Текст книги "Разрозненная Русь"

Автор книги: Вениамин Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

С сыном купчихи Смоляниной с Ульяном сдоговорился, значит?

– Говорил, передал ему от тебя перстень; обещал помочь: взять с собой Ероша, но только он теперь уехал в Великий Город⁴ – к осени вернется...

– Нам до осени не ждать. Отправь сразу же, а там он найдет Ульяна двор – все русские в одном месте живут и знают друг друга. Стар ли Ульян, женат?

– Не молод – за четверть века перевалил; недавно женился – детей нет еще...

– Как думаешь, справится Ерош?

– Должен... Ему, не крещенному, легче с бусурманами-то жить.

– Вот потому-то его и посылаю.

– А вдруг он обусурманится? – примет ихнею веру: надо его окрестить...

– Не нужно... Это даже хорошо: женится, осядет там... Будет вести посылать на Русь... Для начала мы тут ему кое-что дадим, чтобы он там начал торговать, стал купцом...

– Тяжко ему будет таким ремеслом заниматься: больно горд Ерошко-то, – ему бы меч, коня, да рать удалую...

– По дороге убеди его, что это тоже рать, да еще какая – он будет стоить целого полка. Пусть потерпит – за землю свою, за язык свой! Служа мне, он служит Богу – а какой бы не был веры Бог – он всегда един, только на разных языках и религия по-разному зовется... – распахнулись черные очи, в огромных зрачках – блещет пламя свечей. Ананий втянул голову в плечи – князьи глаза притягивали, ужасали: – Да ты сядь, сотский!.. Запомни, русский человек какую бы веру не принял, в какие бы земли не забросила его судьба, всегда останется русским!..

Веселый, довольный, достойно кланяясь, ушел сотский Ананий...

Хмурился боярин. Не переубедить Всеволода – упрям!.. Вначале бы княжение заиметь, и потом уже в Булгарию посылать, званиями, серебром одаривать, но спорить не стал. Что-то начал уставать последнее время он, да и уж князюшко большой... Поставить бы его на княжение и можно будет спокойно умереть. Но, а пока он еще должен жить: драться, помогать в правом деле!..

Всеволод взглянул на ссутулившегося старого своего дядьку и вдруг стало жалко его и себя: ведь оба они одинаковы – сироты: ни родных, ни близких, – правда, у него, Всеволода, – жена, дочь есть, брат Михалко, а у боярина – никого... "Как никого? А я?.. Мне три года было, когда отец умер, и я был взят им на попечение... Мать одна, без верных бояр ничего бы не сделала бы. Я ведь для него должно быть вместо сына – да так и есть, тем более я его крестный сын..."

Подсел, обнял за широкие плечи боярина-пестуна своего, прижал к себе. Старик ткнулся лицом в грудь Всеволоду, всхлипнул (что-то стал слаб на слезы!)

– Ну-ну... что ты крестный?.. – голос князя по-юношески зазвенел: – Ты, пожалуй прав: утвердиться рядом надо с волостными боярами-мечниками, а то уйдут к племянникам, да заставить нужно Михалка, чтобы взял себе старшинство... А Святослав Всеволодович поддержит нас – иначе мы поднимемся – пусть знает! – северские князья помогут, смоленские Ростиславичи... Бог с ними... И пусть старшинство утвердится крестным целованием, в присутствии епископа, при послах и присоборно. Мне самому сразу княжение не получить – только через Михалко...

– Добре, сынок! Давай пойдем спать: труден будет у нас завтрашний – теперь уже сегодняшний – день...

3

Непривычный (только что била заметили на колокола), благодатный звон церковных колоколов Спасского собора повис над древним Черниговым, разлился волнами далеко вокруг, достигая невидимые за лесами и расстояниями села и деревни, сторожа на бродах рек и речек, поселения землепашцев-огневщиков и лесовиков, рыболовов...

Лохматые бурошерстные коровы, пасшиеся на другом – левом, луговом, – берегу Десны, поднимали головы, шевелили ушами и, поворачивая морды туда, – откуда плыли торжественно-небесные звуки – нюхали розовыми ноздрями воздух, и глубоко утробно вздохнув, вдруг успокаивались и начинали жевать сочную траву. Пастух, высокий широкоплечий, в круглой кожаной шапке (от солнца), чернобородый, в холщевой рубашке с вышитым воротом и подолом ниже колен, босиком, глядел, блестя светло-карими глазами, на искрящуюся золотом луковицу – купол собора в Детинце и крестился левой рукой – правая, иссохшаяся, висела кривым суком – только мешала...

Его, еще не старого, – нет сорока – звали дедом...

– Дед Валуй, что это?.. – подросток-подпасок стоял рядом, в правой руке кнутовище.

– Перекрестись!

Мальчик: золотоволосая копна на голове, облупленный в веснушках нос, глазища – в пол-лица, в них утонуло небо – переложил тяжелое просмоленное кнутовище в левую руку и перекрестился.

– Старшинство над Залесской Русью делят князья: Михалку Юрьевичу дают, крестным целованием утверждают... Теперь и там начнутся, как у нас на Руси, междоусобия князей... Они делят власть, земли, а народ от этого страдает; за остатки Руси: княжества и земли – дерутся... Дрались бы одни, так нет: всех гонят на рать, а люди, как бараны, русские убивают русских; грабят, жгут, рушат, насилуют, уводят в полон – будто не единокровный мы народ... Гибель – для нас, народа, от таких князей... Я два раза терял из-за такой рати семью, детей, именье свое – и вот – один, калека, сирота... А в начале я душу и сердце отдавал, служа им, – как же – Богом ставленые!.. По-моему, как теперь понимаю, Бог их нам навязывает таких: бестолочей, своенравных и своекорыстных, с понятием, что народ для них, а не они для народа, Руси. Так Бог, навязывая таких правителей-князей, наказывает нас за нашу тупость и глупость...

– Скажи, дед Валуй, как ты семью, детей потерял? – в глазах у Савела нескрываемое любопытство и боль.

Нахмурился, задумался пастух Валуй, шапку надвинул на глаза. Помолчав, начал рассказывать негромко, низким голосом:

– Служил я в дружине великого князя Юрия Долгорукого... Семья моя: жена, двое детей и мать – жили на берегу Ирпени – от того у меня прозвище Ирпенин, – хорошим гоном о двуконь от Киева за полдня можно было доскакать. Так вот, когда умер великий князь, то "по смерти Юриевой учинилось в народе великое смятение и того же дня разграбили его Красный (загородный) двор..." Суздальцев же в Киеве и по градам и селам многих побили и ограбили, говоря: "Вы же нас грабили и разоряли, жен и дочерей наших насиловали и несть нам братия, но неприятель".

Был я десятником в молодшей дружине, – из вольных мужей, имение доброе приобрел и все это... Опять-таки князьи разборки: Изяслав Данилович хотел Киев перенять у Юрия – Изяслав так и так уже собрал вокруг себя князей: родичей Смоленских, из своего Чернигова набрал – хотел войной идти, много своих людей тайно заслал в Киев и вдруг, чтобы те народ подняли на бунт против Долгорукого, как только он со своим войском войдет в киевские земли... Но тут, видишь, как получилось: говорят даже, что будто Юрия Володимерыча отравили... Тут, видимо, Изославовы людишки... А ему, народу-то, того и надо – дикий еще у нас народ, алчный – награбить, нажиться при возможности; не думает, что завтра и его также сделают...

– А почему ты семью свою не оборонил?..

– В то время я на Красном дворе отбивался от взбешенной черни: великую княгиню с малолетним Всеволодом спасал, хотя и знал, что имение мое в поток пустят – ведь кругом избивали Юрьевых слуг с семьями, – но я проводил княгиню Елену в три дня пути от Киева и только после этого покинул... Своему сотскому сказал, он молча отпустил меня – все понял, коня вьючного дал... Приехал домой, а там – только обгорелые глинобитные печи, да вокруг земля, покрытая толстым слоем золы... Иэх! – скрипнул зубами: – Выполнил долг воина, честь сохранил, а вот своих детей, женку!.. – заслезились глаза (вытер рукавом), голос дрожал... И, немного погодя, – зло: – Второй раз сгубили мою семью Юрьевичи... Я тогда служил у очередного великого киевского князя Мстислава Изяславича, – да какой там служил!.. Был уже наемником, а не воином: за вознаграждение служил... Теперь новая семья была рядом – за Лыбедью, но опять не смог я помочь – ранили тяжко... Вон рука-то после этого и сохнет – за пять лет совсем иссохла... Тогда привел Северную Русь внук Юрия Мстислав – сын Андрея Боголюбского – вместе с ним еще одиннадцать князей пришли на Киев: Глеб Юрьевич из Переяславля Русского, Роман Смоленский, Владимир Дорогобужский, Рюрик Овруцкий, Давид Вышегородский с братом Мстиславом, Олег Святославич и его брат Игорь Северский, Всеволод Юрьевич (ему тогда пятнадцать лет было), Мстислав Мстиславич из Городка, и еще половцев пригласил Андрей Боголюбский. И сошлись все князья с войсками у Вышгорода, стали на Дороговичи близ церкви святого Кирилла, а с Федоровы седьмицы вступили в Киев. Хотя великим множеством приступали, но мы крепко оборонялись. Мстислав Изяславич – храбрый был князь! – сам стоял на стенах, пример показывал и с немалым уроном много раз отбивал атаки... Я же говорил, что наемники не воины, так оно и оказалось: торки и берендеи не вельми верны были Киеву, да и бояре Петр Борисович и Нестор Жирославич тайную пересылку с Давидом имели, и сказали, где плохие места, где плохо обороняют... Многие князья, три седьмицы стоящие около Киева, и потеряв много людей, намерены были мир учинить и отступить, но, получа от изменников киевских известия, все взбодрились и пошли на приступ с половиною войск по горе, которым Мстислав Киевский крепко противился и многих людей побивал. В то время другие войска во главе с Глебом прошли по рву и, не имея сопротивления, вошли в град...

О, о!.. Что было сотворено с Киевом... Пограбили весь Киев: Подолие и Гору, не пощадили и церкви, монастыри; дома жгли, людей всюду побивали, жен и детей с плачем великим в полон тащили... Даже Святую Софию и митрополитов дом обнажили... Иконы малые из окладов побрали, другие ободрали, книги и колокола... А половцы зажгли – уходя – Печерский монастырь. И был в Киеве плач и воздыхание великое и неутешимое...

Меня выходила одна вдова – не знаю как смогла вылечить?!.. Господи, прости меня! Помрачился тогда ум мой от горя, – не отблагодарил сердобольную Полеву ясноглазую: ушел от нее... Запил, пока не пропил все оставшееся имение. Хотел руки на себя наложить, но надоумил меня Господь перед смертью в церковь идти... в полуразрушенную, в Подоле, в честь святой Пятницы воздвигнутой, – исповедаться.

Вначале не пускали: страшного от многодневного питья, изможденного, – от меня тянуло бражным смрадом. Греки-попы отворотили от меня черные свои лики. Я начал было кричать – возмущаться, но тут подошли ко мне двое молодых в рясах и выволокли меня на паперть. Пообещали: "зайдешь – поколотим!.. Много вас таких... Не те времена!" Я снова – туда. Снял на этот раз шапку, встал на колени, начал бить поклоны, крестясь. Но снова кинулись те двое, я приподнялся: решил драться... Метнулся к нам поп – из русских, – его большие синие глаза были добры и умны. Он понял меня, мое состояние...

Уехал я из Киева в Чернигов... Остальное ты знаешь...

Давно стих колокольный перезвон. Солнце перевалило за полдень, уже не жгло.

Коровы, жуя жвачку, поворачивали головы, смотрели на реку, на приближающиеся к берегу лодки с женщинами в разноцветных повоях, киках; кое-где мелькали девичьи венцы, украшенные цветами. Они, весело переглядываясь, – в руках лубочные подойки-ведра с крышечками, – пошли по лугу к своим буренкам.

Сытые коровы мычали, поднимались, тыкались влажными прохладными мордами в теплые ладони хозяек, шершавыми языками слизывали кусочки черствого хлеба...

Валуй смотрел, опершись на свой посох, – искал глазами... Вот уже второй день нет ее – приходит другая холопка вместо синеглазой отроковицы... Не дает покоя ее образ, и теперь она перед глазами: юная, красивая; невысокая, плотная – улыбались ее синие глаза, губы. Он видел ("А может кажется?"), что только ему она так улыбалась, – в остальное время – грустная, задумчивая. Жалко было ее. Сколько раз порывался к ней подойти заговорить...

Шагнул к сидящей на корточках женщине-доярке. Ее длинные сильные пальцы давили и тянули коровьи соски – две белые струйки по очереди били в ведро, молоко пенилось белой пеной, пахло вкусно, сытно – молоком парным и липовым лубом... Заговорили. Женщина белозубо улыбалась, говорила, вертя глазами (а молока уже – полведра), шутила, продолжая доить:

– Ты с рук коров-то кормил? – вон сколько нынче молока.

Пастух – серьезно:

– Церковного звона наслушались они, вот и молочка много...

Молодая баба взглянула круглыми глазами снизу вверх на Валуя, прыснула от смеха: не верила.

– Если бы так было, то не водили бы коров пасти, повесили бы в хлеве колокола и звонили.

Опять весело смеялась.

– А где... молодая такая?..

– Ох, поздно ты спохватился, молодец! – продал ее наш кормилец, боялин...

– Продал?!.. Зачем?

– Зачем, зачем... Забрюхатила она. Говорят, сам боялин... А боялиня – шумит. Да и... в последнее время измучили голубушку: затаскали мужичье... – уже зло, брезгливо посмотрев (как будто до этого и не смеялась, не шутила): – Кобели вы, мужики, что боялин, что холоп!..

Валуй ошалело смотрел, потом вдруг, скрежетнув зубами, бросил шапку – черные волосы до плеч, на сухощавом смуглом лице хищно расширились ноздри, глаза засверкали от гнева. Женщина перестала доить, изумленно уставилась: "Во как обиделся! – кабы не вдарил своим клюком..." – попыталась снова улыбаться:

– Да я так – сдуру... Мы, бабы, сами такие: сучки – вот вас и баламутим...

Он спохватился, собрал себя, но все же – зло:

– Ты тут не причем... Эх бояре, князья – богатые, мало того, что народ на вас спину гнет, пот и кровь льет, так вы еще их как скот продаете! Бог создал человека свободным, подобным себя! Какое они имеют право крепостить людей? Это не по правде, не по божьи!.. И непонятные мы, русские: инородцев берем в полон – даем свободу, садим на свои земли – вон сколько их теперь живет половцев-ковуев, – а своих... И терпеливы мы... пока нас не коснется, – это уже он больше – к себе.

Только теперь он понял, почему так он обеспокоился о ней, почему затревожилось сердце. Если честно, то всегда при виде ее у него от тоски-воспоминания о своей первой жене ныло в груди – вроде бы не похожа внешне, а напоминало... (Даже как зовут не знал – потом только узнал – Весняной). Да любит он ее – девоньку!.. Сейчас понял. Сколько бы женщин не знал – всегда помнил и любил ее – первую, и вот эту сиротку-холопку... Не смог он защитить, спасти любимую женушку с детушками, так хоть эту должен спасти... и посвятить всю оставшуюся жизнь ей – девушке-женщине, – иначе какой смысл жить ему на этом свете... Может, Бог и отворотил тогда от него смерть, а потом отвел от самоубийства, чтобы выполнить вот это предначертание?!

"Мы, мужики все равно любим только одну женщину! А эта так напоминает... – характером, движениями, походочкой... – О, Господи!.. – такая тоска сжала у него сердце, что из глаз капнули слезы. – Что это я так-то?.. Что дура-баба подумает?" – повернулся к ней и – как можно ровным голосом:

– Не знаешь, куда и кому продали?

– Кажется – купцу из Новгорода Северского... – еще что-то говорила, но Валуй не слушал. Позвал своего подпаска.

– Савел! – погладил золотистые волосы мальчика, прижал его к животу. – Прощай... Мотри не обижайся – всяко было... Так уж получается, что не могу... Пойду к боярину, пусть себе другого пастуха найдет или же холопа поставит... Нет, нет, Савельюшка, не упрашивай – не могу оставаться – надо!.. И про себя: "Эх, курицын сын!.. пропил все, как бы теперь пригодилось..."

* * *

Валуй хотел было оттолкнуть охранника-воротника, но тот, сильный, схватил его, закричал. На помощь прибежали еще двое и – бить...

– Князя мне... Надо-до-о-о!.. Да отпустите ж!.. Псы...

– Отпустите его. Кто таков? – старый, грузный мечник-меченоша (главный воевода) с десятком воев стоял около ворот.

Валуй Ирпенин встал; губы, нос в крови, левый глаз полузакрыт – опух, разлепил губы:

– Ты?!.. Сотский?.. Осакий Тур!.. Сам Бог дал мне встречу с тобой...

Воевода смотрел, стараясь вспомнить. Что-то знакомое, но очень давнишнее...

– Помнишь, ты сотским был, я – десятником?.. Великую княгиню с малым княжичем Всеволодым на Красном дворе...

– А, а!.. – из пегой бороды вдруг высветилось, заулыбалось по-доброму лицо мечника Осакия. – Десятник!.. Как тебя?..

– Валуй.

– Верно: Валушок... Где теперь ты?.. Что это с рукой-то?.. Пошли со мной, – я иду к князю своему – отправляем Михалка Юрьевича с Ярополком ставиться князьями в Ростово-Суздальскую землю – за Стриженем⁵ расположились... По дороге поговорим...

4

Шли весело, налегке – всё: оружие, брони, одежду – побросали на вьючных коней. Чуть выше впадения Москвы перешли вброд Оку. Как будто бы и не было позади тысячеверстного пути. Тропа-дорога пролегла по правобережью Москвы-реки... То – боры с величественными соснами, то – лога с густым чернолесьем, отдельные дубравы, липовые рощи с необъятными стволами... Удивлялись, кто впервые был в этих местах: «Какая сильная земля!» – «Не скажи, – говорил тот, кто знал. – Подзол, песок. Да торф в низинах-болотах – не то, что на Руси: чернозем – слой в рост человека». Тут дело в особой силе, если можно так сказать, в духовной силе природы и в чистоте неизгаженной земли грехами человека. Видит Бог, здесь, на этих великих лесных просторах быть великой Руси!.. Гляди, как в храме! – показал на разноцветные покачивающиеся столбы солнечных лучей, просвечивающих сквозь гигантские верхушки сосен... – А трава-то как растет на полянах, лугах!.. – Ночью шевелится – идет вверх – летом тут не бывает темени... Как только поставим Михалка, так я вернусь за семьей и своим именьем. Там, на полдень, что ни год, то – степняки, то – войны между русскими князьями.

Напротив Яузы, на этом – на правом – берегу Москвы – их встретили послы от Ростова Великого и Суздаля. На воде покачивались причаленные лодки, паром. Они подошли к Михалку и Ярополку (князья и воеводы спешились, встали порознь – каждый со своими), низко кланялись и говорили от всей земли Залесской: Ростова Великого, Суздаля и пригородов: Владимира, Переяславля, Юрьева-Польского, Дмитриева, Москвы и прочая... Преподнесли подарки – так – неценное. Один, высокий седоволосый ростовец подошел к самому Ярополку и что-то шепотом – в ухо ему. У молодого князя дернулась щека, удивленно-испуганные глаза заходили по сторонам, взглянул – и – в сторону взгляд – на старшего князя, смутился... Морщил лоб, краснея, думал. Несмело, но кивнул: "Согласен..."

Послы еще раз поклонились, поспешили к лодкам. Ярополк в три шага подошел к Михалку Юрьевичу, посмотрел в глаза ему, смутился.

– Отец, я не пойду в Москов-град, переправлюсь здесь, встану своим полком на том вон лугу. Между Яузой и Рачком, а сам – у Якима Кучкова...

– У убийцы Андрея?!..

Ярополк сильнее смутился, но отвечал теперь резко:

– Его нет там, ушел он... Ты в Москве сам говори, решай...

– Так мы не договаривались!

Но молодой князь отдавал приказания своим мечникам, чтобы те повернули растянувшийся полк на берег.

Ближайшие бояре Михалкова двора зароптали. Мечник-меченоша князя Всеволода Осакий Тур (его не узнать: помолодел, сбросил с тела), – громко, басом:

– Князь, вели остановить Ярополка, тут что-то не так... Я со своими (в стороне стояла полуторасотня – на конях, в бронях, при оружии), приведу его к тебе, – при этих словах Всеволодова дружина взбодрилась, зазвенел металл, заскрипела кожа, – ропот-шепот прошелся по рядам. Не смотря на то, что Осакий-воевода держал их в походе в большой строгости, уважали, любили его и, обученные, отважные готовы были исполнить любой приказ.

Уважали старого Осакия и Михалковы бояре, но все равно они зло повернулись и смотрели на него: "Не след, когда мы рядом, встревать с советами к князю!.."

Михалко примиренчески улыбнулся своим и воеводе, развел руками:

– Пусть идут...

* * *

Дорога-тропа отошла от берега, повиляла по красному бору, спустилась в луговое чернолесье – открылся луг – Замоскворечье, река Москва, левый (северный) ее берег; на остроугольной возвышенности, образованной впадением Неглинной в Москву, на юго-западном углу, как игрушечный, виднелся городок – с деревянным рубленным градом на валу, – с большим посадом (для такого городка) внизу на берегу Неглинной и вдоль Москвы-реки и вверх до бора.

На том берегу их ждали. Увидели, закричали, замахали руками, послали лодки, два парома.

Михалко (из-под ладони – мешали солнечные блики, прыгающие по воде, – слепили глаза) – пока приближались встречающие: бояре, церковники в ризах, московская дружина... – смотрел изумленно на город. Как выросла Москва! Ведь в 1153 году, когда (с апреля по октябрь) строили "град", то внутри, за стенами, было всего несколько хором, да небольшая рубленая церквушка, а посада не было. Прошло 21 год и вон какая стала Москва... И место-то удачно выбрал отец: на месте древнего мерянского городка, которые в свою очередь облюбовали берлогу медведицы – по-мерянски: "Маска-Ава – Медведь-Мать (в марийском словаре – то же самое)... Вот почему медведь – символ Москвы.

Взади все ползла-выползала дружина. Шли по двое, всадники по одному. Ровный шелест-треск сотен ног, копыт, перекрывали отдельные голоса – говор, смех, выкрики, – стук-бряк чего-то, хотя все было хорошо уложено в торбы, в мешки и привязано чересседельниками к спинам извозных...

Вдруг (Михалко явно различил) этот – в общем-то, монотонный, обычный – шум идущего войска изменился. Он повернулся в седле – посмотрел назад.

Сбоку, вдоль колонны войск мчались, обгоняя ("Себе шею или ноги коням сломают!" – тревожно застукотило сердце, мелко задрожали руки), три всадника – луки на спинах, в руках короткие копья. Вот они вылетели на луг и – галопом к Осакию Туру. Не доскакав метров десять, скатились с седел, держа в одной руке копье – в другой повод, подбежали к воеводе и все враз что-то возбужденно заговорили, показывая копьями на реку.

Осакий-воевода, не дослушав, что-то сам крикнул им, те послушно вскочили в седла и – теперь уже рысью – обратно... Сам воевода развернул своего жеребца, поддал шпорами и – галопом к князю. Резко осадил коня, и гневный, потный – с укором и обидой в голосе:

– Князь!.. Просил же я тебя перехватить твоего племянника, а ты не дал... Чуяло мое сердце... Не встал он на том берегу, а ушел по переяславльской дороге со своей дружиной...

– Господи!.. – князь закатил глаза кверху – и, глядя туда, на высокое синее небо, – перекрестился. (Бояре сделали тоже самое.) – Только не это. Не нужно нам рати!.. – забормотал молитву. У Осакия сузились зрачки от злости, задергалась левая бровь, заросшая густым бурым волосом...

Князь кончил молиться. Ясными глазами посмотрел на воеводу.

– Иди догони и перехвати его!..

– Да, перехвати... – завторили бояре.

– Вы что-о, о?!.. – задохнулся от гнева Осакий Тур, – под широкой пегой бородой заходили желваки; хотел еще что-то сказать, но взял себя в руки: "Да ну вас!.." – и, сверкая глазами, – рокочущим басом: – Князь! Вели своим полкам на Володимер идти, пока дороги свободны... Москвичей возьми с собой...

Михалко Юрьевич смотрел на воеводу. В светлых удивленных усталых глазах князя зажглась мысль...

5

Вчера было солнце, тепло – сегодня: дождик, ветер, прохладно.

Борис Жидиславич собрал всех бояр, сотских в большом шатре, на поляне (на берегу речки Мураши), и сразу же всех огорошил:

– Князь Михалко, московской дружиной усилив свою, вборзе двинулся на Володимер!.. Только что скоровестник примчал из Москвы.

Многие – даже из бояр – не знали, что с Ярополком прибыл в Залескую Русь брат Андрея Боголюбского, а тут еще такое... Это же ведь рать начинается!

Есей и еще несколько владимирских сотских переглянулись удивленно и зло: "Обманули!.. Заставили, принудили крест целовать на верность Ярополку..."

Владимирцы хотели иметь своего князя, как при Боголюбском, а не посадника Ростово-Суздальского княжества. Не хотели быть пригородом. Если бы знали, что Михалко здесь, Владимирская дружина (полуторатысячная) отказалась бы от присяги, вернулась домой.

Сотский Есей встал – не велик, но не мал, жилист: в светло-карих глазах нехороший блеск, – начал пробираться к выходу. Еще четверо владимирских сотских последовали за ним.

Седовласый Младослав Дмитриевич – старший воевода владимирской дружины – растерянно – зло смотрел на спины своих строптивых сотских. Борис Жидиславич что-то сказал рядом стоящему охраннику-дружиннику, тот выскочил из шатра вслед за сотскими...

Есей с товарищами не успел сделать по мокрой траве и полсотни шагов, как был нагнан и окружен. Он выхватил длинный узкий меч с заостренным концом и взмахнул – отвел наставленное на него копье и в то же время (руки сами сделали), изогнувшись, прыгнул и левой рукой ударил рукояткой засапожного ножа по голове... Молодой суздалец опрокинулся назад, упал на спину...

– Живыми брать! – захрипел в ярости голос.

Сотские ощерили зубы, влажные мечи поблескивали в их руках. Пятеро против десяти – силы не равны, – но те и другие знали, что прольется кровь...

– Отдайте мечи по-хорошему, – уже разумно говорил голос, – ничего вам не будет, – предложил пройти в город (Переяславль), в детинец, где в хоромах находился временный постой Бориса Жидиславича.

Есей вгляделся в стоящего напротив юношу воина, чем-то похожего на его Гришату... Повернул в сторону своих товарищей моложавое суховатое лицо.

– Нельзя нам, братья, кровь своих лить – грех!.. – вложил меч, шагну к дороге: – Сами пойдем, а меч я никому еще не отдавал... в бою.

Десятник охранной сотни перегородил было путь, но отошел в сторону перед жгучими и ужасными от гнева глазами сотского Есея...

* * *

Третьяк, укутавшись в теплую вотолу, откинул холстяной полог своего шалаша, сел – так, чтобы холодные капли не попадали на него – стал смотреть на костер, который горел ярким пламенем, не смотря на то, что шел мелкий, как осенью, дождь, – только по краям его, где дрова отсырели, дымило, шел пар...

Жар огня приятно пронизывал сквозь шерстяную ткань, грел...

Порыв ветра – хлестануло дымом – закашлялся, но с места не двинулся – снова думалось. Смеялись, о чем-то говорили внутри шалаша воины его десятка...

Почему у него все не так, как у людей?.. Даже когда грабили Боголюбово, после убийства князя Андрея Юрьевича, он (оглушенный случившимся) не смог обогатиться... Некоторые рассказывали потом, что набрали серебра и золота – на всю жизнь хватит – все равно безбожники-убийцы Боголюбского растащили бы... А ему не верили, когда он говорил, что ничего не взял – по себе люди судят о других.

Очередная порция дыма – и он очнулся, замотал головой, откинул золотисто-бронзовые кудри с лица, прислушался к товарищам. По-доброму позавидовал: "Хорошо им!.. Оторвались от дома, семьи – отдыхают, веселятся и – никаких забот, дум..." А у него, как будто кто-то внутри сидел, и подсказывал, напоминал ему, что он что-то не так делает, не так живет, не то, что нужно хочет...

По-другому надо жить, другим стать!.. А как?.. Боярином, такими, какие (в большинстве) они есть, он никогда не сможет быть: для этого надо не иметь совесть, стыд, честь – а такие святости, как Русь, Земля родная, народ родной – для них не существуют, точнее, по-человечески не доразвились до таких понятий. Для них там родина, где они смогут обогатиться или жить, в жиру катаясь... И женится он, скорее всего не на боярыне, не на богатой, а на Радуне... Как иначе-то после того, что между ними было в ту ночь!.. Разве можно предать, обмануть эту ангельскую душу и божественное женское тело!

Лицо Третьяка впервые за многие дни просветлело (решился: "Буду жить, как совесть подсказывает, как Бог, Душа велят!"), улыбнулся. Рядом подсевший воин – уж не молод – тоже улыбнулся, и негромко – в глубине сидевшим товарищам:

– Оттаял, завеселел наш-то, солнышком засверкал... – и все поняли, о ком речь. В шалаше весело зашумели – еще громче, – кто-то загыкал. Они любили своего старшого, хоть и молод, – за его честность, доброту и светлую Душу...

Послышались крики-команды. Велели строиться. Забегали выскочившие дружинники, забеспокоились: "Видать что-то спешное – коль в такую погоду не ленятся воеводы!.."

Третьяк в шеломе, на ремне – меч, крутил головой, но сотского не видел.

Перед шалашами, вдоль речки построенной дружины, подъехали и остановились бСльшие бояре-воеводы в окружении охранной полусотни.

– Володимирские мужи! – зычный голос главного воеводы Бориса Жидиславича.

Погас шум, говор, ропот в рядах.

Чуть приподнявшись в седле, выставив широкую пегую бороду, главный воевода продолжил:

– Вы вчера дали клятву князю Ярополку Ростиславичу! – голос его гремел. – Клялись перед Богом – еще крест митрополичий не обсох после вашего лобызания, – что послужите нашему, Богом ставленому, князю... Защитите его, восстаньте против его ворогов, посягнувших на его стол.

Зароптали в рядах, – отдельные выкрики: "Мы за князя! Кто его ворог?!.." Кое-кто звякал оружием.

– Ворог его князь Михалко, который сжег, взял на щит Москву и сейчас двинулся со своей дружиной и наймитами-половцами на Володимер...

Ряды стихли. Воевода теперь говорил, а не кричал – хорошо было слышно. Люди молча слушали и начали отворачивать глаза...

Борис Жидиславич кивком подозвал Младослава Димитрича и, когда тот подъехал поближе, – громко, чтобы все слышали – велел:

– Выбери сотских... И вели седлать коней – выезжаем... (В это время – отсюда было видно – из Переяславля начали выходить конные сотни и одна часть направилась по Московской, – другая по Владимирской дорогам...) Во Володимер, через Юрьев...

Хотел уже Жидиславич повернуть коня и поехать, но в это время кто-то из дружинников крикнул:

– Где наши сотские?..

– Да, а-а! Где наши сотские?!.. – эхом повторили несколько сот голосов. Димитрич замахал руками: "Погодите, не кричите, все скажу!.."

Начали стихать.

– Говори же!..

– Слушаем...

Но тут Борис Жидиславич – красный от ярости – заорал:

– Предали они!.. Захотели к Михалку переметнуться...

– Не верим! Дайте мы сами их спросим.

– Все равно... Мы не хотим других!

Дрожал воздух от ора, звенел металл об металл... (Кто-то с гиканьем пустился в пляс – дикий: только грязь из-под чоботов – и по-летнему времени редко кто был в сапогах.) Грохот, топот, хохот, гик!.. Кони под боярами и охранниками – на дыбы... Димитрич, слетев с седла, валялся в грязной траве – никак не мог встать. К Борису Жидиславичу хотели приблизиться охранники, но он движением руки остановил их, вернул на место. Смирил своего жеребца, стоял теперь тот как вкопанный, только ушами прядал и похрапывал... Наконец совсем успокоился: седок и конь – едины – только глаза главного воеводы вспыхивали мужественным гневом. Ждал...

Боярин-воевода Младослав (в грязи от седовласой головы до подола) закинул ногу, чтобы сесть в седло, но нога его скользнула в стремени, и он вновь полетел вниз головой...