Текст книги "Безвременье"
Автор книги: Виктор Колупаев
Соавторы: Юрий Марушкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)
33.
Фундаментал все же пригласил меня в шаровидное помещение "0". При этом он как-то странно принюхивался, приглядывался, прислушивался. Но кроме одного единственного кресла в центре шара ничего не было.
– Присядем, пожалуй, – сказал он и тут же спохватился. – Нет, нет, я все сам. Ведь вы в гостях. Сейчас, сейчас... – Он на мгновение сосредоточился, кивнул сам себе ободряюще, сказал: – Кресло, такое же.
В двух шагах от него пол вспучился, забулькал, пошел пузырями, образовал куб, оформился в кресло и затих.
– Садитесь, – предложил Фундаментал. – В ногах-то ведь правды нет.
– Да и в голове – тоже, – ответил я.
– Ну, будет, будет. Мы же – друзья. Уж и пошутить нельзя...
Мы сели. Технология у них была интересная, чисто материальная, конечно. Меня – виртуального человека, обретшего свое "Я", он еще терпел, нужен был я ему зачем-то. Меня можно и пригласить и проводить дружески. Но виртуальное кресло уже внушало ему неприязнь и страх. Внутренне он еще не мог согласиться, что я и виртуальное кресло – одно и то же. Ну, да это его дело...
– А вы штучка, – сказал он. – Штучка, штучка! Вы не просто одно, вы – одно сущее.
– Ага, – сказал я. – А как же.
– Но одно, в диалектическом освещении, отвергает все эйдосы и категории, а сущее, в том же самом освещении, абсолютно требует все эйдосы и категории. Получается противоречие. Как же его разрешить? И где тут логика?
– А отрицание категорий, или, вернее, всеотрицание, и утверждение категорий, вернее, всеутверждение, требуются мыслью одновременно с абсолютной необходимостью. Разум просто-напросто требует совмещения отрицания и полагания. Это не отсутствие логики и тем более не логическая ошибка, а – настоящая и истинная логика, какую обретает разум в качестве последней и уже более ни на что не сводимой логики виртуального мира. – Все-таки я был, в том числе, и диалектиком. Виртуальным, разумеется. – Одно сущее есть некое целое, частями которого являются одно и сущее. А так как каждая часть этого целого продолжает сохранять природу целого, то есть каждая часть одного – и едина, и суща и каждая часть сущего – и суща, и едина, то одно сущее есть беспредельно-многое.
– Задурили вы мне голову, – сказал Фундаментал. – У Ильина все проще. Единство и борьба противоположностей! Хоть и непонятно, но ясно.
– Ну, вот и вы уже начинаете рассуждать диалектически.
– Приходится, – согласился Фундаментал. – Куда денешься? Я вот даже ваше-Платоново "Государство Российское" пытался изучать. И должен признать, без диалектики нам не обойтись.
– Так, может, Ильина вам сюда пригласить?
– Пока нет. Массы не созрели.
– Или Платона?
– А в этом отношении я сам пока не готов. – Фундаментал немного расслабился, все-таки, как-никак, а находился он в привычном для него месте – центре Космоса. Он даже откинулся в кресле, положил ногу на ногу, покачал носком испачканного в первоматерии ботинка. – Значит, ваш виртуальный мир находится нигде? – Не то спросил, не то задумался он.
– Да, как одно, он нигде не находится. Но как одно сущее, он находится в определенном месте, а именно в самом себе и в ином. Одно, поскольку оно – целое, находится в ином, а поскольку существует во всех частях, оно – в себе, и, таким образом, одно необходимо и само в себе и в другом.
– Непонятно, но убедительно. Особенно ваш эксперимент с образованием виртуального мира в самом центре Космоса, вот здесь то есть.
– Как скажете...
– Нет, нет! Повторять не надо.
– Как скажете...
– А вы можете представить, что ваш виртуальный мир находится конкретно "где-то"?
– Могу, если под "где-то" иметь в виду сам виртуальный мир и его иное.
– Да нет, – поморщился Фундаментал. – "Где-то" – это значит в пространстве, с такими-то и такими координатами. Конкретно.
– В виртуальном мире нет никакого пространства.
– Да знаю я, знаю, – уже злился он, пытаясь в то же время самоуспокоиться. – Я хочу знать, можете ли вы это представить?
– Могу.
– Я вам сейчас покажу кое-что. – Фундаментал рассеянно посмотрел по сторонам, постучал пальцами по подлокотникам кресла, сказал: – Метагалактика. Вид из космического корабля в одном парсеке от Солнца.
Свет мгновенно погас, и зажглись звезды. Если Фундаментал думал ошеломить меня, то напрасно старался. Вид звездного неба был для меня привычен. Отличие, конечно, было. Если в своем виртуальном мире я видел все звезды сразу и каждую в отдельности, то здесь сияли лишь некоторые, тысяч пять-шесть. Космос медленно вращался, звучала негромкая приятная музыка, в которую иногда диссонансом врывались посторонние скребущие звуки.
– Ось смажьте, – посоветовал я.
Но Фундаментал меня не слышал. Он чуть приподнял голову и взирал на Космос со слезами на глазах. Я не стал его тревожить. Картина действительно была потрясающая. Что могли сообщить мне эти светящиеся точки? Я знал о них все, в розницу и оптом, но было что-то еще, кроме знания. Это что-то обволакивало меня печалью и радостным светом. Оно убаюкивало и будило, несло на своих легких волнах, ласково качало и омывало свежестью. Так, так, все так... Смотреть на эти разумные светлячки, слушать их музыку, осязать всем свои существом их лучи. Всегда, вечно.
Тоска по этому ставшему миру несла меня. Существуй, радуйся, мысли. Взирай удивленными очами, тоскуй и рвись из своей души, плачь и смейся, страдай, проси прощения и прощай сам, узнавай и чувствуй... Красота, украшение, порядок, Космос.
Я чувствовал, что сейчас заплачу. Почему? Зачем он мне, если у меня есть все, если Я – сам есть все, и этот Космос в том числе?
Это иная, другая жизнь. Я сижу на берегу ее океана... безграничного, безбрежного, вечного...
И этот людо-человек, что напротив меня... Потрясенный, испуганный, увидевший ничто.
– Так все-таки, ты кто такой? – спрашивает он.
– Я? Может быть – ты... или – не ты.
Он не понимает. Конечно, это же другой мир. Как ему понять меня? Как мне понять его?
– Хорошо тебе в этом мире?
– Хорошо... – Он отвечает сразу, не задумываясь. – Договорились, – говорю я.
И Космос исчез.
– Запись, – сказал Фундаментал. – Случайно оказалась в Космоцентре. Иногда просматриваю. Это – наш мир. Существует около восемнадцати миллиардов лет.
– Знаю. Восемнадцать миллиардов две тысячи один год, – уточнил я.
– В самом деле? С такой точностью? Выходит, что вы и о времени имеете представление?
– Имею. Я имею время.
Мне сейчас не хотелось с ним говорить. Разговор разгонит светлое и печальное настроение, вызванное красотой Космоса. А я не хотел его терять. Но и огорчать Фундаментала, так сентиментально окунувшегося в свое прошлое, не хотелось. Я оставил себя, как благожелательного слушателя здесь, а сам ушел.
– Вот вы с точностью до года определили возраст нашего Космоса... – осторожно начал Фундаментал. – А вы, вы сами имеете возраст?
– Имею и не имею, – ответил я. – Одно по времени моложе и старше себя самого, так и иного. Равным образом оно не моложе и не старше ни себя, ни иного.
– Вас послушаешь, так ум за разум зайдет, – буркнул Фундаментал. – У нас все проще. Вот мне, например, пятьдесят лет. И я на двадцать восемь лет старше вашей жены. Следовательно, ей двадцать два года И я всегда буду старше ее на двадцать восемь лет, а она, соответственно, всегда будет моложе меня на двадцать восемь лет. Правда, "всегда" – это не в буквальном смысле, но все же... А дети у вас есть?
– Детей у меня сколько угодно... виртуальных, конечно.
– И что они, старше или моложе вас?
Я, если можно так выразиться, остолбенело уставился на Фундаментала: он ничего не понял!
– И старше, и моложе, и моего возраста одновременно.
– Ну добейте, добейте меня! Чего уж тут церемонится! – взмолился Фундаментал.
– Не собираюсь я вас ни бить, ни добивать. Вы спрашиваете, я – отвечаю. И чтобы вам стало уж окончательно понятно все, добавлю, что мои дети являются и моими родителями.
– Все?
– Все.
– Да... Видно ваши родители хорошо поработали! И, конечно, они тоже и старше, и моложе, и одного возраста с вами?
– Естественно. Вот вы все и поняли.
34.
С тихим шорохом отъехала в сторону дверь, и в наш отсек ввалился человек в спортивном костюме. Мы с удивлением опознали в нем Орбитурала. Но что с ним? Вроде он и не он. Глаза сияют добродушием, рука приветственно тянется к нам, и вообще он с виду – рубаха-парень.
– Спешу вас обрадовать, ребята: вашу просьбу об улучшении жизненного пространства решено удовлетворить. Я пробивал, между прочим.
Он крутит головой, в недоумении глядя на нас по-очереди: что это мы не рассыпаемся в благодарности.
– Покупаете, значит? – прямо, но с улыбкой спросил Пров. – Я бы не против, да только не за суперконсервы.
– Да что вы, ребята! Все по высшему классу. Я сам такое видел раза три в жизни. Не говорю уж, что никогда не увижу того, что явилось вам там.
– Что скажешь, Мар? – прервал его словотворчество Пров.
– Как продолжение карантина? – поинтересовался я у Орбитурала.
– Да. Это счастье для вас одних и на двое суток. Но там есть все и даже больше того... там есть девочки.
– У-у... – прогудел Пров. – Я же холостяк. Едем. Надеюсь, вы при экипаже?
– Кар, как говорится, у подъезда. И зовите меня в неформальной обстановке просто: Ныч. Договаривались же.
Мы спустились в трансгдомный туннель планетарного значения (никакой вони, никаких скафандров, блеск и чистота), уселись в мягкие кресла приземистого обтекаемого кара. Одновременно, спереди и сзади, тронулись еще два кара сопровождения. Что-то случилось там, в верхах. Почему-то мы стали важными персонами.
Скорость была просто бешеной или казалась такой из-за близости полированных стен. Орбитурал все оправдывался за вчерашний визит, а мы милостиво его успокаивали. Пластиковые стены сменились на красный гранит, ушли в стороны, растворились в темноте. Скорость упала, и мы остановились у подъезда старинного особняка. Так, по крайней мере, мне показалось. Особняк был ярко освещен. Узорные решетки ограды, фонари на чугунных столбах у входа, огромные резные, ажурно выполненные двери, литые бронзовые канделябры внутри, зеркала, парадная лестница – все было настоящим.
– Дом в вашем распоряжении, – ворковал Ныч, сопровождая нас на второй этаж. – Полная безопасность, вокруг на сто километров ни души.
Это, конечно, с намеком, что отсюда невозможно удрать. Стены огромного зала тлеют мягким светом будто догорающей зари. Многообразие и позолота лепных украшений, тонкий аромат цветов, стволы пальм (если только это действительно пальмы), по-лакейски изогнутые в изящном полупоклоне; ленивая, изнеженная тишина, сыто лежащая на цветочных клумбах; сонный покой, бездумно взирающий на нас с каждой вещи и как бы подчеркивающий нашу ничтожность в этом особняке.
– Буду с вами откровенен, – вы же надежные парни, презирающие подлость, – здесь бывают большие люди. – Орбитурал многозначительно поднял указательный палец вверх, к потолку. – Теперь сюда, в этот уютный кабинет. Располагайтесь, как дома.
– За какие заслуги нам такая честь, Ныч? – спросил Пров. – Только не лукавьте.
– Ответ в компьютере. Советую ознакомиться внимательнейшим образом. В субботу вам предстоит отчет перед Галактионом.
– Ого! – только и сказал Пров.
Ничего себе встреча! Значит, дела касаются не только Земли и Солнечной системы, но и всей Галактики!
Между тем, две девушки в очень уж коротеньких юбочках и полупрозрачных блузках, но, тем не менее, со строгими выражениями на хорошеньких личиках, подали вина и самые натуральные закуски, какие я никогда и не видывал, на круглый стол и тотчас же после этого удалились. Пров с видом опытного человека откупорил бутылку. У Орбитурала аж ноздри вздрогнули.
– Натуральное? – небрежно спросил Пров.
– Еще бы! – поперхнулся Ныч и закашлялся.
– Нуте-ка, благодетель наш, промочите горлышко. Мы же не в официальной обстановке. С крещением тебя, Мар. Какие никакие, а плоды сего таинства уже появились пред наши очи. Богохульствую, конечно, прости, Господи!
– Поздравляю и я вас, планетурал второго ранга, Мар, – светлея от удовольствия лицом, провозгласил Ныч и залпом осушил бокал.
– Планетурал? Да еще второго ранга! Далеко пойдешь, Мар. – Пров подмигнул мне. Он бы и по спине меня дружески ударил, да боялся, что я расплещу драгоценную влагу.
– Ну, отдыхайте, не буду вам мешать, – засуетился Орбитурал. – Жучков здесь нет. Вы же видите, что я с вами свободно разговариваю. Так что не стесняйтесь.
– На посошок, Ныч, – коварно ухмыльнулся Пров. – Жучков же нет.
– Вот именно, вот именно. Ваше здоровье. Винцо недурное.
– Все пройдет, как с белых яблонь дым, – сказал Пров.
– Правильные слова. Вот и сами яблони уже прошли. Ладно, пора. Про компьютер не забудьте.
– Огромное благодарение за заботу о нас, грешных, радетель вы наш. И последний вдогонку. Бог троицу любит.
Пров с чувством пожал ему руку. Ныч чуть было не полез целоваться, но вовремя спохватился, и мы расстались.
– Вот теперь можно и поговорить. С чего начнем? – Пров не торопясь допил свой бокал.
– Вот с этого. Не знаю только, или мне удалось их провести, или они специально не обратили внимания.
Я протянул ему нечто, завернутое в пластиковый пакетик. Пров недоуменно посмотрел на мою ладонь и сначала недоверчиво потрогал, а затем уж взял и развернул находящуюся внутри бумажку.
– Что это? – остановил он на мне свой вопрошающий взгляд.
– Тебе лучше знать. Ведь это твоя дикая фантазия прогулялась по лесу. Ну, а это, по всей вероятности, ее извращенный плод.
Пров растерянно уставился на пакетик.
– Да, но... Я ведь шутки ради подсунул тебе в карман записку, но совсем иного содержания. Там у меня было написано: "Привет от тети Моти". А тут... "Не спасесси! Пров". Хотя тоже смешно.
– Уж куда смешнее...
Пров углубился в изучение послания от самого себя. Я молча наблюдал за ним, силясь сообразить, что бы все это значило? Итак, мы имеем, с одной стороны, категорическое утверждение Прова о другом содержании записки, а, с другой, – вещественное доказательство обратного. Следовательно, если утверждение Прова истинно, – а я в этом нисколько не сомневался, – и видоизмененная запись – тоже достоверный факт, не зависящий от нас, значит, стройная система мироздания где-то дала трещину, тем самым позволив каким-то неведомым силам вмешаться, причем, материально, в события нашего похода в Смолокуровку.
– Хорошо, – сказал я, отвлекая Прова, вцепившегося в листок. – Давай по совету Ныча займемся компьютером. Может, что узнаем?
На экране замелькали фрагменты нашего путешествия, отснятого видимо, "несъемными датчиками" – наручными часами – с интервалом в одну минуту. Собственно, это был смонтированный на компьютере фильм со вставками недостающих деталей. Когда дошло до встречи с монахами, Пров, буквально, въелся глазами в изображение. Лицо его побледнело, губы нервно дрожали, остановившийся на чем-то взгляд стал отсутствующим и каким-то жутковатым. Я хотел окликнуть его, когда двойник в саркофаге появился на экране, но что-то меня удержало. Вероятно, подсознательно я понимал, что сейчас здесь происходит нечто важное, чему нельзя мешать. В таком оцепенелом состоянии Пров пребывал минут десять и только бегающие по экрану зрачки выдавали напряженную работу его мысли. Он снова и снова возвращал саркофаг на исходную позицию, крупно и по частям расчленял формулы на его боку. "Что он в них нашел интересного, – удивлялся я. – Ну, формулы; ну, на саркофаге, но не век же на них пялиться..."
Наконец, он встрепенулся, как бы стряхивая с себя магическое наваждение, и поднял на меня широко раскрытые глаза. На лбу его выступила испарина.
– Все понятно, – заговорил он. – Именно формулы должны дать ответ на вопрос, как очутилась у тебя эта записка. И вот это именно и хотят знать в верхах, потому нас так и ценят. Вернее, тебя. А фотоаппарат соврать не может, – ты же знаешь.
По лихорадочному блеску глаз моего друга я понял, насколько это серьезно.
– Во-первых, успокойся, а во-вторых, давай-ка пропустим по бокалу. Формулы от нас не убегут. И ты будешь единственным их толкователем.
– Куда там, единственным! Весь ГЕОКОСОЛ, наверное, занят мозговым штурмом этих иероглифов.
Я подождал, пока он, выбрав более крепкий напиток, пропустит рюмочку.
– Объясни хоть, что тебя так взволновало? Двойник?
– Не только и не столько. Где они взяли мое имя? Я же не подписывался в своей записке. Но в ходе их эксперимента, так скажем, что-то было не учтено, упущено, и по каким-то причинам программа пуска "протекла" на бок саркофага в виде формул. А формулы интересные.., похожие на те, что известны нам, но с какими-то поправками. К примеру, формула гравитационного поля. Помнишь ее?
– В общих чертах.
– Так вот, гравитационное поле какого-либо объекта равняется нулю, бесконечности, какой-то постоянной величине, уменьшается и увеличивается. Сразу! Не при каких-то разных условиях, а сразу. И еще... Кто-то проверяет нас на смышленость. Есть формулы, проще которых уже ничего нет.
– Какие же?
– Сколько будет: дважды два? – неожиданно спросил он.
У меня глаза на лоб полезли:
– Четыре...
– А кто-то утверждает, что вовсе не четыре.
– И сколько же? – поинтересовался я, считая, что он меня разыгрывает.
– А сколько хочешь.
Воцарилось долгое молчание.
– К черту! – снова очнулся Пров. – Эту проблему в лоб не возьмешь. Пусть ГЕОКОСОЛ ломает голову. Девчонки!
Впорхнули две наши феи.
– Хватит кукситься в одиночестве. Гитара у вас найдется?
– Гитара? – растерянно сказала одна.
– А что это такое? – спросила вторая.
– Ну, это такой деревянный ящик, по форме очень похожий на вас: груди, талия и эта... попа. А шея длинная-длинная и со струнами.
С трудом, но откопали где-то вполне приличную гитару.
– Подсаживайтесь к нам и по рюмашке, а то одичаете в этих хоромах. Что вам спеть? Мару я уже надоел со своими песнями.
– Про любовь, конечно.
– Заказ принят. Только не воспринимайте всерьез. – Он минут пять повздыхал сокрушенно, настраивая инструмент, потом запел своим хриплым, но проникновенным голосом:
Еще не любовь, пока не любовь.
Я только слегка захмелел.
И загодя ты для меня не готовь
безумца печальный удел.
Возможно, в полночном темном углу,
А, может, средь бела дня,
хмель радостно встретит и шит-оглоу
зеленой дубиной меня.
Остатки рассудка и трезвости враз
исчезнут и я, как в бреду,
к бездонному темному озеру глаз,
вдрызг пьяный, топиться пойду.
Когда утоплюсь, люди скажут: "любовь"!
Но ты хоронить не спеши,
ты койку, чтоб крепкой была, приготовь,
дрынок, да смирительных пару для вновь
изъеденной болью души.
Девчонки были в восторге.
35.
– Понять-то я, конечно все понял, – ответил Фундаментал, – но, вероятно, в вашем, диалектическом смысле: понял, ничего не понимая.
– Так и есть, – согласился я.
– Теоретические изыскания всегда были для меня затруднительными. Я, видите ли, больше практик. Люблю все пощупать своими руками. То, что вы говорили о старше-младших дете-родителях, вы и доказать можете?
Наверное, у него слегка крыша поехала, раз он попросил такое. А может, действительно практику любил больше, чем теорию.
– Могу, конечно, – бесстрастно ответил я.
– Любопытно было бы посмотре... – Он сообразил! Он все понял, потому и не докончил слово, но было поздно. Стало поздно!
Бессчетное количество моих детей копошилось возле дома с улучшенной планировкой – самого лучшего из миров. Обросший фундаментальными дробями людо-человек весь сжался, съежился, но не запаниковал. Расширенными от страданий зрачками смотрел он на меня, и я решил не затягивать эксперимент.
– Дети мои! – позвал я.
– Клянусь собакой, папаня зовет! – сказал Сократ, которому было годика два с семидесятью, закусывая чемерицей.
– По-турецки – пять, по-совецки – семьдесят пять, – докладывал Ильин, колотя по голове некоего Богданова всем тиражом своей великой книжицы "Кретинизм и эмпириоматериализм".
Пионер Петя прицелился пальцем и пустил из него баллистическую ракету, разорвавшую меня в клочья. Александр Македонский приставил к моим плечам лестницу и взял приступом рекордный вес. Дуська с Межениновки опрудилась. Эти орали, те плакали. И наоборот, те орали, а эти – плакали. И каждого нужно было или поцеловать в лобик, или похлопать по плечу, по попке. А людо-человек все страдал.
– Папани, мамани! – воззвал я.
– А? Что? – спросил Ильин, подозрительно поглядывая на меня. – Не имманент? Нет? Смотри, имманенизмом не занимайся!
– Цветик мой! – воскликнула Клара Цеткин и тут же учредила, приняв меня за девочку, Международный мужской день. Да причем, еще и в каждый день! В виртуальном мире, впрочем, это было не очень-то и важно. Но праздник есть праздник.
– Пороть! – заявил Сидоров.
– Трудовое воспитание...
Им только позволь, я знал, заняться моим воспитанием... Ладно, хватит.
– Вселяемся-выселяемся, – предложил я. И они кинулись штурмовать подъезды.
Фундаментал уже до ушей оброс фундаментальными антидробями, которые кучковались под его комбинезоном и на лице. Спасать надо было людо-человека, спасать! Впрочем, он и сам не дремал. И, когда толпа дете-родителей начала рассасываться, выставил вперед ладонь, нашаривая дверь шаровидного отсека Космоцентра. Сейчас он вел себя увереннее, чем в прошлый раз, и справился с мнимой задачей быстрее. Я догнал его лишь, когда вокруг уже ничего не стало.
– Я вам доверял, – обиженно фыркнул Фундаментал. – А вы...
– Так ведь сами же просили...
– Просил... Понимать надо!
Появился коридор Космоцентра и я поотстал. Пусть себе бегает, стряхивая дроби, мне-то торопиться некуда. Я шел медленно, разглядывая ничем не примечательную стену коридора, оживляемую лишь прямоугольниками дверей с номерами, да надписями типа: "Туда-сюда". Все двери были плотно прикрыты, и я не делал попыток открывать их, незачем мне это было. Пусть это и отстоявшийся, устоявшийся определенный мир, но все же не тот, что влек меня.
И вдруг я увидел слегка приоткрытую дверь. Можно было пройти мимо, а можно было и заглянуть. Я был уверен, что туда, куда людо-человеки не пожелают меня впустить, дверь будет надежно заперта. Я отодвинул дверь и вошел. Тем более, что Фундаментал должен был сделать еще кругов пять по коридору. Передо мной было жилье людо-человека, не жилой-нежилой отсек виртуалов, а именно жилье. Чистый стол, застеленный синтетической скатертью с кисточками. Шкаф для одежды, рабочий столик с компьютером, туалетный столик с зеркалом, кресла, кровать в углу, картины с непонятными мне сюжетами. Еще одна дверь, не такая, как входная, а открывающаяся на шарнирах, узкая щель между дверью и косяком. Непонятный шум, доносящийся из-за неплотно прикрытой двери. Не скрывают, значит, приглашают, подумал я. Осторожно открыл я и эту дверь.
На узорчатом полу стояла человеко-самка, с распущенными волосами, поднятыми вверх руками, в пол-оборота ко мне, нагая. Вода из душа сильной струей била ее по плечам и спине. Я был уверен, что открыл дверь бесшумно, но человеко-самка оглянулась. Оглянулась спокойно, неторопливо, словно ждала меня. Я задохнулся. Это была моя жена. Впервые я увидел, как с ее острых сосков скатываются не омерзительные дроби, а искрящиеся, вспыхивающие капли прозрачной воды.
Я молчал, молчала и она, слегка поворачиваясь влево-вправо под струйками душа. Я никогда не видел человеко-самок такими... такими совершенными. Что-то перевернулось в мой душе, рухнуло, сбилось, сломалось. Она была живым, теплым миром, Вселенной, Космосом. Мне захотелось взять ее на руки и уйти на берег того озера, над которым по ночам сверкали те звезды. Тот мир стал бы полным, завершенным, если бы в нем была она, озеро звезды и Я-сам.
– Оставайся, – сказала она. – Спинку потрешь...
На миг она совместилась с той человеко-самкой, моей женой, которая спрашивала, что я буду делать со временем, которое принес в пакете. Тот мир разлетелся вдребезги, мгновенно восстановился вновь. А она все стояла, поблескивая влажной гладкой кожей, и смотрела на меня чуть искоса черными пронзительными глазами. Глазами охотницы, которой жаль загнанного зверя.
Надо было бежать или обернуться бесчувственным столбом, но я не мог. Я, виртуальный человек, обладающий всеми возможностями, являющийся возможностью всего, ничего не мог сделать. Тут что-то не так, лихорадочно думал я. А ее взгляд начал меняться. Или она почувствовала, что я все же ухожу. Ухожу, оставаясь. И уже не взгляд охотницы, а самой жертвы молил меня о пощаде. Что-то в ней было беззащитное, открытое, детское. Что-то, чего я не мог вынести.
И я понял.
Я бежал по коридору Космоцентра человеко-людей. Я бежал, куда глаза глядят. Я бежал в никуда.
Отпрянувший в сторону Фундаментал вытаращил на меня глаза. Он уже наполовину очистился от антидробей, но теперь те, что медленно исчезали на полу, ожили и снова ползли к нему.
Да, я понял, да, я позорно бежал, но я и действовал. Отправив еще одного своего "Я", куда ему вздумается, другим своим "Я" я остался здесь, в коридоре, рядом с погибающим Фундаменталом.
– Нажмите, – попросил я. – А то они вас до смерти загрызут.
– Прямо наказание какое-то, – захныкал Фундаментал. – И, главное, никакого противоядия у нас против них с собой нет. – Он поспешно набрал скорость.
– А сколько вас? – спросил я.
– Не понял? – Фундаментал постепенно очищался.
– Как бы это попонятнее... О категории количества имеете представление?
– А как же!
– Так вот: какое количество человеко-людей находится в Космоцентре?
– А-а... Вот вы о чем... Не знаю..
– Как же так?
– А вы знаете, сколько виртуальных людей в вашем виртуальном мире?
– Этот вопрос не имеет смысла.
– Вот и ваш вопрос тоже не имеет смысла.
– Вы же, людо-человеки, строго дискретны.
– Количество перешло в качество, а качество – снова в количество, но уже другое.
Мы еще поговорили о различных диалектических категориях. В своих теоретических познаниях он, как мне показалось, был не очень силен и больше склонялся к Ильину и Энгельсу, чем к Платону, Плотину и Проклу. Ну, да это его дело... Он или действительно не знал, или не хотел говорить, сколько человеко-людей в Космоцентре.
Пободревший Фундаментал открыл дверь отсека "0", мы вошли и сели в кресла.
– Для вас-то ничего не изменилось, – завздыхал Фундаментал. – А я вот на сутки постарел.
– Да? А могли бы помолодеть.
– Хм... Хорошо бы. Да только мы старимся, а не молодеем. Кстати, а вы? Вот вы как-то сказали: "Пребываю". Не есть, а пребываю. С вашим есть мне теперь более-менее понятно. А как с быванием? Там вы тоже становитесь старше и моложе иного, а иное становится старше и моложе вас, то есть одно не бывает ни старше, ни моложе иного?
– Да вам уже и объяснять ничего не надо.
Конечно, он поймал меня опять. Но выкручиваться не имело смысла.
– Одно сущее причастно времени и свойства становиться старше и моложе. Отсюда, ему необходимо быть причастным и категориям "некогда", "потом", "теперь".
– Другими словами, – продолжил Фундаментал, – одно сущее и было, и есть, и будет, и бывало, и бывает, и будет бывать!
– Да. – Я не возражал. – Абсолютное одно порождает из себя сущее одно, или множественную единичность подвижного покоя самотождественного различия.
– Интересно, конечно, как это оно порождает? Но пока сделаем такой вывод: было, есть и будет нечто такое, что относится к вам и принадлежит вам. Относительно вас как одного сущего может быть и знание, и мнение, и чувство. Есть для вас и имя, и слово. Вы и именуетесь, и можете быть высказанными. Так кто же вы, дорогой мой виртуальный человечище? А?
– На сегодня, пожалуй, хватит, – ответил я.
– На сегодня завтрашнего дня, или позабудущего года? – хитро сощурился он.
