Текст книги "Лешкина любовь"
Автор книги: Виктор Баныкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)
– А вас ни Анисим, ни Славка не посадят! – со смехом сказал Серега.
– Нет посадят! – упрямо тряхнула головкой девушка, перебрасывая со спины на грудь свою тяжелую, в руку, косу. И, помолчав, проговорила: – Вы лучше скажите… у вас что-нибудь получается с тем делом, о котором я вас просила?
Сразу посерьезнев, Серега крепче ухватился руками за баранку. Промолвил с натугой:
– Главного инженера жду. Завтра вроде бы должен появиться после отпуска. А с прорабом – сами понимаете… Его с Урюпкиным в милицию уж несколько раз вызывали. Урюпкин после кражи каких-то отрезов у нашего Анисима втихаря совсем смылся со стройки, а этот… Прораб думает, что я заварил всю кашу. И насчет разбазаривания кирпича с цементом, и…
– Ошибается ваш прораб, – перебивая Серегу, сказала Анюта спокойно – так по крайней мере показалось Женьке. – Это я ходила в милицию.
– Как вы? – Серега даже повернул лицо в сторону Анюты. – Вы? На брата…
– Да, – еще спокойнее и тверже проговорила девушка. – Я и отца, и Игоря предупреждала. Мне давно всякие их темные махинации… что кость поперек горла. А они не поверили: думали, пугает глупая девчонка, ни в какую милицию не сунется. А я сходила, а потом… а потом совсем из дома…
Анюта закусила нижнюю губу, отвернулась к окну.
«Вот тебе и девчонка! – ахнул про себя Женька. – Вот тебе и слабый пол! Против отца, против брата… такая смелая и честная!»
А еще чуть погодя он подумал: «Но о каком это деле просила Анюта Серегу? Как бы про это разузнать?»
XIОн влетел в избу метеором. И от порога всполошенно закричал:
– Ба, откуда у нас во дворе доски появились?
Бабушка Фиса, сидевшая у окна за починкой мешков, подняла на лоб очки и с укоризной посмотрела в кумачовое лицо внука с облупившейся пуговкой носа.
– А ты где, гулена, цельный божий день пропадал? С утра улепетнул из дома и – нате вам! – чуть не в сумерки заявляется! А я-то кумекаю: хозяин растет, а хозяин этот… что ветер в поле!
Поколупав нос, Женька потерянно вздохнул. А чтобы смягчить отходчивое бабушкино сердце, плаксиво протянул:
– Хопровы… Минька с Гринькой… Они меня подбили: слетаем да слетаем к нашему деду на пасеку. Думал, недалече пасека ихнего деда, а она под самым Усольем.
– Под Усольем? Это вас туда антишка носил? – бабушка покачала головой. – Ну, и хваты, наши ребята!
– Зато, ба, меду этого самого… Не какого-нибудь, а сотового… во-о сколько съел! – уже смелее заговорил Женька. – Дед Гришук и тебе хотел прислать медку, да банки у него не нашлось, – добавил внук, явно прихвастнув. – А я… я теперь меду с год не захочу. А то и дольше!
– Подойди-ка сюда ко мне, я на тебя, на сластену, полюбуюсь, – сказала вкрадчиво старая. – Ну, я кому говорю?
Направляясь не без опаски к столу – Женька все еще остерегался подвоха со стороны бабушки, он только тут заметил сидевшую у другого окна Анюту Жадину, усердно помогавшую бабушке чинить мешки.
«Подлиза! – обругал про себя Анюту Женька. – И чего это она зачастила к бабушке?»
Неподалеку от стола Женька приостановился, готовый в любой миг дать стрекача.
– А синяк под глазом… отчего у тебя появился? Не от меда ли, случаем? – спросила бабушка. – Опять с кем-то дрался?
– Ни с кем не дрался, – пробурчал Женька.
– А синяк откуда?
– Откуда, откуда… Спроси братанов Хопровых, они тебе скажут, как на меня у скотного двора, уж домой возвращалась, Санька коршуном налетел. Вот ее распрекрасный братец!
Женька неприязненно глянул на Анюту. Та низко опустила голову.
Мальчишка продолжал, передразнивая Саньку:
– Зачем, слышь, сестру мою подбиваете со своей бабкой-колдуньей… чтобы она домой не возвращалась?
И, воодушевляясь, прибавил:
– Да я этому Саньке тоже вдарил! Так вдарил, что он…
– Не петушись! Перестань балабонить! – урезонила бабушка Фиса разошедшегося внука. – Где тебе справиться с Санькой, сиротинка моя разнесчастная?
– И никакой я не разнесчастный, – протестующе возвысил голос Женька. – Гринька и Минька… спроси-ка их, спроси, они скажут, как я… Ну, а если Санька еще полезет, я Сереге… Он тогда Саньке покажет!
Тут случилось непредвиденное. Рубашка на груди у Женьки стала странно как-то топорщиться. Женька пытался одернуть рубашку, но из ворота вдруг высунулась ушастая рыжеватая мордочка.
– Кто у тебя там? – спросила бабушка, давно привыкшая к причудам внука.
– Зайчонок.
Вскочив с табурета, Анюта подбежала к Женьке, умоляюще прося:
– Покажи, Женечка! Покажи, какой он, твой русачок!
Женька извлек из-за пазухи съежившегося зайчонка и великодушно передал его в руки девушки.
– Смотри осторожнее, он царапается.
– Ой, какой же я пушистый, – сказала Анюта, гладя зайчонка по спине. – Где ты его, ушастика, поймал?
Женькины глаза сощурились до узеньких щелочек.
– Где, спрашиваешь? За горами, за долами, за семью ручьями!
– Нет, правда?
Не усидела на своем месте и бабушка Фиса.
– Молочка сейчас принесу. Он, чай, изголодался, глупенький. На ночь в плетушку с крышкой посадим, а поутру в лес отнеси. А то еще какой-нибудь собаке на зуб попадется, – поглаживая ладонью поясницу, бабушка затрусила в сени. От порога она обернулась, кивнула Женьке: – Подбрось в самовар шишек. Мы ведь мед до отвалу не ели, мы и чайку с сахарком будем рады.
Покосившись на Анюту, Женька спросил:
– Ты не знаешь, откуда у нас во дворе лес объявился? Может, от сельсовета привезли?
Анюта мотнула головой, прижимая к себе зайчонка.
– Из колхоза?
Она снова помотала головой.
Сердясь, Женька проворчал:
– Ты что, язык проглотила?
Анюта, смеясь, показала Женьке язык.
– Сережа, – сказала она секундой позже. – Он на стройке отходы выписал. А в этот выходной воскресник устроим. И крышу вам отремонтируем.
Только тут Женька и догадался, о каком деле напоминала на днях Анюта Сереге по дороге из Сызрани в Ермаковку. Выходит, это она, хлопотунья настойчивая, затеяла всю нелегкую возню с добыванием досок для ремонта их крыши.
Шепотом, озираясь на дверь, Анюта продолжала:
– Несколько парней со стройки придут вместе с Сережей. Обещался и дед Фома. Он когда-то плотничал. А я… тоже кое-кого из ребят-старшеклассников подговорю.
Когда зайчонка покормили, а в корзинку ему положили с десяток морковных хвостиков, сели пить чай.
Бабушка Фиса, по мнению Женьки, была чересчур уж внимательна к Анюте. И чаю старалась налить ей покрепче, и сахар просила не жалеть, а пить «в накладку», и даже свои сдобнушки-лепешки тоже все двигала и двигала к Анютиному краю. И никак не могла нарадоваться предстоящему ремонту крыши.
– Уж мы так намаялись, так натерпелись за последние годы, ягодка моя ненаглядная, с этой дырявой крышей, – пела старая, осторожно кладя в рот крошечный осколок колотого рафинада. – Как вёснушка красная – людям радость, а нам горе. На улице мокреть, а у нас вдвое.
Бабушка глянула в передний угол на темнеющие лики суровых угодников и перекрестилась – истово, набожно.
– Дай, милостивая богородица, ладного женишка рабе твоей Анне!
– Ба Фиса… мне еще учиться да учиться, а вы – «женишка». – Бедную Анюту даже в жар бросило. Достав из рукава платья махонький кружевной платочек, она принялась усердно охлаждать им полыхающие щеки.
«Так тебе и надо! – косясь с усмешкой на смущенную девушку, подумал Женька. – Не будешь в клуб шататься, Серегу моего завлекать. Я ведь догадываюсь: ты и ремонт нашей крыши затеяла из-за Сереги… чтобы к нему поближе быть».
Потом бабушка с Анютой подробно обсуждали, чем они будут угощать работников после «помоги».
– Заколю двух курочек и лапшу сварю, – говорила старая, подбоченясь. – Без горячего хлёбова никак нельзя. На второе – сухарник на молочке. Могу и квасу ведра два заварить… он у меня ужасть какой ядреный получается, ежели песочку сахарного подсыпать да мяты положить. – И, разведя руками, сокрушенно вздохнула: – Сама понимаю: сугревательного мужчинам надо бы, да где прорву денег взять? Больно оно обжигает руки, сугревательное-то зелье!
– Обойдутся и без «сугревательного», – решительно успокоила Анюта бабушку. – А разохотятся – сами купят. Об этом и не расстраивайтесь.
Заскучавший Женька уже подумывал, под каким предлогом ему улизнуть на улицу, когда, не переступая порога, в избу заглянули – вначале Минька, а за ним и Гринька – Хопровы. И в один голос пропели:
– Здра-асте!
– Здравствуйте, здравствуйте, добрые молодцы, – приветствовала бабушка Фиса ребят. – Не желаете ли с нами чайку откушать?
Братья переглянулись и снова пропели:
– Спа-аси-ибочки! Мы пи-или!
Гринька, осмелев, добавил:
– Нам Женьку бы на часок.
– Ба, я не хочу больше чаю, – сказал Женька, поспешно вылезая из-за стола.
– Смотри, недолго шалберничай, – предупредила внука бабушка. – Мало было дня, так уж и вечером соскучились друг по дружке.
Женька до двери шел вразвалку, точно бы нехотя, но едва оказался в сенях, как ринулся со всех ног на крыльцо, вслед за братьями Хопровыми, поспешно летевшими к калитке.
В тихом переулке Минька и Гринька остановились, перевели дух и, опережая друг друга, возбужденно зашептали:
– Мы Саньку Жадина с носом…
– С носом оставили!
– Как – с носом? – ничего не понял Женька.
Гринька, толкнув Миньку в бок, сказал:
– Ты не перебивай меня. Дай я все по порядку…
Минька тоже толканул брата в бок и протестующе воскликнул:
– Почему ты, а не я? Я же уследил, куда Санька прячет…
– Ты, ты! – закричал Гринька. – Мы оба следили!
– Пойдем, Жень, вон к той амбарушке, мы тебе чего-то покажем! – сказал Гринька, беря Женьку за руку.
У старой бросовой амбарушки они все трое уселись на покосившееся крыльцо. Братья вытащили из-под низенького порожка какой-то сверток. И, спеша и мешая друг другу, развернули перед Женькой кусок старой клеенки.
Чего тут только не было! И ржавые гильзы, и пластмассовый пугач, и выгоревшие офицерские погоны, и спичечный коробок с дохлым жуком-носорогом, и Женькины значки в придачу с «лунным камнем», и много, много других вещей, не имеющих цены в глазах мальчишек.
– Где же вы нашли Санькин клад? – спросил, пораженный увиденным Женька.
Переглянувшись, братья ликующе сказали:
– Угадай!
– В этой амбарушке?
– Нет!
– У них, у Жадиных, под баней?
– Ничуть даже!
– Ну, ну… тогда у ветряка?
– Слабо угадать! – усмехнулся Минька.
– И не пытайся! Все равно не угадаешь! – поддакнул брату Гринька.
Сбитый с толку, Женька расколупал до крови нос (он у него так чесался!).
– На огороде, вот где! – стремясь опередить брата и не мучить Женьку, выпалил Гринька. – Наши огороды…
– Рядом наши огороды, – не отставая от Гриньки, заспешил Минька. – Вот мы и уследили. Он, Санька, свой клад под камнем прятал.
– Который у них в конце участка, где капуста посажена, – прибавил Гринька. – Там, в углу, валун такой…
– Здо-оровенная глыба, Санька под нее подкоп сделал, – уточнил Минька.
– И туда прятал свой клад, – закончил Гринька. – Бери, Женьк, свое добро. Зажигательного стекла только нет. Видно, Санька успел промотать его. – Помолчав, он обратился к брату: – Чего, Минька, мы будем делать с жадинским кладом?
– Поделим? – вопросительно поглядел на Гриньку Минька. – Женьке тоже чего-нибудь подбросим.
Женька в сердцах плюнул.
– Мне Санькиного ничего не надо! Да и вам тоже… К чему вам чужое??
Подумав, он еще сказал, протирая рукавом рубашки свои потускневшие значки:
– Заверните-ка все его барахлишко в эту тряпку и…
– Привяжем кирпич и бросим в Усу? – подсказал Гринька.
– Зачем? – пожал плечами Женька. – Санька подумает, что не только он жулик, но и другие не лучше его. А я бы… я бы положил сверток на крыльцо Жадиным… когда стемнеет.
– Только мы с запиской положим, – сказал Минька. – Напишем: «Никогда больше не воруй! А то»…
– «А то мы в другой раз себе заберем твой клад», – добавил Гринька. – Здорово, Жень?
Помедлив, Женька с запинкой проговорил:
– Рубануть… так уж решительно рубануть: «Санька, никогда больше не воруй!» И точку поставить.
– Можно и так, – не сразу согласились братья Хопровы.
Вертя в руках свой «лунный камень», Женька похвалился, уже совсем забыв про Санькин клад:
– А мне на той неделе Колька Барсук за камешек, знаете, чего сулился отдать? Бинокль. Вот чего!
– Вре-ешь! – не поверил Гринька.
– Честное-пречестное пионерское! Но я свой лунный камень не только на бинокль, но и за Васьки Трынкина акваланг с ластами не променял бы!
Минька недоверчиво покосился на Женьку.
– Не загибай! За милую душу променял бы за бинокль Барсуку, хотя он и с изъянцем: двух стекол не хватает. Да и… и никакой он не лунный, твой этот камень! А самый обыкновенный земной!
– Я давно знал, что не лунный! – поддакнул тотчас Гринька с превеликим удовольствием, и шрам на его виске запунцовел еще ярче. – Ты, Женька, мастак завираться. В прошлом году придумал, будто на Усе катер с космонавтами видел. Будто они рыбалили у Ермакова ерика. Никто не видел, а ты видел. А теперь с новой выдумкой носишься: нашел-де на Молодецком кургане лунный камень! Будто он с луны на Молодецкий упал!
– А разве я виноват, что другие проморгали космонавтов? – ничуть не краснея, спросил с вызовом Женька. – Я только не посмел к ним подойти, а видел всех до одного. Как вот вас.
Гринька подмигнул брату.
– Слышь, Миньк, и хват же этот Женька! Умеет выкручиваться!
– И ничуть я не выкручиваюсь, – упрямо тряхнул головой Женька. Поглядев вдаль, на тянувшийся за огородами синеющий в сумерках косогор, проговорил мечтательно: – Вырасту когда, может, на луне побываю. Уж я и про вас не забуду… цельный мешок лунных камней привезу. Правда привезу! Мне мушкетеры сказали: лет эдак через пятнадцать на луну запросто можно будет попасть. Купил билет, и…
– Какие еще мушкетеры? – переспросил Минька.
– Самые знаменитые на весь мир: д’Артаньян, Атос и Портос.
– Они что, с неба свалились? – уже с насмешкой спросил Гринька.
– Ага, прямо с неба. Их вертолет опустил как раз на тот вон косогор. А я там Зойку пас. Мушкетеры сняли шляпы с длинными перьями, галантно раскланялись, как и подобает благородным людям. Конечно, они были при шпагах и…
Минька с Гринькой чуть не задохнулись от неудержимого хохота.
Снова нисколько не смущаясь, Женька встал, поддернул техасы и на прощание, махая рукой, посоветовал братьям Хопровым:
– Сбегайте завтра на косогор после захода солнца. Мушкетеры снова обещались прилететь. Им у нас тут здорово понравилось!
Направляясь домой, он весело пел:
Что нам луна, что нам луна?
Мы Марса схватим за рога!..
У калитки Женька столкнулся с выходившей со двора Анютой.
– Спокойной ночи, Женя, – сказала печально Анюта. – А на Саньку… ты уж не шибко серчай. Ему тоже достается. И от отца, и от брата. Да и за маму он переживает. Отец ее поедом ест и за то, что я ушла из дома, и за то, что в милицию пожаловалась… Ведь жулика прораба на днях судить будут. Да и отцу влетит.
Вздохнув, Анюта вдруг схватила Женьку за плечи, прижала к себе и чмокнула его в самую макушку.
– Спокойной ночи! – еще раз сказала девушка, выпуская из рук ошеломленного Женьку, и побежала через дорогу на противоположную сторону улицы.
XIIСолнышко то и дело пропадало за набегавшими на него лебединой белизны облачками, словно бы играло с ними в прятки. С Жигулевского моря на Ермаковку нет-нет да и набегал егозливо ветер – сыровато-пресный, так приятно освежающий разгоряченных работой парней.
– Давай, давай, поддувай! – безрассудно-весело гоготал бородатый Славка, сидя верхом на коньке крыши.
Мнительный Анисим, вгоняя в податливую тесину гвоздь, ворчал себе под нос:
– Помолчал бы, чумной, а то накличешь дождя.
– Ты, Анисим, чего? – окликал Славка парня, сидевшего на крыше неподалеку от него.
– Ничего, – уклончиво отвечал Анисим, не любивший здоровяка бородача за его излишнюю самоуверенность. И кричал вниз:
– Серега, а ежели кои прежние доски… это самое – прочные еще?
Придерживая рубанок на ядрено-кремовой глади доски, Серега поднимал голову от верстака, сбитого на скорую руку у сарая, смотрел на сидевших на верхотуре Анисима и Славку, голых до пояса, прикидывая в уме который уж раз: хватит ли привезенного подтоварника?
– Ты заснул там? – снова окликал Серегу Анисим – уже нетерпеливо.
– Старые доски, ежели не трухлявые, оставляйте, – отвечал наконец-то Серега. – С толком, ребята, действуйте. Экономно.
Опять склоняясь над рубанком, он думал: «Этого Анисима, оказывается, можно расшевелить. Почаще бы нам… дружно так вместе собираться».
Рядом с Серегой шаркал рубанком, сильно сутулясь, дед Фома. Спасибо дедку: явился раньше всех, сам разобрал подтоварник и горбыль, расчетливо решил, какая доска на что годится.
Заботливая Анюта привела с собой двоих десятиклассников. Ребята ошкуряли горбыль, по лестнице взбирались на чердак, подавали Славке и Анисиму новые тесины.
Была польза и от Женьки с его приятелями братьями Хопровыми. Эти шустрые мальцы то воды колодезной ведерко притащат, то десяток-другой гвоздей старых выпрямят, а то и бабе Фисе с Анютой посуду разную отнесут в избенку деда Фомы, где готовился обед для работавших на воскреснике.
«Главное, чтобы хватило материала, – размышлял Серега, выбивая из рубанка легкие колечки смолкой стружки. – Фома обнадежил: «Обойдемся, – сказал. – Я взбирался вечор на крышу. Старых тесин, пригодных в дело, порядком наберется». Морща лоб, Серега вздыхал: – Красоты, конечно, не жди. Пестрой, как зебра, получится крыша у бабы Фисы».
С кружкой воды к Сереге подбежал черный от загара Женька.
– Студененькая, Серега! – сверкая счастливыми глазами, проговорил заботливый мальчишка.
Серега отпил из кружки глоток.
– Ох, и зуболомная! – одобрительно сказал он. Помедлил чуток и сразу опорожнил всю кружку.
– На здоровьице! – кивнул Женька и тронул за костлявый локоть Фому. – Деда, а тебе принести водицы?
Разгибая широкую плоскую спину, Фома спросил мальчишку:
– А позабористее у тебя ничего не сыщется?
Приподнимаясь на цыпочки, Женька шепнул Фоме, так и не дотянувшись до его уха, заросшего жесткой, точно ржавая проволока, щетиной:
– Бражка забористая… уготовлена бабой к обеду. Верно-наверно! Только никому ни звука!
Дед Фома крякнул, предвкушая предстоящее удовольствие, вытащил из кармана штанов сыромятный кисет с махрой. И не спеша принялся скручивать цигарку.
– Кумекаю, брат Серега, часика на четыре, самое большее – на пять осталось работенки. И шабашить будем!
Глядя в обветренное лицо бывалого волгаря, Серега недоверчиво переспросил:
– Думаете, и вправду кончим?
– А ты до того воскресенья чаялся дотянуть? – Фома усмехнулся, показывая крепкие еще, чуть щелявые зубы. – Покончим сейчас с горбылем и тоже на крышу… И она, работа, сразу закипит-завертится! Бывало, так и строились. Дружно, всей деревней на помочь шли. А теперь – у всех свои дела да случаи. Эхма!
Дед махнул длиннущей мосластой рукой и повернулся к верстаку. В ногах у него вертелся озорник Дымок, шурша янтарными стружками.
По просьбе бабы Фисы Женька полез в погреб за картошкой, когда во двор влетели, обгоняя друг друга и пугая кур, Минька и Гринька. Они перед этим вместе с Анютой чистили песком всякие там миски и кастрюли деда Фомы, вконец запустившего холостяцкое свое хозяйство.
– Же-энька-а! – кричал Гринька. – Где ты тут, Женьк?
Заорал и Минька, стараясь перекричать брата:
– Же-э-энька-а!
– Кыш, горлопаны, – цыкнул на зевластых мальчишек Фома. – Пожара, чай, нигде не случилось?
А Женька, выглянув из погреба, поманил приятелей:
– Сюда держите курс!
Юркнув в узкую невысокую дверцу на погребицу, ребята присели на корточки у творила, из которого тянуло могильным холодом.
– Женьк, – свистяще зашептал Гринька, пуча глаза. – Сейчас мы…
– Саньку с Петькой встретили, – перебивая, как всегда, брата, выпалил Минька. – Спрашивают: не надо ли, мол, вам жердей? Слышь, у Петьки на дворе жерди с зимы завалялись.
– Хватайте! – Женька, пыхтя, поднял над творилом плетушку с картошкой.
Братья Хопровы подхватили плетушку, но, торопясь, чуть не опрокинули содержимое ее на голову Женьки.
– Осторожнее, черти! – зашипел Женька. – Одна картоха так по затылку звезданула.
Он вылез из погреба, глянул на Миньку, потом на Гриньку и сплюнул в сторону.
– А ну их! Ну их, с жердями! Чай, стащили где-нибудь, а треплются – Петькины.
Когда же мальчишки вышли с погребицы, Санька Жадин и Петька Свищев уже тащили по двору волоком длинную, упруго гнущуюся жердь.
– Дедушка Фома, здрасте, – сказал Санька, вместе с Петькой опуская на землю жердь.
Фома оглянулся, кивнул.
– Это мы вам… сгодятся, глядишь, на что-нибудь, – пояснил Санька, стараясь не смотреть ни на Женьку, ни на братьев Хопровых, застывших в стороне с раскрытыми ртами. – У этого Петьки… у них во дворе еще две жерди валяются. Мы спрашивали Петькиного отца, он сказал: «Оттащите, авось сгодятся!»
Фома подошел к жерди, тронул ее носком сапога.
– Ну, ежели Петр Сидорыч не супротив, тогда что ж… тащите и те два хлыста. На обвязку стропил пойдут.
– Мы скоренько!
И Санька с Петькой, ободренные Фомой, рысью припустились со двора.
– А вы чего? – нахмурился дед, обращаясь к Женьке и братьям Хопровым. – Не баре, помогли бы парнишкам.
– Да-а, они еще драться полезут, – протянул плаксиво Минька.
– Этот Санька, – начал было Гринька, но Фома оборвал его:
– Экие трусы!
* * *
Вечером со двора бабы Фисы взвилась, точно птица, песня, устремляясь к небу – задумчиво-тихому, такому, казалось, отрешенно-равнодушному ко всему земному. Песня была старинная, тягуче грустная:
Далеко в степи что за пыль пылит?
Там злодей-ногай на коне летит,
Там ногаец-вор во всю прыть катит,
Он ведет-гонит коней краденых,
А мой добрый конь передом бежит,
Моя девица на коне сидит,
На коне сидит, сама слезы льет,
Она слезы льет, с горя косы рвет…
Пел слегка захмелевший Фома, подбоченясь картинно. Пел легко, на диво присмиревшим парням, выводя приятным баритоном:
Что в лесу горит, дым взвивается?
Там костры горят, разгораются…
Два стола были сдвинуты впритык один к другому на самой середине двора. А вокруг сидели уставшие «работнички» – так ласково называла хлопотунья баба Фиса и парней со стройки, и стеснительных друзей Анюты, с трогательной простотой прося каждого «не гнушаться ее хлеба-соли». Тут же пристроились и братья Хопровы, и Санька Жадин с Петькой Свищевым. Упирающихся Саньку и Петьку Женька прямо-таки за руки притащил к праздничному столу.
Сам Женька уселся рядом с Серегой, то и дело прижимаясь к нему плечом и шепча на ухо:
– Серега, а Серега! Глянь-ка еще разик на крышу. Такая она у нас получилась… верно-наверно, лучше и не сделаешь!
Устало улыбаясь, тот отвечал:
– А ты как думал? Старались! Были б все доски новые, тогда…
– И так сойдет! – успокаивал Женька своего старшего друга. – Нам с бабой – не протекала бы! Тебе еще кусочек жареного сазана положить?
Сидевший напротив Сереги и Женьки Анисим, усердно расправлявшийся со всеми яствами, подаваемыми на стол, заметил, сытно отдуваясь:
– Течь ни под каким видом не будет! Даже ежели начнется всемирный потоп!
– А петух на карнизе? А? – продолжал Женька, заглядывая Сереге в невеселые глаза. – Такого петуха ни у кого во всей Ермаковке нет! Ну и дед Фома, ну и фокусник! Ловко ж он его смастерил!
А дед Фома все тянул и тянул:
Вкруг огня сидят, как шмели гудят,
Все добро мое поделить хотят…
– Анюта, козочка стройная, – неожиданно обрывая свою грустную песню, закричал Фома, обращаясь к девушке, ставившей на стол противень с румяным яблочным пирогом: – Раскуражились мы тут на славу… Налей старому еще стакашек бражки. Отменная получилась у тебя, Анфиса Андреевна, бражка! А вы присядьте с нами, Анюта, Андреевна! А то ноги-то гудят, чай. Удобрись, Андреевна, спой нам, пусть молодые послушают, какие деды и прадеды их песни знавали. За женский пол предлагаю выпить!
Бабу Фису и Анюту усадили за стол. Анюта – вся такая по-праздничному светлая и звонкая – присела на лавку рядом с братом Санькой.
– Ну, готовы? – спросил строго Фома. – У всех стаканы на взводе? Значит, за хозяйку дома Анфису свет Андреевну и ее помощницу Анюту!
Все дружно выпили. Выпили и мальчишки свой нехмельной квасок, который у бабы Фисы тоже получился на славу.
Пригубила стакан с бражкой и баба Фиса. А потом, подперев кулачком щеку, запела тоненько-тоненько, ровно кудельку между пальцами сучила, и за еле приметную нить эту было боязно: не оборвалась бы она вдруг:
Тут летит орел через двор,
Он ударил крылом об терем,
Подавал свет Дарьюшке добрую весть,
Подавал Степановне добрую весть —
Да что у Ивана-то в доме есть,
Что у Васильевича в доме есть:
На дворе-то стоит конь, как орел,
На коне сидит сам сокол свет Иван,
Господин Иван свет Васильевич…
Вздохнув, баба Фиса стеснительно потупилась, как бы говоря: «Вы уж, деточки мои, не обижайтесь на старуху, пою, что с девических лет знаю».
– Не робь, Андреевна! – ободрил Фома бабу Фису. – Знатная песня!
Его матушка стала спрашивать,
Его сударыня стала спрашивать:
– Куда, дитятко, собираешься?
Куда, милое, снаряжаешься?
– Во дорогу, матушка, во дорогу,
Пожалуй-ка, батюшка, на подмогу.
А мне помощи – сорок понятых,
Еще двух извозчиков удалых,
Еще три каретушки золотых
Да еще двух свахонек молодых!
Когда баба Фиса кончила петь, на миг-другой за столом воцарилось неловкое молчание.
– Чего нахохлились? Не по нраву пришлась старинушка? – возвышая голос, спросил зычно Фома. – Просто вы, сосновы головы, отвыкли от коренных русских песен, вот как я вам напрямки рубану! Отвыкли! Включишь кой раз приемник и такое кошачье мяуканье услышишь… такое мяуканье вместо настоящих песен, что плеваться хочется!
– Так уж и мяуканье? – усмехнулся дерзко Славка. – А хотите, мы вам…
– Валяйте, валяйте! – подзадорил дед парня. – Послушаем соловьев!
Славка поставил на стол локти, раздвигая тарелки с огурцами и жареной рыбой и, обращаясь к Сереге, Анюте и сидевшим рядом с ним десятиклассникам, сказал:
– Морзянку оторвем?.. Все знаете слова?
Анюта кивнула. И посмотрела игриво в сторону Сереги. Но тот не заметил ее взгляда.
Откашлявшись в кулак, Славка приподнято, взмахивая руками, начал:
Поет морзянка за стеной веселым дискантом,
Крутом снега, хоть сотни верст исколеси.
Песню подхватили Анюта и ее сверстники:
Четвертый день пурга качается над Диксоном,
Но только ты об этом лучше песню расспроси.
– Серега, а ты чего? Фугани! – шепотом проговорил Женька. Ему так хотелось, чтобы загрустивший почему-то Серега тоже вплел свой голос в молодую задорную песню.
Серега не ответил. Он лишь положил на плечо Женьки руку, надежную, добрую свою руку.
Женьке же было бескручинно, несказанно-радостно. И сейчас, в эту минуту, он всех любил – всех, всех людей на свете. А за своего Серегу – не задумываясь – отдал бы жизнь. Счастливое выдалось для Женьки лето, что тут ни говори! Оно, это нынешнее лето, подарило Женьке большого настоящего друга!
Тут как раз к Сереге и Женьке и подплыла неслышно баба Фиса.
Палатки звездами мохнатыми усеяны —
Их дальний свет в своем ты сердце не гаси…
Теперь уж подтягивали поющим и осмелевшие Санька Жадин, и братья Хопровы, и Петька Свищев.
Баба Фиса, склонившись над Серегой, ласково погладила его по голове. И сказала, сказала так, чтобы услышал лишь он один:
– Переезжай-ка к нам, мил человек. Места в избе на всех троих хватит. Евгений-то души в тебе не чает. И будешь ты у меня за сына родного, Сереженька-светик!
Серега поймал легкую, как бы воздушную и в то же время такую земную – сухонькую, морщинистую руку бабы Фисы и прижал ее к своей горячей щеке.
