Текст книги "Безвременье"

Автор книги: Виктор Колупаев

Соавторы: Юрий Марушкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 38 страниц)

83.

Прову показалось, что Галина Вонифатьевна сейчас спросит: «Опять у тебя нелады с Богом?» Но женщина шла молча, чуть впереди, мимо палисадников и скамеек, на которых уже кое-где шушукались старушки, провожая их понимающими и в то же время любопытными взглядами.

– Не знаю, что привело меня сюда, не знаю, что тут у вас происходит, но это я. Я.

– Чем вы докажете, что вы именно тот человек?

– А хотя бы вот этим:

 Волосам твоим, Савская, вечное чудо не лить...

Помните? Откуда я знаю вашу фамилию? Ведь я бы никогда не унизился до расспросов на стороне. У вас были длинные-длинные волосы, заплетенные в косу. Разве не так? Я могу и продолжить:

 В водопаде волос не пытайтесь меня утопить.

На лице женщины отразилось замешательство.

– Так что же? Насладились в полной мере свободой? У вас жена, дети?

– Увы, увы... Ничего этого нет. А у вас? Была попытка обрести свое счастье?

– Да, я была замужем, но неудачно.

– Без благословения свыше говорить о вероятности счастья есть пустословие. Мы повенчаны до гробовой доски на небесах.

– Вот бы раньше вам, да столько ума.

– Поедемте на Камень.

– Куда?

Это полностью, подумал Пров, в ее манере: притворяться, что она ничего не понимает. И повторялось это при их прошлых, в каком-то другом мире, встречах каждый раз.

– На речку, тут неподалеку. Где мы с вами встречали и провожали закаты и восходы. Наше любимое место. Поговорим спокойно, там нам никто не помешает. Я возьму у Мара мотоцикл, тряхну стариной.

– Неужели вы думаете, что я поеду с вами?

– Я почти уверен. И я полностью уверен, что вы – продолжение той женщины из Усть-Тыма, а я – продолжение того мужчины из Тымска. Когда-то мы не поладили и остались одиночками на всю жизнь.

– С незнакомым мужчиной... на мотоцикле. Что скажут люди?

– Вот-вот. Всегда вы жили в страхе перед людьми и канонами церкви. В этом, можно сказать, и состоит драма вашей жизни. Вместо того, чтобы отдаться влечению судьбы, ниспосланной Богом...

– Да вам ли говорить о Боге! Вот вы жили без канонов. И каков итог?

– Так мы едем или нет? Я бы хотел допеть свой романс до конца.

– Очень стыдно, но, пожалуй, поеду. Чтобы все стало ясно. Я пока что не верю, что вы – это ты.

Они вернулись к дому, Галина Вонифатьевна юркнула в калитку, оставив Прова на улице, а когда вышла снова, на ней был легкий вязаный жакет – поверх тонкой блузки и узкая юбка чуть выше колен.

– Вы можете объяснить, как я поеду на мотоцикле в таком виде?

– Вам же не впервой. Сядете боком, ноги на багажник и держитесь за меня.

Он все время боялся, что она передумает.

Это было километрах в четырех от деревни. Речка Смолокуровка петляла здесь между высоких холмов, поросших соснами и кедрами. В крутой излучине реки, огражденной с противоположного берега разломом скальных пород, на котором, словно в карауле, стояли высокие кедры, на небольшом мыске и покоился тот самый валун, называемый "Камнем". Прозрачная чистая вода ласково журчала, преодолевая каменистую отмель. Все здесь было по-прежнему, и время, казалось, обошло это место стороной. Вечернее багровое солнце садилось на вершины крутой гривы, и прохладная тень крутояра уже достигла камня.

– Я не ошибся? – дрогнувшим голосом спросил Пров.

Она стояла перед ним напряженная, как натянутая струна, и все слова были излишни, потерялись где-то перед красотой этой минуты. Темный склон, темная лежащая тень от него, темные широко открытые глаза Галины Вонифатьевны исключали всякое объяснение. Он привлек ее к себе. И все заныло в нем от близости ее тела. Она притворно отстранялась, прятала губы, но он поймал их, единственные и желанные, каких не встречал с тех пор ни у одной женщины мира. Знакомый и давно забытый аромат ее волос будоражил кровь, в поцелуях она разгоралась, как вечерняя заря, или это багровый отсвет солнца пылал румянцем на ее щеках. Слабая борьба служила ей как бы оправданием самой себя, сопротивлением греху, и он уже ласкал ее обнаженные груди. Тут он понял, для чего ей понадобилась крепкая узкая юбка без единой застежки. Ее стремительные руки перекрывали ему дальнейший путь, и в конце концов он сломался сам по себе и лежал теперь на песке, опустошенный борьбой и каким-то диким, звериным успокоением.

– Боже мой, что я скажу маме? Я такая растрепанная.

– Все то же: что скажет мама, что скажет Бог?

Она была рядом, он еще не надышался ею, да, вероятно, не надышался бы никогда, и этот вечер был ему бесконечно дорог.

– Не волнуйся, это не повторится. Но я узнала, что ты есть ты.

Эти слова прозвучали убийственно для него после вспыхнувших с такой силой надежд, и он знал, что это не пустые слова, не просто игра, и за ними что-то кроется, но не стал затевать дальнейшего разговора из-за боязни спугнуть свое счастье.

– А теперь поехали, мама будет беспокоиться. Темнеет.

Подсвеченные закатным солнцем, легкие облака вспыхивали над лесом последним застенчивым румянцем.

Пров сидел в сторожке при свете керосиновой лампы. Какая-то зачитанная, без обложки, книжонка попала ему в руки. Пров раскрыл книгу и прочитал: "Один, воззрев на женскую красоту, прославил при сем Творца и от единого взора погрузился в любовь Божию и в источник слез. И чудно было видеть, – что для другого послужило бы рвом гибели, то для него сверхъестественно стало венцом".

Пришел Мар, неумело перекрестился на образа.

– В деревню сегодня никто не приезжал, – сказал он.

– И что это значит?

– Никто не знает.

– Но и узнавать не захочет, – сказал Пров. – Перекрестится чаркой...

– Не надо, Пров, Не суди их строго.

– Мне это ни к чему. Ладно, давай спать. Утром что-нибудь сообразим.

Пров долго не мог уснуть, Чудились ему далекие раскаты грома, но небо было чисто и сверкало чужими звездами.

84.

Утром Мар вышел готовить мотоцикл к поездке, тетя Дуся отлучилась куда-то по хозяйству, а Пров еще допивал свой чай. В комнату вошла Галина Вонифатьевна и было в лице ее что-то такое, от чего Прову сразу стало не по себе. Какое-то предчувствие беды возникло в нем и он встревоженною спросил:

– Что-нибудь не так? Мы здесь лишние?

– Я очень жалею, что согласилась вчера ехать с тобой на Камень. Я просто места себе не нахожу.

"На "ты" хотя бы", – подумал Пров.

– А в чем дело? Ведь ничего такого... и не было.

– Я потеряла свой крестик. Нет, ты только подумай: крестик, который еще в детстве надела на меня мама. Это вообразить себе невозможно! Ты содрал его с меня, медведь нечесаный.

"Нечесаный медведь" ему чем-то понравился.

– Хорошая примета, – улыбнулся он, всем видом показывая, что не собирается делать из этого трагедию. – К изменению в жизни... Успокойся, поедем вместе и поищем там, у Камня, никуда он не денется.

– Я не знаю, что с тобой сделаю, если ты его не найдешь! Я возьму с собой сито просеивать песок.

– У меня тут небольшое дельце, думаю, часа на два. А потом и покатим.

– Буду ждать.

Вздорную, хотя и лестную для него мысль, что она ищет предлог для свидания, он сразу же отбросил.

Мар согласился подвезти его до кузни, но участвовать в истирании браслета категорически отказался. Нашли в скорости и кузнеца, именуемого Володей – божьим человеком, по прозвищу Корень, на вид неказистого и приземистого. Однако, когда он пожал Прову руку, тому показалось, что она побывала в тисках. В закопченной и заваленной железяками кузне приступили к древнему точилу, наподобие жернова, приводимому в движение кривой рукояткой. Под браслет удалось подсунуть пластинку, поставили медную перемычку на случай разъединения частей, в короб под точилом налили воды для охлаждения.

Володя, ни секунды не сомневаясь в нужности и важности задуманного дела, начал крутить ручку с удовольствием самозабвения, и где-то после часа трения на браслете появились едва заметные риски. Ни в малой степени это не обескуражило божьего человека и, восторгаясь качеству стали, тем паче и протяжению труда, он продолжал крутить. Мар, прикрывающий свое запястье платком, плюнул и уехал искать бензин по деревне, а вернулся только после обеда и слегка "поддатый", заявив, что заправил мотоцикл самогоном-первачом совершенно забесплатно, и теперь мотор тянет хуже, но мягче. На браслете к тому времени появилась-таки небольшая ущербина. Корень, казалось, только входил в настоящую силу. Мар выругался неприлично, сказал, что его пригласили на рыбалку, и снова уехал. По всему было видно, он становился своим человеком в деревне.

Корень, словно заведенный, крутил и крутил, и тогда Пров понял, почему к Володькиному имени прибавляют "божий человек". Такого труда никто бы не выдержал. Под вечер, когда снова приехал Мар, еще более "поддатый", но без рыбы, браслет лежал на наковальне, а Корень вытирал первый пот. Все трое сопереживающе взирали на концентрат человеческих мыслищ и умелостей: Корень в сладкой истоме от завершенной работы; Мар с тихой грустью и завистью, что не способен на такое; Пров в осознании праздника свободы.

– Разбирать их я бы не советовал, – сказал Мар.

– Так нанесем завершающий удар, – торжественно пробасил Пров. – Прошу всех выйти.

Мар и Корень молча повиновались. Пров прикрылся до пояса снизу листом железа, взял кувалду средней тяжести, поплевал на руки и, вспомнив нехорошим словом Орбитурала, с выдохом урезал по часам. От грянувшего взрыва зазвенело в ушах. Ввалившиеся Мар и Корень убедились, что Пров жив и невредим.

– А ты говорил, Орбитурал блефует, – едва выговорил Мар и отхлебнул самогона из литровой квадратной бутылки.

Потрясенный Корень искал и не мог найти кувалду.

– Этот божественный напиток для тебя вреден, – сказал Пров и протянул бутыль Володе. – А ему так в самый раз. Держи, Корешок, век тебя не забуду. Истинно Божий человек.

Мар в миг доставил Прова к дому Савских.

– Где же вы потерялись? – очень холодно встретила их Галина Вонифатьевна.

– Освобождались от оков. Приношу свои извинения, – ответил Пров и посмотрел на Мара. – Мы вчера одну вещицу потеряли. Одолжи мотоцикл.

– Вас понял. Перехожу на автопилот. – И Мар поплелся отдыхать на сеновал.

Так уж получилось, что Пров и Галина Вонифатьевна приехали на Камень в то же самое время, что и вчера. Багряный закат полыхал за вершинами кедрача, но на сей раз в нем обозначалось нечто кроваво-зловещее, и тень крутояра лежала на мыске тяжело и угрюмо. Довольно-таки грустные мысли теснились в голове Прова. Потеря крестика, как он понимал, символизировала для Галины Вонифатьевны чуть ли не потерю веры, что было для него пустяком, для нее же – почти трагедией. И он сам был если не виновником, то уж, во всяком случае, причиной. Поэтому ни о каких объятиях и поцелуях не могло быть и речи, разве что от радости после находки.

Внимательнейшим образом изучил он следы мотоцикла и свои, определил место, где они стояли, но, увы, крестик не находился. Галина Вонифатьевна озабоченно пересыпала песок через сито, а Пров уселся на валун, наблюдая за ней и удивляясь чисто женскому терпению и настойчивости, с которыми она продолжала свои безуспешные попытки. Он прекрасно понимал, что крестик мог потеряться и где-нибудь в дороге и тогда вероятность найти его равнялась нулю. Чтобы немного разрядить гнетущее молчание, он начал:

– А что... Вы были обвенчаны с тем счастливцем, с которым не пожилось?

– Ты думаешь, я согласилась бы жить с человеком без венчания?

– Но ведь со мной-то...

Ох, зря он затеял этот разговор. Она перестала просеивать песок и уставилась на него темными, как стоящий позади кедрач, глазами.

– С тобой, не скрою, у нас была настоящая любовь. Я грешила в надежде, что ты покроешь грех крещением и венчанием. Но тебе твое гордое независимое "Я" было всего дороже. Даже перед Богом ты не согласился бы преклонить колени.

– Ты же знаешь, для тебя одной я берег сокровища своего сердца.

– Так что же ты их не отдал. Ты как безумный богатый скупец, желающий подать грош нищему, дрожал над другим сокровищем: потерять свободу и друзей, на которых ты меня разменивал. Я устала собирать крохи твоей любви, которую ты иногда дарил мне походя.

Пров молчал. В чем-то она была права. Вспомнились и другие ночи, и девицы и женщины, уже после их разрыва, но оказалось, из случайных заплат-увлечений не сошьешь одеяло настоящей любви. Он вспыхивал как порох и так же быстро угасал. И вот она, долгожданная новь встречи, и бунтует в крови прежний жар, но все отравлено прошлым, сама кровь заражена в незадачливом сердце пережитыми воспоминаниями, и любить теперь, в сорок – медленно выпивать чашу с ядом. Он смотрел на нее и не мог понять, что в ней такого особенного, исключительного, что она мучает его всю жизнь.

А потом чуть не подскочил: какое прошлое, какая жизнь, если он прибыл сюда из гдома, из будущего отравленной Земли! Но ведь помнит же он все... И она помнит... Что же это? Но мысль ушла, заглушенная обидой.

– Я виноват, не спорю, – сказал он. – Но так безжалостно растоптать мои чувства тогда, в самые счастливые годы... Прогнать, можно сказать, в шею... Мы прекрасно жили без всяких условностей, и не случайно твое искусственное замужество было неудачным. Оно и не могло быть удачным, потому что ты оставалась со мной. А если бы у нас был бы еще и ребенок... Клянусь, я бы никуда не делся.

Она поднялась с колен и выпрямилась, глаза ее засверкали гневом. Пров и сам умел говорить в такие минуты, но тут в страхе почувствовал, что она сейчас скажет нечто убийственное.

– Так вот знай: у нас был ребенок. И я изгнала его из своего тела.

– Врешь... – непроизвольно сползая на землю, пробормотал он. Ледяной холод останавливал сердце. – Врешь...

– Не вру.

Он понимал, что это чистая правда, но упорно твердил свое для какого-то самооправдания.

– Врешь... Как ты могла... Как ты посмела... – в невыразимом горе стонал он. – Ты же верующая... Как ты могла...

Слезы катились по его щекам. Все терялось и кружилось перед ним. Она казнила его словами как самый жестокий палач.

– Смогла.

– Ты же убила свое будущее... тварь... мерзавка... и мое...

– Да, я великая грешница. Когда я убивала дитя, я совершила еще более ужасный грех: я прокляла Бога.

Пров уже ничего не мог вымолвить. Он зарылся лицом в землю, жизнь из него уходила, как уходили в песок его слезы.

– И я понесла наказание, свой крест. Оно несопоставимо с моим преступлением. Но все же Бог сжалился и наказал меня. Все мое тело покрылось коростами, кожа осыпалась шелухой. Я молилась день и ночь о прощании грехов моих, и Бог в своем милосердии простил меня... Вот что ты со мной сделал.

Жуткий рев его голоса заметался эхом в скалистом разломе, пронесся по лесу.

– Тебе не будет прощения! Я снял с тебя этот крест!

Даже кедры, казалось, застыли изваяниями от этого вопля.

– С кем? С кем ты осталась?

С рыданиями он снова упал на землю.

– С Богом, – был тихий ответ, но Галины Вонифатьевны подле него уже не было.

Кругом было темно, на небе высыпали звезды. Чужие, незнакомые. Еле угадывался хребет крутояра. Убаюкивающе журчала вода на камнях. Он поднялся с трудом, окунулся головой в поток. Сразу полегчало. С трудом припомнил происшедшее, с трудом оседлал мотоцикл. Безотказный БМВ дотащил его до деревни. Мар, конечно, был у Савских. Он выскочил на крыльцо, едва заслышались хлопки двигателя. Весь хмель из него давно вышел.

– Собирались уж тебя разыскивать, – проговорил он облегченно, но вопросов деликатно задавать не стал.

Пров вошел в комнату, на свет.

– Провушка, да на тебе лица нет! – охнула тетя Дуся, поднимаясь навстречу. – На-ка, выпей вина, согрейся с дороги. Галочка, должно, наврала, что у тебя мотоцикл сломался. Так долго тебя не было.

– Я бы чего-нибудь покрепче... – невнятно пробурчал Пров.

– Да вот еще бутылка водки осталась, – засуетился протрезвевший Мар. – А я с Галиной Вонифатьевной выпью красного.

Она сидела за столом спокойная, будто ничего и не случилось. Для нее все давно было пережито. Пров опрокинул рюмку, не закусывая; молча потупился

– Так что, завтра... – заикнулся Мар.

– Едем, – коротко отрубил Пров и хлопнул вторую.

– Так ты же, вроде, собирался...

– Человек предполагает, а Бог располагает.

– Вот это верно, верно, Провушка, – сказала тетя Дуся. – Дай тебе Бог здоровья.

Меж Галиной Вонифатьевной и раскрасневшимся Маром пошла оживленная беседа, они как бы уединились, сидя рядышком. Пров в гордом одиночестве глушил водку и сознание постепенно прояснялось. Начали складываться строчки стихов.

Нет, он еще не убит, в нем еще жив поэт!

– Извините, помешаю вашей приятной беседе, – обратил он, наконец, внимание на премилую парочку, – мне бы бумагу и карандаш. Накатило кое-что написать, будет жалко, если потеряется.

Мар с поспешной готовностью предоставил переданные тетей Дусей карандаш и тетрадь, и Пров начал быстро набрасывать на бумаге летящие строки. Мар притих, стараясь не мешать великой минуте творения и, когда Пров закончил, робко произнес:

– Может, исполнишь, поделишься? В такую чудную ночь. Ведь в прошлый раз ты не допел свой романс.

– Что ж, пожалуй. Недопеть, все равно, что недопить, недолюбить. Давай гитару.

  Не буди безутешную память

  отзвучавшей мелодии дней,

  не ласкать ей, не петь ей, не ранить,

  ранить каждою нотой своей.

  Еще пылом страстей неостывших

  бродит в жилах горячая кровь,

  еще в сердце, обид не простившем,

  боль таится. И ты не готовь

  эти старые лунные сети,

  для других ты их лучше оставь.

  Жить былым слишком тяжко на свете,

  от тревог и страданий устав.

  И печальные эти просторы,

  напоенные соком любви,

  смотрят в душу мне горьким укором,

  как глаза золотые твои.

  Каждый шорох здесь прошлое будит,

  даже палые листья и те,

  нашу молодость, кажется, судят

  в неподкупном и строгом суде.

  В нем свидетелем – месяц высокий,

  ствол осины, да рыжие мхи

  и валун у реки в повороте, -

  это наши с тобою грехи.

Крутояр – это зал заседаний,

  крест судьбы – обвинительный акт.

Как граница лег проседью ранней

между нами заброшенный  тракт.

По ту сторону тракта осталась

лебединая песня моя.

Лебедь, лебедь, ты где потерялась?

  Улетела в какие края?

  Кто вернет мне тебя, кто заменит?

  Песня-лебедь, хоть ты мне ответь!

  Мир молчит. Только прошлого тени

  прячет листьев намокшая медь.

Было слышно, как угасает последний аккорд гитары. Все задумались, каждый о своем, все было конкретно, до избытка понятно. Пров шевельнулся, пошарил в карманах куртки.

– А это вам, Галина Вонифатьевна, взамен утраты и на добрую память. Пусть ваш новый крест будет таким же золотым и... не тяжелым.

На скатерть стола с тонким звоном упали пять золотых колец.

85.

Отец сидел в глубоком кожаном кресле за широким столом, заваленном бумагами, под желтым абажуром. Главная мысль появится из под его пера сейчас. И покатились в историю Безвременья и Времен мелкие, но решительные строчки.

"История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя потерять много завтра, рискуя потерять все.

Взятие власти есть дело Вторжения; его политическая цель выяснится после взятия.

Безвременье  и Времена колеблются. Надо добить их во что бы то ни стало.

Промедление в выступлении смерти подобно".

Светало черным, кровавым.

"Кто теперь усомнится, – подумал Отец, – что жуть стала лучше, что жуть стала веселее? – Бросил ненужное перо, потянулся и мысленно добавил: – Приятнее и полезнее "опыт революции" проделывать, чем о нем писать".

86.

На все мои просьбы объяснить, что он думает по поводу нашего «пленения», Пров отвечал односложно, коротко, нехотя: «Не знаю». Его покорное лежание на койке, с пустым взором, устремленным в потолок, начинало меня раздражать. Понятно, что и я не кипел бурной деятельностью, запертый в этом тесном кварсеке, но, по крайней мере, я хотел что-нибудь сделать, если бы только у меня появилась возможность. Пров же, похоже, впал в депрессию, что на него было очень непохоже.

Я томился неопределенностью и мучился бездельем. Ни одной подходящей мысли не было в моей голове. Не знал я, не знал, что делать! Вид покорного Прова уже бесил меня. Ведь он всегда был генератором идей. Время тянулось томительно. Экран компьютера не вспыхнул ни разу. Правда, нас кормили. В установленные часы из ниши в стене выдвигался поднос с вполне гдомовским набором кушаний. Мне было противно смотреть на эти питательные, но безвкусные пасты и напитки. Пров же съедал все без остатка, не оживляясь, впрочем, и при процедуре принятия пищи.

Шли, наверное, вторые сутки нашего заточения. Сначала я еще спрашивал у Прова, который час, но он лишь молча поднимал руку циферблатом в мою сторону. Потом и об этом я уже не стал его просить. Не раз я начинал и сам обдумывать наше положение. Идея, родившаяся у меня в бреду, теоретически казалась вполне приемлемой: "стронуть", сдвинуть Космоцентр с места, но как осуществить ее на практике, я не представлял. Из этого кварсека, по крайней мере, сделать это было невозможно.

Я попытался представить себе, что сейчас делают те Пров и Мар. Менестрель-Пров не встретил их при въезде в город. События для них пошли по другому сценарию. Вернулись ли они в гдом, путешествуют ли по анклаву, что разузнали и к  каким пришли выводам, что намерены делать, всего этого я не мог знать. Я мысленно молил тех Прова и Мара что-нибудь придумать. Но ведь я и сам не знал, что делать. И даже если бы у нас с ними появилась телепатическая связь, ни нам, ни Земле это не помогло бы. Разве что, они смогли бы придумать нечто такое, до чего не додумались мы с Провом здесь. Но я понимал, что они находятся в анклаве еще не очень долго и, если с ними не произошла цепочка "невероятных" событий, подтолкнувших их к генерации идей, то вряд ли они осознают, что с ними происходит и в какой мир они попали.

Странно было думать о самом себе, как о постороннем существе.

Пров продолжал сверлить потолок взглядом, как вдруг произошло событие, побудившее моего друга действовать. Он, лежавший до этого таким образом, что его рука подпирала затылок, слегка изменил позу, и браслет на его запястье беззвучно распался. Я не успел ничего сказать, как Пров вскочил, сгреб половинки браслета и часы в горсть, толкнул дверь душевой и бросил их в унитаз, тут же молниеносно захлопнул дверь, толкнул меня на койку, упал сам и замер.

– Ты что?! – прохрипел я.

– Жду взрыва.

Несколько минут мы лежали не шелохнувшись, но за стеной все было тихо, а потом рвануло с такой силой, что выломало дверь. Потянуло запахом горелого пластика, но пожара не возникло. Автоматика сделал все, что надо. И когда мы заглянули в проем, в душевой все было разворочено, на полу растекалась лужа, но из искореженного душа и унитаза вода уже не текла.

– Действуют они, Мар, действуют!

– Кто? Часы?

В кварсек ворвался расстроенный чем-то Фундаментал.

– Ну, вас ни на минутку нельзя оставить одних, – сказал он. – Что-нибудь да натворите! Что произошло?

– Пытались взорвать Космоцентр, – пояснил Пров с интонациями в голосе вполне серьезными и даже сожалеющими, что эффект взрыва оказался столь незначительным.

– Вы же могли погибнуть! – ужаснулся Фундаментал.

– А что, это не входило в ваши планы? – спросил Пров.

– Нет, не входило. Вы мне дороже всего на свете.

– Это видно. Добрейшей вы души человек, Фундаментал. – Похоже, Пров снова начал задираться.

– И ни одного свободного кварсека! Куда мне теперь вас поселить?

– Отпустите, – посоветовал я.

– Ну, нет. Пойдемте со мной. А попытку к бегству оставьте на другой раз. Да и некуда, некуда бежать. Разве что в виртуальный мир, так ведь не позавидуешь человеку, попавшему туда. Пров знает.

– Солярион, – поправил я.

– Не напоминайте мне, пожалуйста, что я нарушаю субординацию. Думаете, это легко?

Мы шли по пустому коридору без всяких опознавательных знаков на дверях. Фундаментал впереди, мы – чуть поотстав. Я мигнул Прову, как бы говоря: может, действительно уйдем в виртуальный мир? Но Пров отрицательно покачал головой. Фундаментал и сам путался в этом коридоре, торкался в двери, останавливался, соображал, куда идти дальше, возвращался, снова припускал вперед. Наконец, он, видимо, нашел нужную дверь.

– И как только жили люди без компьютеров? – раздраженно сказал он, пропуская нас.

Мы оказались в огромной полусфере, посреди которой стояло несколько кресел. Фундаментал предложил нам сесть. Несколько минут он сосредоточенно молчал. Рассматривать здесь особенно было нечего. Я все же повертел головой, но только окончательно убедился в этом.

– Эксперимент вступает в заключительную фазу, – неожиданно сказал Фундаментал. – Гордитесь. Только из-за моего исключительного расположения к вам вы увидите это.

Он явно ждал наводящих вопросов, но Пров молчал. Ничего не спросил и я. Полусфера внезапно вспыхнула светом, и мы оказались в гуще какого-то странного войска.

– Гдом сто тридцать, – негромко сказал Фундаментал.

Шли солдаты в камуфляжной форме с автоматами. Вперемежку с ними – греческие тяжеловооруженные воины-гоплиты в панцирях, шлемах с плюмажами, со щитами и копьями, короткими мечами у пояса.

Раннее утреннее солнце расцвечивало картину фантастически красивыми красками. Наши кресла сорвались с места и рванулись вперед, обгоняя солдат. Отсюда, с небольшой высоты, мы обозревали беспредельное море движущихся к какой-то своей цели людей. Всадники-степняки на небольших, но крепких лошадях, в меховых шапках; колонны танков, бронетранспортеров, боевых колесниц; "молниеносный" легион римлян со значками; обозы с пушками и ядрами, штурмовые лестницы, катапульты, баллисты, ракетные установки, штурмовики на бреющем полете.

Все это стремилось к какому-то краю, обрезу, пределу, похожему на тот, куда уплыл неуправляемый корабль с философами.

"Зачем? – подумал я. – Зачем было возрождать из небытия все это, если оно через несколько минут низринется туда снова?"

Но "предел" вдруг сдвинулся с места, медленно пополз вперед, метрах в ста перед самой мощной в истории Земли группировкой войск всех времен и народов. Словно из ничего начали возникать заломы и холмы Чермета. Воины монотонно, без всякого энтузиазма и, как мне показалось, мысли начали преодолевать их. Они просто лезли вперед, срываясь и снова цепляясь за проржавевший металл, постепенно разрушая эти горы, превращая их в еще более непроходимые холмы. Они гибли под завалами. Гибли! Но ни у кого из идущих сзади это не вызывало никаких чувств или дополнительных, скоррелированных действий. Словно покорные автоматы ползли и ползли они вперед, заполняя своими телами ниши, выемки, проходы. И уже какие-то сотые или тысячные ряды продвигались быстрее и успешнее по утрамбованным головам шедших только что впереди.

– Знаю, – сказал Фундаментал. – Сейчас вы обвините меня в негуманности. Дескать, люди гибнут, а я ничего не предпринимаю. Но взгляните на это, так сказать, с высоты своего интеллекта и памяти. Три тысячи лет человеческой истории спрессованы здесь. Этих людей уже давно нет. Они умерли. Умерли все. И многие из них, если не большинство, были именно убиты, раздавлены, взорваны, застрелены, пронзены, удушены и так далее. Уверен, что вы нисколько не страдаете, когда, переворачивая страницы исторических хроник или романов, встречаете сообщение о том, что такой-то город был вырезан поголовно, войско разбито наголову, в походе погибло сто тысяч человек, при взрыве атомной бомбы уничтожено пятьдесят пять тысяч, а еще триста умерло от последствий этого взрыва. Миллиарды людей погибли не своей, а насильственной смертью. А те, что умерли, так сказать, "своей" смертью, их что, не подталкивали к ней? Вспомните тех, кто умер с голоду, от жажды, жары, холода. Вспомните всех... Я понимаю, это невозможно. Так уж устроена человеческая память. Сожаление, даже жалость. Может быть, протест. Но, вспоминая все это, вы с удовольствием можете прихлебывать кофе из глинозема и закусывать питательной пастой. Все это было, было! Ничего не изменить. Поэтому и ваша реакция на все убийства в истории Земли столь слаба, неадекватна, заторможена. Да иначе и жить нельзя было бы. Сами-то вы, пожалуй, никого не убивали и даже не присутствовали при убийстве. Так в чем дело?! Почему вид этих вот раздавленных, изуродованных миллионов должен привести к иной реакции? Отнеситесь ко всему спокойно. Их нет. А вас это не касается.

Одно дело – знать, другое – видеть. У меня уже не было сил. И я хотел только одного – убить Фундаментала.

– Ну вот, видите, – сказал он укоризненно. – Вы уже и до убийства дозрели. Может, теперь что-нибудь и поймете.

– Зачем все это? – не выдержал я. – Вторжение?!

– Хороший вопрос. Отвечу так: ради будущего Земли. Молчун Пров, видимо, уже все понял. А вам я вкратце расскажу. Мы произвели прямое изменение в прошлом Земли. В соответствии с парадоксом "отец – сын", назовем его так, тридцать веков человеческой истории замкнулись в сингулярность, возник виртуальный мир. Возможности виртуального мира безграничны. Виртуальный мир (или виртуальный человек, если вам будет угодно) создает по моей просьбе тысячу анклавов, по одному возле каждого гдома. Все, когда-либо жившие на Земле, люди собраны в эти резервации. Они вооружены. В нужный час анклавы откроются. Гдомы будут разгромлены, а поскольку в атмосфере Земли жить никто не может, погибнут все, и люди, когда-то жившие, и люди, живущие сейчас в гдомах. Таким образом будет прервана связь между настоящим временем и будущими поколениями. Будущее не сможет вмешаться в наши действия. Виртуальный мир исчерпает себя, Безвременье превратится в линейное время, вновь возникнет история Земли.

– А жители гдомов?

– А... Вы, наверное, беспокоитесь о своей жене и детях? Ничего с ними не случится. Ведь история Земли повторит себя. Вернее, даже не повторит. Слово "повторит" предполагает, что что-то происходит во второй раз, но точно так же, как и в первый. А здесь и будет тот самый "первый раз". Так что ваши родственники останутся целыми и невредимыми.

– Тогда в чем смысл всего этого?

– В информационном воздействии на прошлое. Вы разве еще не поняли?

– Вы все время говорили о прямом воздействии.

– А... Вот вы о чем. Прямое воздействие нам было нужно для того, чтобы с его помощью осуществить информационное.

– А экологическое возрождение...

– Это вряд ли. Вряд ли. Можно даже с уверенностью сказать, что никакого экологического возрождения не произойдет. Может, впоследствии...

От нечего делать, что ли, Фундаментал иногда каким-то образом переключал "картинки". Миллиарды возможных людей шли в снегах, песках, горах, долинах и болотах, плыли на кораблях, лодках, плотах, послушные как роботы и безучастные как камни. "Стены" анклавов перемещались и окружали гдомы.

Мною овладело какое-то запредельное торможение. Если бы я увидел одно убийство, организованное Фундаменталом, я бы, по крайней мере, попытался придушить его, Фундаментала. Но когда на моих глазах совершались миллиарды убийств, я ничего не мог сделать. Я просто отказывался поверить в это. Я знал, что все это правда, и в то же время отказывался верить виденному. А Пров все обвисал в своем кресле, клонил голову на грудь, и мне казалось, что он умирает.