуть ли не по грецкому ореху выспела. И правда святая: отменная уродилась ягода. По две корзины каждая насобирала. В обратный путь-дороженьку под сумерки тронулись. А скороспешности-то в ноженьках-то уж нет. Брели, абы как. И к тому же, на грех, с дороги сбились. Плутали, плутали и в страховитый овражище забрели. Со всех сторон темь, Аришка моя от каждого куста шарахается. Стали по изволоку в гору подыматься, а дорогу нам леший заступил. – Бабушка Фиса строго глянула на усмехнувшегося в кулак Женьку. – Не больно-то щерься, увидал бы такое и штанишки насквозь промочил… Стоит этот сатана на самой тропе – преогромнейше-нескладный. А башка у него, что тебе пудовка, косматая вся, саженные же ручищи растопыркой, того и гляди сцапают. Ариша моя как увидала нечистую силу, так и на землю чуть ли не замертво хлобыстнулась… такая жалость, вся ягоды из корзин порассыпались. Но я не сробела. Сотворила крестное знамение и метнула наотмашь в долговязого лешего клюкой – по дороге подобрала палку. «Изыди, голошу, сатана окаянный, с пути-дороги людей крещеных!» И что вы думаете? Клюка-то ударилась о лешего и в сторону отлетела. А звук такой: ровно дерево о дерево стукнулось. Тут я осмелела до крайней отчаянности, зашагала по тропе в гору прямо на страшилище. Гляжу, а это и не леший совсем, а просто-напросто сухостойная сосна древности неизвестной!

Тут бабушка Фиса засмеялась, стыдливо прикрывая ладошкой беззубый рот.

Улыбнулась и Анюта. Положив на стол уродливую морковку, она сказала:

– Вы уж извините меня за беспокойство. Но если можете, одолжите на завтра валек. Белье с Ритой Суховой собрались постирать на речке, а валька у них нет.

– Тоже мне разговор? – с веселой беспечностью проговорила старая. – Бери хоть на неделю. Что ему, вальку-то, сделается? Только мне помнится, Анюта, матушка твоя одно время похвалялась, будто у нее в хозяйстве целых три валька. И один другого сподручнее. Или сношеньке-молодухе матушка вальки пожаловала? На улице в последнее время только и говору про вас: раздули, мол, Жадины кадило! Мало одних хором стало, еще Игорю родитель пятистенник громоздит всей Ермаковке на загляденье!

Опуская глаза и снова вся пунцовая, девушка еле слышно сказала:

– Ушла я, Анфиса Андреевна, от родителей. Рита пока приютила. Работаю уже в колхозе, а десятый… десятый класс, может, в вечерней школе закончу.

И встала. Бабушка Фиса не успела даже руками всплеснуть от поразившей ее новости.

Да и не до этого было: внезапно над Ермаковкой, с заката поливаемой лениво дождичком, грохнул гром, да такой ужасающей силы, что изба дрогнула, а на землю обрушился шквалистой силы ливень.

Крестясь, старая бросилась в чулан за ведрами и кастрюлями. Кажется, не прошла и минута, как начался ливень, а уж с потолка тут и там потекли бойко ручьи. Неунывающий Женька тоже принялся помогать бабушке расставлять по полу разную посуду.

– Такое наказанье, – причитала бабушка Фиса. – Как непогодица, так хоть беги из дома от потопа на все четыре стороны! Крыша-то у нас – дыра на дыре. А починить некому. И в совет на поклон ходила, и опять же в колхозное правленье. Все сулятся помочь. Пятый год обещаниями потчуют.

Шельмец Женька назидательно заметил:

– Недогадливая ты, ба! Поставила бы преду посудину за белой головкой, как иные делают, и крышу давно бы отремонтировали. Верно-наверно!

Скорбно вздыхая, бабушка Фиса ответила:

– Тоже мне прыткий! Думаешь, я не намекала Илюшину? А он и слухать не захотел. Жди, мол, бабка, очереди. И в другой раз не моги даже вякать о всяких своих глупостях! Вот когда Мордашкин сидел на месте Илюшина, тот бы не одну поллитровочку, а все три слопал. И тоже б ничегошеньки не сделал.

Зловеще-зеленые молнии ежесекундно озаряли избу нестерпимо-ядовитым пламенем. И тогда струившиеся с прочерневшего потолка потоки представлялись стальными нитями.

Наполненные пузырившейся водой ведерки и кастрюли Женька и Анюта выплескивали в распахнутую настежь сенную дверь.

– А ты тоже хорош гусь! – улучив момент, шепнула Анюта мальчишке. – Сказал бы своей пионервожатой, а та на комитете комсомола поставила бы вопрос. У нас в девятом и десятом вон какие лобаны! Давно бы перекрыли вам крышу.

– Как бы не так – перекрыли! – усмехнулся язвительно Женька. – Держи карман шире!

Через полчаса или чуть позже ливень прекратился, прекратился так же внезапно, как и начался.

Когда Женька по настоянию бабушки Фисы отправился провожать гостью, на небе уже проклюнулись колючие звездочки, а из-за Усольских гор тяжело поднималась кровавая луна.

Неся под мышкой валек, Анюта какое-то время молчала, бросая изредка косые взгляды на дичившегося при девчонках Женьку. А потом как бы между прочим спросила его, подчеркнуто-равнодушным голосом:

– Ты давно знаком с этим… ну, с шофером со стройки?

– С каким шофером? – прикидываясь простачком, переспросил хитрый Женька.

– Да с этим… вроде как Сергеем его звать?

– А-а, с которым ты в субботу в клубе танцевала?

В темноте не видно было, как зарделись у Анюты тугие округлые щеки.

– Да. Он такой высокий и… и…

– Красивый? – с подковыркой подсказал мальчишка.

– Я… я не знаю, – растерянно пролепетала Анюта. – Я просто так… просто слышала, ты, говорят, с ним встречаешься. Говорят, он из армии недавно вернулся.

– Ага, из армии. И еще к тому же холостой! – почему-то со злостью вдруг выпалил Женька. – Меня не одна ты про то пытала. И еще некоторые другие!

Про себя смекалистый мальчишка подумал: «Никакого валька тебе не надо, артистка! А прибежала ты за тем, чтобы про Серегу у меня выведать».

Тут они как раз поравнялись с невысоким плетешком, огораживающим двор Суховых.

Теперь уж спросил в свою очередь Женька, стараясь казаться как можно солиднее:

– Чего это ты, Ань, из дома сбежала? Блажь, что ли, напала?

Ткнув, пальцем Женьку в нос, девушка уклончиво сказала:

– Много будешь знать, скоро состаришься!

И хлопнула калиткой.