Текст книги "Лешкина любовь"
Автор книги: Виктор Баныкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)
Не было почти дня, чтобы Женька не заглядывал – ну, хотя бы на полчасика – к Сереге на стройку или в общежитие. И к ушастому светлоголовому мальчишке уже все привыкли.
Завидев из окна босоногого парнишку, подбегавшего к длинному корпусу санатория, растущему ввысь прямо-таки не по дням, а по часам, какая-нибудь глазастая штукатурщица озорно кричала:
– А-а, крестничек! Привет! Опоздал малость, твой крестный за цементом в Жигулевск укатил.
Женька поддергивал свои латаные на коленях штаны, вечно с него сползавшие, и тоже весело кричал:
– Я подожду, тетя.
– Какая я тебе тетя? Я еще невеста! – отвечала бойкая на язык деваха.
– Ну-у? А я-то думал, что ты соломенная вдова! – хохотал находчивый Женька.
Из окна высовывалась другая девчонка, припудренная мелом, и просила:
– Женечка, будь ласковым! Принеси из речки ведерко водицы. Во рту все пересмякло.
– Я мигом! – охотно отзывался Женька и, разыскав где-нибудь порожнее ведерко, бежал к Усе, бодро напевая:
Что нам луна, что нам луна?
Мы Марса схватим за рога!
А вот Венере – хвост загнем
И все планеты обоймем!
Заявлялся из Жигулевска Серега, весь перепачканный цементом, трепал ласково Женьку за жесткие свалявшиеся вихры и вместе с другими рабочими принимался таскать в сарай неприподъемные мешки из плотной бумаги.
А во время перекура Серега с Женькой сидели на подножке самосвала. Иногда молчали, иногда оживленно разговаривали. Женька выкладывал шоферу свои немудрящие новости, а тот – свои. Они уже раза три собирались на рыбалку, но поездка все откладывалась и откладывалась из-за объявленного на стройке аврала. Частенько Сереге приходилось работать по две смены.
Как-то под вечер к одному из подъездов первого корпуса, где на двух этажах уже полным ходом шли отделочные работы, Урюпкин подогнал машину с панелями из прессованной стружки. Машина задела бортом за одну из берез, стоявших вблизи здания, и сломала большую ветку.
– Окосел? – крикнул шоферу дюжий парень, поджидавший панели.
– Па-адумаешь! – огрызнулся Урюпкин, выпрыгивая из кабины. – Тут этих дерев… я бы их все порубил, одна от них морока!
– Котелок твой шальной! – осуждающе проговорил другой рабочий, проходивший мимо. – Здесь же люди отдыхать станут. На березки эти под окнами… кому же не приятно будет посмотреть?
Из подъезда вышел угрюмый детина с лейкопластырем на квадратном подбородке – прораб стройки.
– Что за базар? – буркнул он, доставая из кармана помятого пиджака помятую папиросину.
– Урюпкин вон… Глянь, как покалечил березу, – сказал парень, открывая у машины задний борт. – Можно бы, наверно, и поаккуратнее.
– Ты кто: начальник, замечания всем делать? – багровея, вскричал ни с того ни с сего прораб. – Их давно пора спилить! Сплошная от них помеха!
И тут Серега, протиравший ветошью фары у своего самосвала, готовя машину к сдаче сменщику, поднял голову неспокойно, но твердо проговорил:
– Не спилите, Самойлов. Хватит, и так полрощи вокруг без нужды погубили по вашей бесхозяйственности!
Мгновенье-другое пораженный прораб не мог вымолвить словечка. А потом, чертыхаясь, снова заорал:
– А кто мне запретит? Я тут хозяин!
Крепко сжимая в руке ветошь, Серега все так же спокойно ответил:
– Мы, рабочие, не позволим! Потому что мы тоже здесь хозяева!
Женька, стоявший рядом с Серегой, со страхом подумал, что прораб сейчас бросится на шофера с кулаками, но тот, круто повернувшись, зашагал поспешно к складу, спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу.
Осторожный, сдержанный Анисим, только что подъехавший с теми же панелями, осуждающе промолвил, подходя к Сереге:
– Зря ты с бирюком связался. Он тебе это припомнит.
Разжимая побелевшие губы, Серега упрямо тряхнул головой:
– Волков бояться – в лес не ходить. А по Самойлову и еще кое по кому давно тюрьма плачет.
В душе Женька был согласен с тихим неприметным Анисимом. «Не стоило Сереге из-за березки ссору заводить с прорабом. У нас лесу-то вокруг… ого-го сколько!»
Серега положил под сиденье ветошь, взял Женьку за руку.
– Саня, я пошел, – бросил он через плечо сменщику.
И они с Женькой направились неспешно к дороге. Молчали. Долго молчали. Потом Женька, с тревогой заглядывая Сереге в глаза, спросил:
– А он правда… может тебе напакостить?
– Кто? – рассеянно переспросил шофер.
– Ну, этот… бегемот прораб?
Серега вдруг улыбнулся. Улыбнулся необыкновенно лучисто. И сказал успокаивающе:
– Пожалуй, поперхнется.
Немного погодя Женька осторожно объявил:
– А к Жадиным утрось милиция наведывалась. Интересовались, откуда у них появилась машина кирпича и цемент.
Серега промолчал.
Спустились под яр, намереваясь искупаться в Усе, как где-то рядом, за кустами ветельника, послышались частые всхлипывания.
Вскоре на тропу вышел, согнувшись в три погибели, Петька Свищев.
– Ты чего ревешь? – спросил Серега мальчишку, расстегивая ворот гимнастерки.
Петька гнусаво захныкал:
– Бра-бра-братишка пропа-ал. У-утоп Валька.
– Как утоп? – всполошился Серега. – Да ты не хлюпай, а толком расскажи.
– Он с соседскими девчонками без спросу убежал на речку. – Петька грязным кулаком размазал по лисьей мордочке липкие слезы и снова чуть не захлебнулся удушливым ревом. – Те… те змеехвостки уж домой пришлепали, а Вальки… а Вальки моего нет, – через силу сдерживая слезы, продолжал он. – Говорят, Вальку какие-то тетеньки к себе поманили. Тетеньки тоже купались. Врут, чай, дурешки. Боятся сказать, что Валька утоп. Вернутся с работы отец с матерью… они шкуру с меня спустят. А во всем Санька Жадин… он во всем виноват!
Петька опять заревел, так и не досказав, какая вина Саньки Жадина в этой истории.
– Ситуация, – протянул раздумчиво Серега.
– А какие тетеньки купались? Девчонки тебе не сказывали? – спросил он чуть погодя Петьку. – Ну, перестань же коровой реветь!
– Ска-азывали… ненашенские тетеньки. Да они все врут с перепугу, язычницы эти!
– Ты вдоль всего берега прошел? И тетенек никаких не видел?
– Нет. – Петька помотал головой. – Ни тетенек, ни Вальки. Даже бельишко Валькино кто-то спор.
Серега подумал и сказал:
– Пойдем с нами.
И они сызнова полезли на кручу, теперь уже втроем.
Вальку, прехорошенького толстячка лет четырех, обнаружили в общежитии строителей в одной из комнат молоденьких девчонок, окончивших по весне ремесленное училище.
Малец сидел на столе и, болтая ногами, лакомился дешевыми карамельками, потешая легкомысленных хозяек комнаты забавным своим говором.
Подталкивая вперед Петьку, Серега от порога сказал:
– Твой братишка?
– Мой.
А Валька, завидев Петьку, с восторгом закричал:
– Пе-эть, хочешь, я тебе конфетку дам?
Мрачный Петька многообещающе протянул:
– Я тебе… ремня дома дам! Будешь потом помнить…
– Ишь, сердитый какой, – остановил Серега Петьку. – А ты радуйся.
И строго оглядел притихших хозяек комнаты – долговязых девчонок с огрубевшими мосластыми руками.
– Кто ж так легкомысленно поступает? Вы ведь не маленькие. Вот как шпаклюетесь! Увели пацана, а его брат ищет, думал, утонул.
Девчонки покраснели. Одна же из них, чуть побойчее, вскинув гордо голову с тугими кудряшками, покривила накрашенными губами:
– Зачем же эдакие страсти? Мы сами собирались отвести малыша в деревню.
Бережно сняв со стола Вальку, Серега почему-то не сразу опустил его на пол.
– А ты кто? – поднимая на шофера светлые, с рыжиночкой глаза, спросил незаробевший малец. – Не моги и думать: я тебе свои конфеты не дам!
Тут все засмеялись. И гости, и хозяйки комнаты. Женьку и Петьку с его братцем Серега проводил по мрачному коридору до выхода из общежития.
– Уж ладно, Женя, в другой раз искупаемся. А сейчас идите-ка все домой. Я под умывальником сполоснусь. Устал ноне что-то.
По дороге в Ермаковку Петька и Женька вели Вальку за руки. Шли смирно, но друг с другом не разговаривали, хотя каждому и было что порассказать. Лепетал всю дорогу один Валька.
Женька, раньше не обращавший никакого внимания на всякую мелюзгу, вроде этого вот Вальки, сейчас то и дело заботливо спрашивал его:
– Ты не устал? А то на руки возьму.
VIIIНе везло. Не везло с самого начала, хотя дед Фома снабдил их всякими удочками: и для лова разных там плотичек, окуньков, красноперок, и более крупной рыбы: язей, подлещиков, линей. Прихватил Женька и свои, с отменными поплавками из легкой сосновой коры. Серега же где-то раздобыл бамбуковый спиннинг с ядовито-кумачовой катушкой. Запаслись и разными червями: юркими, маленькими, лиловато-полосатыми и неповоротливыми бледными жирняками.
И место дед присоветовал самое удачливое – возле высоченных корявых осокорей. Под этими густолистыми раскидистыми великанами и в ливень, наверно, не промокнешь. У Фомы здесь, между деревьями, приютился опрятный шалашик, внутри застеленный толстым слоем сухой травы, терпко пахнущей полынком и донником.
Чуть подальше шалаша – ближе к берегу – торчали прочернелые от копоти рогульки для котелка. Тут же высилась горка сушняка.
К вечернему клеву рыболовы подготовились отменно. Неподалеку от кострища Женька закинул несколько плавных удочек, положив удилища концами на воткнутые в сырой песок сошнички. Серега же со своим шикарным спиннингом подался на косу, где всегда играла на быстряке вода.
Денек выдался кроткий, безветренный. С самого утра припекало доброе июльское солнце. Когда же вечером, чуть притомленное, оно медленно стало сползать за Усольские хребты, на Усе все еще было душно. Пропитанные зноем травы и цветы издавали приторно-сладкий запах, а сонная, поблекшая вода не набегала на сырой песок даже легкой рябью.
Купоросно-зеленые стрекозы кружились над берегом лениво, часто опускались на листики ветельника или камышинки и подолгу о чем-то мечтали.
Женька то и дело, крадучись, перебегал от удочки к удочке, но поплавки точно омертвели, ни один из них за весь вечер не дрогнул, не погрузился хотя бы на половину в воду.
Изредка Женька осторожно вытягивал то одну, то другую лесу, придирчиво оглядывая крючок: не склевала ли какая-нибудь осторожная рыбешка насадку? Опасения его всегда оказывались напрасными: не брала рыба червя, не брала, да и все тут! Поплевав по привычке на червяка, Женька так же осторожно забрасывал удочку, теперь уж забрасывал на новое место, но и оно не оказывалось удачливее прежнего.
Нещадно жалили комары и мошки, оттопыренные Женькины уши были искусаны в кровь, но он вяло отмахивался от гнуса. Уж очень хотелось мальчишке прослыть в глазах Сереги отменным рыболовом-волгарем, да вот, к безмерному его огорчению, не везло отчаянно.
Совсем стемнело, сникла дневная духота, когда к расстроенному вконец Женьке подошел Серега.
– Надергал хоть с десяток на уху? – спросил шофер, приседая на корточки рядом с мальчишкой.
Тот бешено замотал головой.
– А у меня щука… преогромнейшая, – заговорил было снова Серега, но Женька, проворно обернувшись, нетерпеливо перебил его:
– Щука? А где ж она?
Серега огорченно махнул головой:
– В Усе. Где же ей еще быть? Сорвалась, подлюга!
В это время один из поплавков, еле различимый на скучно посеревшей воде, внезапно дрогнул. Дрогнул и, булькнув, поплыл в сторону.
– Подсекай! – чуть не вскричал возбужденно Серега.
Женька ловко подсек и в мгновение ока выбросил лесу на берег.
В начале они ничего не заметили на тускло-холодном песке.
– Тоже… сорвалась, – упавшим голосом протянул Женька.
И тут Серега расхохотался, расхохотался до того весело и раскатисто, что, пожалуй, на том берегу было слышно.
– Вот улов! Всем уловам улов! – говорил он, поднимая с земли крючок, на котором болтался ощетинившийся колючками ершишко, величиной с Женькин мизинец.
А Женька готов был расплакаться.
– Как, рыболов, уху не пора заваривать? – продолжал шутить Серега. – Наваристая получится ушица, ей-ей наваристая!
– А ну тебя, – отмахнулся Женька. Исколов все пальцы, он кое-как снял ершика с крючка и далеко забросил его в реку. – У меня… кишочки с голодухи подводит. А ты еще смеешься.
– У меня тоже, – признался Серега. – Давай хоть мясную похлебку сварим. Я банку тушенки прихватил, хлеб, сахар к чаю.
– А я картох с луком. И мешочек с солью.
– Значит, поживем еще! Доставай из лодки рюкзак с котелком, а я костром займусь.
После несказанно вкусного ужина (городской житель отродясь не едал эдакой отменной похлебки, еле припахивающей горьковатым дымком), после чаепития с ежевикой (в чайник были брошены ежевичные листья, придавшие крутому кипятку приятную душистость) расстелили телогреи и блаженствовали у исподволь тлеющего костерка. Блаженствовали, прислушиваясь и не прислушиваясь к ночным звукам – настороженно-таинственным, древним, как сама жизнь.
Нехотя всплеснет у берега вода, и тебе мнится: не острозубая ли, прожорливая щука все еще охотится на мальков? Чу! А вот зашуршала на откосе трава. Кто подкрался к обрыву, чтобы посмотреть на полуночников? Любопытный еж? Или хозяйственный барсучишка?
То и дело на чернеющей справа иве, сонливо склонившейся к самой воде, раздавалось рокочущее «р-р-р-р!» Немудрящая словно бы песенка козодоя, а слушаешь и на душе теплее становится: не один ты бодрствуешь в полуночном безлюдье.
– Надо бы сучков подбросить, а то гаснет наш костер, – лениво проговорил Серега, не шевелясь.
Женька дернул себя за опухшую от комариных укусов мочку.
«Оплошку дал: не собрал засветло сушнячку, надеялся – дедовских дровишек хватит», – покорил он себя. А вслух сказал:
– Шагах в трех от бударки осинка торчит. Убогая такая. Ее уж кто-то ломал. Срубим, Серега? Дымить, собака, будет, зато комарье и мошкара не станут донимать. Дождю, верно, быть, мошкара вредная, все в лицо норовит лезть.
– Осинку рубить? Да ты что? – урезонил мальчишку Серега. – Пусть осина поправляется. И без нее хватит дровишек. Со спиннингом прохаживался, коряжку на берегу приметил. Кажись, уж пообсохла. Пойду приволоку.
– Вместе пошли. – Женька проворно поднялся на ноги.
Корягу раскололи, подбросили в костер несколько перекрученных корней и снова растянулись на своих телогрейках.
– До армии я в городе одном жил. После ремесленного на заводе работал, – вдруг как-то неожиданно для Женьки заговорил Серега – чуть раздумчиво и чуть глуховато: как бы для себя. – Общежитие под боком у заводского забора стояло. День и ночь дышали трубы удушливой гарью: завод-то химическим был. – Помолчал, прикуривая от уголька сигарету. – Молодежь наша и деревца всякие, и тот же кустарник вокруг общежития сажала, и цветики под окнами. Да ничего не прививалось. Вся зелень что тебе на огне горела. Вот тогда-то я и стал ценить каждую живую былинку. Мне не то что березу, а вот даже эту, как ты сказал, убогую обломанную осинку, и ее жалко. Это вы здесь вроде удельных князей царите в всамделишнем раю: тут вам и Уса с Волгой, и Жигули бесподобной красоты, и леса справа и слева.
Женька покосился на шофера, но лица его не разглядел в густущей мазутной темноте. Лишь крошечной багрянистой точкой теплилась во мраке сигарета.
Костер все еще не разгорался: промозглые корневища пока лишь тлели и чадили на тусклых, потерявших силу угольках, а догадаться подуть на угли ни Женьке, ни Сереге не приходило в голову.
Подождав еще: не заговорит ли снова Серега, Женька несмело, на прощуп, спросил:
– После армии на старое место ты и не возвратился из-за этой самой… неуютности жизни в том городе? Да?
Ярко вспыхивая алым глазком, сигарета нацелилась на Женьку.
– Я вернулся, – не сразу сказал шофер. – Да неувязка крупная проистекла в моей биографии. Все полетело кувырком, о чем мечталось в армии.
Серега сдержанно вздохнул.
Совсем уж покрылись пеплом угольки, их надо было поворошить палкой, сунуть под корневища обрывок газеты, но Женька, только что заметивший упущение с костром, не решился и рукой пошевелить.
– Да, кувырком. Все кувырком покатилось у меня под откос! – с остервенением бросив в угасающий костер смятый окурок, Серега продолжал, вдаваясь все в большие подробности: – Перед уходом на службу с девушкой одной – тоже с нашего завода – дружбу завел. И все те два года переписывались. Знал бы ты, какие она письма присылала: и жить без меня не может, и дни недельки по пальцам считает: сколько мне еще осталось тянуть солдатскую лямку? А вернулся я… переступил порог общежития, а меня словно обухом по голове звезданули. «Сергунька, а Маришка твоя – вот отчубучила: с поваром из ресторана «Радуга» позавчерась обзагсилась!» Это услужливый один доброхот меня порадовал. Из тех, с кем в одной комнатухе до армии существовал. Ну, и опостылело мне там все окончательно и бесповоротно. А тут вскорости бойкий проныра вербовщик под руку подвернулся. Взахлеб расхваливал вашу местность. Я и попался на крючок. Таким макаром и очутился на этой стройке. И теперь на всяких девок – бессердечных обманщиц – смотреть мне тошно.
– Говоришь, тошно? – подковыристо усмехнулся Женька. – Было бы тошно, не таскался бы в клуб на танцульки. И не заводил бы трали-вали с некоторыми особами.
– И ходил-то всего раз. Бес Урюпкин соблазнил.
– Больше не шляйся, – назидательно продолжал Женька. – Я этих девчонок… я их тоже терпеть не могу! И жениться никогда не буду!
– Я тоже не собираюсь, – сказал Серега, снова вытаскивая из кармана сигарету.
Внезапно, напротив костра, что-то звучно бухнуло, еще раз бухнуло. Женька вскочил и бросился к берегу. Прямо на него чуть ли не метровыми прыжками скакала большая ополоумевшая лягушка.
– Ты чего испугалась? – спросил Женька лягушку, спрятавшуюся под обломок коряги. Ни шороха, ни звука.
Неслышно приблизился Женька к дремотно загустевшей воде. И лишь тут различил сторожко плывшего у кромки песка ужа: одна головка вопросительным знаком торчала над водой.
Вновь завел козодой басовито-рокочущее «р-р-р-р». А потом, сорвавшись с молчаливой ивы, покружился над Женькой, видимо, охотясь за комарами.
Вернувшись на свое место, Женька лег на спину, вытянув блаженно ноги.
После заката небо в выси еще долго-долго оставалось странно-скучным, пустым, какого-то блекло-соломенного цвета. И лишь после того, как за Усольскими отрогами приутихло багровое пожарище, оно, небо, стало наливаться синевой, густеющей на глазах, и кое-где начали нарождаться робкие, как всегда в июльские ночи, худосочные звездочки.
Но сейчас над Женькиной головой весь небосвод от края и до края избороздили белесо-мглистые зыбкие полосы, синева слегка пожухла, точно над землей развеяли пепел, и звезды, и без того неяркие, сделались еле различимыми.
«Ненастье близится. Верно-наверно, к утру дождь соберется. Пора нам в шалаш перебираться, – подумал Женька. И только собрался поделиться своими мыслями с Серегой, как услышал прерывистый храп. – Ну и пусть тогда спит. Пусть отдыхает на воле, а то две недели без выходных вкалывал».
Женька повернулся на бок, подтянул к животу ноги, прикрыв их мешком, и вскоре, незаметно для себя, тоже задремал.
Наутро они оба проснулись не рано. Еле-еле моросило, и дождичек был теплым, грибным.
Над Усой, по-прежнему сладостно-сонной, курился банный парок. Как ни в чем не бывало носились шустрые стрижи, охотясь за мошкарой, а возле кострища увивалась бабочка-белянка.
– Рыба-аки! Лежебо-оки! – потянулся, позевывая, Серега. – Другие бы и подлещиков, и густеры натаскали ведро, а мы с тобой…
– Не тужи! – бодро сказал Женька. – Никуда от нас рыба не уйдет. В эдакое затишное ненастье всегда страсть какой клев!
И он побежал умываться.
– Возьми из рюкзака полотенце, – окликнул Серега мальчишку, прыгая на одном месте для разминки.
– А ну, прямо! Зачем оно мне, полотенце-то? – окачивая лицо пригоршнями воды, ответил Женька. – Я летом без них обхожусь.
Вернулся он к костру, уже разожженному шофером, бодрым, порозовевшим.
– Серега, я грязно умылся или чисто? – спросил Женька, вытираясь подолом рубахи.
– Уж чище некуда! – с улыбкой сказал Серега. – Я ставлю чайник, а ты налаживай удочки. Идет?
– Идет!
И Женька проворно кинулся к бударке, до половины вытащенной на песок. В носу лодки, в деревянном ящичке, у него хранились черви, еще там, в Ермаковке, пересыпанные влажным перегноем.
А мелкий дождишко все сорил, сорил и сорил. Уже полегла на бугре трава, а иволга, вчера звонко и сочно выводившая свое «фиулуи», нынче молчала, спрятавшись, наверно, в чащобе на дальнем конце косы. Даже трясогузки не подавали голоса.
Вблизи камышей, где Женька надеялся на удачный лов красноперки, так любившей мелководье, он спугнул солидную крякву с выводком.
Предостерегающе лопоча «кря-кря», самка не спеша, с достоинством подалась в сторону от берега, и ее пушистые малыши проворно и бесшумно заскользили по воде вслед за матерью. Лишь один утенок, желтовато-серый, с темными крапинами на крыльях, вначале чуть поотстал, запутавшись лапками в зарослях тины – лягушиного шелка.
К полудню измаявшиеся рыбаки натаскали десятка полтора самой невзрачной мелочи: плотичек, красноперок и одного-разъединственного пузана карасишку.
Унылый Женька чувствовал себя посрамленным. Что теперь подумает про их Усу Серега? А ведь он, Женька, мечтал накормить своего нового друга «двойной» ухой!
Но Серега был доволен поездкой и во время обеда вовсю нахваливал жиденькую ушицу.
К вечеру, насобирав неполную корзину ежевики – ягода лишь начинала чернеть, – они поплыли домой. На следующее утро Сереге надо было садиться за баранку самосвала.
