Текст книги "Разрозненная Русь"

Автор книги: Вениамин Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

– Потому-то и говорю, что знаю какую опасность они представляют нашим разрозненным землям – княжествам-государствам, если вдруг объединятся, – хотя они так и так уже гуляют по нашим городам и весям с нашей помощью... Мало того, что мы, русские, воюя друг с другом, могилы роем себе, так еще призываем своих могильщиков, чтобы ускорить свою гибель!..

* * *

Между тем Давид с княгиней и с полутора десятком оставшихся дружинников с ними, наняв лошадей, изможденные, испуганные примчали в Белгород к Рюрику Ростиславичу.

Рюрик в одной рубашке выбежал на крыльцо, чтобы встретить их: князя с женой. Очень удивленный и перепуганный обнялся с Давидом, заглядывая ему в глаза: "Что случилось?!.." – Даже дождь, моросящий из низких туч, не мешал братьям стоять так (прибывшие с ним, княгиня давно ушли во дворец) и говорить...

– Как же так он мог?! – Рюрик от гнева заскрежетал зубами: – Если Святослав смог такое совершить, то что можно от остальных ожидать?!.. Какой он христианин после сия! – Тать, дикий степняк, а не великий князь!.. Что это мы мокнем тут...

Давид с княгиней переоделись, немного поели, попили и поднялись в опочивальню – валились с ног от усталости.

Через час ворота городские приоткрылись и, выпустив два десятка вооруженных конников, снова плотно закрылись. Над воротами, на стенах Белгорода появилась дополнительная стража – не шевелясь, стояли сторожа под мелким все пронизывающим дождем, всматриваясь в дали сквозь водно-туманную пелену – не появятся ли вдруг под стенами воины Святослава Черниговского – Киевского.

Сотский Ставр Любич, который вел небольшой конный отряд белгородский, получил приказ от Рюрика: дойти до Киева и, если можно будет, войти туда и все узнать о Святославе Всеволодиче. Немолодой сотский знал, что их ждет, поэтому был хмур и суров; но молодые отроки-воины, наоборот, радовались возможности поиграть с опасностью. Все – в грязи, – кони, скача, метали мокрый чернозем во все стороны. Крупы коней парили, с губ срывается ошметками пена. Ставр махнул рукой – перешли на шаг; он попридержал своего жеребца, пропуская мимо себя своих ребят остановил двух последних – безбородые лица – черные от грязи, но, показывая белые зубы, улыбаются, глядя на него. ("И усталось их, чертенят не берет!")

– Ты, Холор, и ты, Поляк, идите чуть позади нас и, если что с нами передними случится, скачите назад и сказывайте воеводе или же самому князю...

Поляк, здоровый, толстогубый не сразу понял, но Холор – сухощавый, скор в движениях – скороговоркой: "Хорошо, боялин, все так и сделаем: мы могем борзо бегать", – хитровато блеснул черными глазками, хохотнул. Надув щеки, хлопая большими голубыми глазами, Поляк смотрел то на сотского, то на своего товарища, вытер рукавом свое грязное лицо.

– А-а-а, а, – наконец до него дошло...

Киев показался неожиданно. Недоезжая Золотых ворот остановились. Ставр смотрел на ворота, как будто широко и высоко открытый рот; на надвратную церковь с тускло поблескивающим желтым светом крестом; на въезжающих, входящих и выезжающих, выходящих...

Подозвал десятника.

– Ворота открыты?!.. Люди спокойно ходят, ездят – тут что-то не так. Возьми с собой двоих, спешьтесь и войдите в город, походите – все разузнайте: мы съедем с дороги, вон там будем ждать твоих вестей! Только не стряпая...

Ждали. Сотский Ставр велел быть всем на стороже. Не слезая с коней тревожно озирались. Луки измокли – не стрельнешь; одна надежда на мечи и сабли, да на короткие копья-сулицы.

Десятник с товарищами вернулся, подошел к сотскому, устало улыбнулся, стал говорить.

– Святослав со своей дружинной и имением, скарбом уехал в Чернигов, вместе с ним туда ушел и киевский тысяцкий. Сегодня там остались только митрополит да бояре, которые даже нового тысяцкого еще не поставили – Киев хоть голыми руками бери...

– Хорол! Хорол, давайте скачите в Белогород – князю все, что ты здесь видел и слышал, расскажи, а он уж как решит... А я буду в великокняжеском дворце его ждать!..

Но туда не дала войти митрополитская стража – так и простояли во дворе перед великокняжеским дворцом, пока в Киев поздно вечером не ворвался Рюрик с Давидом с белгородской дружиной.

Рюрик сразу же заменил сторожей на стенах города на своих. Давид в ту же ночь ушел в Вышгород, чтобы там набрать себе дружину и укрепить город.

Недели две укрепляли города: Киев, Белгород и Вышгород. К этому времени вернулись посланники к Ярославу Галицкому, которые сообщили, что из Галича идет на помощь воевода Тудор Елчич с великим войском. Слухачи-ябедники рюриковы узнали, что Святослав Всеволодович собирает войско и ждет половцев, чтобы пойти на Смоленск. Рюрик Ростиславич вздохнул облегченно. Помолился в Святой Софии, и в тот же день послал послов к Всеволоду Юрьевичу во Владимир-Залесский: просить у него разрешения на Киевский стол – теперь не откажет, – к тому же они оба мономахичи!

По совету Рюрика Давид Ростиславич, собрав сильную конную дружину, отправился на север – в Смоленск на помощь Роману. Русские, терпя мокреть, холод, пронизывающий ветер, переправляясь иногда даже в плавь в ледяной воде, когда через незнаемую речку, разлившуюся от дождей, не было возможностей по другому перейти, дошли уже до Мстиславльской волости Смоленской области, когда узнали, что Роман Ростиславич Смоленский скончался.

Князь Давид не стал скрывать своей радости. Слез с коня, велел принести походную иконку, позвал попа-духовника. Отвернулся от всех, встал перед иконой, повешенной на не оголившийся от листьев сук лещины, засопел носом, поднял к небу мокрое лицо:

– Господи, прости меня грешного, но я благодарен тебе премного за то, что ты вовремя взял к себе Романа, – перекрестился: – Он уже исполнил свое предназначение на Земле... Прости меня, но какой он князь: войн боялся, ненавидел, – потому и проигрывал, все больше мирскими делами... А как без силы-то?.. а по старшинству все братьев, нас, поучал, бояр своих заставлял учиться, к учению молодых понуждал, устраивая на то училисча, и учителями греков и латынян своей казной содержал, вместо того, чтобы казну копить, множить, имение расширять!.. Я, получив Смоленск – отчий стол, – не посрамлю, сумею оборонить свою землю...

* * *

Давид Ростиславич сел в Смоленске; сын Романа, сыновец Давида, Мстиславль Романович – в городке Мстиславле.

Реки встали, сковало их льдом; укрыло землю, грязь снегом, открылись дороги, и только тогда вошли в Смоленские земли войска Святослава Всеволодовича. Черниговский князь долго ждал половцев – пришли два сына Кончака Тудор и Бякуб, и Куньчук с Чугаем. Степняки сразу ушли вперед – веером по сторонам, чтобы побольше охватить селений. Святослав Всеволодович ничего не смог сделать, а отдельные половецкие отряды совсем ушли – вышли из повиновения своих князьков. Русская конная дружина практически осталась одна. Дойдя до Остра, повел Святослав войска по льду до Сожа, потом – на Север и на месте впадения Вихра в Сож под правым заснеженным и заросшим кустарником невысоким, но крутым берегом остановились, чтобы перед боем (до города Мстиславля оставалось полдня пути) хорошо выспаться, отдохнуть. Развернули, поставили походные палатки, сделали шалаши. На ночь поставили сторожей, – знали, что вокруг земли кривичей – коренных смолян. Вернувшиеся, посланные на разведку, доложили, что в Мстиславле все тихо, нет ни войск, ни приготовлений. Святославля Всеволодовича вначале это насторожило: "Не таков Давид, – но потом подумал: – Так ведь Давид-то в Смоленске, а тут – его сыновец!" – успокоился, решил завтра с утра как можно быстрее достичь городка и взять его, пока туда не прибыла подмога.

Темная длинная ночь подходила к концу, костры догорали; сторожа, уставшие за день, под утро задремали, когда бесшумно скатились с обрыва вои-кривичи, – первыми были заколоты сторожа, они так и не проснувшись, не попрощавшись с Белым Светом, навечно уснули – ушли в кромешную тьму Небытия...

Умение и опыт русских и малочисленность смолян не дали полностью разгромить Святославого войско!..

Как не бесился Святослав Всеволодович, не метался, – пришлось уйти обратно в Русь.

Ушли к себе в Степь и половцы, оставляя след: сожженные селения, городки, груды кровавых трупов, да оледенелые тропы на снегу, протоптанные босыми ногами тысячи и тысячи женщин и детей...

2

Через неделю стали возвращаться отдельными небольшими группками женщины и дети в сопровождении 2-3 воев-ушкуйников. (Как потом оказалось, те горы трупов, которыми завалили ров справа от ворот, перед земляными валами были в основном нападавшими.) Новгородцы-ушкуйники – прирожденные войны и мореходы – были великанами по сравнению с местными – сторожа в городке не были застигнуты врасплох, они успели, могли собрать мужчин, которые находились там, и организовать оборону, и большую часть женщин и детей увели, спрятали... Но городок Ушкуи сгорел; большая часть скарба и инструмента были растащены: насады, лодки и ушкуи, вытащенные на зиму на берег, – уничтожены!..

К весне, к разливу, изготовили все-таки несколько десятков лодок-долбленок и было решено: Булгаку с ватагой спуститься по старице на Каму, по ней подняться до Очера, затем, по названному правому притоку Камы дойти до волока, перетащить лодки на Чепцу и по ней (приток Вятки) вместе с водами Чепцы выплыть на Вятку.

Протас, с оставшимися мужиками (в основном мастеровыми) и женщинами с детьми, приступил к строительству больших лодок, могущих ходить под парусами. К концу лета (к тому времени Булгак должен был найти место в верховьях Вятки, обустроиться и послать проводников-ведомцев, которые провели бы их) – выйти вслед за ними...

* * *

К длинным тяжелым однодревкам приделали уключины для двух пар весел. Плохо просушенные и просмоленные – сырое дерево не впитывает глубоко деготь – они сидели низко в воде. В лодках уселись по шесть-семь человек: в середине двое гребут, другие сидят напротив – отдыхают, смотрят на них, по сторонам, разговаривают; один (старший в лодке) на корме: правит; носовая часть загружена вещами, оружием, небольшой съестной припас в кожаных мешках...

У всех радостные лица: засиделись!.. Спокойная разлившаяся Старица (такая родная!) медленно текла; легкий встречный ветерок освежал, низко наклонившиеся над водой ивы, кусты смородины (только что распустившиеся), безмолвно провожали в дальний неведомый путь. Гребцы, обмотав кусками кожи ладони, поскрипывая уключинами, гребли – сильными толчками – гнали лодки вниз по течению...

Необозримые водные просторы Камы встретили резким юго-западным ветром, холодными брызгами... Ветер с каждым часом усиливался и усиливался... Огромный бурлящий поток шел навстречу им и ветру. Две гигантские силы: течения и ветра боролись – встречный (низовой) ветер, поднимая крутые высокие волны, гнал их по поверхности вверх, а течение, борясь, крутя в огромных водоворотах желто-мутные весенне-паводковые воды, с всепреодолевающей силой давило, заставляя течь, двигаться вниз необъятную массу талой воды... Волны и течение шли навстречу друг другу – кто кого!

Гребли изо всех сил (гнулись весла), но пенистые высокие гребни волн догоняли и обрушивались ледяной водой...

Из мутных текучих – идущих в двух противоположных направлениях: сверху, гонимые ветром, и понизу встречно – вод повеяло смертью и жутью. Вмиг преобразились мужики – спокойно-веселого состояния как не бывало. Послышались громкие крики, команды десятников, лодки стали заворачивать к ближнему правому крутому берегу Камы; вычерпывали воду из лодок кто чем...

Булгак осматривался по сторонам – ни одного слова не молвил он, – его лохматую голову трепал бешеный ветер, глаза из-под мохнатых бровей лучились неистовой силой. Все делалось так, как было нужно: все опытны, знают свое дело. Он редко испытывал страх, но тут испугался – не за себя... – случись лодкам нахлебаться воды – никто не выплывет, даже держась за перевернутую долбленку: тело скрутит судорога, закоченеет – не шевельнешь ни рукой, ни ногой и еще живой пойдешь в глубь...

Солнце (сквозь пепельные тучи) все равно пригревало лицо, руки, хотя кругом – холод от: огромного движущегося бугристо-холмистого безбрежного простора, брызг – окатывающих ледяных потоков...

Вот уж осталось несколько саженей до прибрежной полосы, защищенной от волн, выступающей длинной косой, когда одна из рядом плывущих лодок вдруг накренилась, повернулась боком и накрылась набежавшей волной, ушла под воду...

Булгак громко крикнул:

– Табань веслами! – сам резко дернул кормовым веслом, стараясь затормозить...

Лодка ватажного ватамана как будто уткнулась во что-то невидимое... Булгак, повернувшись назад, увидел мелькнувшее между гребнями волн днище и тут же захлебнувшиеся и скрывшиеся в воде головы...

Огромная волна шлепнула по корме, ударила в грудь Булгаку и выкинула из лодки. Оставшиеся дико и страшно закричали...

Десятник Демка, плывущий рядом (на другой лодке), свесившись с кормы своей лодки, кинул конец веревки в то место, куда только что смыло старшого...

Был миг, когда Булгак не мог понять, что с ним произошло, – только почувствовал, что случилось непоправимое, смертельно опасное!..

Тяжелая одежда потянула вниз – в глубину, на смерть!.. Грудь стянуло леденящим свинцовым обручем. Он уже не мог терпеть без воздуха – глотнул воду, затрясло его в кашле под водой, перевернуло, закрутило – приложив страшное усилие, руками, ногами, всем телом рванулся из-под жути, из объятий того, что его тащило в глубь, в пучину – смерть... Еще взмах руками, еще и еще – толчками ног помогал, – и он неожиданно оказался между гребнями волн, глотнул сладчайший воздух, – подумалось: "Как я мог жить и дышать им и не замечать!.." – чуть не разорвало легкие – боль!.. Осилил себя, не выпустил из груди крик ужаса (замычал только), ничего не видно, кроме нависших движущихся вод, и тут его как ударило молнией – прояснило: "Я же тону!.. Погибаю!!!" – захотелось дико жить! Слетели все наносные напридуманные мысли, мелькнула прожитая жизнь... родные, близкие... Настенька, которую бросил-оставил в Великом Новгороде... "Как мог я ее, русскую из славян, променять на этих полудиких, рыжеволосых, узкоглазых?!.. Никто не поможет – только сам!.." – руки гребли изо всех сил, ноги отяжелели, но все-таки держался наверху и успевал между гребнями волн вдохнуть (выдыхал в воду)... Он вновь был самим собой – русским, со своими богами языческими, характером, духом: "Моя судьба в моих руках!.." Он, как его предки, деды и отцы, не сдавался, не отдавался обстоятельствам, чей-либо воле; не отдавал свою жизнь, опустив руки, упав духом, на волю пришлому иноземцу Богу, завезенному и насильно прививаемому...

Еще и еще сверхусилия: уставших рук, коченеющих ног, леденеющего тела, – вечность!.. "Надо наискось волнам плыть – к берегу!.." Правая рука сцапнула веревку, он судорожно, до боли, до ломоты в кистях сжал, но веревка дернулась и скользнула, но... в последний момент – все-таки каким-то неимоверным усилием удержался за конец веревки – тело его потащило... он попытался ухватиться и левой рукой, но веревка вновь чуть скользнула... Правая кисть занемела, веревка еще раз скользнула и оборвалась, – в груди у него одновременно с этим как будто тоже что-то оборвалось...

Его тащило и тащило вниз, а он все боролся: пытался грести онемевшими руками, шевелил окоченевшими, как ледяные колоды, ногами и уходил все глубже и глубже...

С болью и ужасающим омерзением вода забивала уши, нос...

"Господи! Помоги, прости меня за мои грехи и за то, что двурушничал! Спаси меня! Я только в тебя сейчас верю! Никто, кроме тебя, уже не сможет меня спасти!.. Господи! Спаси, если ты еси!.. Я же не готов!.." – Он не выдержал: глотнул-вдохнул воду... Тысячи ледяных напильников впились в легкие, в груди сдавило так, что от мучительно-непередаваемой боли стало невыносимо тяжело, – в голове только одно: "Скоро ли?!.." Ох, как страшно долго не приходила смерть!.. Он не мог уже мыслить, думать и – лишь безразличие... Желание умереть, чтобы прекратилось это никогда немыслимое неиспытанное неземное ужаснейшее мучение!..

...Кормовым веслом Демка наконец смог достать дно. Крикнул, начал помогать: отталкиваться от глинисто-каменистого дна. Здесь, защищенную косой от волны, лодку уже не захлестывало, и они быстро приближались к пологому берегу...

Крики, радостные возгласы, шум – эти достигли суши. Вот и их полузатонувшая лодка, зацарапав носом, ткнулась об берег-косу...

Все шестеро выпрыгнули, – Демка – по колено – в ледяную воду, подхватили на руки лодку, вытащили на пологий берег, перевернули – вылили воду (на мокрый песок вывалились одежда и парусиновая ткань – для палатки и парусов, – на супоневых ремнях повисли закрепленные мечи, луки, короткие копья, – кожаные мешки с съестными припасами смыло волной, когда еще плыли по реке).

Рядом приставали другие: мокрые, оскальзываясь – с них самих тоже лилась вода, – они так же переворачивали лодки, осматривались, зевали на нависший над косой высокий гористый заросший лесом правый берег Камы, кое-где порезанный оврагами, белевшими вымытыми камешками известняка...

Демка-десятник, русобородый, вращая синими полоумными глазищами, заорал:

– Давай багры, ужицы (веревки), оцепи оружие!..

– Куды?!.. – над ними навис здоровущий Касьян-сотский.

– Ты что, сам не знаешь?.. Вон две перевернутые лодки!.. Зацепились и ждут, – пока зеваем-орем, и они вслед за ватаманом Булгаком уйдут!.. Давайте пошевеливайте, ребяты!

– Их уж не спасешь, себя только сгубим..., – вишь, как их вниз тащит...

Один из ушкуйников, по кличке Гусак – высокий худой, вытянув длинную шею, с надеждой посмотрел на сотского, к которому подбегали его ближние слуги-воины.

– Ах ты!.. – шлепнуло, бухнуло, – это подскочивший Демка снизу вверх ударил кулаком своего гребца по носу. Остальные с уважением и опасливо косясь на своего десятника-ватамана-кормчева, схватили опорожненную лодку и потащили в воду...

Сотский обозлился:

– Дурни! Остановите-ка их, – приказал своим слугам-воинам, я на них гривны вложил!.. Мне решать!..

Демка остановился, к ним стали подходить, несколько человек встали рядом, – лица мужественные, честные.

– Спасти надо!.. как иначе-то... пальцы, руки цепенеют – ждут, а мы тут!.. – потащил лодку с четырьмя своими, но сотские слуги перегородили путь.

– Утопните! Не ходите, – сотский хотел по-хорошему, но тут из рядов стоящих на берегу и сочувствующих Демке, послышался хрипловатый сильный голос:

– Ты, Касьян, лодками не распоряжайся: серебро, которое вложил, мы отработали-отбили!.. Ты себе не присваивай! – и уже истерично: – Хватит!.. Мы от чего ушли, снова к тому и пришли, что ли?! Опять хозяева появятся, опять одни – жируют, другие в нищете и в голоде, что ли?!.. Не бывать тому, мы тут, на Вятке, вольный город построим, вольная русская земля будет тута-ка, а теперь пусти нас... Мотри, вернемся, соберем Вече, как наши дедичи делывали в Великом Новом граде... И избранные в Вече вновь будут бескорыстными слугами народа. Выберем Главу и его товарища такого, которые на себе тащили тяжесть власти... служили бы по долгу и чести своим людям, народу... Опять!.. У кого мошна тяжела, брюхо толще и рожа шире – тот сидит на народе и понужает им...

Голос принадлежал седовласому Рядану Монаху, который ушел из монастыря и присоединился к ушкуйникам перед самым походом. Кем был в миру он, никто не знал, но только по виду по поведению явно был не простым мужиком-навильником – грамоту и многого такого знал и умел, для чего нужны ум, природные данные и знания и воспитание. Он бросился к Демке на помощь, – вместе с ним – еще семеро! Всего – 13...

Никого не смогли спасти. Сами едва не утонули.

Поздно ночью (ветер переменился – дул с запада с берега, – притомился, притих), таща свои лодки на веревках, – одни тянули, другие отталкивали веслами от берега – поднялись к стану двенадцать человек во главе с Ряданом. Раскачиваясь от усталости, он подошел к ближайшему костру, сел; рядом бухнулись и все остальные вернувшиеся, – Демки среди них не было. Даже в красноватом оттенке слабого костерного света была заметна на смертельно уставшем лице Рядана лежащая великая печаль. Он свесил голову, седые мокрые волосы упали на белевший лоб, закрыли и глаза, сникшая голова беззвучно затряслась... Поднял голову – пегая слипшаяся борода задралась. Над головой – черное Небо! – Ни звука, ни света – темно: бездождевые тучи закрыли Небесную Твердь. Он задвигал, замахал рукой, – поняли, что он крестится.

– Господи! Прости нас, грешных и бестолковых; по нашей вине сгибли братья... Страшной смертью умерли они, и не попадут души ихние к Тебе, Господи, в Рай...

К костру стали собираться. Подошел и сел на корточки проводник (то ли из вятчан, то ли пермяк), он нескрываемым любопытством смотрел, как молится и плачет Монах. Ему жалко стало русского.

– Ни нада плачь, – эта Кама бзяла сибе жертба, типерь Она утихла и даст нам пылыть и не бозмет больше к себе никобо...

Рядан, не обращая внимания на язычника-проводника, продолжал молиться-плакать.

... – Я чирез болок пробеду, – близка Чепца покажу, а тама быйдите Бюткэ (Вятка), настроите себе изба, баба налобите, зик-зик поделаите и она многа-многа чилобечкоп народит...

Кто-то не выдержал и громко прыснул со смеха, другой – закашлялся-захохотал в кулак, третий – во весь голос по-жеребячьи загоготал...

Монах резко и грозно мотнул головой, блеснул зло глазами на черт знает что говорящего проводника (вмиг стихли), на стоящих, сидящих вокруг ушкуйников, и все вновь увидели, как загорелись-засверкали зло в темноте глаза старого Рядана.

– Не Кама в жертву взяла, а по нашей глупости!.. Бог через человека все делает. Зачем мы зашли в бурлящую реку? Кто посадил на непросушенные, непроконопаченные лодки?.. Сами – мы!..

Надо просушить лодки, проконопатить, заготовить корма – у всех почти мешки с едой смыло в реку...

– А нам велено завтра с утра уже плыть, – благо ветер стих и около берега...

– Кто такой бестолочь?! – встал Рядан, от ярости забылась усталость.

– Я!.. Хозяин всех лодок, снастей и припасов, – Касьян стоял рядом. – Тебе было сказано не ходить. А ты?!.. Булгака часть теперь мне перешла, так что все теперь мое! – последние слова прокричал сотский в лицо Рядану...

– Ах ты хозяин, ах ты сукота! Привык на людском горе наживаться, – Монах ударил Касьяна в грудь, – сотский чуть не упал, охнул, схватил Рядана двумя руками за горло и начал душить... Люди стоящие впервое время растерялись. Касьян позвал на помощь слуг, те стали бить старика по спине, голове – чему попало...

Кто-то женоподобно завопил:

– Робяты-ы-ы, ы!.. И здесь бояре объявились! Собственник, нас за своих баранов считает, а ну бей Касьяшку и его людишек!..

Отскочили от Монаха сотские слуги. Несколько ушкуйников повалились на Касьяна, повалили на землю и связали веревками. Кто-то с притыхом, ударил раза два по голове сотника, чтобы тот перестал орать.

Рядан страшно кашлял. Дали ему воды... Перестал кашлять, зашевелил ртом, зашипел-заговорил:

– Изберите старшину ватажного... Нельзя быти стаду без пастуха; у волков клыкастых и то есть вожаки, которые стаю водят...

– Тебя хотим в старшину!.. – Все согласились и порешили.

Рядан, когда приутих шум и говор, заговорил: "Я стар, немощен, вот только, поди, товарищем ватажного старшины смогу... Тут молодого, крепкого... а я советом помогу..."

Куда там, – договорить не дали, – разве можно переубедить уже что решивших ушкуйников. И слышать не хотели о другом. Теперь уже даже те, кто до этого молчал, присоединились к общему ору: "Кого еще выбирать? – Ты хоть стар, но умен и справедлив, и не праздно, не попусто живешь – не для себя, для людей, для миру стараешься... А то выберем, который только о себе... для себя... – горе с таким-то будет!.."

Привели старого (на глазах старел!) Феогноста – исполнял обязанности попа, – и тут же при свете факелов заставили благославить вновь избранного старшину.

Поп-ушкуйник подошел поближе к Рядану, затряс седой бородой, заскрипел-заговорил-запел молитву. Все подхватили: запели-заревели громко нестройно басами...

Утром после небольшого тепленького дождичка из-за туч ослепительно и тепло брызнули на берег солнечные лучи. Щурясь от солнца, которое поднялось с той привольной, еле улавливаемой луговой стороны – за широчайшим ледяным текущим полем – Камой – приступили к работе: конопатить, сушить лодки – приподняв на высоких кольях, под ними, внизу, разводили небольшие жаркие костерчики из сушняка.

Рядан Монах подозвал к поднятой лодке (сырые борта парили, черными струйками стекали остатки смолы) двух развалисто шагающих с хворостом-сушняком мужиков.

– Видишь?.. Вон как на сырое-то дерево смолить, – старшина показал длинным корявистым пальцем на смоляные полосы, стекающие по бортам, – местами (было видно) сырое дерево не пускало смолу, она лишь снаружи просмолилась. Один, – постарше – положил хворост, подошел совсем близко к лодке и начал рассматривать, провел пальцем по выкипающей черной смоляной полосе, отдернул палец, подул, сунул себе в рот...

– Ай! Вижу... Надо просушить и просмолить плешинки. А где смолу-то взять – нету-ка... Не строить же смолокурню! – посмотрел в утай на своего товарища. "Вот как я!" – отвернул от Рядана, присел и начал подкидывать в костер, пышуший жаром, сухие ветки...

– Надо сюда Касьяна позвать!.. (Он его своим помощником-товарищем назначил).

* * *

Когда через волок протащились на Чепцу, то "вниз по оной пловуще, пленяюще отяцкие жилище и окруженные земляными валами ратию взеимоше, и обладающе ими... внизоша в великую реку Вятку... и узревше на правой стороне на высокой прекрасной горе устроен град чудской и земляным валом окружен... – Чуди Болванский городок... И приступивше к тому граду вельми жестоко и сурово... Той крепкий град взяша воинским промыслом в лето 6689 (1181 год) месяц июлиа в 24 день... и побиша ту множество Чуди и Отяков, а они по лесам разбегошася... и нарекоша той град Никулицын".

3

Постаревший, седовласый и седобородый Протас Назарыч присел – плечи опустились, спина горбатилась – на теплый сосновый комель-обрубок. Пахло смолой, лугами, близкой водой; журчание воды, щебетание и суета невидимых пташек; сухой стрекот кузнечиков; с недалекого озера взлетела стайка уток и, свистя крыльями, пронеслась низко над землей – матера-утка учила выводок летать.

Закрыл глаза, солнце приятно жгло лицо; ладони, лежащие на коленях, прогревало сквозь холщевую рубашку и порты. Ох, как потянуло на сон!.. Голова зятяжелела, упала на грудь и он забылся коротким сном... Перехватило дыхание, скинулся; проснулся – задышал... "Господи! Не дай умереть эдак-то во сне, – перекрестился на солнце, – как без меня-то – пропадут..."

В последнее время он стал часто вот так вот впадать в сон, – иногда на самом неподходящем месте и в ненужное время. "Старею!" – сам понимал. И вновь мысли...

Уже должен был Булгак послать вести о себе с проводниками-ведомцами. Что с ним?! Протас давно ждет, – вон и суда готовы: три насады, десятка два больших лодок; смогли сшить паруса. (Прибрали даже обгорелые кусочки гвоздей – все пустили в дело).

А ждать больше было нельзя: в прошлую ночь булгарские лодки заплывали из Камы в старицу – и должно быть прознали, что их мало и вот-вот навестят бусурманы! Да и до холодной осени, до мерзлой воды нужно успеть пробраться в верховья Камы?.. Или Вятки?..

Пиляй, как всегда, находился рядом, – он после гибели жен и детей привязался к старому Протасу как пес – ни на шаг не отходил; стал молиться, как и русские, "греческому" Богу, старался говорить по-русски, подражал во всем (в чем и не нужно) Назарычу, – вот и теперь пытался задремать...

– Пиляйка, – позвал Протас Назарыч своего друга-слугу. – Пойди-ко созови – прямо сюда – мужиков; скажи, что об деле неотложном будем говорить-думать... Да, да – на берег, сюда, к лодкам созывай...

Собрались не все (кто-то был на рыбалке, кто-то в лес ушел, а кто так где-то), но – чуть больше половины.

– Робяты! Мы не дождемся чай вестей и людей от ватамана Булгака. Нам самим нужно промышлять... Сами знаете – идут дни. Солнце уже все ниже по Небу катит, а наши враги нашли нас и подбираются к нам, – надо отплывать!.. Нам и так нынче здесь не оставаться, не зимовать – ведь все лето мы лодьями провозились... – ни изб себе не построили, ни града вокруг шалашей не соорудили. Но вслед за ватагой Булгака мы не можем идти, не зная, что с ними случилось, где они: живы ли, Господи, храни и паси ихние души, – перекрестился в сторону собравшихся стайкой на бугорочке детишек (их подослали матери, чтобы послушали, о чем говорят мужчины), которые поняли махание рукой старшины как угрозу и дунули врассыпную по высокой луговой траве, высоко поднимая босые ноги, вприпрыжку – только грязные пятки сверкают...

Снова – напряженный хрипловатый голос Протаса:

– Пойдем по пробованному пути – войдем в Вятку снизу – с устья; подымемся до цармисского града Кокшары, перезимуем, а там – как Бог даст...

– Что, они ждут нас? Избы прибрали, печи натопили?.. – ехидный голос. Другой – твердо, уверенно:

– Не ждут, не пускают, а мы сами возьмем, – как-никак ушкуйники!..

Говорили, спорили. Кое-кто сомневался в том, что есть такой град и они найдут (никто точно не знал, – даже Протас Назарыч, – в каком месте город, – все по рассказам деда Ведуна), но многие люди говорили уверенно:

– Сомнений нет. Дед Славата сам видел, бывал там... На месте впадения Немды в Большую Кокшу (современная Пижма – перевод с марийско-мерянского языка: "Место битвы") стоит тот град, – в верстах пяти от Вятки-реки...

– О, дак это не на самой Вятке!..

Спор: между собой, с Назарычем: это – те, кто сомневался. "Не знамо куда ведешь нас!.. – Но все-таки согласились, – не зимовать же здесь.

Единственное, что не могли решить – как поступить с женами, так как некоторые из них не хотели плыть неведомо куда и заранее предупредили своих мужей, что убегут с детьми в леса и найдут там себе новых мужей среди своего племени, если попытаются их силком везти.

– А как без баб-то? Кто зимой нас будет греть? – улыбался белозубый русобородый Малюта Лось.

Кто-то предложил "перевязать их и побросать в лодки".

– Да пусть уходят, бегут – легче плыть будет, – только ребят-парней надо забрать с собой, а девок-мокрощелок пусть себе забирают в Вятские леса.

* * *

...Все-таки часть женщин, забрав детей, ушла в ночь перед отплытием.

– Бог с имя! – крикнул, садясь в лодку и кривя рот, Малюта Лось, – у него вместе с женой ушел старший сын, которого Малюта любил без ума, – рыжеволосого, с веснушками на носу, зеленоглазого...