Текст книги "Лешкина любовь"

Автор книги: Виктор Баныкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

IX

Буйно разросшаяся крапива обжигала босые ноги, но Женька все так же осторожно, на цыпочках, крался к распахнутому настежь окну.

Присел на корточки. И, переведя дух, чуть приподнял над подоконником голову.

На кроватях лежали табуреты, стол был отодвинут к двери. А посреди комнаты в одних трусах стоял Серега, отжимая тряпицу над ведром с водой – густой и рыжей, словно квасное сусло.

– Ку-ку! – протяжно проголосил Женька и тотчас опустил голову.

Немного погодя, когда Женька снова собрался заглянуть в комнату, Серега небольно схватил его за оттопыренные уши.

– Ну и кукушонок у нас объявился, – сказал, посмеиваясь. – С доброго телка!

Мотнув головой, Женька вырвался из рук шофера. И тоже засмеялся.

– Хотел обмануть. Думал, в самом деле подивишься – кукушка под окном распелась!

– Хитрый Митрий! – Серега протянул Женьке руку. – Лезь давай.

– А я сам! – Женька легко и сноровисто перемахнул через подоконник. – Почему ты полы моешь?

– Надо ж кому-то хоть раз за все лето убраться? Составили понедельный график: одному в одну субботу чистоту наводить, другому – в другую. А толку никакого!

– Давай подмогну, – сказал Женька. – Воды чистой принести?

– Сбегай, – обрадовался Серега. – Помои вылей за туалетом, а воды из бочки нацеди.

Когда первым заявился Кислов в залубеневшем от бетона комбинезоне, точно стальном панцире, в комнате все уже было прибрано, а на столе, в стеклянной банке из-под квашеной капусты, красовался букетик глазастой ромашки. Тут же сидели рядышком Серега и Женька, пили чай, похрустывая «челночками», – баранками, очерствевшими до чугунной твердости.

– Никита Герасимович, снимите свои чеботы у порога, – попросил Серега бетонщика. – А то наследите.

– Чего ты? – переспросил хмурый Кислов, чуть не до самых глаз заросший прихваченной изморозью щетиной.

– Разве ослепли: полы-то чистые!

Тупо глянув на желточно-светлые, в черных щелях, не просохшие еще половицы, пахнущие смолкой хвоей только что распиленного на доски бревна, Кислов махнул безотрадно рукой и молча затопал к своей койке. Достал из тумбочки прокопченную кастрюлю, байку каких-то консервов и отправился на кухню варить обед.

– Поживи с такими в чистоте и уюте! – раздраженно сказал Серега, подкладывая к Женькиному краю колечки «челночков». – А Урюпкина раз за таким «благородным» занятием застал: полотенцем Анисима вытирал свои ботинки.

И тотчас отвлекаясь от мало приятного разговора, спросил, ласково вороша на голове Женьки копну непослушных жестких волос:

– Я уж решил, забыл ты меня. Пять дней не наведывался.

Из-под мохнатых ресниц на Женьку смотрели лучившиеся добротой глаза – сейчас прозрачной синевы.

Степенно ставя на стол эмалированную кружку, Женька объяснил:

– Три денечка в школе с ребятами ишачил. Ну, побелка и покраска там, ремонт парт, дверей и т. д. К слову, наш класс за отличную работу на Доску почета занесли! А два дня сено возил на тележке с вырубки. В июне вместе с дедом Фомой косили для нашей Зойки. Дед каждое лето помогает. Я-то пока… еще учусь. Больше он машет косой.

– Меня что не позвал?

Женька потупился.

– У тебя своей работы под самые завязочки.

Помолчав, снова заговорил, заговорил удушливо-сдавленным голосом:

– А потом… а потом…

И – осекся.

– Ну, а что потом? – Серега выжидающе глянул на Женьку, уронившего на грудь голову.

– У меня лунный камень уворовали. И все другие мои сокровища.

– Какие же у тебя еще были сокровища? – участливо спросил шофер.

– Зажигательное стекло – я его выменял у одного мальчишки на лук со стрелами. И еще три значка. Такие мировецкие значки! Один к двадцатипятилетию окончания Отечественной войны был выпущен. Второй назывался «Суздаль». Есть такой старый город с древними церквями, а третий… третий мне чапаевец подарил. Значок Чапаевской дивизии. Мне за него чего только не сулили ребята, а я – железно…

– Из дома украли?

Женька потряс головой.

– Не… из тайника. В дупле дуба на кладбище. Санька Жадин стащил.

– А почему ты думаешь, что он?

– А мне Хопровы сказали. Он им похвалялся моим лунным камнем.

В комнату ввалился, хлопая, как всегда, дверью, Урюпкин и, как всегда, навеселе.

– Честной компании мой воздушный поцелуй! – хохотнул шофер, размашисто ставя на угол стола бутылку портвейна. – Надеюсь, трезвенники не оскоромятся от вида сей посудины с целительной влагой?

Серега промолчал, а Женька, поперхнувшись, отвернулся.

– Дожил, что называется, до последней пуговицы! – продолжал с горечью в голосе Урюпкин, становясь в свою излюбленную позу: руки в бока, а грудь колесом. – Робил на Сахалине, мотался по Чукотке, и каждый день веселился по первому разряду! Но непредвиденное роковое происшествие оборвало мою шикарную жизнь: отдала концы мать – разъединственное родное существо, и пришлось приземляться в Казани. А после свершения печального обряда слуга ада, в образе вербовщика, соблазнил меня податься на эту сверхвеликую стройку. Но я же не для обозрения красоты Жигулей сюда прискакал! Так или не так? А заработки здесь… тьфу да разотри! Дворником на трех ставках в столице Татарии и то больше мог бы зашибать! И приходится мальчику глотать это презренное пойло.

Тут Урюпкин схватил со стола бутылку и потряс ею над головой.

Во время разглагольствования Урюпкина в комнату боком протиснулся никем не замеченный Анисим. Также боком он прошмыгнул к своей койке, стащил с ног белесые от пыли разношенные сапоги и, сопя тяжело, принялся что-то шарить под кроватью.

– Анисим, они у дверей, твои чувяки, – сказал Серега. – Я полы мыл, ну и… Да, между прочим, когда выдвигал из-под койки твой чемодан, чтобы протереть, он был полуоткрыт. Ты забыл, наверно, запереть его.

– Как полуоткрыт? – поворачиваясь к Сереге бледнеющим лицом, переспросил Анисим. – Я к чемодану со вчерашнего вечера не прикасался. А ключ у меня…

Не договорив, Анисим снова нагнулся и, кряхтя, выволок из-под койки тяжелый чемоданище.

– Замок… сломан замок! – вскричал исступленно парень.

Откинув крышку, он принялся лихорадочно выбрасывать на постель содержимое чемодана: рубашки, носки, шарф, свитер… Когда на койку была брошена последняя тряпка, Анисим плюхнулся на пол, закрывая руками лицо.

– Перед Гамлетом встал неразрешимо трагический вопрос: быть или не быть? – насмешливо воскликнул Урюпкин.

Внезапно Анисим вскочил и кинулся к Урюпкину. Свирепея, он выбил из его руки бутылку и, схватив за ворот спецовки, закричал:

– Бандит! Ворюга! Это ты… ты стащил у меня два отреза. Два отреза на костюм и пальто. Ты, больше некому, расподлая твоя душонка!

Серега бросился разнимать сцепившихся в ярости парней.

На шум прибежал из соседней комнаты здоровенный бородач. Он-то и помог Сереге растащить в разные стороны дерущихся.

Отирая со скулы сгустки крови, обмякший Урюпкин – и куда только делась его всегдашняя спесь? – обиженно всхлипывал:

– Меня по всей стране знают как честного трудягу. Знают от и до. А этот слизняк… Да я… я не позволю! Не позволю чернить мое благородное имя!

Урюпкин попытался было встать с кровати Кислова, куда его повалил бородач из соседней комнаты. Но тот снова толкнул жалкого красавца кулаком в грудь, и он снова опрокинулся на койку.

А Серега все еще держал за полные плечи дрожащего Анисима, упрямо твердившего:

– Убить, растерзать гада мало! Четвертовать каторжника! Снюхался с жуликом прорабом, растаскивает машинами стройматериал и возомнил: ему все позволено! Даже по чужим чемоданам принялся шарить!

Вдруг Урюпкин приподнялся и, тыча пальцем в Женьку, стоявшего в смущении у окна, сказал с мстительной торжественностью:

– Вот кто настоящий вор! Этот пащенок!

Тут уж вскипел Серега:

– Как ты смеешь такое брехать? Да я тебе башку сейчас разможжу за Женьку!

– Вы что, белены все объелись? – возмутился благодушный бородач. – Надо спокойно и толково во всем разобраться, а вы…

С дымящейся кастрюлей на пороге появился Кислов.

– По какому поводу рассодомились? – спросил с недоумением глуховатый бетонщик. – Все общежитие всполошили!

– Пойдем, Евгений, пусть они без нас цапаются, – сказал Серега.

Побледневший Женька брел за своим другом ощупью: от незаслуженной обиды у него щипало глаза.

В этот вечер Серега так и не вернулся в общежитие. Он ночевал у Женьки с бабушкой.

Хлебосольная баба Фиса встретила «спасителя моего отрока невинного» как любимого сына. После немудрящего крестьянского ужина – пшенной каши с холодным козьим молоком Женька и Серега отправились на сеновал.

Свежее сено, только еще днем сметанное под крышу сарая, издавало одурманивающее благоухание. Пахло луговыми цветами, погожим летом, пчелиными сотами.

– У тебя, брат, здесь… цари, и те, пожалуй, так не блаженствовали! – говорил весело Серега, ложась рядом с Женькой на войлочную кошму.

Для дорогого гостя бабушка Фиса не пожалела нового лоскутного одеяла, выстеганного ею незадолго до смерти Женькиной матери.

Но вечер выдался на диво затишным, а на сеновале было даже душно: казалось, где-то рядом стоит таз с горячим земляничным вареньем, и Женька с Серегой не стали одеваться ни одеялом, ни дубленой шубой.

Прижимаясь к Серегину боку, Женька представлял себе, что он лежит рядом со своим отцом, которого никогда не видел. С этой сладкой мыслью он и заснул.

X

Женьке все еще не верилось, что на него свалилось эдакое невиданное счастье. Даже вчера днем он «сном-духом» ничего не знал о предстоящей поездке, а вот сейчас сидел рядом с Серегой в просторной кабине МАЗа, и мощная машина эта, благодушно, ровно урча, пылила по улице пустынной на рани Ермаковки, стремясь как можно скорее вырваться на асфальтированное шоссе, убегающее, как предполагал Женька, в неизведанные дали.

С мягкого высокого сиденья Женьке все вокруг было преотлично видно, решительно все: и ухабистая проселочная дорога, поросшая по обочинам замазученным бурьяном, и маячившие вдали железные опоры высоковольтной электропередачи, точно ноги неземных великанов, и последние, у околицы, избушки-завалюшки, иные с заколоченными досками окнами. Сразу же за Ермаковкой, по ту сторону оврага, начиналось кладбище: по бугру жались друг к другу кресты, оградки, деревянные белые тумбы с красными звездочками.

– Твоя мать тут похоронена? – спросил Серега, не глядя в Женькину сторону и не выпуская ни на секунду из больших спокойных своих рук огромной баранки.

Кивнув, Женька не сразу сказал:

– Мы с бабой и сирень, и рябинку посадили на маминой могилке. И еще цветы. А в засушливое время ходим поливать.

Помолчав, добавил:

– Отсюда могилу не видно. Она под боком вон у того леска.

И перевел взгляд на Серегу.

Тот сидел уверенно прямо, привалясь широкой спиной к упругой дерматиновой подушке. Сузившиеся до щелочек глаза были устремлены в смотровое окно.

Таким Серегу Женька видел впервые: глубокая складка у переносицы, окаменевшая оливково-бурая скула, всегда добрые, слегка вывернутые губы сейчас как бы отвердели. Даже округлый подбородок казался другим – упрямо устремленным вперед.

На неровной, с выбоинами дороге машину покачивало и кренило то влево, то вправо, а кузов громыхал как пустая железная бочка.

Раз Женька попытался заглянуть в заднее окошечко, но в вихрях рыжей пыли, поднимаемой их МАЗом, так и не увидел катившихся следом машин Анисима и бородатого здоровяка.

Уже потянулись холмистые поля доспевающей пшеницы с тяжелыми наливными колосьями, отливавшими в лучах солнца жарким золотом.

Кое-где на буграх одиноко коротали свой век неунывающие березки или раздавшиеся вширь низкорослые приземистые сосны. На горизонте же в неясной, блекло-серой дымке громоздились, выползая из-за края земли, розовато-кремовые облачка.

Перед самым шоссе повстречалась вилявшая из стороны в сторону полуторка, нагруженная выше кабины ящиками, показавшаяся Женьке по сравнению с их огромным МАЗом ничтожным рыдваном.

Ну, а когда с разгона вознеслись на увал, сразу оказавшись на широком шоссе, то Женьке подумалось, что отполированная дорога, отливавшая сталью, теперь сама охотно и стремительно понеслась под внушительные колеса самосвала.

Уже не трясло и не качало, а в открытые окна кабины стал упрямо врываться приятно освежающий лицо вольный ветер, задувавший с Жигулей.

«Ну и Серега! Ну, ну! А я-то и не знал… машина слушается его как миленькая. Вроде бы угадывает Серегины мысли: когда вправо, а когда влево надо податься, а когда прибавить или же, обратно, сбавить скорость. Даже и не сразу заметишь, как Серега баранку легонько крутанет, а то ногой на педаль какую-то надавит, – с чувством все возрастающего уважения к шоферу думал Женька, нет-нет да и снова поглядывая на Серегу, с виду такого невозмутимо-спокойного. – Недавно кумекал: подрасту и на курсы экскаваторщиков подамся. А теперь… а теперь уж твердо знаю – водителем буду. Верно-наверно! И не какими там пижонистыми легковушками стану управлять, а непременно самосвалами на стройках. Скажем, двадцатипятитонными! Мощными, что тебе танки!»

Усу, где-то петлявшую внизу, под боком у гор, с шоссе не было видно из-за макушек деревьев, светлых и радостных, обласканных солнцем до последнего листика, а вот сами Жигули представлялись такими близкими, что можно было без труда разглядеть и затененные пронзительной синевой глубокие отроги, и полыхающие обжигающе-молочной белизной известняковые взлобки, и могучие древние сосны, точно неподкупные стражи, караулящие денно и нощно покой гордо вознесшихся к заголубевшему чуток небосводу островерхие утесы.

Глянув мимо Сереги в окно левой дверки кабины, Женька неожиданно для себя увидел Девью гору, уступ за уступом поднимавшуюся к Молодецкому кургану, скрытому отсюда зарослями орешника и дуба. Вверх, от самого низа горы, змеилась каменистая тропа. Сколько прошло веков, сколько вырастало и погибало за это время деревьев, какие буйные травы поднимались каждую весну по уступам Девьей горы, а на тропе никогда и никто не видел даже единой былиночки!

– Девья гора, – сказал нерешительно Женька, боясь отвлечь внимание Сереги от бешено несущихся навстречу асфальта и машин.

Но Серега оживленно переспросил:

– Где, где Девья гора?

– А вон, вон она! – тыча пальцем в окно, проговорил, оживляясь, Женька.

Шофер кивнул. А через миг-другой еще раз оглянулся назад.

– Старик Кислов как-то балакал: тут тьму всяких побасенок про ваши Жигули рассказывают. И про Девью тоже будто бы… будто бы тоже какая-то история ходит.

– Не одна, а даже две, – поправил Женька Серегу.

– Ну-ну!

– А я тебе не помешаю?

– Нет. Дорогу эту я знаю назубок. Не раз бывал в Сызрани.

Женька вначале даже растерялся. И заговорил нескладно, запинаясь:

– Дед Фома… он по-своему. Он от своего деда такой сказ запомнил про Девью гору и соседний с ней Молодецкий курган. Молодецкий-то курган с Волги виден. Высок и обрывист, что тебе крепость. Ну, значит, так: в те прадедовские времена худо народу русскому приходилось, потому люди и бежали от разных… этих самых, как их? Да, вспомнил, от бояр всяких и лютых их приспешников. На Волгу, в Жигули дремучие. Здесь на свободе вольготнее жилось. Вот и собралась раз ватажка из беглых – по-нашему вроде отряда. Атаманом народ упросил стать молодого богатыря – в плечах сажень косая, а роста… роста с дуб столетний. От ватажки храброго атамана Молодца вскорости никакого покоя не стало ни купцам, ни боярам, ни другим толстопузикам из окрестных мест. Тащат, к примеру, измученные бурлаки мимо Жигулей из понизовья богатую товаром купеческую расшиву… картину «Бурлаки» видел?

– Не раз в журналах приходилось встречать, – подтвердил Серега.

– Ну вот, ведут полуголодные бурлаки бичевником тяжелую расшиву, а ватага тут как тут: «Сарынь на кичку!» Такой боевой клич у них был. Разгромят атамановы удальцы посудину, одарят бурлаков, отпустят их с миром, а купца с приспешниками на мачту вздернут.

Поудобнее усевшись, Женька продолжал:

– Не одни бурлаки мучились. С крестьян тоже семь шкур драли. Раз доложили атаману Молодцу: собирается-де поутру Печерский воевода полдеревни непокорных чуваш плетьми засечь. Вознегодовал атаман. И в ночь тронулся со своей ватажкой к Печерской крепости. По дороге же с другим отрядом повстречался. У той ватаги атаманом была красна Девица. Как раз из Печерской крепости беглая. Собирался воевода замуж ее выдать за придурковатого племяша, а она, будь не глупа, на словах согласилась, а по темной поре из крепости бежала. И бежала не одна, а с десятком-другим недовольных крепостных. Вот так и повстречались обе ватаги – та и другая нападение замышляла на Печерскую крепость. Обдумали Молодец с Девицей, как им сподручнее сокрушить лютого воеводу, и в самую глухую полночь приступом взяли крепость. И не раз и не два Молодец и Девица досаждали местным богатеям. Тогда бояре заявление царю послали: так, мол, и так, царь батюшка, разбойники нас донимают, помоги, пришли войско, не оставь нас без твоей милости. И прислал царь войско. В неравном бою ранен был смертельно атаман Молодец. Тогда он сказал атаманше такие слова: «Не отдавай меня, красна Девица, в руки мучителей-супостатов. Лучше брось мое бренное тело в Волгу-матушку».

Кашлянув, Женька спросил Серегу:

– Тебе еще не наскучила дедовская сказка?

– Нет. Досказывай все по порядку, – попросил тот, слегка повертывая баранку.

– А тут и досказывать-то с воробьиный нос осталось. Царево войско обе ватажки перебило. Лишь атаманша на легком струге в Жигули успела переправиться. Подняла на кручу Молодца, глянула ему в лицо, а он и дух отдал. Зарыдала она горючими слезами. Люб был красной Девице атаман Молодец. В это время царевы слуги в погоню за дерзкой атаманшей кинулись. Их посудины к Жигулям подплывали, царевым сатрапам в плен хотелось взять красну Девицу. И тут подхватила она на руки бездыханное тело Молодца, поцеловала его в холодные уста а смело подошла к самому краю обрыва с глубиной безмерной.

– Прощай, мать родная Волга, прощайте, горы зеленые, прощай, честной народ, и ты, белый свет! – сказала красна Девица, глядя на вольный мир, и бросилась с кручи в воду, в воду ярую-кипучую.

В это самое время страшный гром по земле прокатился, ровно атомная бомба взорвалась, на Волге буря поднялась неслыханная, и многие корабли царевых холопов потонули в бурлящей пучине. С тех пор, говорит дед Фома, будто и прозвали в народе курган Молодецким, а соседку его Девьей горой.

Женька засмеялся снисходительно:

– Им тогда, предкам нашим, при лучине, без радио и кино, скучно было долгие зимние вечера коротать, вот они и придумывали всякое.

– А ведь неплохо придумывали! – тоже усмехнулся Серега. – Ну, а еще… еще какую сказку сказывают про Девью гору?

– А еще… а еще баба Фиса, – без всякой охоты протянул Женька. – Ее сказка про то, как татарский хан заставил дочь рыбака – красавицу писаную перетаскать в Волгу целое озеро. А озеро за горой было. Наказание коварное хан придумал девице за то, что она наотрез отказалась идти к нему в жены. Вот она тропу и протоптала через всю гору, пока до самой старости… – перебивая вдруг себя, Женька, вскричал: – Погляди, Серега, скорее на ту гору вон! Видишь: над уступом провал? Ну, видел?.. Это пещера Стеньки Разина. Туда грозный атаман прятал награбленное у разных богатеев добро. Там, в глубине пещеры, за неприподъемной каменной глыбой и по сю пору висят на цепях а-агромнейшие бочки с серебром и золотом. Собирался Разин поделить свое богатство с крестьянами, да не успел: сцапали его.

– Эге-ге! – выдохнул Серега восхищенно. – Значит, не зря говорят: что ни гора в Жигулях, то целая легенда про нее сложена!

– Не зря, – поддакнул Женька, впиваясь глазами в смотровое стекло. – Избы впереди замаячили… и пожарная каланча.

– Садовое сейчас будем проезжать, – пояснил шофер. – Приметное село. Не приходилось бывать?

– Нет. Я всего-то раз… маленьким еще с мамой в Ольгино ездил. А больше нигде не был.

Садовое и на самом деле оказалось богатым селом. Прямая, как стрела, улица, такие же прямые переулки. Дома все больше обшиты тесом, с резными карнизами и ажурными наличниками. Крыши или железные крашеные, или шиферные. В палисадничках – сирень, акация, рябинки. Позади иного дома тянулся фруктовый сад. В красивом двухэтажном здании помещалась школа-десятилетка. Магазин тоже новый, с преогромными, от потолка до пола, окнами-витринами. Такие магазины Женька видел лишь на снимках в газетах.

– Везет же людям! – вздохнул Женька. – А у нас в Ермаковке не то что десятилетки, даже лавчонки на курьих лапах нет. В Усолье приходится и за спичками, и за солью стрикулять.

– Не тужи, – сказал Серега. – Наши строители обязались построить у вас в деревне магазин. Потерпи немного.

Пока машина катила через Садовое, мальчишка отвертел себе шею, глядя то влево, то вправо, стремясь ничего не упустить, все-то – все увидеть.

Проезжали мимо длинного деревянного здания на высоком каменном фундаменте с броской вывеской над крыльцом: «Больница», когда Женька, высунувшись в дверку кабины, сердито закричал на огненно-рыжего пацаненка, повисшего на суку молодого клена:

– Отцепись! Не смей ломать дерево!

И потряс кулаком.

Послушался ли его малец или все так же раскачивался на суку, Женька не видел, потому что машина неслась все дальше, дальше и дальше.

Уже кончилось село и потянулся редкий дубнячок. Даже освещенный солнцем, налившимся жаром, он не выглядел приветливо. На опушке щипала траву каурая стреноженная матка. Жеребенок – угольно-черный, с белым тавром на груди, долгоногий, со смешным куцым хвостом, совсем еще беспомощный, все ластился и ластился к матери, неумело тычась мордой в ее вымя.

– Какой же он… игрушечный! – вырвалось у Женьки. Мальчишеские глаза горели восторгом.

Не часто теперь и в деревне встретишь резвого жеребеночка!

До Сызрани оставалось километров одиннадцать, и у Сереги было преотличное настроение: на кирпичный завод, по всему видно, они прикатят одни из первых, как вдруг позади машины раздался оглушительный выстрел.

– У-у, дьявол! – выругался ожесточенно шофер, притормаживая свой МАЗ. – У Анисима камера лопнула. И везет же мне с этим пентюхом! Куда ни поедем, у него непременно что-нибудь с машиной стрясется!

Остановившись у бровки шоссе, Серега проворно соскочил на землю. Вслед за ним спрыгнул на дышащий зноем асфальт и Женька.

В нескольких метрах от машины стоял самосвал Анисима, еще в дымке пыли и выхлопных газов. Шофер уже возился у заднего колеса. Рядом с ним столбом возвышался, заложив руки за спину, улыбающийся чему-то бородач с третьей, последней, машины.

Серега чертом налетел на усердно работавшего ключом Анисима:

– О чем ты вчера думал?

Молчание.

– Ну?

– Тык я вчера проверял… порядочек был! – обиженно промямлил, не оглядываясь, Анисим.

– У тебя всегда «порядочек»! – съязвил Серега. И глянул неодобрительно на щерящегося дюжего бородача: – Славка, ты чему лыбишься? Сотнягу нашел?.. Давай запасное колесо, а то мы прочикаемся тут и в хвосте окажемся на кирпичном.

Засучив рукава гимнастерки, Серега оттеснил плечом медлительного Анисима и сам принялся за дело.

Когда же колесо заменили другим, Серега сам запустил двигатель, поднял крышку капота и, подавшись вперед, чутко прислушался.

Бородач, равнодушный ко всему на свете, с ленцой посасывал сигаретку, а мешковатый Анисим виновато-растерянно моргал редкими телячьими ресницами.

– Шумок? – вслух спросил себя Серега некоторое время спустя. – Постукивает клапан во втором цилиндре? Так, что ли, наездники?.. Малость подрегулируем?

И, не глядя на Анисима, протянул руку. Тот поспешно вложил в широкую чумазую эту лапу ключ и отвертку.

Через полчаса повеселевший Серега объявил:

– По коням, братцы!

И побежал к своему самосвалу. Женька, все это время не спускавший с Сереги восхищенного взгляда, несся вслед за ним вприпрыжку.

Но как они ни торопились, а когда подкатили к кирпичному заводу, то оказалось, что у его ворот стояло уже множество машин.

– Молодцы мы, ребята! Что называется, урвали себе первое местечко от заднего края! – почесал в затылке Серега.

Пристроившись к хвосту очереди – последним стоял внушительного вида ЯЗ, Серега приказал Женьке не выходить из кабины, а сам отправился на разведку.

Вернулся он через полчаса – хмурый, с надвинутой на брови солдатской фуражкой. Анисиму и бородачу сказал:

– Может, после обеда. А раньше – ни-ни. И то, если хватит кирпичика. А то и ни с чем придется возвращаться.

Дюжий Славка присвистнул, оттопыривая по-девичьи яркие губы, а молчаливый Анисим потупился.

– Вы тут все же не дремлите… вот на всякий случай накладные. Спрячь, Анисим. А мы с Евгением в Сызрань на часок-другой махнем, – все так же хмурясь, говорил Серега, доставая из нагрудного кармана гимнастерки вчетверо сложенную шероховатую пачку бумажек. – Вон и автобус в город собирается трогаться… Женька, по-быстрому!

И они затрусили к асфальтовой площадке, возле которой урчал обшарпанный автобусик, чихая и кашляя.

Машина была битком набита пассажирами. Кое-как просунув Женьку вбок, между сухолядыми, неопределенного возраста женщинами в спецовках, Серега вскарабкался на ступеньку и так надавил плечом в спину стоявшего впереди себя облысевшего дядю с портфелем, что не только тот, но и еще человека четыре качнулись в проход, и дверь тотчас с лязгом захлопнулась.

– Поосторожнее, милейший! – проворчала розовая лысина. – Так и спинной стержень сломать можно!

– А я тут при чем? – с притворной невинностью сказал Серега. – Эти лихачи, они всегда так дергают! Мне прошлый раз ногу чуть не отдавили!

И, глянув на Женьку, подмигнул ему озорно.

Когда в городе они вышли из автобуса, как раз напротив ветхого флигеля с внушительной вывеской по всему фасаду: «Ремонт крупногабаритных часов», Серега первым делом повел Женьку в кафе.

– Порубаем по-ударному, а то на тощий желудок и не сообразишь, какие нам с тобой покупки надо сделать, – говорил Серега, за руку вводя проголодавшегося Женьку в летний палаточный павильон. Оглядевшись с порога, он добавил: – Занимай два стула… вон свободный столик в углу, а я с меню ознакомлюсь.

А немного погодя Серега приволок, точно заправский официант, к немалому изумлению Женьки, сразу два подноса, заставленных дымящимися тарелками и стаканами.

«Ну, Серега! – подивился Женька. – Акробат, да и только! На каждой ладони по подносу… и ровнехонько, без перекоса, держит!»

– Снимай, Жень, – улыбался шофер, останавливаясь у стола, – Крепче держи поднос.

Пока Женька бережно опускал на гладкую столешницу тяжелый поднос, боясь расплескать тарелки с рассольником, Серега уже пристроил второй поднос с другого края.

Ели основательно, до испарины на лицах. Еще бы не вспотеть: щедрый Серега притащил не только по тарелке рассольника со свининой, но и по большой порции рагу с гречкой, а на третье целых четыре стакана кофе с молоком!

Допивая кофе, Серега спросил:

– Еще ничего не хочешь? Тут у нас с тобой и завтрак и обед. Может, газводы по стакашку выпьем?

Женька блаженно улыбнулся, поглаживая ладонью живот.

– Теперь до завтрашнего вечера могу терпеть!

– Говори! – мотнул головой Серега и, вытерев верхом фуражки капельки пота с высокого лба, закурил. – Тронулись дальше. Завернем сейчас в парикмахерскую. Она как раз за углом. Омолодимся годков на десять и уж потом…

И, хитря, не досказал, куда они отправятся потом.

К автобусной остановке они подошли нагруженные всевозможными свертками и кульками. Тут был и аккуратный целлофановый пакет с белоснежной сорочкой пятьдесят четвертого размера, сверток с техасами для Женьки, пухлый скатыш с отрезом цветастой байки бабушке Фисе на платье, а также увесистая авоська с мясными пирожками и бутылками апельсиновой воды – завтрак Анисиму и Славке, голодным, наверное, что тебе волки.

Счастливому Женьке не терпелось поскорее надеть умопомрачительные техасы с множеством карманов и блестящих металлических кнопок. Он уже решил: как только доберется до своего МАЗа, залезет в кабину и тотчас снимет свои ветхие латаные штаны, облачась в обновку.

Вот будут поражены в Ермаковке и братья Хопровы, и Петька Свищев, и даже перекрученный Сашка Жадин. Да только ли они? Все ребята, завидев Женьку в форсистых техасах со львом на правом бедре, позеленеют от зависти. Верно-наверно, позеленеют!

Тяжело груженные кирпичом машины отправились в обратный путь под вечер. И лишь выехали на шоссе, как стоявшая у обочины девушка в алом воздушном сарафане подняла тонкую руку, прося остановиться.

– Давай, Серега, с ветерком пронесемся, – предложил Женька. Ему не терпелось поскорее, до темноты, заявиться в Ермаковку. Не останавливаться же перед каждым голосующим!

– А вдруг да нашенская деваха? Так нельзя, парень, – укоризненно заметил Серега, притормаживая.

– Салют, мальчики! – весело затараторила девушка, подбегая к остановившемуся самосвалу. – Ой, как мне повезло!

К изумлению Сереги и Женьки, в дверку заглянула круглощекая Анюта Жадина, обдавая и того и другого волнующим блеском своих озорных орехово-пепельных глаз.

– Привет, землячка! – тоже весело заулыбался Серега. – Жень, открой дверцу… Садитесь, Анюта!

Женька с видимой неохотой открыл неподатливую дверку, так же неохотно потеснился, освобождая Анюте местечко на мягком сиденье.

Снова тронулись в путь. Женька старался не глядеть в сторону Анюты, укладывающей к себе на колени стопку книг, перевязанную тесемкой, и как-то вдруг притихшую, словно бы почему-то застеснявшуюся.

Неловкое молчание нарушил Серега, все время щурившийся от солнца, бесцеремонно заглядывающего в смотровое окно (дымчатый козырек не очень-то защищал глаза от пронзительных, в упор, лучей).

– Гостевали, Анюта, в Сызрани? – спросил он.

Вспыхнув, девушка потупилась. Сказала:

– За учебниками для десятого ездила. А то начнется уборка, не до того будет.

Помолчав, Серега протянул с доброй подковырочкой, еще ниже опуская перед собой целлулоидный козырек:

– Пры-ыткая наша Анюта!

– Где там прыткая! – возразила девушка. – Одна моя подружка детства еще в прошлом с серебряной медалью окончила школу, а сейчас в Ульяновске в пединституте учится. А родились в один год и один месяц.

Морща в улыбке губы, Серега все так же врастяжку сказал:

– Ре-эдкий случай. Один на тысячу. Не огорчайтесь, вы еще обскачете свою подружку!

«Ну и мелет! – с недовольством подивился Женька. – В общежитии Серегу молчуном прозвали, а он семерых заткнет в разговоре, ежели захочет!»

А Серега все продолжал, теперь уж обращаясь к Женьке:

– Ты, кавалер, уснул?

– А ну, прямо! – буркнул Женька. – И не мечтал.

– Тогда развлекай соседку. Неприлично молчать рядом с такой… кхм… рядом с такой, как пишут в книгах, «очаровательной мисс».

– Перестаньте, Сережа, смеяться! – запротестовала Анюта. – А то я обижусь и пересяду в другую машину.