Текст книги "Лешкина любовь"
Автор книги: Виктор Баныкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)
Варя зажмурилась. Ей не хотелось видеть снующую по комнате веселую-развеселую Оксану. Напевая себе под нос, она то роняла табуретку, то с маху грохала крышкой огромного разбухшего чемодана, похожего на ненасытного обжору, то выходила из комнаты, то входила в комнату, каждый раз хлопая дверью так, будто где-то рядом стреляли из пистолета. Невольно думалось – эта маленькая шумливая девушка поставила перед собой цель: во что бы то ни стало поднять на ноги не только Варю, но и все общежитие.
Раньше, еще девчонкой, при матери, Варя так любила воскресные дни, свободные от школьных занятий. Особенно приятно было поваляться, понежиться утром на печке. Печь топится, потрескивают в ее черной утробе сучки, в квашне всходит пахучее ноздреватое тесто, под боком у тебя лениво мурлычет ласковая кошка, и на душе сладостно покойно, безмятежно тихо.
И жилось же тогда ей, счастливой!
В деревушке, горсточкой приткнувшейся к березовой роще, школы своей не было, и Варя бегала вместе с другими голоногими толстопятыми девчонками, в соседнее село Константиново, знаменитое на Руси село. Это здесь, в Константинове, родился крестьянский поэт Сергей Есенин…
Спит ковыль. Равнина дорогая
И свинцовой свежести полынь.
Никакая родина другая
Не вольет мне в грудь мою теплынь, —
шептали Варины губы.
И она видела – отчетливо видела – и эту росную изумрудно-сизую равнину, и веселящие душеньку березовые перелески, полные птичьего щебетания, теней и блеска, и молодой полынок на пологих буграх, и ковыль – сизый, шелковистый, зыбистый, что твоя морская волна.
Знать, у всех у нас такая участь,
И, пожалуй, всякого спроси —
Радуясь, свирепствуя и мучась…
– Варвара, хватит притворяться! – неожиданно совсем рядом зазвенел Оксанин голос – Я все вижу: давно не спишь.
И не успела еще Варя поднять обведенные синевой веки, а толстушка Оксана уже прочно уселась на ее кровать.
– Послушай-ка, что я тебе выложу! – с упоением затараторила бесцеремонная Оксана. Тяжелыми локтями она уперлась Варе в грудь. – Представь: я замуж выхожу! Ей-ей не вру!
Варя посмотрела в розовеющее круглое личико подруги. И больше из вежливости, чем из любопытства, спросила:
– И за кого же?
– Представь: за Германа Семеныча.
– Это который на нефтебазе…
– Нет, нет! Тот Семен Карпыч. Очки все втирал, а у самого ни квартиры, ни сберкнижки… Нужны мне разные голодранцы! А у этого, Германа Семеныча, свой дом в Порубежке, сад, корова…
– И лысина во всю голову в придачу, – не удержавшись, сказала Варя, вспоминая последнего обожателя непостоянной Оксаны: тощего желтолицего учителя из десятилетки.
Но Варины слова не смутили отчаянную Оксану.
– Лысина? Ну и что ж! Лысиной меня не запугаешь!
– Но ведь ему… все сорок с гаком. А тебе только двадцать… Уж лучше б за бурильщика с промысла… за Петьку… все-таки парень.
Оксана на минуту оцепенела. Остановились и ее глаза, какие-то до жути пустые.
– Говоришь, за Петьку? – придя в себя, зашипела Оксана, хватая Варю за плечи. – За Петьку? Я от подлеца этого аборт сделала… Посмеялся, и был таков! «Зачем мне жениться? Девок море-океан! Любую выбирай!» – это он мне, когда я горючими слезами обливалась… Да разве такого нахального кобеля чем проймешь? «Открой-ка, смеется, каждой из вас свое сердце – в лоскутки разорвете. А сердце раз в жизни человеку дается, его беречь надо»… Вот каков он, Петька твой! – откинувшись назад, Оксана поправила на коленях новый сатиновый сарафан в пеструю клеточку, вздохнула. – А этот, Герман Семеныч, мужчина обстоятельный, не вихляй беспутный. И учитель к тому же. Мне бы только до загса его дотянуть, а уж потом шалишь – не открутится! Вот тогда, Варечка, милости прошу ко мне в гости… в собственный дом.
– Но, послушай, Оксана, ты же его не любишь… вот на столечко не любишь! Как же так можно? – вдруг начиная волноваться, загорячилась Варя. – Не ради же разного барахла ты выходишь замуж? Зачем тебе все это? Или ты уж заодно и работу собираешься бросать?
Оксана опустила голову. В глазах ее Варя увидела слезы: они вот-вот готовы были скатиться на пухлые, все еще свежие щеки.
– Не всем же везет в жизни… не все же выходят по любви, А без своего угла, без теплого слова… тоже надоело. Так надоело! А работу я и не собираюсь бросать. Нет, с работой я ни за что не расстанусь! Пусть он хоть лопнет от злости, этот мой Семеныч.
Тут в комнату неслышно вошла Анфиса. Оксана тотчас вскочила и подозрительно, с ног до головы оглядела молчаливую девушку.
– Где ты, краля, все пропадаешь? – щуря зеленеющие глаза, насмешливо, в растяжечку, запела Оксана. – Каждый субботний вечер. А по выходным спозаранку… Вроде птахи перелетной порхаешь!
Анфиса молча сняла с плеч черную плисовую кацавейку. Так же молча сложила кашемировый вишневый платок. И лишь потом повернулась зарумянившимся строгим лицом к Оксане.
– А ты мне кто – свекровь? Я за тобой не доглядываю, твоих хахалей не считаю, и ты меня не трожь!
Колючие Оксанины глазки стали еще ядовитее, еще зеленее.
– Во-он ты ка-ак! – закричала она. – Да от тебя, тихоня, ладаном попахивает… Уж не в святые ли девы ты записалась? Поклоны господу богу бухаешь? Признавайся: чего ты, красотка, вымаливаешь – райского блаженства или земной греховности?
И Оксана, взявшись за свои пухлые бока, расхохоталась.
– Перестань, Оксана! Что это вы? – сказала Варя и бросила косой взгляд на побелевшую Анфису, чем-то напомнившую ей сейчас вчерашних жалких богомолок. – Ну чего вы не поделили?
Она боялась скандала. А скандала бы не миновать: разъяренная, вышедшая из себя Анфиса уже схватила тяжелый медный чайник, намереваясь запустить им в свою мучительницу. Но тут в дверь кто-то грохнул свинцовым кулачищем, грохнул раз, другой, третий. Все так и замерли.
Шаркая подошвами выпачканных в глине ботинок, в комнату ввалился пьяненький Михаил. Пиджак нараспашку, галстук набок, а из оттопыренного кармана выглядывало горлышко поллитровки.
Преглупо улыбаясь, Михаил галантно расшаркался:
– Пришел вас, цыпоньки, проведать.
Анфиса сунула на стол чайник, стороной обошла гостя и бесшумно выскользнула в коридор.
– Оксаночка, душка! – Михаил облапил ухмылявшуюся Оксану за плечи, жарким полушепотом продекламировал:
Пахнут спелостью губы маркие.
Мы с тобой еще не на «ты».
Но глаза твои – кошки мартовские —
Ищут свадебной темноты.
Оксана отшатнулась от Михаила. Завизжала:
– Я – кошка? Ах ты, мокрогубый!
Михаил еще что-то собирался пролепетать, но решительная Оксана наградила его оплеухой.
– Вон отсюда, пьяное рыло! Я покажу тебе, как оскорблять честных девушек!
Застегивая на груди линялый халатик, Варя подбежала к очумевшему Михаилу и, не говоря ни слова, взяла парня за руку, потащила его к двери.
– Бессовестный! – уже в коридоре зашептала она, чуть не плача. – Бесчувственный! Клялся матери за ум взяться, а сам? Ни свет ни заря, а уже нализался!
– Ты, Ва-аряус, ты… ошибаешься, – бормотал огрузневший Михаил, покорно шлепая по коридору за Варей. – Ошибаешься! Я не с утра, а еще с вечера… как ты там сказала? С вечера начекалдыкался!
– И стишки тоже… неужто не противно такие читать? – все корила Михаила Варя. – Уж не твой ли московский дружок Альберт сочинил?
Михаил покрутил всклокоченной головой.
– Ему такое сроду не сочинить! Поэмку про целину в журнале тиснул… правильную, как газетная передовая. А на целину и носа не показывал. Ску-учища! Зато приятель Альберта, критик Палкин-Сосенкин, до звезд пре-пре… превознес эту галиматью!
Варя дотащила горе-гуляку до его комнаты. В большой, провонявшей табачищем комнате стояло шесть коек, но ребята все куда-то разбрелись.
Облегченно вздохнув, Варя уложила пьяного на кровать. А бутылку с недопитой водкой выбросила в форточку. Обшарив карманы Мишкиного пиджака, забрала с собой его бумажник.
– Теперь я буду выдавать тебе деньги, – сердито говорила Варя, успевая как-то ловко и проворно все делать: и вешать на спинку стула помятый пиджак, и снимать ботинки с окаменевших негнущихся ног уже захрапевшего Михаила, и укрывать его одеялом. – Я тебя, голубчик, приучу к порядку! А матери напишу: пусть ни копейки не присылает!
Потом она пошла к себе в комнату, с тоской думая о том, куда бы ей сбежать на целый день. Не хотелось больше видеть ни пьяного Мишку, ни крикливую Оксану, ни тихую, себе на уме, Анфису.
«Смотаюсь, право слово, в Бруски смотаюсь, – говорила она в утешение себе. – Смотаюсь! Леша меня бросил, теперь я одна… что хочу, то и делаю! Не зря, видно, назвали меня Варварой… Варюха-горюха… так у Шолохова в «Поднятой целине» девушку звали. И я точь-в-точь такая же Варюха-горюха!»
ГЛАВА ШЕСТАЯПод вечер Варя все же не усидела дома. И хотя ей совсем некуда было идти, решительно некуда, она стала одеваться. И делала она все как-то неловко: то задом-наперед натянет через голову вязаную кофточку, то не на тот крючок застегнет юбку.
«Пойду куда глаза глядят, – думала Варя. – Ну почему, почему у меня так тошно на душе? Уж не завидую ли я чужому, Оксаниному счастью?.. Нет, не хотела бы я себе такого «счастья».
А неунывающая Оксана, пунцовеющая что маков цвет, тем временем хлопотала вокруг стола, готовясь к встрече своего Германа Семеныча.
– Пусть, глупышка, видит, какая я хозяйка, – разговаривала сама с собой Оксана, не замечая Вари. – Кажись, ничего не забыла: и водочка на месте, и треска в масле, и к тому же фаршированные кабачки… Ба, а про сыр-то, чумная, и забыла!
По коридору волнами разгуливал удушливый чад. На кухне в этот час многие жильцы готовили обед. Пахло и горелым луком, и борщом, и жареной камбалой…
Варя чуть ли не бежала по коридору, держа у носа скомканный платок.
На крыльце она глубоко, всеми легкими, вдохнула ядреной свежести воздух, глянула вправо на скамеечку, на которой редко когда кто-либо не сидел, и, словно пораженная громом, попятилась испуганно к двери.
Как будто бы ничего особенного не было в том, что на скамейке сидел человек. Но стоило Варе увидеть даже мельком этого мужчину, увидеть лишь его широкую могучую спину, плотно обтянутую кожанкой, готовой вот-вот лопнуть, да жилистую обветренную шею – короткую, толстую, как она сразу узнала его.
Она хотела незамеченной шмыгнуть в дверь, но не успела.
– Здравствуйте, Варя! – сказал он, вставая. На крупном, тоже обветренном лице улыбались одни глаза.
«Откуда он узнал мое имя? Откуда?» Ноги не двигались, будто их гвоздями приколотили к половицам крыльца, и Варя стояла, не зная, что же ей теперь делать.
– А меня Евгением… Женькой зовут, – говорил в это время парень, подходя к чисто выскобленному крылечку, показавшемуся теперь Варе таким низеньким, приземистым. – Вы как в воду тогда глядели: прихворнул ведь я… после той собачьей истории.
И он негромко засмеялся, все еще не спуская с Вари своих веселых глаз.
Позднее Варя не раз с удивлением вспоминала, как все необыкновенно просто было потом. Не успев сказать ни «да», ни «нет», она, подхваченная под руку Евгением, уже свободно шагала с ним рядом по твердой подсохшей дороге.
До самой Порубежки им обоим было весело. Осторожно и в то же время крепко прижимая к себе Варину руку, Евгений все время что-то рассказывал. И рассказывать он умел обо всем затейливо, с шуточками.
– Водохлеб я волжский, и родители водохлебы. У меня батя – хотите верьте, хотите нет – ведерный самовар чаю после бани выпивает! – Евгений растянул в добродушной усмешке свои большие губы. – Как есть – ведерный!
Краешком косящего глаза Варя глянула на эти влажно рдеющие, слегка вывернутые губы.
– Так уж и один?
– Это что! Отдохнет батя после чая и вдругорядь отправится в баньку хлестаться веником. А вернется… и еще самовар одолеет!
Варя ахнула.
– Он у меня лесник. Все горы и долы вдоль и поперек исходил. – Евгений повел свободной рукой на громоздящиеся по сторонам пятнистые горы. Внизу они уже дымились светлой, начавшей только-только распускаться листвой, выше чернели зарослями сосняка, а еще выше (и до самого неба) – матово розовели. В глубоких же отрогах притаились синеватые, со стальным отливом, вечерние тени. – А зверье разное батя прямо нюхом чует, – продолжал Евгений. – Глянет под ноги и скажет: «Лося следы. На рассвете на водопой на Волгу ходил». Пройдет сколько-то там шагов, и еще: «А эти царапины на сосне куница оставила». Целую книгу можно составить, если б записывать батины сказы. Все обижался, когда я в шоферы махнул. А я еще до армии к машинам пристрастился.
– Давно вернулись? – спросила Варя.
– Прошлым летом. На Курилах служил. Эх, и веселая житуха была! – чуть закинув назад голову, Евгений засмеялся, обнажая зубы – крупные, плотные, один к одному. – Раз вышел такой случай… вот смеху-то было! Рассказать?
– Пожалуйста, – попросила Варя. Ей было легко идти в ногу с этим долговязым парнем, с трогательным усердием старавшимся все время приноравливаться к ее шагу.
– В последний год службы это приключилось, – начал Евгений новый свой рассказ. – Перевозили мы раз с приятелем одного офицера на другое место. Сгрузили всякий житейский скарб – честь по чести, все в исправности доставили, а офицер спиртишком нас угостил. Изрядно выпили: по стакану, а ехать далеко. Вдруг смотрю, а впереди пост. Вовремя сообразил: плохо дело. Остановил машину, вылез из кабины – и к баку. Всосал через трубку бензина глоток порядочный… противно, а все-таки проглотил. И снова за баранку, как ни в чем не бывало. А милиционер, зараза его возьми, и не остановил. Даже обидно стало… Ну, прикатили мы в гараж, поставил я машину и в конторку. А у нас одна баба… извините, женщина служила. Счетоводом. Курила, спасу нет! «Покурить, думаю, не мешает, а то с этого треклятого бензина мутит и мутит что-то». Достаю сигареты, и ее, эту женщину, угощаю. А она уж и спичкой чиркнула, огонек в ладошках подносит. Свойская такая была. Прикурил честь по чести и дунул на спичку… Дунул, а бензиновые-то пары из меня… да как вспыхнут! А пламя на эту бабу… извините, на женщину. Даже кудерки ей ненароком опалило. Вот уж посмеялись! После меня так и звали все: огнедышащим змием. А она… до того перепугалась… Никак не могла понять: откуда у меня во рту огонь взялся? С тех пор из своих рук мне прикуривать не давала. – Евгений наклонился к Варе. – Вы только не поимейте в голове… будто я всегда так… за воротник заливаю. Разве что к случаю когда.
За разговорами они и не заметили, как пришли в Порубежку. В селе было по-весеннему оживленно, по-весеннему тепло.
В центре широкой площади взгромоздилась на столб труба-репродуктор. Из этой сверкающей глотки далеко во все стороны лилась разудалая, как весеннее половодье, русская песня. Пел Скобцов, любимый Варин артист.
– Давайте послушаем, – попросила Варя, впервые прямо, не таясь, глянув Евгению в глаза.
Они отошли к некрашеному дощатому палисаднику. Над их головами нависла ветка осокоря с молодыми усиками-листочками.
А на самой вершине высоченного дерева шла своя кипучая грачиная жизнь. Грачей в Порубежке по весне всегда бывало много. Сядет грач на толстый перекрученный сук, повертит вправо-влево головой, нагнется и, точно острыми ножницами, отрежет длинным клювом тонкую веточку. А потом взовьется вверх, неторопливо махая большими крыльями. На фоне сочно синеющего апрельского неба грачиные крылья казались непомерно большими и жгуче черными.
Вечером они пошли в кино. Они даже не знали, какая нынче картина: просто не успели посмотреть на рукописную афишку.
Билеты достались плохие – последний ряд, но они не тужили. Зазвенел звонок, и подхваченные толпой, цепляясь друг за друга, чтобы не потеряться – Евгений впереди, Варя за ним, – устремились в зрительный зал клуба. Перед этим уже было два сеанса, и в непроветренном зале стояла банная духота. Пахло калеными семечками и мятными карамельками.
Картина оказалась совсем неинтересной, хотя в ней рассказывалось про любовь. Колхозную свинарку полюбил городской парень-механик, приехавший в деревню на уборку урожая. То и дело показывали свинарник, откормленных хряков или полевой стан, комбайны… В другой бы раз Варя не усидела тут ни за какие деньги и сбежала бы домой, но сейчас – поразительное дело – ей все как будто нравилось в этом производственно-любовном фильме.
Варя с Евгением сидели на длинной, во всю ширину зала лавочке, сидели плотно-плотно друг к другу (с обеих сторон, ровно тисками, их сжимали другие зрители). Еще с самого начала сеанса Евгений осторожно взял ее маленькую руку и спрятал в своих горячих шероховатых ладонях, будто сунул в горнушку.
Так они и просидели, не имея возможности даже пошевелиться, все эти полтора часа, показавшиеся им одним мигом.
Как-то раз, чуть ли не в конце сеанса, когда молодые герои фильма наконец-то свиделись друг с другом поздним вечером, после производственного совещания, и свинарка, размахивая руками, стала доказывать любимому необходимость механизации доставки в свинарник кормов, Евгений, воспользовавшись темнотой в зале, потянулся к Варе сухими трепетными губами. Она вовремя отвернулась, умоляюще прошептав: «Не надо». Но Евгений все-таки поцеловал, поцеловал в шею, около уха, а потом прижался щекой к ее пылающей щеке…
На улице Варе захотелось пить, и Евгений стремглав побежал в клубный буфет. Вернулся он с бутылкой теплой клюквенной воды и двумя пирожными, жесткими, как булыжник.
Встали в стороночке, за кинобудкой, обитой листовым железом. Пили по очереди из одного бумажного стакана. Скоро в бутылке ничего не осталось. Грызли пирожные, посмеивались над стойкой свинаркой из фильма, с огоньком говорившей о своих хряках даже в тот момент, когда ее целовал потерявший голову от любви механик, уже твердо решивший не возвращаться в город. В Солнечное тронулись не сразу, а чуть позднее, еще с часок погуляв по затихшим улицам Порубежки.
И снова Варе было легко и весело с Евгением.
Небо заволакивала грозовая туча. Она наползала откуда-то из-за села, неслышно, без ветра, устрашающе черная, зловещая. И лишь там, за Волгой, еще теплилась беззащитная блекло-зеленеющая зоревая полоска с одинокой, но так смело и дерзко сверкающей звездой.
Замелькали редкие, расплывчатые огоньки Солнечного, когда у Вари вдруг подвернулась нога. Это произошло в самом диковатом месте: слева и справа к дороге подступал насторожившийся ракитник, за ним дыбились горы.
– Больно? – участливо спросил Евгений, приседая перед Варей на корточки и с детской боязливостью ощупывая подвернувшуюся ногу.
– Нет… сейчас ничего, – не совсем уверенно сказала Варя.
И тогда он решительно поднялся н, как былинку, подхватил Варю на руки.
– Что ты делаешь… пустите, Женя, пустите, а то я рассержусь! – залепетала Варя.
Но Евгений не послушался. Бережно прижимая Варю к своей груди, словно малого ребенка, он зашагал дальше по-прежнему легко и споро.
Лишь неподалеку от общежития Евгений, уступая Вариным мольбам, опустил ее на землю. Она сразу же метнулась к дому, на ходу прокричав: «Спокойной ночи!»
В комнате было темно.
«Вот и хорошо… наверно, спят», – подумала Варя про Оксану и Анфису. Ощупью, на цыпочках, добралась до своей кровати. Она все еще чему-то радовалась, сама не зная чему.
Тихонько раздевшись, легла на приятно студеную постель и тотчас уснула – впервые со дня отъезда Лешки без мыслей о нем.
ГЛАВА СЕДЬМАЯДня через три в теплый по-майски полдень нежданно-негаданно ослепительно блеснула языкастая молния. И тут же раскатисто ахнул гром, первый гром ранней грозы-торопыги.
Девчата красили в это время крышу почти совсем готового к сдаче дома. Они так перепугались, что сразу же, одна обгоняя другую, кубарем скатились в чердачное окно.
В этой суматохе Варя чуть не потеряла с головы развязавшуюся косынку. Тугая черная, с просинью, коса, уложенная на затылке кольцами, внезапно упруго развернулась и хлестнула Варю по спине.
И опять вполнеба полыхнула молния, осияв сумрачный чердак беспокойным заревым пламенем, и опять бабахнул гром, теперь еще оглушительнее, еще раскатистее.
«Пречистая богородица», – прошептала, как послышалось Варе, побледневшая Анфиса, прячась в глубь чердака.
На удивление молчаливая все эти дни Оксана устало присела на ящик с песком, поджав к подбородку колени, присела и замерла.
А Варя высунулась в окно и подставила разгоряченное, еще более посмуглевшее в последнее время продолговатое лицо под косо хлеставшие струи. Стояла и улыбалась.
Умылись светлым освежающим дождем возле дома клены – все рослые, статные, будто родные братья. Сочно заблестела и поляна, убравшаяся молодой травкой, с лиловатыми островками лютиковой ветреницы. А вот горы, наоборот, чуть-чуть затуманились, чуть-чуть принахмурились. Зато Волга взблескивала из-за выстроившихся по берегу осокорей серебристой чешуйчатой рябью.
По новой улице строящегося городка, еще пока на заасфальтированной, а всего лишь выстланной битым известняком, бегали, приплясывая, веселые мальчишки.
Глядя на оранжевые, зеленоватые, белые дома, возведенные еще в прошлом году, окропленные спорым дождем, Варя подумала: «Ведь все это мы делали. И невмоготу порой было с непривычки, и плакала ночью не раз, тайком от людей зарывшись лицом в подушку, а вот… И дома эти, построенные на месте, где худая трава росла, и ребятишки эти… Хорошо! Останусь ли здесь жить и дальше, уеду ли, только никогда не забуду: есть на земле такой уголок, такой… который и я старалась лучше, красивее сделать для людей!»
И только протянула Варя горсточкой сложенную ладошку под серебряную ниточку-струну, сбегавшую с крыши, как на нее тотчас села, неизвестно откуда взявшись, бабочка-крапивница.
«Ах ты, гулена!» – тихо, про себя засмеялась Варя, поднося руку близко-близко к глазам. Бабочка по-прежнему доверчиво сидела на влажной, забрызганной и краской и дождинками, ладони. Сидела, поводя тонкими усиками. Ее сложенные крылышки были похожи на черный пиратский парус.
Дождь вскоре перестал, и девушки снова взялись за свои кисти. В этот день работали допоздна.
В общежитие Варя возвращалась уставшей, но все в том же приподнятом настроении. Шла и думала о новом доме, который они днями сдадут, думала о Мишке, уже ставшем в бригаде своим человеком…
Обедали они с Михаилом на кухне, пристроившись у окна за шатким столиком. Кроме них, здесь никого не было. После своей воскресной выпивки Мишка стеснялся Оксаны и в комнату к Варе не заходил.
Михаил долго молчал, усердно работая ложкой. Кажется, впервые в жизни ему довелось поесть такой вкусной картофельной похлебки.
– Знаешь, Варяус, я под твоей опекой… не подумай, что льщу… прямо-таки воскресать начинаю. Честное благородное! – сказал Михаил, придвигая к себе стакан с чаем.
– А ну тебя! – отмахнулась Варя. – Лучше скажи, как там в Брусках? Как родители поживают? Вчера тебе, говорят, письмо было?
– И не одно, а даже два. В родных пенатах все в порядке… жизнь идет размеренно и чинно. Неутомимый родитель все проектирует. Теперь античные колонны уже не в моде. С колоннами все покончено. Теперь по его проектам строят жилые дома, похожие друг на друга, как близнецы. Эдакие высокие и длинные коробки-казармы. А родительница… она бдительно руководит домработницей, создает уют и еще… тоскует о своем неразумном чаде, вконец загубившем младую свою жизнь.
– Перестань, зачем же ты так… про родителей? – покачала головой Варя.
– А разве я что-то непотребное про них сказал? – с детской наивностью удивился Михаил. – Они люди по-своему неплохие, конечно… Родительница даже намерена отважиться приехать в июне в эти страшные дебри… то есть сюда, в Жигули. Да я ее думаю отговорить. Зачем старушке расстраиваться? Правда? Лучше уж я сам в отпуск съезжу в Москву. – Он опять взялся за стакан. Помолчал. – Это я тебе тайну одного письма раскрыл. А второе… второе получил от Ольги. Обещает выслать номера журнала «Иностранная литература». С нашумевшей «Триумфальной аркой». Конечно, она до безумия восхищена романом. Пишет: веду примерно такой же образ жизни, как герои Ремарка. Для полной иллюзии не хватает лишь одного: знаменитого кальвадоса.
– Ох, Мишка, я все забываю отдать тебе книгу… «Жизнь взаймы», – сказала Варя. – Я сейчас сбегаю и принесу.
– Посиди, куда торопиться? – Михаил окинул взглядом закопченную кухню и улыбнулся, как-то жалко улыбнулся. – Здесь, знаешь ли, даже уютно. А самое главное – приятно посидеть вдвоем. Довольно-таки редкое удовольствие в нашем общежитии… О чем это я тебе говорил? Да, об Ольге… Видишь ли, по своей ужасной рассеянности она около месяца, как водится, протаскала в сумочке письмо. Между прочим, измазала его все губной помадой. А потом спохватилась и перед отправкой приписку сделала… что-то насчет возникших неприятностей… будто ее и еще кого-то из «золотой молодежи» в провинцию хотят выдворить.
Михаил достал из кармана папиросу, но закурить не успел: на кухню вошла с кастрюлей в руках Оксана.
– Спасибо, Варяус, за обед, я пойду. Пойду почитаю, – скороговоркой пробормотал Михаил и встал.
Оксана молча разожгла керосинку. Помешала что-то деревянной ложкой в кастрюле.
Варя допила чай. Вопросительно поглядела на Оксану, приподняв длинные тугие брови. И, не удержавшись, сочувственно, не без робости, спросила:
– Оксана… слушай-ка, Оксана, у тебя уж не беда ли стряслась какая?
Имея дело с Оксаной, нельзя было заранее предвидеть, чем все это может кончиться.
Оксана не ответила. Казалось, она даже не слышала вопроса. Варя принялась убирать посуду. И вдруг за ее спиной кто-то приглушенно всхлипнул. Потом еще… и еще. Когда Варя оглянулась, Оксана, сжимая руками голову, рыдала.
– Девонька, да ты что? – перепугалась Варя, бросаясь к низкорослой Оксане, так похожей на провинившуюся школьницу. – Ну перестань, перестань…
Размазывая по лицу слезы, Оксана глянула на Варю распухшими, ничего не видящими глазами.
– «Мерси, говорит, за твои ласки»… Это Герман Семеныч мне. «Мерси, говорит, Ксюша, только жениться я раздумал». – И Оксана снова зарыдала.
Варя не сразу заметила, что они на кухне не одни. В дверях стояла высокая старая женщина – мать одной из работающих на стройке девушек, приехавшая проведать свою дочь откуда-то издалека – не то из Брянска, не то из Белгорода.
Когда-то очень красивая, она, эта женщина, еще и сейчас была на удивление хороша собой.
– Вы уж извините… горе у подруги, – как-то виновато сказала Варя женщине, продолжавшей все еще в нерешительности стоять у порога. – Проходите, проходите, пожалуйста.
Та слегка кивнула гордо вскинутой головой и направилась к противоположной стене, где в ряд выстроились три стола.
– Ненавижу… я их всех теперь ненавижу! Ненавижу этих извергов мужиков! – зашептала Оксана, сжимая кулаки. – Всех! Всех до единого! И никому теперь из них веры от меня не будет.
– Зачем ты так? – сказала Варя. – Придет время, и полюбишь… по-настоящему полюбишь… и тебя полюбят.
А через несколько минут Марьяна Константиновна – так звали старую женщину – уже знала со всеми подробностями горе Оксаны. Присев рядом с заплаканной девушкой на узкую скамейку, Марьяна Константиновна угощала ее киселем.
– Верить надо людям, без веры и жизнь не в жизнь, милая, – неторопливо говорила она, словно сказку сказывала внучке. – Я вот верю… меня и любили и бросали… Уже не молодой без памяти влюбилась в человека… уж за сорок перевалило. Пятеро детишек осталось у него на руках после смерти жены. И так полюбили друг друга: кажется, умри один, и другому хоть заживо в могилу ложись… Всякое потом было – и плохое, и хорошее, а воспитали ребят. И были они мне роднее родных. Потому что они его были, ненаглядного моего. Тоня-то вот, которую я навестить наведалась, последняя. Ей тогда, сиротинке, год всего исполнился, когда мы сошлись. И все они – и четыре парня, и она, тихая радость, любят меня как родную.
Марьяна Константиновна положила в тарелку Оксане еще большой кусок студенистого киселя и улыбнулась Варе, стоявшей у оконного косяка.
– А что толку-то, прости господи, пустышкой бесприютной быть? – опять неторопливо начала она своим приятным, чуть глуховатым голосом. – Живет в одной квартире с нами женщина… Ей уже сейчас лет тридцать восемь. Пригожая такая была когда-то: беловолосая, ясноглазая… а хохотунья страсть какая! Много молодцов вокруг Сонечки увивалось. Да тетка все мешала. То одного отошьет, то другого. Кто, видите ли, мало зарабатывает, кто будто чересчур легкомысленный… Или квартиры с удобствами нет. Полюбился раз Сонечке приятный такой скромный юноша. Вот-вот быть свадьбе. И опять тетка все испортила. «Сонечке нужен человек с образованием. А этот, подумаешь, электромонтер! Себя, поди, не прокормит». И на этот раз послушалась Сонечка сварливую тетку – родителей у нее не было: отец на фронте погиб, а мать от чахотки истаяла… А другого – молодого и, по всему видать, степенного человека, инженера, сама Соня забраковала: и лицом не вышел, и разведенный ко всему прочему. А вдруг и ее бросит? А годы-то идут, идут все. И уж давно перестали парни увиваться возле нашей Сонечки. Вдовцы нестарые стали свататься, и тем, сердечным, на дверь указывали… Скончалась в одночасье два года назад тетка, одна осталась Соня. И так что-то подурнела: и волосы поредели – а коса-то была когда-то вроде вашей вот (Марьяна Константиновна кивнула заалевшей Варе). Да, вроде вашей. И морщины появились, и глазыньки поостыли. Свободной стала Сонечка, теперь уж никто не помешал бы ее любви, да прошла, видно, пора. Минула. И живет теперь одна-одинешенька. Никому не принесла счастья, ни одному человеку. Пустоцвет пустоцветом! А все по своей глупости: то тетку слушалась, то людям не верила… Ох, заболталась я с вами, девчонки, на боковую пора. Моя-то намучается за день, поест и, что твой куренок, сразу в постель.
Ушла Марьяна Константиновна. Отвела Варя в комнату Оксану, уложила ее спать. А сама вернулась на кухню: у нее грелась в кастрюле вода.
В это время кто-то осторожно постучал в раму: тук-тук! Тук-тук! Вскинула Варя голову от эмалированного таза с бельем, а по ту сторону темного окна – Евгений. Махал рукой, звал на улицу.
«Выдь на часок, жду не дождусь!» – молили его глаза. Ох уж эти глаза! Варя только и видела их – большие, тревожно-шалые.
Повязалась Варя кое-как полосатым шарфом и понеслась по коридору к выходу.
Мишал Мишалыч куда-то видимо, отлучился, и Варя, пробежав мимо любимой скамеечки старика, завернула за угол дома. Тут-то ее на лету и поймал в свои объятия Евгений.
– Я тебя весь вечер поджидаю, – зашептал он, ища губами ее губы.
А Варя, переведя дух, прижалась лицом к его пропотевшей гимнастерке. Прижалась и затихла, не говоря ни слова.
– Ба, да ты раздетая,– – Евгений шире распахнул полы стеганого пиджака и укрыл ими Варю. – А я без тебя… так без тебя скучал после того вечера. Сил никаких не стало, взял вот и пришел.
