Текст книги "Безвременье"
Автор книги: Виктор Колупаев
Соавторы: Юрий Марушкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц)
18.
Я еще не потерял сознания, когда кислородная маска пала мне на лицо. Несколько судорожных вздохов, минутное опьянение, животная радость, страх за содеянное, раскаяние, мысль о Прове. Я был спасен, спасен! А он? Сколько времени ему пришлось дышать в отравленной атмосфере? Час, два? Этого не мог вынести никто. Но он что-нибудь придумал, придумал! Меня окружили люди в форме спасателей, приподняли, содрали с лица маску, за которую я судорожно цеплялся руками, ловко приладили шарошлем, закрепили за спиной баллончик с кислородом. Я уже мог дышать более-менее нормально. И слышать. Но слушать было нечего. Спасатели все делали молча, а поющее «тиу-тиу» исчезло.
– Пров! Там! – заорал я и показал рукой направление. – СТР пятьдесят пять – четыреста восемьдесят четыре! Там!
Но никто из них и не подумал искать Прова. Они все сгрудились возле меня, по-прежнему, молча, но с каким-то странным выражением в глазах, словно увидели химеру или чудовище. На корточки передо мной опустился Орбитурал планетарной службы безопасности, что явствовало из его серебристо-желтого скафа с антенной глобальной связи через спутники.
– Пров! – уже заорал я. – Нельзя медлить!
– Вы думаете, что нельзя? – спросил Орбитурал. – А почему?
– У него же нет кислорода! Он весь отдал мне! Ищите! Я сейчас... Я сейчас пойду.
– Не надо никуда ходить, – ласково сказал Орбитурал.– Здесь он, ваш Пров. Вы обязательно нам расскажете, как он дошел до этого места.
Я оглянулся. Метрах в пятидесяти, уже за пределами Чермета, лежал человек. Это был Пров. Больше тут некому было лежать. Я побежал, ну, заковылял, как мог. Пров лежал без шарошлема. Лицо его почернело, мешки под глазами набрякли. Не знаю, дышал он или нет, но только в его широко открытых глазах застыл ужас. Почему они не дадут ему маску, подумал я. Он жив, жив... Он должен быть жив... Спасатели не отставали от меня, это им нетрудно было делать. Я упал на колени. Нет, нет... А время идет, что же это?
– Маску, – хрипло сказал я.
Кислородную маску мне протянули. Почему же они не сами... Я прижал маску к лицу Прова, другой рукой лихорадочно шаря то по скафу, то по отливающим свинцом волосам Прова. Пульс, что ли, я хотел проверить. Или просто обнаружить хоть какой-нибудь признак жизни.
И вдруг выражение его глаз изменилось. Ни один мускул не дрогнул на его лице, но ужаса во взгляде уже не было, лишь страшная, последняя усталость.
– Жив... – прошептал я. – Господи, он жив! – закричал я.
Пров задышал с какими-то хрипами и бульканьем. И тут они за него взялись. Чего ждали раньше? Они что-то массировали, ставили уколы прямо через ткань скафа, вливали какую-то жидкость через рот. Он уже был в сознании, но еще как бы немного не в себе.
И тогда я огляделся. Чуть в стороне стоял ионолет со своей решеткой, похожей на дифракционную. Человек шесть-семь суетились возле Прова. Неподвижно, заложив руки за спину, стоял Орбитурал. Но смотрел он не на оживающего Прова, а на березовую рощу. Ладно, пусто смотрит... Я машинально проследил его взгляд и снова чуть не потерял сознание. Впереди, там, куда смотрел Орбитурал планетарной службы безопасности, ничего не было. Серая, голая, с бурыми и белесыми проплешинами земля простиралась впереди, насколько хватал глаз. Не было никакого прозрачного купола из магополиса, не было куп берез и нежно-зеленой травы. Только на том месте, где я упал перед последней преградой, стоял вбитый в землю двухметровый фибергласовый шест, а цепочка моих шагов, не цепочка даже, а колея в пыли, была с двух сторон обозначена полуметровыми колышками. Я ошалело и растерянно закрутил головой. Где это чудо?! Я что, бредил? И в бреду прополз несколько сот метров? Но я видел, видел березовую рощу! Я взглянул на пологое возвышение, где кончался Чермет. Вот они, груды металла, проржавевшие и спаявшиеся этой ржавчиной. Оттуда я бежал, падал и полз.
Подошел Орбитурал, обыденно спросил, как бы продолжая начатый разговор:
– Для чего вам понадобился нож?
Да что скрывать, преступления я все же не совершил, хотя в этом заслуга их, а не моя.
– Чуть было не разрезал пленку магополиса... Но не знаю., сделал бы это на самом деле или нет.
– Для чего вы хотели разрезать пленку магополиса?
– Чтобы войти. Ведь там была березовая роща!
– Ах, да, березовая роща. Конечно, конечно. – Орбитурал как бы вспомнил то, что чуть было не запамятовал.
– Но ее сейчас нет.
– Действительно, – согласился Орбитурал.
– Почему?
– А почему она должна быть?
– Но ведь березовая роща была!
– Пусть была. Но почему должна быть сейчас, не понимаю.
– Как могла исчезнуть целая березовая роща?
– Хороший вопрос; как могла исчезнуть целая березовая роща?
– Как? – переспросил я.
– Как? – переспросил Орбитурал. Но, похоже, его это интересовало не столь сильно, как меня.
Пров уже сидел. Я было рванулся к нему, но Орбитурал мягко остановил меня:
– Ему сейчас станет лучше.
Я смотрел то на Прова, то на границу Чермета, то на серую пустыню, тянущуюся до самого горизонта. Свихнулся я, что ли?
– Странно ведь, – снова заговорил Орбитурал, – в непосредственной близости от гдома находится березовая роща, а о ней никто не знает.
– Как это, никто?
– А кто же? – Никакой заинтересованности не было в его голосе, от нечего делать продолжал он этот пустой разговор.
Я чуть было не брякнул: Пров, но вовремя спохватился.
– Я знал.
Мою заминку он, конечно, заметил.
– А вам кто сказал?
– Да так... Слухи...
– Конечно, слухи. Слухами земля полнится. Больше-то ей уж и нечем полниться. Верно?
– Что: верно?
– Да пустяки. Не обращайте внимания.
– На что мне не обращать внимания?
– Да на все. Плюньте, да разотрите. Не буквально, конечно... Шарошлем, как никак. А так, фигурально... А вот и СТР пятьдесят пять – четыреста восемьдесят четыре ожил. Пров, по-вашему.
Пров уже стоял. Я подошел к нему и меня никто не задержал. Обниматься в скафах было неудобно, да и слюни я не хотел сейчас пускать.
– Прости, Пров.
– Спасибо, Мар... Хотя это и было страшно.
– Да за что? Я виноват...
Он лишь слабо махнул рукой:
– Спасибо за сон.
– Какой сон?
– Ну, заснул человек, да и поспал немного, – втиснулся в наш сумбурный разговор Орбитурал. – Прилетим в гдом, здоровье поправим, попьем чайку, поговорим.
Какого чайку? Он что, тоже спятил?!
– Прошу в кабину, – сказал Орбитурал. И это уже был приказ, а не разговор ни о чем. – Один смотрит в левый иллюминатор, а другой – в правый. Чермет, так сказать, с высоты птичьего когда-то полета. – Нас повели под руки.
– Ну, что, сподобился? – глухо спросил Пров.
– А я видел ее, – успел сказать я, но кто-то из них выключил связь в моем шарошлеме. Пров все же успел оглянуться и понимающе кивнуть мне.
Уже в ионолете припомнил я наш спор с Провом незадолго до похода в Чермет.
– То, что ты рассказал – несусветная чушь. И ты, физик, пытаешься внушить мне, что сны могут быть такими же яркими, как сама жизнь? Уж лучше скажи, что хотел разыграть меня.
– Это не розыгрыш, это – чудо, – спокойно, но твердо сказал Пров. – Я могу привести тебе еще десяток примеров и ты убедишься, что чудеса существуют. Существуют вопреки нежеланию некоторых закостенелых прагматиков признать их де-факто.
– Ну, знаешь! Можешь назвать меня даже Фомой неверующим и вообще кем угодно, но все равно красивая ложь, какою ты меня потчуешь, не станет от этого истиной. Поверить в чудеса? Дудки!
Пров ответил не сразу. Не спеша откупорил баночку тэя-тони, потянулся за бокалом и лишь после нескольких глотков снова обратил на меня внимание.
– Мне жаль тебя, Мар, – грустно улыбнулся он. – Ты ничего не понял. Потому что слишком рационален. Помнишь? "Кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп". Это сказано большим поэтом.
Говоря о такой глупости, он наверняка имел в виду неспособность иных людей к допущению возможности невозможного, вероятности невероятного.
Он вздохнул, аккуратно поставил бокал на край стола и с полуулыбкой продолжал:
– Вот ты упрекаешь меня, дескать, я – человек науки, – и вдруг такие взгляды на вещи. Прежде всего я просто человек, а людям свойственно верить в чудеса. Даже в такие архаические, как кикиморы, лешие, домовые. Заметь, все любимые тобой машины созданы в мечте об иллюзорном могуществе чудотворца: летать и плавать быстрее всех, видеть дальше всех, убивать так миллионами. Ты и сам вроде лешего. В обществе появляешься редко, да и выглядишь... Однако ж я в тебя верю.
– Ладно, брось заливать. Кто бы я там ни был, а чудес нет и быть не может. Все это выдумка невежественных людей или ловкий ход авантюристов, не более. В мистификации не верю. Не верю. Зря силишься.
– Не силюсь, нет. Я лишь утверждаю – чудеса есть! Они нужны людям и потому есть. Когда-нибудь ты сам в этом убедишься.
– Значит, наш спор впустую.
– Отнюдь! – хитро сощурился Пров. – Я свое сказал.
И он не только сказал. Потрясающая до обморока история с березовой рощей все-таки не относилась к разряду чудес, возможные носители которых, разные по рангам действия и масштабам действия волшебствующие маги-чернокнижники, арабские джины-молодцы, закоснелые во всех смертных грехах ведьмы-колдуньи давно уже ушли в небытие. Теперь – даже с учетом расшибания в блин – пойди-ка, отыщи ну хотя бы самого завалящего оборотня!
Сподобился... Пров частенько, но всегда иронично, вставлял в свой разговор подобные церковнославянизмы и речения, словно подчеркивал давно и однозначно решенный для него религиозный вопрос. Но, как ни странно, это создавало скорее впечатление остатков внутренней борьбы с собой.
И все же... Куда исчезла роща? Роща под куполом магополиса – это чудо для нас, для меня... но не для тех, кто жил когда-то в таких рощах и без всяких искусственных куполов. Но что произошло потом? Как объяснить ее исчезновение? Это уже начинало казаться мне истинным чудом, сказочным чудом, страшным чудом.
Мы подлетали к гдому, когда я задремал.
19.
И тогда мне в голову пришла вот какая мысль: что-то происходит с виртуальным, возможным миром или это происходит со мной? Но мир оставался обыкновенным, привычным, таким, каким ему и полагается быть. Все переходит друг в друга, трансформируется, является сразу всем и ничем. По-прежнему, заселялся дом-Вселенная с улучшенной планировкой, или «наилучший из миров», как определил его Готфрид Вильгельм Лейбниц. Я все так же утром позапрошлого дня выходил с дюралевой канистрой за легкой водой, завтра шатался на космическом корабле по Метагалактике, разговаривал с Платоном, Проклом, Аврелием Августином и всеми другими виртуальными людьми, будучи ими же. Все их мысли были моими мыслями, все их действия – тоже.
Но томительная и тягостная мысль о том, где же Я-сам, не покидала меня даже после того, как я понял, что и эта мысль – их мысль.
Стараясь не перевернуть Галактику, переплывал я на бревне Тихо-Атлантический океан; бродил в дебрях супермаркетов; слушал правдивые слова лжи; лепил свою судьбу, которая уже давно была слеплена кем-то другим; думал о невозможном в этом мире, где все возможно, где все есть и все повторяется бесчисленное число раз, вернее, все существует сразу.
– Что, брат-виртуальщик, – сказала мне магнитная стрелка компаса. Самая обыкновенная возможная магнитная стрелка. – Вздыхаешь по свободе воли? Воля! Слово-то какое!
Я повернул компас на триста шестьдесят градусов. Стрелка заметалась и снова уткнулась носом на западо-восток.
– Вот ты думаешь, что если я все время указываю острием одно направление, то у меня и свободы воли нет? Ха-ха! Свобода – это познанная необходимость!
– Ну, а если необходимость еще не познана, то это уже не свобода? – спросил я.
– Конечно. Это – воля! Мечешься, мечешься, а зачем?
– Значит, ты считаешь свободным свой уклон на западо-восток?
– Нет, тогда бы я знала все направления пространства, и только одно направление считала бы границей своей свободы, ограничением ее.
– Значит, у тебя нет свободы воли?
– Как это – нет? Все у меня есть: и свобо-димость, и необхо-бода. – Стрелка лихо изогнулась под прямым углом, повернулась на северо-юг, завертелась, раскрутила себя до тринадцатой космической скорости, сорвалась с руки людо-человека и исчезла вместе с корпусом компаса.
– Монополя люблю-у-у... – донеслось из ближне-далека.
Людо-человек потер запястье, подул на него, поплевал, сказал:
– Вот так вот у вас, виртуалов...
– А что у нас?
– Да все, которое есть ничто.
– Напротив, ничто, которое есть все.
– Да знаю я, знаю., – слегка обиделся людо-человек. – Изучал, как же... Диалектика! Аристокл этот ваш, по прозванию – Широкий, то ли за свой нос, то ли за свою могучую спину. Ученик Гегеля. Бежал в Мегару, посетил Вавилон, добрался до Финикии и Иудеи, побывал у египетских жрецов, присутствовал на семинаре видного марксистского диалектика Межеумовича, посетил Кирену, где видел в люльке самого себя; жил в богатых городах Италии – Межениновке, Метапонте и Марграде, где учил престарелого Пифагора; а затем единственно волею божества, а не по людо-человеческому расчету и разумению приехал в Сицилию в лапы тирана Дионисия-старшего, был продан в свободу. Преисполнен рвения служить обществу, но все пошло вразброд и в конце концов потемнело в глазах. – Людо-человек посмотрел на меня если и не с превосходством, то уж, во всяком случае, как ровня. – Вот вы сколько раз с Платоном встречались?
– Бессчетно. Да я и есть Платон.
– Платон? А смахиваете на кого-то другого... А-а... Это в вас ваше Я играет-поигрывает. Конечно, зачем вам быть Платоном, коль вы хотите быть самим собой?
– Кем хочу, тот я и есть.
– Так ли уж и взаправду?
Конечно, это было не совсем так. Но раз все, все возможное происходит в один миг, то в этот миг я – и Платон и все другие. А уж остановиться Платоном, чтобы уважить людо-человека – пара пустяков. И я остановился Платоном.
– И впрямь Платон, Аристокл, то есть, – поощрил меня людо-человек. – Будем знакомы. Ну, зовите меня, например, Александром Македонским.
– Радуйся, людо-человек Александр Македонский!
– Э... э... Чему радоваться-то? Виртуальный Александр Македонский, насколько мне известно, покорил пространство и время. А я только собираюсь.
– Да нет никакого пространства и времени в виртуальном мире!
– А что есть?
– Все.
– ... которое есть ничто.
– Напротив, ничто, которое есть все.
– Диалектика, – согласился людо-человек, нисколько не похожий на Александра Македонского. – А что такое – диалектика?
– Вам в двух словах или чуть поподробнее?
– Сначала – в двух, а потом – поподробнее.
– Как Платону или как Гегелю-Ильину?
– А давайте, как Платону...
– Диалектика – это логический метод, с помощью которого на основе анализа и синтеза понятий происходит понятие истинно сущего – идей. Или точнее – эйдосов. Я развиваю идею тождества противоположных понятий: бытия и небытия, движения и покоя, возможности и возникновения.
– А Ильин что говорит по этому поводу?
– По поводу диалектики или по поводу диалектики Платона?
– А... а... Так они разные... эти диалектики?
– Отличаются.
– Ну, сначала о том, что говорит Ильин по поводу диалектики Платона.
– А самого Платона оставить?
– Хм... Оставьте, пожалуй.
Я выбрал миг, когда я – Ильин, но миг, когда я – Платон, тоже оставил.
Платон в чистом гиматии не проявил особого интереса к Ильину, в то время как Ильин с нескрываемым торжеством смотрел на Платона. А сам я отделился от них и отошел чуть в сторону.
– А, батенька Платон, – сказал Ильин, – отмечу следующее твое положение из диалога "Софист": "Трудное и истинное заключается в том, чтобы показать, что то, что есть иное, есть то же самое, – а то, что есть то же самое, есть иное, и именно в одном и том же отношении".
Я-то знал, что Платон считал, что истину можно обнаружить только в том случае, если сначала принять какое-либо утверждение, например "единое существует", а затем принять и проанализировать его отрицание: "единое не существует", выяснить их отношение к другому и самому себе. Если единое существует, то как оно относится к многому и самому себе, если единое не существует, то, аналогичным образом, как оно относится и к многому и к самому себе. Я немного отвлекся, а говорил уже сам Платон, Видно было, что ему, по привычке, хотелось прилечь, но вокруг ничего не было.
– Тот же прием следует применить и к неподобному, к движению. и покою, к возникновению и уничтожению, и, наконец, к самому бытию и небытию.
– А истинное бытие – это что такое? – хитро сощурился Ильин.
– Идеи, – просто и спокойно ответил Платон.
– Ага! – обрадовался Ильин. – Идеи! Таким образом, в требовании одновременного рассмотрения отрицания и утверждения, в обнаружении гибкости понятий заключаются элементы идеалистической диалектики понятий Платона! Абструазные рассуждения! Лакейство перед фидеизмом!
– Мне это нравится, – потирая руки и как бы мимоходом, словно и не замечая этого, стряхивая с себя бесконечную дробь после запятой в "пи", сказал людо-человек. – Чудесно. И других диалектиков можно пригласить?
– Да как хотите...
– Что?! Кто?! – насторожился Ильин и ткнул людо-человека Александра Македонского в грудь пальцем: – Буржуазий! Буржуан! Буржуаз! Буржун! Буржуазец! – Он все тыкал людо-человека, и я впервые видел того растерянным.
– Да людо-человек это, – пытался успокоить я Ильина. – Александр Македонский!
– Что вы, – смутился людо-человек. – Какой из меня Македонский? Зовите уж просто Александром Филипповичем.
– Не буржуоид? – спросил еще раз Ильин. – Хорошо. Буржуазинов пустим в расход. Всех! Под метелку!
Платон уже едва стоял на ногах. От удивления и потрясения, что ли? Или от старости... Можно было, конечно, взять его и помоложе. Но я сомневался, знал ли он в молодости, что такое диалектика, так же хорошо, как и в старости? Пусть уж излагает свои устоявшиеся взгляды.
– А много их? – спросил Александр Филиппович.
– Кого, диалектиков?
– Да, да, диалектиков...
Я пересчитал, получилось три миллиарда сто двадцать семь миллионов шестьсот сорок одна тысяча двадцать. Некоторые, правда, были стихийными диалектиками, да еще несколько колебалось между диалектикой, метафизикой и фидеизмом.
– Три с лишним миллиарда, – округлил я.
– О, Господи, о котором вы как-то упоминали... Но вы уж всех-то, пожалуйста, не приглашайте. С площадями для виртуалов у нас... сами понимаете... Вот только те, что вы кувалдой создали. Пятьсот квадратов.
– Помню, – сказал я. – С самомоющимися полами.
– Сидеть-лежать негде...
– Сделаем...
Александр Филиппович старательно высморкался, незаметно затер исчезающе малую дробь, повозился с замком, которого, конечно, видно не было, открыл невидимую дверь и пригласил нас троих в когда-то (то ли в будущем, то ли в прошлом, которое есть настоящее) созданные мною площадя. Стены и потолок, побеленные известкой, подсиненные чуть-чуть. Пол чистый, действительно самомоющийся, правда со щелями. И тараканы уже тут как тут со своими нескончаемыми песнями о пространственно-временном континууме. Мебели никакой. Платон, конечно, раз уж он виртуал, и бессчетное число раз лежал на какой-нибудь лавке или диване, мог бы и сам себе взять из мига его существования любое ложе. Так нет же, он стоял и остолбенело смотрел на Ильина. А тот вещал:
– Экий вздор! Фразерство! Ложь! Гм, гм! Блягер! Дура! Бим, бам! Эко его! Уф... Это– каша. Вранье! Фальшь! Ого! Заврался!
Леживал я и на триклинии, сиживал в кресле Ниро Вульфа, разваливался на диване, втискивался в троны, громоздился на колченогих табуретках и стульях. Ничего мне не стоило меблировать комнаты на любое число виртуалов виртуальной же мебелью. Все я тут же моментально и расставил. Правда, определенный стиль соблюсти не удалось, но насчет удобства для диалектиков я постарался. Даже кресло для председателя ВЦИК предусмотрел. Платону предназначалось нижнее ложе триклиния. На верхнем, конечно, разместится Аристотель, так как он не диалектик, а метафизик, но все же, как никак, а друг Платона, и без него здесь не обойтись. Гераклиту, а уж он тут будет обязательно, кресло Ниро Вульфа. Гегелю – деревянное кресло с деревянными же подлокотниками. Кант, если таковой потребуется (фидеист, а не диалектик!) посидит и на трехногом стуле: худ, невысок, маловесен. Маркса – в кожаное кресло. Его сподвижник может и постоять, положив руку на спинку кресла. Сократ, софисты, мегарцы, Иоанн Скот Эриугена, Зенон Элейский, Парменид, Бруно, Спиноза, Лейбниц, Фихте, Шеллинг, Герцен, Чернышевский – эти сюда, те туда. Тесновато... Стены убрать, раздвинуть. Так. Столики, кубки, стаканы... Фалернское, кекубское, фунданское, "Ерофеич", албанское, статинское, медовуху; сетийское, одно из самых дорогих сортов; шнапс; сигнийское, лучшее закрепляющее средство для желудка; ректификат в таблетках; сурренское выдержанное; лагаритское, сладкое и нежное, пользующееся большой известностью у врачей; мамертинское, соперничающее с лучшими сортами италийских вин; "Спотыкач" и сивуху. Может, что и забыл, но по ходу дела добавлю.
Пока они все появлялись, справлялись о повестке симпосия, уточняли свой наиболее выигрышный возраст для дискуссии, разглядывали вина, все это в настороженной с их стороны тишине, в помещении с самомоющимися, но рассохшимися полами раздавалось:
– Пошлая галиматья! Квазиученое шутовство! Клоуны буржуазной науки! Идеалистический выверт! Идеалистический вздор! Несказанная пошлость! Философские безголовцы! Ублюдочные прожекты! Метафизическая тарабарщина! Реакционные мракобесы! Сплошной обскурантизм! Имманенты с пеной у рта! Высохшие на мертвой схоластике мумии! Ату их! Мужать в борьбе с кропателями! Знай наших!
О себе он все это говорил или о присутствующих, я так и не понял, хоть и был вполне нормальным виртуальным человеком.
