Текст книги "Разрозненная Русь"

Автор книги: Вениамин Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

* * *

Анбал нашел князя у его духовника Николы.

Дворецкий поклонился, белозубая улыбка осветила широкое лицо, черные волосы курчавились.

– Тебя, мой Господине, Петр зовет на свой день ангела.

Андрей усмехнулся:

– Не сегодня же у него?.. Не терпится! Какие могут быть увеселенья!.. – подумал: – Хорошо, пусть... Скажи, что приду, ждет!.. – Еще раз усмехнулся, нахмурил брови: – Сам-то будь там: смотри: что, как у них...

* * *

Анбала Ясина долго не пускали во двор. Слышно было как сторожа за воротами говорили, видел как выглядывали из-за забора: высматривали, нет ли с ним еще кого-нибудь. Наконец открыли.

На крыльце сидели джигиты-ясины.

– Ты что пришел?! – встретил в сенях Петр.

Вошли в горницу. Анбал молча огляделся, нашел себе свободное место, сел за стол, уставленный питьем и явствами, и потом только ответил:

– Обещался прийти в гости...

Ропот, шум – по рядам. Некоторые вскочили – у многих оружие; возбуждены.

– Чего ждем?!.. Придет и закует нас в железо.

Снова подал голос хозяин дома:

– Тихо!.. Ором не поможешь. Садитесь. Пейте и думайте...

Сели. В немоте пили; кое у кого стучали зубы об края чаш. Ни крепкий мед, ни пиво не брало...

Бледный от волнения Яким (как похож на убиенного старшего брата! – только моложе и без седин) вдруг проговорил грозным голосом:

– Надо упредить: его самого!.. Этой ночью... На охоту собирается?

Анбал ощерился.

– Никуда не собирался, – это так, княгине да для нас было сказано...

Кто-то вновь – испуганно:

– А если раньше возьмет?!..

Кучкович крикнул задрожавшим голосом:

– Я живым не дамся!..

Петр встал. Коренастый, кареглазый, подошел к Якиму сзади, положил на его плечи руки, встряхнул со своего лба темные волосы, обвел глазами гостей.

– Я так не думаю... Видит Бог, по-другому не можем: убежать не убежишь – стража сильна на градских стенах и воротах... (Заглянул было в горницу слуга с подносом – на него рыкнули, выхватив поднос с медными посеребренными тарелями с закусками, напитками, вытолкали, закрыли дверь.) А дворцовую охрану мы одолеем: нас вон только два десять, да еще наши пасынки, холопы, и, главное, они не ждут...

Ефрем, тебе со своими джигитами надо взять князеву охрану, отобрать оружие и, перевязав, бросить в подвалы... Вы (обратился к троим детям боярским), берите наших пасынков, холопов и перехватите сотских тихонько в своих домах и держите их. Будут борониться – бейте до смерти!.. Анбал – только ты можешь это сделать – передай княгине, что б она князя этой ночью одного оставила; скажи, что б не появлялась здесь, пока мы все не сделаем и не боялась: я и Яким сделаем все, как обещали. (Яким Кучкович кивнул русой, курчавой бородкой.) И вынеси из княжьей опочивальни меч... У него над постелью висит и мне принеси.

Дворецкий встрепенулся:

– Как же вынесу?! Сразу же спохватится!

– Нужно изъять меч!.. Будто бы этот меч Святого Бориса. Знаете же Андрея, он ничего зря не делает... Конечно, меч никакого не Бориса и, нужно будет, он применит – он вельми силен и искусен в бою. Не помните, что ли?.. Много раз на рати ходили с ним – видели, какой он бывает в сражении: впереди дружины! – и снова к Ефрему: – С вечера мы сторожей-то напоим – пьяны будут... Без князя-то все притихнут, будут делать то, что мы велим...

На крупном породистом лице Кучковича заискрились глаза синим льдом.

9

– Иди, Фотяй! Закрывать буду, – в дверях стоял Анбал, взволнованный, потный.

– Куда идти? – Фотий очнулся, оторвался от книги.

– К купчихе Смоляниной... Оставь, сам я приберу.

Дворецкий что-то держал подмышками: длинное, завернутое в старый кафтан.

Спустились вниз, вышли на площадь.

– Вон туда иди, – махнул рукой Анбал в сторону видневшейся серебряной маковки домашней деревянной церквушки с золотым крестом за высоким тыном – через площадь, под городскими стенами. – Скажешь, что князь велел поселить, – усмехнулся.

К Фотию спешил (заждался!) его холоп Бурдулай – в годах, широк, высок, не по-летнему тепло одет – черная борода коротко пострижена. Он вел двух лошадей с седлами: переметные сумы свисали с обоих сторон. Радостно улыбаясь, бросился к своему господину, вытащил хлеб, кус копченого мяса:

– На-ко, дитятко, ешь!.. Я уж начал бояться за тебя...

Отошли к ротонде – напротив дворца и собора, – где из-под земли бил родник. Струя хрустальной воды на полметра поднималась и падала на обустроенный лоток. Вокруг сидели странники, купцы, просто зеваки – мочили сухари, ели, запивая ключевой водой – кто ладошкой черпал, кто ковшом.

Фотий любовался изукрашенным цветными камнями лотком. Поднимал глаза и радовался каменным узорьям дворца и собора, ротонды. "Такая же ротонда, как и в Киеве, но только эта покрасивше будет!"

Как вкусна была еда, как приятно было запивать еду прохладной водой.

Бурдулай ел аккуратно, красиво – будто и не холоп... "Какой!.. Не зря мой отец его со мной послал. И не силой, а любовью к нам держится – как пес верный!.."

Поели. Перекрестились золоту креста на соборной главе.

– Пошли, – Фотий взял под уздцы одну из лошадей, повел за собой.

В купеческий двор их не пустили. Сторож закричал, замахнулся копьем...

Бурдулай сверкнул черными глазами, вопросительно посмотрел на Фотия: "Может отпихнуть его?.." Но отрок заговорил с воротником ласково и достойно:

– Ты не кричи, мы люди князьи. К купчихе Смоляниной на житье поставлены. Проводи-ко к ней...

Во дворе появилась стройная молодая женщина со служанкой. Сторож подбежал к ней, поклонился, что-то сказал – она кивнула, остановилась, стала их ждать.

Они вошли во двор... По мере приближения к купчихе Фотий все более и более краснел: страх брал его – до мурашек на коже была она красива!.. Она тоже удивленно смотрела своими ясными карими глазками на смуглом лице. Прекрасное ее личико как будто светилось...

"Господи! – Фотий чуть не вскрикнул. – Да что же это такое!.." Большие голубые глаза его "застеклянели". Взгляды их встретились и слились.. Нежный, ласковый женский – заворожил... Он очнулся: круглые лукавые глазки ее улыбались.

– Тебе что, отрок, надобно?

– К тебе... Купчиха...

– Меня зовут Чеславой (крещена Марией).

– К тебе велел идти князь и стать в дом...

Женщина смутилась, сквозь смуглоту на щеках выступил румянец, губки бантиком раскрылись:

– Это не ко мне... Это к матушке...

10

Два брата: князья – Юрьевичи – Всеволод и Михалко – слезли с коней. Михалку помог стремянной. Всеволод – молодой, двадцатилетний – соскочил сам.

Под большим раскидистым дубом на краю лугового леса слуги разложили ковры, середину накрыли скатертью – из белого холста, – вытащили снедь из сумов, поставили вина в сосудах.

На крупном смуглом лице Всеволода блеснули темно-карие глаза: "Любит брат, как и я, греческие вина – в Торческе и то в медушах одни только вина держал..."

Налили сами – слуг отослали в сторону: "Нам поговорить надо!" Выпили. Заели копченой свининой. Князь Михалко – небольшой, длинные начинающие седеть волосы свисали на плечи; узкая светлая борода – до пупа, под ней золотой наперсный крест с горящими на солнце каменьями; в белой расшитой сорочке. Он больше походил на монаха...

"На десять лет только старше меня, а уже как старик!.. И какие мы разные! – ведь от одного отца-матери", – подумал Всеволод и перевел взгляд на цветущий луг. На синеющие вдали воды Десны, на правом возвышенном берегу которого искрились купола храмов и церквей – среди них выделялись золоченные купола Борисоглебского и Спасского соборов в детинце Чернигова... Нижние части хором и жилища черного люда не было видно – городские стены на валу и детинец закрывали их...

Стрекотали кузнечики в траве, гудели шмели, пчелы – в небе с одиночными белоснежными облаками, висело солнце – оно огненным золотистым шаром прилепилось к голубой тверди и изливало оттуда потоки горячих ослепительных лучей... Травы млели, испуская нежнейший аромат. Пахло цветами, медом...

– Всеволодушка, я пригласил тебя не на охоту – сам знаешь, я не любитель такого пустого времяпровождения – а для разговора.

– Знаю. Знаю даже что ты мне скажешь...

– Нет, не знаешь!.. Я хочу уйти из мира... – в монастырь... Жаль только дочь!..

Всеволод удивился, черные брови переломились, полезли вверх..

– Ну, вот сейчас ты знаешь, что хочу сказать... – Михалко вновь наполнил кубки: – Хочу отговорить тебя от такого греха, Святослава Всеволодовича тоже умолить не вмешиваться... Не хочу, чтобы кровь нашего брата пролилась...

– Я тоже не хочу! – привстал на колени, смотрел, не мигая, в глаза старшего брата.

Светлые глаза Михалка – обычно добрые, ласковые – зажглись гневом:

– Господи! Останови своей десницей сие... Не допусти!.. – перекрестился, глядя на Всеволода.

Прохладный ветерок из темной сырой чащи освежил голову, тело. Всеволод тряхнул черными жесткими волосами; в глубине курчавой бородки забелели зубы:

– Мы уж Андрею не поможем!.. Он обречен... Все верно он делает: стольному князю нужно быть государем... Дед наш, Мономах, был таким – его даже венчали Патриарх и послы императорские привезли царские ризы и корону...

– Патриарх сам не приезжал в Киев.

– Но он же благословил!.. Ладно!.. Так вот, даже деду не дали русские бояре изменить наследование великокняжеской власти, как это делается в империях, так у нас и продолжается титул по старшинству в роде даваться... Хотя Андрей одно не то сделал: – разогнал всех старших отцовых бояр и остался со своими безродными дворянами... Что его дворяне – они как варяги, сегодня у него – завтра – у другого князя... – и продолжил потише, с болью: – Ростов, Суздаль нам завещано. Наш отец перед смертью с боярами рядился... А что Андрей?!.. – уже зло: – Он и меня и тебя с матерью выгнал на чужбину... Сколько слез я пролил, молил бога в Аскалоне на берегу Дуная, чтобы помог вернуться в Землю моих отцов... И Он услышал мои молитвы!.. Нельзя нам отдавать Залесскую Русь племянникам Ярополку и Мстиславу – они вместе с боярами растаскают княжество. Да и сам посмотри, что теперь с нами: мы с тобой сидим в Чернигове у Святослава Всеволодовича... Ты потерял Торческ, я – Городок на Остре... Где нам, нашим семьям жить?!.. Мы помогали Святославу Всеволодовичу брать Киев, отбить Чернигов от Ольговичей – не наша вина, что он не усидел на великом княжении, из-за него мы остались без отчин. Пусть теперь нам помогает!.. – и продолжил строже. – Могут они и без нас все сделать. Не зря к племянникам приезжали ростовские да суздальские бояре. Говорили с ними, с их дедом Святославом. Пока с нами они говорят, надо говорить... Ты знаешь ведь, Глеб Рязанский, зять наших племянников, после смерти Андрея, если сможет своих шуряков поставить на княжение, то станет самостоятельным от Ростово-Суздальской земли, сам будет хозяином... – Вдруг голос Всеволода загремел: – То не понимают, что благодаря силе Залесской Руси держится Русь! Ослабнет она и тогда не удержать остальные русские земли: будут дробиться, разваливаться и враги докончат нас – кругом только этого и ждут!.. Смотри, что в сердце Русской Земли – в Поросье – створилось – одни черные клобуки живут! Так по всей Руси может статься... – и скорбно: – Я ему простил, но Бог не простил ему, видимо... Обречен он грехами прочими... Вот еще что: моя жена, Мария, и его жена – ясинки – родственницы; так вот, княгиня-свояченица жаловалась Марии, что Андрей – седина в бороду – бес в ребро – заимел в стороне женок, а со своей не спит... А та, видимо, в отместку снюхалась с Якимом Кучковичем... Все равно ему конец. Удивительно еще, как жив до сих пор Андрей, не отравлен княгиней?!..

Всеволод встал, нечаянно дернув ногой, уронил кувшин: густое красное вино разлилось по белой скатерти...

* * *

Впервые узнали, каков есть Андрей Юрьевич в 1135 году, когда под Ждан-горой разгромили ростовцы и суздальцы во главе с сыном Юрия Долгорукого Ростиславом объединенное войско "новоградцев", "пъсковичей", и "со всею областию Новоградского". Исход битвы решила дружина двадцатичетырехлетнего Андрея, который – в золоченом шлеме, в блестящей пластинчатой броне – впереди своего конного войска врезался в ряды новгородцев, прорубился сквозь их – вышел им в тыл...

К концу пятидесятых годов Боголюбский уже хорошо известен, и не только потому, что получил во владение пригород Суздаля Владимир Залесский, а из-за того, что многие "суждальцы", воевавшие в войсках Юрия Долгорукого с 1149 года были очевидцами, а некоторые – участниками военных и дипломатических подвигов Андрея. "Старшая" и "младшая" дружины многократно наблюдали его поединки с врагами во время бесконечных междоусобий с Изяславом Мстиславичем и Всеволодом Владимировичем, с которыми Юрий Владимирович (Долгорукий) враждовал.

Андрей Боголюбский не терял голову во время азартного боя. Князь был и очень разумным политиком, трезвым и расчетливым соперником во время переговоров. Он удачно выступал в роли посредника между своим отцом и его противниками.

Андрей был опытным полководцем, авторитетным и грозным воеводой, его приказам подчинялись даже "дикие половцы". Он имел тесные связи с церковью. "Он был хорошо образованным, начитанным человеком, не лишенным оригинального литературного таланта".

Боголюбский был "суждальским" патриотом, а на Киев смотрел, как на временное место своей деятельности. В летописях мы встречаемся и с такими записями, когда Андрей уговаривает отца, просит "поити ны Суждалю..." И недовольный политикой отца и стремящийся к самостоятельности, не убедив Юрия Долгорукого "иде в свою волость Володимерю". Он не подчинился приказу отца, за что последним был обвинен в нарушении договорных обязательств и чуть ли не в клятвопреступлении.

В тот момент Андрей Юрьевич разделял мнение ростовских и суздальских бояр, относился враждебно к продолжению борьбы за Киев и стремился уйти в "Суждаль". Кончено, такой князь очень нравился местным – ростово-суздальским – боярам.

В 1145 году, летом, князь Андрей со своей свитой и домочадцами, духовником Николой и дружиной вышел из Вышгорода. Перед отъездом был тяжкий разговор с отцом. Юрий Владимирович терял верного союзника, талантливого полководца, превосходного дипломата и близкого советника.

В обозе отъезжающего князя было сокровище: икона "святое Богородици, юже принесоша с Пирогощею ис Царяграда" – будущий национальный и духовный символ Владимиро-Суздальской и Московской Руси – икона "Володимерской" божьей матери.

В четверг, в ночь на 15 мая 1157 года "представился благоверный князь Гюрьги Володимеричь в Кыеве..." В южной летописи дополнено: "...пив бо Гюрги в осменика у Петрила в тъ день на ночь разболеся, и бысть болести его 5 днии".

(Через 15 лет сын Юрия Глеб – великий киевский князь – повторил своего отца: тоже был отравлен!)

После смерти Юрия Владимировича стали прибывать на Северо-Восток остатки дружины его, близкие бояре, мужи; Андреевы родственники: его мачеха и младшие братья.

4 июня 1157 года представители "старейших" городов разорвали ряд с Юрием, а духовенство освободило их от присяги, от крестного целования, и Андрея Юрьевича избрали на стол Ростово-Суздальской земли.

В Владимирской летописи записано: "Ростовци и Суждальци здумаши вси, пояша Андрея сына его (то есть, Юрия Долгорукого) старшею и посадиша и в Ростове на отни столе, к Суждали, занеже бе любим всеми за премногую его добродетель, юже имяше преже к Богу, и ко всем сущим под ним".

Младших Юрьевичей удалили с собора, – а через пять лет Андрей "выгнаша" братьев за пределы Ростово-Суздальской земли.

Андрей превратился из незначительного мелкого князька "сподручника" своего отца в могущественного князя, владеющего третьей частью Древней Руси.

11

Третьяк, радостный, вёл коня под уздцы. "...Так я смогу из детских в мечники перейти, а потом и – в старшую дружину... Получу землю, имение – он даже своим дворянам дает, – потом женюсь... ух! – стану со временем боярином!"

В Боголюбове – крики, шум; суетились, бегали, седлали коней; наконец, потные, злые вооруженные воины стали выезжать из Владимирских ворот. Он тоже вышел...

Нужно было коня накормить, напоить – овса хоть полторбы купить... Пощупал кожаную мошну – "При себе... Эх, оружие и доспехи остались там – растащат, если Есей на углядит. Поторопился, полуротый, надо было спрятать!.." – но все равно не огорчился, снова на душе посветлело, запело. Хотелось с кем-то поговорить... Куда же идти? Вперед – по дороге – не поедешь: конь устал ("Добро хоть конь-то со мной!"), и завтра нужно – к князю... Да и кто его в Владимире ждет – еще в такой-то час! – товарищам по дружине не до того... Ни родни, ни близких – даже женщину не завел, как многие – всего себя отдавал службе и не зря! За усердие и правоту Бог помог ему...

Свернул направо – на тропу, которая виляла среди стеной стоящей, зеленя ржи. На правой руке теперь, на обрывистой стороне оврага, белел Боголюбов; слева полого поднималась пыльная дорога (только что по ней он шел) на Владимир; прямо на север – по ржи – бежала тропа, теряясь на взгорке. Она все равно доведет до жилья смердов-землепашцев... Хлеба высокие, по грудь; по ним волнами ходили ветра – Стрибожьи дети, – обдувая жарким сладко пахнущим полевым духом.

Огромное желтое солнце калило сквозь холщевую сорочку плечи, спину... Он остановился, ослабил ремень чересседельника, сунул ладонь под седло – все еще мокро от пота; разнуздал коня: вынул из желтозубой пасти обглоданные удила; зашагал по потрескавшейся тропе. Вгляделся под ноги – чернозем! Удивился, – он слышал, что в этих местах земля такая, но другое дело увидеть самому.

Снова остановился, нагнулся, развязал супоневые шнурки на поршнях, снял их и ноговицы – босиком ступил на сухой отвердевший чернозем (приятно обожгло ступни)... Из-под ног выпорхнул серый комочек – птаха и трепеща, заливаясь трелью, стала быстро уходить в небо... Жаворонок исчез, как будто растаял, там, а песня – серебряная трель – становилась все громче и громче; звуки пенья этой полевой птицы трогали самые глубокие струны его души. Вспомнилось детство, родимый дом – он не помнил лица своих родных, но как бы чувствовал... Лет пять ему было, когда половцы, приведенные на Русь русскими князьями, увели в Степь его и его мать, братьев, сестренку, там их раскидали по вежам. Он не знает, что стало с его отцом (наверное, убили), в каком месте родился, где его родина, но хорошо помнит, что на такой же вот земле они сеяли и пахали, засевали хлеб – где-то в южных княжествах...

Спасибо ("Никогда не забуду!") князю Боголюбскому – его дружине – который в 1162 году ходил в Степь и вызволил его из плена... К себе на жилье взял его Овсюг Комолый – странный, боголюбивый бобыль-дружинник. До похода на Киев в прошедшую зиму они жили в Москве – в засаде. Жаль, под Вышгородом сложил свою голову его воспитатель, крестный отец – на руках Третьяка умер: кровью истек раненый Овсюг. Всех он заменял: и отца, и мать, и родных... Две крупные хрустальные шарики-слезы скатились, замочили золотистый пушок на верхней губе. Третьяк с трудом сглотнул ком в горле, вытерся рукавом и вновь на его лице засветились синевой глаза-озера... Ничего, он еще будет человеком, встанет на ноги, – сиротой он себя не чувствовал – это главное!

Тропа пошла вниз – на краю оврага, заросшего лесом, открылось селение. За высоким тыном виднелись соломенные крыши строений. В одном месте поблескивала серебряная маковка с подзолоченным крестом церквушки. ("Смотри-ко, крещены!") За противоположной крутой стороной оврага – снова поля.

Ближе к поселению – участки с яровыми, кое-где были полосы с зелено-синими клубками гороха, к самому тыну упирались огороды: с капустой, репой, свеклой...

Вошел в широкие ворота – открыты настежь. Селение как будто вымерло – только куры рылись в дворах, да собаки озверело рвались на привязи. Тревожно... "Что случилось?!.." – он остановился, прислушался. И верно, где-то выли, плакали бабы. Застукотилось сердце – зашагал... Вот ближе и ближе... Большой двор, заполненный народом – в основном дети и бабы: в киках и повоях – редко виделось молоденькое личико с венцом на голове; кое-где стояли парни, старики. Догадался: "Взрослые ушли на сенокос, а тут без них что-то случилось!"

Кроме маленьких ребят, на него никто не обратил внимания. Конь за его спиной фыркал, тянул поводья, задирая голову, он натянул поводья – притянул к себе.

Половина двора была в тени от высокой клети и амбара. В середине стояла летняя изба – оттуда доносились завывания и причитания, на дворе некоторые бабы тоже пытались шмыгать носами, утирались старательно подолами сарафанов, понев и, не отрываясь, смотрели на чернеющий дверной проем летней избы, куда, пихаясь, пытались некоторые протиснуться.

Малыши в одних коротеньких рубашонках, без портков – ничуть не стесняясь – забегали перед Третьяком и, стараясь друг друга переговорить, затараторили:

– Святомил умилает. Его уж в колыто положили...

– Окрестить хочет поп перед смертью его, а он не хочет, говорит: "По старине меня проводите на Тот Свет: сожгите на костре..."

– Ему в луки клест сунули, на лоб свечку поставили и зажгли...

– У него брат – старик волхва, за рекой живет и древних богов – идолов сторожит, Вечный огонь поддерживает, что б не погас... Вот и просится дед Святомир, чтобы его туда отвели...

В дверном проеме показалась высокая девушка – темно-русые волосы раскиданы по плечам, в белом сарафане, в золотисто-карих глазищах – гнев, бешенство. "Пустите!.." – она растолкала людей, выбежала босиком, – поверх сарафана – на бедрах – оказалась клетчатая понева – на освещенный двор, прогнувшись в стане, – одежда облегла тело, выявив ее девичью красоту – вскинула голову к небу, протянула руки к солнцу.

– О, сын Сварога, Сварожич Дажбог!.. Помоги своим детям!.. Моему прадеду Святомиру... – Третьяк смотрел на очаровательную фигуру девушки-невестки (понева на ней), на ее лик и его бросало то в жар, то в холод: "Хороша-а, а!.." – он открыл рот. Она продолжала: – Дай ты ему умереть – уйти на Тот Свет – как наши пращуры... Пусть его Душа соединится с Родом и Рожаницами в Ином мире... – она встала на колени.

– Радуня – божья невеста, – голос мальчика-подростка (уже в портках) послышался в притихшей толпе, – тоже не крещена; русалили ее нынче в поле и недаром: видел, какой хлеб в этом году будет? – Третьяк в ответ кивнул. – Видать, Земля приняла от ее силу.

Третьяк уставился на "божью невесту" – встретились глазами – девичий взгляд загипнотизировал его. Он перестал слышать... Очнулся:

– Как русалили?..

Подскочил малыш – волосы обгорели на солнце, нос облупился до красноты, голый живот, в пупке чернела земля, один глаз прищурен – другой – синий, наглый, – хитро улыбаясь, – Третьяку:

– Не знаешь как мужики баб лусалят?!.. Вначале на четвеленьках ее, а потом положили... Ох и визжала...

Третьяк покраснел. Вцепился глазами в молодую женщину, помимо воли представил ее в поле... Подумалось: "Бабы же не носят портки – у нее и сейчас там ничего нет!.." – он почувствовал, как тугая приятная горячая волна начала неудержимо, пульсируя, наливаться в паху, попытался он рукой остановить, но... вырвался... "Господи!!! Только не это!.."

Большие глаза Радуни округлились... Она вскрикнула, закрыла лицо руками и бросилась вон со двора...

В это время Святомир – Третьяк не видел, когда он вышел, – рослый седовласый, белая борода до пояса, – наблюдавший с крыльца, выпрямил, сколько мог согнутую спину, заговорил неожиданно громким, сильным голосом. (Из избы высунулась рыжебородая, гривастая голова попа.)

– Дети мои!.. Не могу принять я христову веру, предать своих богов... – голос крепчал: – Не могу и, как вы, двурушничать: одной рукой креститься – другой требы класть упырям и берегиням. Да и не верую я в вашего Бога, – он повернулся к попу, – от которого люду тяжелее становится жить – ведь каждую десятую часть всего имения забираете и, кроме того, еще: крестины, именины, праздники тьма тьмущая... венчания, похороны... Если бы это Богу шло, дак нет – вам, попам и церковным клирам идет на обогащение! Странно проповедуете: нам – народу – одно, что б мы смиренны были, лишения, нищету терпели и за то будто бы в Рай попадем, а сами, прикрываясь крестом, богатеете... Вы что сами в Рай не хотите?.. Или вера ваша для холопов, что б их в узде держать?!.. Мало вам имения съестного, рухляди, дак вы еще землю, леса, луга вместе с боярами отобрали у нас... Какой это Бог, если он допускает такое унижение одних и разбой других! Никто не должен сметь присваивать себе то, что на Земле – все это общее, каждому поровну дано!.. – продолжил потише: – Я еще помню – отроком был, – когда Русь была едина, когда приезжал Великий Мономах и закладывал город Володимер... И един князь был на Руси, и раз в год приходили его дружинники к нам – свободным, вольным – и собирали небольшую дань – не то что теперь: свора бояр, попов, княжьих дворян и тиунов – все обирают нас... (Снова громко.) Трутни! Зачем они нужны, зачем живут они?! – зорят и сосут кровь у трудового человека...

Не хочу креститься! И я не умру, пока не отведете меня в капище к моему брату, и не поклянетесь справить по мне тризну...

12

К вечерней трапезе подали кушанья. Сидели четвером: князь, княгиня, повар и Прокопий-паж. Как обычно, перед вкушанием пищи Андрей Юрьевич попросил своего пажа сотворить молитву.

– Отче наш, Иже еси на Небеси! Да святится имя Твое, да приидет Царство Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. – Прокопий, встав на колени перед образами, ловко бил поклоны и пел высоким чистым голосом: – Хлеб наш насущий даждь нам днесь...

Остальные, сидя – взгляды устремлены на иконы – крестились и негромко вторили:

– Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и нынче, и присно, и во веки веков. Амин. Господи, помилуй. Господи, благослови!

Блаженный отрок дважды поклонился.

Повар разлил из большой мисы в тарели густую золотисто-масляную стерляжью уху. Первым начал хлебать – за ним остальные... Подали тушеную телятину в сметанном соусе с хреном... Князь зорко смотрел, чтобы его сотрапезники не отставали от него и ели все то же, что и он... Заедали солениями, мочеными яблоками, брусникой прошлогодней, запивали хлебным квасом...

Андрей Боголюбский вытер губы рушником, уперся рукой об стол, встал. Обратился к Богу. Стоя, все слушали.

– Благодарим Тя, Христа Боже наш, яко насытил нас земных Твоих благ; не лишил нас и Небесного Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир даяй им, прииди к нам и спаси нас, – перекрестился. Повар – толстый, лысый – смотрел изумленно на своего господина: "Странный молебен проговорил!.."

Князь повернулся к Прокопию и – назидательно:

– "Пищу имей умеренно, да не в объядение владеши. Ибо сладкоядение и многоядение гроб есть... Но, не пища Зло, а чревоугодие" – утверждал святой Максим Заповедник, – с усилием улыбнулся.

Вышли из трапезной. Разошлись.

Князь направился по переходам в храм, чтобы отстоять вечерню. Остановился, обернулся к отставшей княгине.

– Ты чего?!..

– Андрей! – голос ее вздрогнул, смотрела она как-то странно, разглядывала его. Черные глазки ее, на круглом смуглом личике, вдруг нежно затуманились, повлажнели... Заморгала, опустила головку – прядь черных вьющихся волос выскользнула из-под вышитого золотом и жемчугом кокошника. Но, пересилив себя, продолжающим вздрагивать голоском, чуть нараспев, красиво коверкая слова, вопросила, чтобы Андрей позволил ей уйти ночевать к своей подруге – боярине.

– Ты же все равно на охоту уедешь? – спросила-сказала.

– Наверно, теперь уж под утро выедем. За Нерлю – на кабанов... – князь Андрей про себя был рад, что жены не будет этой ночью. (Он собирался на "охоту", но не на кабанов!..)

То, что они врали друг другу, между ними – давно – с первого разу, когда она, увидев своего жениха, старого – пусть и сына великого князя – изобразила себя влюбленной. А он сделал вид, что верит. Вот и пошло. И странно: ее, красивую, молодую, он не может любить, как Улиту. Видимо, если мужчина не в состоянии исполнять обязанности мужа, то он и любить не может и быть любимым!..

Он-то, седой, "мудрый" – на что-то еще надеялся... Думал, что она поймет его, но они все дальше и дальше удалялись душами друг от друга. У него дернулась левая бровь, щека – ему сейчас не до женщин; дай Бог жизни и силы, что б смог он выполнить свое предначертание Судьбы: объединить Русь – как Рим, Византия. Иначе не стоило родиться Андреем Боголюбским!

* * *

– Ефрем!.. Мозеич! Ты что такой?.. Сидишь – только пьешь, не ешь ничего, не слышишь?..

Ефрем – сотский – бледный, – молча повернул голову, и посмотрел на Петра своими синими глазами – в них боль, ярость и еще чего-то, но не страх... Он уже давно никого не слушал – думал, переживал вновь, что было в его тридцатилетней жизни. Иногда (привычно!) возникали перед внутренним взором черные женские глазки; они то любовно смотрели, то насмешливо блестели... Мягкий круглый овал смуглого личика; носик... узорчатый вырез ноздерок... Она, даже став княгиней, женой Боголюбского, не отпускала его от себя!.. А ведь когда-то он сам сватался к ней, но ему, родовитому, но бедному, ясину отказали! Так и остался служить у ее отца, потеряв голову, и вместе с головой гордость... Поехал с ней в Русь.

"Джани (она всегда для него будет Джани)?!.. Не можно ее ни понять, ни обдумать... Ох, уж эти женщины – не человеки они!.. И какая стала: мужу изменяет... Полюбила Якима"...

Надо было на нее обидеться, но не мог: сам виноват, когда-то, когда она – тайно – полюбила его, молодого, красивого, он, проверяя ее ("Крепко любит – простит!") любовь, изменил ей и так, чтобы она узнала об этом... Теперь всю жизнь кается: "Зачем так сделал?!.."

Вон сидит Яким Кучкович – ее любовник, – Ефрем все знает, но делает вид, что ему не известно... Странно, но нет у него даже злости к нему... Ефрем знает, что это до поры у него: хоть взглядом, движением губ даст она понять, что она простила ему, и вновь любит, он ринется в бой, он устроит резню, перебьет всех этих чванливых бояр, увезет ее к себе. ("А вдруг она все еще любит и со зла делает так!") И он решил: что как только уберут Андрея, он увезет ее на родину. Он любит ее не только как женщину, но и как частицу своего народа. О!.. Его несчастный и прекрасный народ!..

"Где же она сейчас? Надо послать к ней, пусть тайно передадут, что я ее увезу... Никому больше ее не отдам!.. Якима – убью!.. Господи! Дай мне разума и сил" – забывшись, перекрестился.

– Смотрите! Мозеич уж крестится со страху...

Ефрем вскочил, бешено заворочал глазами – прямые черные волосы разлетелись, – короткая борода и оскал белых зубов – звероподобный рык: