Текст книги "Разрозненная Русь"

Автор книги: Вениамин Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

– Стрелить из самострелов!

Сорока Мерянин натянул тугую тетиву, крутя рукоять коловорота, вложил в желоб самострела короткую тяжелую стрелу – она в 2-3 раза летела дальше обыкновенной стрелы из лука и на близком расстоянии рвала кольчугу, пробивала любую бронь – и, приподняв ложе-ствол, плавно нажал на спусковой крючок – тетива щелкнула, как бич, – стрела свистнула – исчезла... То тут, то там застучали-защелкали самострелы... Свист, жжукивание пускаемых стрел... Никто не ожидал такого: ни те, кто открыл беглую стрельбу из самострелов, ни те по кому били (у Мстиславцев были в основном луки, и те не у каждого – они шли в бой, оголив мечи) – пешцы ростово-суздальцы остановились, ряды их еще сильнее смешались... Русские прибавили шаг и вот уже, дойдя на расстояние лучного боя, засыпали противника тучами стрел. Самострелы стали бить прицельно по передним – это окончательно ошеломило их, впереди шедшие были перебиты, многие пораженные стрелами попадали, раненые дико кричали от боли и страха... И, чтобы помочь своим пешцам, сквозь них Мстислав пустил конную дружину, но это только усугубило положение: попав под дождь русских стрел, конница начала сама топтать своих – сбесившиеся раненые кони сбрасывали под копыта седоков и, топча пешцев, повертывали обратно, лягая и кусая встречных коней со всадниками, разметывая конные ряды, прокладывали себе дорогу вон...

Вновь взревели трубы, забили "рать" барабаны; послышалась команда: "Пропустить комонных!.." Первыми сорвалась русская конница с флангов, затем, пройдя сквозь ряды своих пешцев, вылетел с конной дружиной Всеволод, – врезался в Мстиславов полк – полуоглушенных, растерянных (многие раненые стрелами, изувеченные своими конями) – разил огромным двуручном мечом; бил по шеломам лезвием, тыкал острым концом... Несколько раз он слетал у него с руки, – только железная цепь, которой была пристегнута к запястью рукоять, не давала оружию упасть... Личина слетела – висела на ремешке – он его закинул на затылок, в левой руке держал продолговатый червленый щит – защищал им себя и коня.

Сзади подпирал – поддерживал полк Владимира Святославича.

Хыканье, хрип, звон, треск, душераздирающие крики умирающих и раненных, проклятья и вопли восторга...

Ростовцы и суздальцы уже не сопротивлялись (но нет-нет, да кое-кто из них из-за страха или бессилия оборачивались и пускали по последней стреле, успевали кинуть сулицу в догнавшего – гибли и русские), бросая оружие, скидывая на ходу бронь и оружие – облегчались, – бежали с поля кто куда...

Всеволод ногами (шпорами) повернул коня, поддал в бок – догнал двоих – один без шлема, его он ударил плашмя мечом по голове, второго, который успел обернуться, стоптал конем, – помчался дальше...

Русские пешцы тоже гонялись... Догоняли, срывали бронь, одежду и отпускали, но которых (в дорогих доспехах...) крутили веревками – пленили. В полон было взято почти столько же, сколько и русских в строю осталось.

Лагерь гудел. Возбужденные победители шумели, кричали – не могли успокоиться. В стороне сидели (их, связанных, заставили сесть) пленные.

Осакий Тур послал конные разъезды: навстречу Ярополку, вслед за бежавшим Мстиславом – проследить за ним: куда убег.

Конные дружины князей и полутора сотня Есея стояли, построившись, готовые к бою. Пешцы бегали, таскали хворост, сушняк для костров, чтобы варить обед, носили воду – поили людей, коней...

Вернулись разведчики: сообщили, что Ярополк повернул обратно – у него разбежалось войско – с ним осталась лишь личная дружина; Мстислав умчал со своей небольшой охранной дружиной, бросив извозных коней, за Клязьму...

Вновь ликовали русские и владимирцы – победители, поели, прибрались и вышли на дорогу – пошли во Владимир. Их провожали жители окрестных сел и деревень – они сами пришли, они и похоронят по-христиански павших: теперь между убитыми не было разницы...

Часть третья

1

Фотий забылся кратким, но освежающим сном, – проснулся от нежных прикосновений по лицу. (Узнал.) Подумал, не открывая глаз: «Как могут быть такими ласковыми, шелковистыми ее ладони, покрытые мозолями от работы?!..»

Несмотря на то, что Йымыж была дочерью (младшей) родового вождя, она, как все женщины, трудилась: варила, чистила, шила, таскала дрова; сейчас вот со своим мужем – новым (первый муж в прошлую зиму погиб на охоте) – рыбачила.

В то лето молодая вдова подобрала Фотия, которого воины-охотники принесли в летнее стойбище, бросили полуживого к ногам Родо Кугужак. Она вышла с годовалым ребенком на руках из жилища вождя (к отцу только что переехала), чтобы посмотреть на русского – русских мужчин она еще ни разу не видела, – встала как вкопанная: до того был погож юноша и так был жалок, что она, когда раненого осмотрел знахарь и сказал, что не выживет, и хотели отнести его на "место для умерших", она бросилась, не помня себя, загородила дорогу и со слезами упросила отца отдать русского парня ей в мужья.

Позднее лето, осень, зиму Йымыж боролась за его жизнь, здоровье... К весне он начал ходить, иногда улыбаться ей; стал понимать марийскую речь, но что было с ним до того, как попал сюда, помнил плохо, отрывками...

Фотий лежал на сене, на берегу озера, в тени (было, наверное, два часа от восхода солнца). Не открывая глаза, наслаждался: запахами луговых трав, сена, близкой прохладной воды, звуками, щебетаньем, пением птиц, дыханием и шумом недалекого леса, и – отдельными стрекотаниями и гудениями многочисленных насекомых и вот этими прикосновениями...

Поднял веки и его небесно-голубые глаза слились с двумя нависшими над ним безумно-нежными большими светло-карими... Глуповатое от счастья круглое лицо молодой женщины сияло...

...Чувство, которое он испытывал к Чеславе-Марие, вновь ожило, когда разглядел Йымыж, и дало и давало ему силу для жизни и радость бытия... И он впадал в какое-то ослепительно-счастливое состояние, когда прикасался, обнимал и целовал Йымыж...

Она лежала на нем, слышала как трепетало в груди у любимого сердце, снова целовала в губы, – это он научил (как приятно!) – лучше, чем, тереться с мужчиной щеками – а вот основное, главное, любовное, детородное... бездействовало у него. Что только не делала!..

Но что это?!.. Показалось? Нет! – она среагировала мгновенно – оголилась, у Фотия рубашку – через голову, порты его полетели в кусты. "О радость!.." – между ног, среди золотистой копны волос оживал, медленно поднимался, набухал... Дождалась: бледно-розовая головка налилась, напряглась у него...

Они лежали оба потные, усталые, но бесконечно счастливые – "Получилось!!!"

– Говорила я тебе, Потяй, что получится, и к Шим Кува не нужно ходить... – Вновь обнимала, ласкалась, прижималась к нему, говорила: – Хочу от тебя ребенка, много... – таких же, как ты: голубоглазых, золотоволосых, красивых. Ты ведь вон какой у меня красивый... Умеешь паять, лудить; ремонтируешь котлы, ножи, оружие охотникам; изукрашения женщинам. Хотя... этим делом у нас, мари, женщины занимаются, но какая разница – ремесло: оно кормит, а ты не такой сильный, да и не охотник... Я тебя все равно люблю очень, Потяй! Хоть вы, русские, слабы физически, но вы до ужасти прекрасны и сердца ваши добры, головы умны, а руки... умеющие...

Фотий усмехнулся, повернулся к ней.

– Ты не суди о русских по мне: я самый маленький и слабенький среди них, – я же не пахарь или воин, а – (вдруг он ясно вспомнил кто он!)... ремесло мое тонкое: рисую, изукрашиваю серебром и золотом, красками, драгоценными камнями церкви – это божьи храмы... Я тебе еще не показывал, как умею рисовать!.. Ты бы посмотрела, какие у нас могутные мужи, красавцы, – помрачнел. – Только вот не могут между собой мирно жить – князья да бояре народ друг на друга натравливают: княжество на княжество воюют...

Долго он еще говорил. (Восхищенно блестели глаза у Йымыж – не от слов – она не вникала их смысл – она любовалась Фотием.)

Фотий как будто проснулся!

Они вытащили снасти из воды. С рыболовных крючков (поставлены были наживы на щуку), сняли несколько рыбин – Йымыж ловко коленком переламывала им хребты, чтобы не бились. Улов сложили в пестери, сверху укрыли от мух крапивой. Пошли по лугам, обходя многочисленные озерки, намывные бочаны – некоторые пересохли – чуть на дне вода с кишащей рыбой. Они руками выбирали крупные белорыбины, клали в переполненный пестерь, сняли одежду – наложили туда. Рядом, не боясь людей, ходили ленивые, отъевшиеся (не могущие летать) вороны.

Преодолев заросли шиповника, поднялись на возвышенность, где на опушке леса (дубы и сосны) стояли шалаши – сплетенные из ивы – сверху сено и береста – эта была временная летняя стоянка.

Ребятишки первыми встретили их, закружились, обрадовались, закричали:

– Потяй и Йымыж рыбы принесли!

То тут то там запылали костры. Каждый, кто хотел, подходили и брали рыбу. Вскоре в котлах закипело, вкусно запахло ухой.

Ели: отдельно женщины и дети, старики и мужчины, которые вели себя как гости – их было мало, многие только что вернулись из лесу – они осматривали охотничьи угодья, ставили силки на мелкую дичь – для подкормки куниц; помогали бобрам укреплять плотины... Часть молодых воинов прибыли от племенного вождя – где поочередно служили сивушами. Родовой вождь ел вместе о Фотием и Йымыжем. Она держала на коленях сына, кормила его с вечера оставшимся печеным мясом. Недалеко от них расположились несколько сивушей – охранников родового вождя.

Родо Кугужак закончил трапезу. Поблагодарил богов, духов, и берегинь остатками еды, не забыл и упырей; запил ключевой водой. Повернув седую голову к Фотию, прищурил глаза.

– Потяй, мы с тобой начали говорить о медной руде, из которой можно получать медь, а потом и бронзу для украшений... Так вот, я даю тебе в помощь своих сивушей – иди на берег Вятки, за Шошму. Дам, оставшиеся от старой Абсак-Батэ – ох жаль ее: какая кудесница была! – кузнечные, литейные инструменты, тигли... Олово дам, чтобы смог там же из меди бронзу лить. Часть бронзы придется тебе тратить на покупку медной руды... В начале зимы, когда будут дороги, жду тебя...

Фотий от неожиданного предложения растерялся. Он говорил с вождем просто так, у него не было желания ехать куда-то в неизвестность. А сегодня, когда он вспомнил себя, ему хотелось вообще уйти (вместе с Йымыжем и ее сыном!) к себе, в Руссию...

Вождь встал, ушел. Йымыж, радостно улыбаясь, бросилась к Фотию, повисла на шее у него.

– Ты остаешься?!..

– Я и не хотел никуда ехать...

– Не ври! Я там... сразу почувствовала. Давай поезжай за Шошму; мы с сыном тоже с тобой поедем, а то будешь без меня на мариек-кузнечек лазить... – и надрывно засмеялась. Ее сын, Антай, подошел к Фотию, и, видя как смеется мать (он еще не мог говорить по-взрослому, но на своем детском языке – всем ребенкам мира понятном – заговорил), улыбаясь, смотрел ему в глаза. Он был очень похож на свою маму. Фотий нагнулся, взял на руки и прижал Антая к груди (сам не ожидал от себя такого – так почему-то жалко стало ребенка!) Йымыж от умиления прослезилась, положила голову на плечо Фотию.

Женщины, проходя мимо, качали шимяками: "Какова дочь вождя, даже с трапезного места не дает отойти – висит на муже", – завидовали ей.

Фотий вдруг встрепенулся.

– Твой отец говорил, что там живут мари-еноты. Это что?..

– А-а, они от енотов произошли – они местное племя, а мы, соколы, пришлые – из-под закатной стороны... В ритуальные праздники, после жертвоприношений, молитв, во время трапезы послушаем племенных жрецов – они все помнят и рассказывают народу, чтобы не забывали, кто мы, откуда и кем будем... – Она оттолкнулась, резко села: – О Боги! Они же могут тебя убить и принести тебя в жертву своим богам. Жрецы всегда для человеческих жертвоприношений выбирают иноплеменников... – и скороговоркой, зло: – Они и наших охотников ловили... И только потом мы узнавали, что с ними случалось... Не отпущу, упрошу отца! Это племя родилось от смешения мари и одо-вятчан – вот потому-то они и таковы: хитры, льстивы и скверны, и сверх меры самолюбивы – все можно от них ожидать!..

– Но ты же слышала, что твой отец cказал: "Купцов, кузнецов, рудоискателей, мастеровых они не трогают..." Поедем вместе?.. Антая оставь – он уже большой – присмотрят.

Вдруг ему, как бывало, захотелось уйти в работу: забыться, успокоиться, вновь вернуть себе уверенность, но, чтобы рядом была с ним и Йымыж. Решил "Сюда больше не вернусь и ее возьму с собой – обучу языку, окрещу и женюсь на ней... – посмотрел пристально ей в глаза. – Начну прямо сейчас учить". Взял на руки Антая, прижал к груди, погладил по черной кудлатой головке – жалко очень, но нельзя брать с собой: самим кабы живым быть, а тут ребенок...

2

Всю зиму готовились: чинили насады, ушкуи, большие лодки, одинаково хорошо плавающие под парусами и на веслах; собирали, заготавливали съестные припасы и многое другое...

(В том году, после того, как пограбили по берегам Камы поселения булгар, их, новгородских ушкуйников, "заперли" булгарские военные суда на Каме. Пришлось уйти вверх по реке и, заплыв в одну из стариц, срубить избы, огородившись высоким частоколом от зверья и недобрых бродников-разбойников, зимовать.)

В весенний разлив, посланные на разведку, ушкуи, вновь обнаружили вражеские сторожевые суда. Решили подождать до лета.

Ребятам не терпелось: столько добра и все это пропадает зазря – скорее домой!..

Потеряли благоразумие. Даже красивые узкоглазые широкоскулые рыжеволосые вятчанки не прельщали уже... Соскучились по родине – об освоении новых земель и слышать не хотели.

Протас Назарович тянул с отплытием до сего времени. Любим и то стал коситься на него. "Менять надо старшину!" – говорили между собой, но с заменой не спешили: то ли чего-то ждали, надеялись, а может быть просто и это делать было лень – обленились: с чего им работать, когда за серебряные, золоченые побрякушки, украшенья туземцы щедро расплачивались, работали на них...

И вот, наконец, закачались в воде тяжелогруженые суда, отчалившись от берега. По одному стали выходить из узкого (в летнее время) протока-старицы. Оставшиеся в городке 37 человек – раненые, покалеченные, больные, да и несколько таких, которые посовестились бросить своих беременных жен, – слезно молились и срывающимися голосами выкрикивали приветы родному Великому Новгороду и Святой Софии – прощались. И не нужно было обладать сверхчувствительной душой, чтобы понять отчаяния оставшихся... – но поздно! Даже попа не оставили (один из троих был согласен) – побоялись: вдруг мусульмане-булгары прознают и тогда им всем – конец – в отличие от православных, магометане (они это по опыту знали) не терпят иноверных и уничтожают всех, кто не их веры. Так у них оставался шанс: предав христианство, остаться живыми.

...Шли на веслах – сильный встречный ветер поднимал с крутыми пенистыми гребнями волну, мешал, не давал ход. Но действие успокаивало, давало надежду – это все-таки лучше, чем сидеть и ждать...

Булгак помог убрать и свернуть парус. Брызги долетали и сюда: по мокрой деревянной палубе было скользко ходить. Он смотрел на белые гребешки, на мутную воду между ними; прислушался уже ставшими привычными к звукам ударяющихся об нос насада волнам; вдыхал запах сырой речной свежести и, успокоенный, перекрестился; спустился в чердак (под палубу), где сидела часть отдыхающих ушкуйников и балагурили.

К вечеру пристали к песчаному острову, заросшему молодым ивняком, увитым ежевичником.

Бегали, резвились, купались, жгли костры – в глубине острова – с воды не видно, – готовили еду, ели ягоды – ладони, губы были, как будто выкрашены, – синие.

Старшие сидели отдельно. Беседовали, ждали вестей.

Ночь посветлела, пришли дальние сторожа-разведчики, сообщили, что ниже впадения Вятки в Каму вновь рыскают булгары.

Вначале говорили спокойно, разумно, потом заспорили. И уже потух костер, утренняя заря протянула свои оранжевые шелковистые косы сквозь деревья и кусты, окрасила небо, воды реки, а они так и ничего не решили. Мнения разделились. Протас и двое сотских предложили, как советовал дед Славата, свернуть на Вятку, подняться по ней посмотреть город Кокшару (впервые упомянуто в летописи в 1143 году – на десять лет старше города Москвы!), осмотреться – может и остаться, а кто захочет домой, то можно будет по Моломе подняться, через волок протащить суда на реку Юг, впадающую в Северную Двину, по ней выйти в Белое море – а там уже, считай, дома – новгородские земли.

Любим – весь красный от спора – усмехнулся:

– Лучше тогда по Каме подняться, а там по Чепце в Вятку – хоть по пути серебра наберем...

Славата повернул голову, начал пристально всматриваться на него: Любим уже – зло:

– Что смотришь?! Меня ты ведь не околдуешь своим взглядом... Да и про серебро я так сказал – знаю: за ним нужно на Каменный Пояс идти... И вовсе оно не нужно мне! – Вон сколько добра в чердаках везу... Оставайтесь, идите хоть через что, а мы, – показал рукой на рядом сидевших четырех сотских, – пробьемся и выйдем на Волгу, поднимемся до Оки, и там, где она впадает, на горе поставим свой город и назовем его Нижним Новгородом, – тысяцкий ощерился, как будто уже сделал дело. Всем полегчало; некоторые заулыбались.

– Там уже мордвой сооружен град на правом берегу Оки, живут в нем и русские: купцы, ремесленники – глядишь, через 30-40 лет будет русским, и без вас, охальников, назовут сей град Нижним Новым Градом, – Славата тоже улыбнулся.

Глядя на деда Ведуна, у Любима, как мотылек, мелькнул в глазах суеверный страх, но этого было достаточно, чтобы сотские заметили это:

– На одних веслах, против ветра... Не уйти!..

Тысяцкий озлился, перебил:

– Нам только – до Волги, а там на боковом ветре...

Решили идти по ночам (хотя ночи были коротки и светлы), днем, забившись в какие-нибудь протоки, заводи, прятаться.

Под утро прошли место впадения Вятки, когда солнечные лучи осветили верхушки деревьев на высоком берегу Камы, расстроив боевой строй, начали разворачиваться, чтобы зайти в устье небольшой речки (а там они расставят корабли, лодки так, чтобы смочь оборониться от нападения), как были внезапно атакованы верткими небольшими суденышками с орущими черными воинами, которые, не боясь смерти, – несмотря на стрельбу по ним из луков, – сблизились с русскими судами и лезли на выставленные копья, подставляли головы свои (многие вместо шлемов – в меховых шапках) под удары мечей...

Бились отчаянно. Ни те и ни другие не уступали ни в ярости, ни в бешенстве, ни в умении сражаться. Знали, что пощады никому не будет. Булгары мстили за своих убитых родных, за разоренные аулы и селения, истоптанные сады и поля, – и ненависть была их такова, что они забывали себя, не думали о смерти – единственное у каждого из них было: не выпустить, убить – уничтожить врага!..

Русские хотели жить и вернуться на Родину!..

Такого: страшный бой, озверелые нечеловеческие крики, звон, треск, дьявольские стоны – не было еще в этих местах со времен рождения реки!..

Булгак встряхнул головой – длинные мокрые волосы мешали прицелиться, – вновь пустил стрелу. Но на борг уже лезли... Он схватил было меч, чтобы кинуться навстречу лезшим булгарам, как сквозь шум боя услышал окрик-команду: "Подымите ветрила!.."

Протас тоже кинулся помогать, Дед Славата (волосы копной, лицо страшное – еще ужаснее глазища – посмотрит, схватит взглядом – сковывает жутью!) длинным копьем, держа двумя руками, сбрасывал булгар в воду.

...Вот наконец-то парус принял ветер, натянулся; затрепетала шелковистая ткань его от напряжения, и насад двинулся: вначале потащились и прицепившиеся к его бортам лодки булгарские, но потом – порыв ветра – рывок – и он уже один полетел, погнал, не отставая от волн, вверх по течению...

Вслед полетели стрелы. Они сразили в первую очередь своих же, висящих на правом борту насада. Ушкуйники ответили прицельном боем. В ответ – тоже стрелы. Рядом с Булгаком воин-ушкуйник охнул, загнулся, сел... Белое оперенье вражеской стрелы торчало внизу живота. "Насквозь пробило – видать из самострела дали", – Булгак выпустил две стрелы...

Дед Ведун нагнулся над раненым.

Протас Назарыч смотрел на оставшееся "поле битвы", перекрестился. Пусть простят его товарищи, но в таком положении он им не может помочь – тут каждый за себя. Вдруг он с радостью увидел, как еще несколько насадов вырвались, и так же, как они, на парусах уходили вверх по реке. Он даже узнал судно Любима.

"Не нужно более пытать судьбу: надо подняться по Вятке, а Любим пусть идет на Каменный Пояс, потом все равно выйдет на Вятку"...

3

На второй день после въезда Юрьевичей в Владимир прибыл боярин Милослав Семиградский и с ним – Третьяк с оставшимися в живых воинами.

Народ в это время ликовал, праздновал победу. В церквях, храмах шли службы. Клиры вдвойне радовались: Михалко Юрьевич, став князем Ростово-Суздальско-Владимирской земли, вернул им села и деревни, земли и леса, луга-покосы, которые были отобраны Ростиславичами; велел разыскать церковную утварь и посуду, растащенную русскими во время правления Ярополка.

...Вот и княжеский двор. Третьяк слез с Гнедка, ослабил подседельник на потном брюхе коня, огляделся. Спешилась и его полусотня (полтора десятка). Не узнать их – это уже не грозные мужи-воины, а толпа уставших – но веселых – мужчин, которые были пьяны от радости – смеялись, широко открывая рты, показывая зубы из-под русых бород, – иногда встречались и безбородые юношеские лица, – приглядевшись, можно было почти у каждого заметить повязки (у некоторых окровавленные), умело закрытые одеждой.

Из белокаменных княжеских хором выбежал воевода Есей. Обнялись. Отпустили воев-владимирцев домой – остальных разместили по княжеским гридням. Дворецкому велено было досыта накормить, напоить их. Третьяка повел к себе – в рубленный дом с многочисленными дворовыми постройками. (Рядом через оградку красовался Спас – небольшой одноглавый четырехстопный, но строем пропорций и форм создавалось впечатление легкости и изящества, женственной стройности, невесомости, – сотский Третьяк поднял раскрасневшее усталое лицо и, глядя на золоченый купол, перекрестился: "Господи! Благодарен Тебе за то, что я жив!..")

...Недалеко высились боярские терема со светлицами – на окнах которых кое-где голубели-зеленели стекла...

Слезы выступили из глаз Третьяка. "Теперь я могу жениться!.." Вспомнились слова Овсюка: "Только служение Богу, через своего князя, и народу есть смысл жизни и пребывания на Этом Свете, а остальное – суета..." – он отмахнулся – мало ли в сердцах говорил ему приемный отец, старый бобыль. Он и женитьбу считал необязательным: "Детей могут плодить и другие, кому это дано..."

* * *

Вечером чуть отдохнув, взяв с собой несколько воинов-дружинников (из товарищей, – одев их свахами), отправился за Радуней. Есей начал прибирать свой дом, готовиться к свадьбе сотника... Но на следующий день Третьяк вернулся без невестки; изменившийся, суровый, злой – на лбу прорезались глубокие борозды...

* * *

Князь Всеволод Юрьевич с боярином Семионом Ювиналиечем разговаривал со Страшко.

– Ты, сотский (боярин приподнял кустистые брови, недовольно посмотрел на князя), Страшко Суздальский, поедешь вместе с суздальцами, которые сегодня будут отпущены... Денег дадим... У тебя там и родня и родители?..

– Нет... Но знакомые есть, знаю Суздаль...

– Поди знакомые-то одни милашки-женки?.. – боярин прищурил глаза.

– А как же, – вновь названный сотский ничуть не смутился. – Я люблю женок и они меня...

– Еще бы!.. – боярин хохотнул. – Кобыла моя, и та еще не оправилась от испуга...

Всеволод не сдержался – улыбнулся, продолжил:

– Переговори там с кем надо, – купи, если нужно... Суздальцы должны послать к нам с Михалком с повинной выборных людей и чтоб были они готовы дать роту верности с крестным целованьем. Слышишь, как можно скорее!.. И – женись: солидность, вера к тебе будет – хватит блудить – ты теперь сотский, а не бродник какой.

Страшко низко поклонился и, весело скаля зубы, вышел.

Боярин Семион вновь приподнял брови и – назидательно:

– Из таких, как он – не будет тебе верных, порядочных... Не верю, что такой вертиголова сможет со временем стать боярином...

– С каких же мне делать тогда? – Не из зажиревших, обленившихся боярских сынков же?!..

– Из трудовых, умных, толковых, серьезных и боголюбивых – истинно верящих – Бог православный русских заставляет быть честным, добрым, порядочным!..

Всеволод встал.

– Знаю я!.. Пойду поднимусь к брату – поговорю с ним. Хоть он и устал от тяжких трудов своих вчерашних (полдня молился и еще полдня делил-возвращал обратно церковную утварь, земли, села, деревни, леса и луга с озерами и дичью церковному клиру).

На следующий день Михалко и Всеволод Юрьевичи провожали домой и благодарили Владимира Святославича "за учиненную к ним от отца его и от него помочь и, одаря его пребогато, его бояр и все войско отпустили к отцу с честью великою".

Владимирско-суздальские князья послали к Святославу Черниговскому и своих бояр с охранной сотней во главе с Третьяком Овсюговичем (сам напросился), чтобы привезти княгинь с детьми.

4

Четвертый день, как они на острове – ближе к левому берегу Вятки – отдыхают, залечивают раны, чинят суда. Протас Назарыч и дед Ведун по вечерам подолгу сидели и о чем-то говорили.

Воины-ушкуйники чувствовали себя как дома: речной пресный ветер отдувал комаров и гнус; краснотал, увитый ежевикой, синел от ягод; отъедались, благо рыболовные снасти были у них всегда при себе, отсыпались; ушибы и раны начали заживать. Еще пару деньков и можно будет тронуться вверх по реке.

* * *

В километре от Вятки, на правом высоком берегу был Рож (с марийско-мерянского языка (м.-м. яз.) – дословно: "Дыра"). Вход в рудник охранялся двумя воинами, – сами охранники никогда не были под землей, поэтому со страхом и суеверием смотрели на тех, кто уходил вглубь каменисто-глинистой земли и спустя несколько часов выползали (мокрые, грязные), волоча в плетеных корзинах коричнево-зеленую медную руду.

Пятеро сивушей и трое слуг, которые вместе с Фотием и его женой пришли в селение Рож, построили на окраине, на краю заросшего глубокого широкого оврага времянки-шалаши – для себя и для хозяев.

Здесь много было приезжих: кузнецов, рудокопов и медеплавщиков, торговцев-перекупщиков – всем нужна была красная медь.

Пока Фотий не передал от имени Родо Кугужак подарка местной родоплеменной знати, к ним относились недоверчиво, недружелюбно. После – смягчились, разрешили свободно ходить, работать; при встрече на широкоскулых лицах изображали улыбку.

Фотий еще не все помнил из той (как будто потусторонней) жизни, но свое умение не забыл. Он даже иногда сам себе удивлялся, когда вдруг получалось удивительно хорошо то или иное украшение, изделие... – руки, пальцы не разучились: знали что и как делать.

Он скупал медь, добавляя олово в той или иной пропорции получал бронзу: то ярко-золотистую, похожую на золото, то путем добавок железного порошка – "бронзовое железо".

Вчера он, по форме, которую изготовил по образцу огромной бронзовой бляхи (главный племенной савуш дал, чтобы Фотий припаял сломанную дужку), вылил бляху – подчистил и отдал вместе со старой отремонтированной Куго Савушу. Главный савуш – он одновременно являлся и главным племенным воеводой – онемел; молча встал и в сопровождение слуги-воина ушел из летней кузни, то и дело разглядывая золотом сверкающую бляху.

Вечером к Фотию пришли два воина и пригласили в гости к Куго Савуш. Отказаться – значит обидеть. Пришлось идти.

Летний рубленный дом главного воеводы был заполнен гостями. Многие были уже пьяны.

– Кто пришел!.. – Куго Савуш, коренастый, потный в праздничной белой рубахе с красной вышивкой во всю грудь, широко расставив ноги, раскрыл руки и ждал в свои объятия Фотия. Кто-то из гостей ехидно спросил: "Кто это такой Желтоголовый?.."

На него хозяин зло оскалил зубы:

– Мой Первый гость!..

Поили пюре (медовуха), кормили дичью, рыбой, заедали ягодами и снова – пюре...

Фотий за последние недели окреп, подрос, он с аппетитом ел все, что было на столе.

– Останься у нас: будешь Первым гостем всегда за моим столом, жить будешь у меня... Построю тебе зимний дом двухэтажный – рядом кузню... – говорил главный воевода так, как будто он уже согласился работать на него. Не понравилось это Фотию. Но, собрав остатки разума и воли он еле сдержался: знал, что скажи сейчас он что-нибудь не так, не выпустят его живым...

Что-то случилось. Стало тихо, только из самых пьяных продолжали иногда выкрикивать-говорить. К Савушу подошли двое. Впереди – постарше мужчина: лет 30-35, c черной бородкой, – коричневые глазки его испуганно поблескивали. Он заговорил, Фотий первые слова не понял, потом, разобрал...

... – Видать, богаты они; видать, булгар грабили и теперь отдыхают, – сзади стоящий жадно смотрел на стол, собрав морщины на черном от загара лбу, шумно сглотнул слюну.

– Где они?.. Вы к ним близко подплывали?.. Сколько их?..

Когда рыбак закончил ответ, все вновь зашумели, – захотели тут же идти на Вятку и брать русских купцов (а может разбойников: какая между ними разница!) Но хозяин приказал:

– Идите проспитесь! А завтра днем пойдем.

Послышался и трезвый голос: "Как днем?!.."

– Еще раз говорю: "Днем нужно... Они в это время не ждут – после обеда спят!.."

Когда все ушли, вызвал охранников-сторожей своих и троих послал разведать.

* * *

Медовый напиток ослабил тело, члены, но голова – ясная. Пришел домой, лег рядом с женой и сыном (она в последний момент отъезда вдруг отказалось без Антая ехать), в первое время впал в забытье, но потом: "Ведь они же убьют их, русских, моих соплеменников!.. – мороз по спине, проснулся окончательно: – Вот тот самый случай, не зря шел сюда, сердцем чувствовал, что Бог дает мне возможность уйти к своим... Во сне зачмокал Антай, жена пошевелилась, повернулась, обняла мужа... Фотий вдруг закаменел: – А как же они?!.."

Йымыж проснулась, приоткрыла глаза – благо уже светло (коротка летняя ночь) – смотрела удивленно, как молится муж своему Белому Богу; прислушалась к словам и, хотя не понимала, интуитивно, по тревоге в его голосе заподозрила беду. Она не бросилась расспрашивать, а затаившись ждала – мужчина сам должен все, что надо сказать – так приучена. Кончил молитву. Вышел, где-то долго ходил. Пришел – вся исподняя одежда мокрая. Она села и, широко открыв глаза (теперь, уже в шалаше можно было различить лицо), смотрела на своего любимого мужа. Но Потяй вел себя не по-мужски: он волновался, суетился, жалобно смотрел на нее.

Самой себе удивлялась: "Как я его люблю?.. За что?!.. Кажется, в последнее время начал расти... Какие остальные, русские, если он среди них самый маленький, как он говорит, самый хилый?.. Все равно его люблю, хоть ведет он себя женоподобно..."