Текст книги "Разрозненная Русь"

Автор книги: Вениамин Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Плыли-летели по Каме по течению быстро, – как стая гусей по ветру; вошли в устье Вятки и только тут пристали к острову, заросшему ивняком.

Старшина Протас Назарыч велел отслужить коленопреклонный молебен за счастливо пройденный путь, – он очень боялся, что их могут перехватить Булгары. Теперь хотя и будет тяжело плыть – против течения, – но все-таки спокойнее – цармиссы на своих лодчонках не посмеют перекрыть им путь на воде, а на берег он не выйдет.

Он смотрел, как молились: старательно, – продолжая молиться сам, он как-то резко неудобно повернул голову, – у него вдруг в глазах закрутились "черные мушки", его повело в сторону, и он упал навзничь, – и все сделали так же...

* * *

Со стороны караван судов казался большим и многочисленным; в насадах были в основном женщины и дети, в лодках – вооруженные мужчины. Никого не нужно было подгонять: все понимали – идут на север, нужно до холодов обустроиться, заготовить корма, дрова, приготовить теплую одежду. А тут еще не ясно, где этот город? Смогут ли найти, одолеть местных жителей града, взять так, чтобы не пожечь...

До боли, до слез в глазах вглядывался Протас Назарыч, стоя на носу насада, на впереди открывающиеся за очередным поворотом берега, пытаясь разглядеть признаки жизни и по ним угадать близость поселений.

Вперед услал несколько небольших лодок, чтобы те плыли близко вдоль берегов и высматривали местных жителей. По карте-схеме до речки (правого притока Вятки) Большой Кокшы было еще далеко, но кто знает: вдруг, рисуя сию карту, дед Славата ошибся, и не бывал он там... – они могут и мимо проплыть.

Старшина замахал ближайшей лодке. Те подплыли, развернулись, табаня веслами и брызгая водой, прижали лодку бортами к насаду, он пересел к ним, приказал:

– Давайте вперед!

Догнали ведомцев, плывущих вдоль правого крутого лесного берега. Уже надо было причаливать куда-нибудь на ночной отдых, готовить еду, – тень накрыла реку, берега; устали гребцы, кормщики – все – особенно страдали дети и женщины; они все световое время августовского дня томились в "чердаках", дышали затхлым спертым воздухом, – только "по-легкому" поднимались на палубу, да за водой... Вечерняя тень, постепенно переходя в ночную, сгущалась. Протас, стоя на носу лодки, молчал, – не отдавал команду: "На ночлег, к берегу!" На темном обветренном высохшем лице неестественно выглядела белая борода, мокрые сивые волосы свисали пучками, только глаза – большие (нестарческие) светлые – светились изнутри, посверкивали иногда искорками, когда смотрел по сторонам.

Он сам безмерно устал, держался на одной воле, которая тянула вперед, как вожака стаи перелетных птиц, возвращавшихся с теплого юга, – куда они были вынуждены улетать на зиму, чтобы спастись от холода и голода, – на родную землю около студеного моря, где они родились, выросли, – где их родина. Казалось, что у старого Протаса силы непомерны. Он вожак-старшина и от него зависела жизнь и судьба этих людей, – доверившихся ему!.. Если даже он не сможет их довести до дому, то должен помочь им обустроиться, обжиться...

Места не знаемы; поймать бы кого... (он впервые вел ватагу без проводника), ориентировался по описанию деда Славаты да по тому, что наговорили отяки-вятчане, плывущие с ним.

...Вибрирующий свист и резкий "тук" – несколько стрел из затемненного крутого берега, вскрики раненых. Протас вздрогнул, хотя, как оказалось, он внутренне ждал этого: "Хоть таким путем найти, добыть "языка"!

Один из русских успел заметить, откуда стреляли.

– Вон там они! – пустил туда стрелу – за ним – остальные из луков, самострелов – и первый выскочил из приставшей лодки.

С другой лодки, где был Протас Назарыч, продолжали стрелять, пока не стало не безопасно – своих можно задеть.

Старшина Протас продолжал орать:

Быстрее, быстрее!.. Словите! – Вон там они, – показывал (с воды плохо – но видно) на большую заросшую кустарником площадку на склоне крутого берега.

Лавина падающих камней (шум и пыль), но ушкуйники карабкались туда, где засели вражеские лучники. Никто не ожидал (даже сами русские) от атакующих такой прыти и ловкости.

...Уже несколько ушкуйников с ревом, ухватившиеся за края каменистого уступа площадки приподняли свои огромные тела и бросились на лучников, – те ударили дротиками, – один из русских схватился за живот, согнулся и кричал от боли и ярости, покатился по краю уступа площадки, сорвался и вместе с вырванным с корнем кустом шиповника, покатился вниз – в воду.

Крики, шум, визг, треск... Стихло...

Сверху с темноты крикнули, чтобы приняли "языка".

Протас велел пристать к берегу. Пленного – связанного, лицо разбито, из-под разорванного мехового летнего кафтанчика на оголенной груди зияла рана (на воде было светло – все-таки северная летняя ночь) – бросили в лодку.

Отчаливай! Греби вон туда, – Протас Назарыч показал рукой на темнеющий узкой полосой островок.

Он наклонился над пленным: узкоглазым, черноволосым, коренастым – крепкого телосложения, лет 20-25 от роду, который молча, зло посверкивал глазами, лежа на дне лодки.

Ты кто?.. Отяк, бишь вятчанин?.. – пленный закрыл глаза, закаменел лицом. – Вишь, какой злой, грозный – цармисс должно быть.

– Развяжите его, да завяжите рану, а то вон как кровоточит...

– Убегет! – Смотри он какой – чисто рысь... Это ведь не мирный отяк-теля...

– Куда ему – вона, сколько крови выбежало, – живуч, чисто собака.

Развязали руки, ноги. Пленный вздрогнул, открыл глаза, подвигал, потер по очереди онемевшие руки и вдруг: распрямившись, столкнул стоящего перед ним ушкуйника и прыгнул за борт, – ушел под воду. До берега было недалеко (не успели отплыть), когда он вынырнул, его, взмахивающего лишь одной рукой, понесло по течению.

В первое мгновение от неожиданности у ушкуйников – никаких действий, потом – крик:

– Лови его!.. Багром...

Развернули лодки, догнали. Насадив плотное жилистое небольшое тело – с хрустом – на железный крюк багра, как на гарпун (три раза нырял – уходил), подтащили к борту, вдвоем на руках подняли и бросили в лодку. И только на острове, где устроились на ночной привал, он пришел в себя.

Вначале молчал, только крутил круглыми темными глазами, потом не выдержал и начал от боли постанывать, ощерил рот, заскрипел зубами и что-то начал говорить-просить (голос тихий, но злой). Привели отяка, который понимал по-вятски и по-марийски.

– Это мари... Гоборит, чтоб ебо быстрей кончали... Кочет к сбоим – на Тот Свет... У ник смирт Боина корошо...

– Спроси, сколько до ихнего Кокшары-града?.. Где река Большая Кокша?..

– Ничебо не гоборит болше – умрил...

Протас спросил у десятника, который штурмовал и взял засаду.

– Ушел ли кто из них?..

– Кажись, нет, все погибли, там остались... Не боятся, дерутся насмерть.

– Язычники, идолопоклонники!.. Как теперь дорогу до Кокшары найдем? Кто?.. Как узнаем? Опять надо поймать "языка", но такого, чтобы говорил и сказал нам!..

– Зачим ик ловить, искать?..

– Дурак, сказано, чтоб путь до Кокшары узнать!..

– Дык дорога до Кокшара я сама знаю...

– Ты знаешь?!.. И молчал! – с кулаком бросился на него десятник, – схватил за грудки, приподнял одной рукой: – Мы ж тебя спрашивали: "Знаешь путь до Кокшары?" – А ты мотал головой: "Низнам!.."

– Отпусти его, – Протас приказал. Нагнулся над валявшимся под ногами (упав на землю, тот повредил ногу): так все-таки, почему ты не сказал нам путь до Кокшары?

– Ни знам я путь, только дорога знам, – ответил, размазывая слезы проводник отяк.

– Закопайте, – показал на труп умершего мари, – а то до утра засмердит, – и Протас отошел к заросшему густым ежевичником кусту шиповника, подложил под себя на землю (песок, заросший мелкой травой) шубу, завернулся войлочной вотолой и впал в сон, как умер...

Проснулся от холода – вотола валялась в стороне; уже посветлело, но видно плохо еще. Предутренний холодный туман, парясь, поднимался от поверхности воды и наползал на остров, где они обустроились и на левобережный берег (луга).

Встал, посмотрел. Костры погасли, хотя кое-где слабо дымились еще. Все спят и как спят! – Мужики и бабы в обнимку; дети побросаны в сторону – в кучу... Некоторые пары продолжали ("И во сне!!!") шевелиться... Кое-где слышались сладострастные стоны и повизгивания женщин.

Пошел к воде, чтобы проверить охрану, – а заодно и умыться и напиться... Чуяло сердце, так и есть: все сторожа спят! Ужаснулся, закричал что было мочи, чтобы проснулись...

Поднялись в лодках сторожа, – морды заспанные, недовольные. На берегу проснулись тоже. Бабы быстро раздули костры, побежали, начерпали воды в медные котлы, наложили туда для варева, повесили над огнем.

Мужики сидели, позевывали, почесывались – ждали, когда будет жратва. ("Во обленились! Даже не умываются.") Старшина Назарыч отвернулся, глаза бы не смотрели на них, уселся на песчаном берегу. Подозвал десятника из сторожей, велел, чтобы тот разыскал сотских и передал: "Пусть соберут всех мужиков." Сам, молча, тупо, зло смотрел на реку в сером тумане. Надо было что-то делать! Посмотрел в сторону, – думал, показалось, – нет, рядом валялся труп пленного. Это было уж слишком, – вскочил, замахнулся на подходивших мужиков, шагнул к ближайшему, Пилипке, схватил его за грудки – порвались завязки на вороте рубашки:

– Бери лопату и закопай!.. Да перекрестясь... Креститесь, поганцы, безбожники. Бога вы не боитесь!.. (В стороне встали двое сотских – один ухмылялся, второй – хитро щурился, – оба не подходили к старшине.) Это они могут так-то, они язычники, – не хоронить человеческие трупы... Обленились!.. Только и знаете на бабах скакать... до одури! До умопомрачения, – даже во сне!.. А утром не можете встать – дрыхните все... Эдак-то бы, мужики, на веслах днем гребли, как по ночам работаете по-дурному... Господи! Что с ними делать, с кобелями?.. И баб до того разохотили-довели, что они уже ополоумели – по безумным глазам видно, что в ихних длинноволосых головках дума только об этом... Хватит, сегодня же, сей час же разберите своих жен и детей – ватажно жить с бабами и детьми неможно и недобро, – они не только вас уже не узнают, а своих детей путают... Стервы, всех подряд ублаждают! – Протас не говорил, а кричал: – Добром такое не кончится. Не зря есть обычай не брать с собой баб в походы и на войну. Так мы не дойдем до городка – нас сонных перебьют однажды... И тихо идем: упредят нас слухи и тогда Кокшару с ходу – влеготу не взять будет... Ну и кобели!.. Знал, что такие, но не до такого же!..

Протас Назарыч велел мужикам построиться в один ряд. Взял в руки большой медный крест и пошел вдоль неровной шеренги – каждому тыча в оволосенный рот крест.

– Целуй и побожись, что пока не возьмем Кокшару-град не будете утехаться-играть с бабами...

Ушкуйники, отводя глаза, с неохотой (некоторые с отвращением) целовали обслюнявленный позеленевший металл... – боялись отказываться (суровый железный старик пригрозил, что в случае непослушания, снимет благословление и проклянет).

Когда кончили, Протас Назарыч, – еще не остывший – вытащил огромный засапожный нож, предупредил вполне серьезно:

– Мотрите, кроме слова, будет и действо божье: вот этим ножом отрежу балясину у того, кто нарушит свое клятвенное обещание!.. Могу у всех отрезать! – У меня хватит характера...

* * *

Второй отряд новгородцев "внидоша во устье Вятки реки и идоша по ней вверх до Черемишских жилищ и дошедше до Кокшаров городка обладаемы черемисою... И те новгородцы, распространишася и начаша жить..."

4

Двухгодовалая Сбыслава стеснительно посмотрела на своего отца светлокарими глазками, приоткрыла розовый ротик и, сидя на коленях у матери, вновь ухватилась губками за влажный темновишневый набухший сосок, зачмокала, – мать-княгиня сама кормила грудью своих детей.

Всеволод улыбнулся дочурке ласково нежно. В это время он был любящим отцом и мужем своей красивой обожаемой жены.

Княгиня Мария смотрела-ласкала синими очами единственного мужчину в своей жизни... Они встретились глазами и в какое-то время вглядывались – этого времени хватило, чтобы вновь напиться (непередаваемыми словами) любовными чувствами райского наслаждения и счастья живой плоти и вечной души. Глаза, взгляд никогда не соврут – в них всегда истина, правда!

– Всеволож ты мой, – только не перебивай – мне тоже нелегко было вначале, но потом поняла, что так нужно Богу...

– Опять!.. Не могу я порушить, сжечь святилища своего народа, – пусть языческие... Конечно, не все сразу, вдруг, поймут, что Бог един на земле, и все мы в Его воле... Люди отвернуться от меня, – даже и те, кто на пиру со мной рядом сидит... Нет, не смуты боюсь, – смуту я урезоню, на то есть дружина, – а того, что, оставаясь на княжеском столе, не стану для них оставаться князем; не будет ко мне почтения и уважения, – а это главное для любого правителя и государя. И это будет конец моей власти... Нужно через просвещение, через благостные дела заставить принять Бога, чтобы человек, имеющий совесть, душу и разум, с любовью воспринял Всевышнего, но не с корыстными целями, чтобы грешить – жить не для себя, а для ближнего...

Мария склонила голову – локоны черных вьющихся волос выставились и свесились, закрыли шею, – слезы погасили синеву в глазах, потекли по смуглым щекам, заполнили ноздри...

– Не мучь меня и себя, Всеволож, и решись – не страдай!.. Жалко их как человеков, но... прав мой духовник: до нас князья... Володимер Святой огнем и мечом... Нам продолжить нужно его дело – искоренять язычество – укреплять Православие... Люди в большинстве своем глупы, подлы – особо черный люд – злы...

– Работный русский люд не глуп и не плох!.. На них и мы, князья, в конечном счете держимся, и тут уж: какой народ – такой и правитель, и, наоборот, какой правитель – таков и народ... (Глядя с удивлением на злую, глупую мордашку жены, – первый раз такую видел – подумал: "Надо духовника ей сменить, – нужно русского...") Господи!.. Народ к Богу как свинов и коров к корыту с едой нужно приманивать... попробуют – сами будут исть – не оторвешь, но не железом и огнем, истребляя их...

Жена-княгиня все еще зло, сверкивала глазищами из-под мокрых ресниц.

– Грех на тебе: под носом Поганое Капище! – А ты терпишь. Андрея ведь за то же Бог прибрал – за двурушие: одной рукой он церкви, соборы строил, а другой – охранял, не давал церковным клирам капища сбивать, идолов сжигать – это же оскорбительно для Православного Бога нашего, как ты не понимаешь?!.. Ведь предупреждает, наказывает Он нас с тобой – сподряд 4 девки... Не дает Он нам парней, а как без них – ты сам как-то говорил, что если я не рожу мужей, то кончится твой род и княжение, – снова влагой наполнились глаза у Марии, хлюпая носом: – Давеча Протопоп богородический и то говорил: "Пусть испепелит и сравняет с землей Поганое Городище, а то вельми многие туда ходят вместо того, чтобы в божьи храмы посещать..."

Нахмурился князь.

– Ладно, нынче же поеду в эту осень туда... на озеро – рыбы там почти нет, а вот перелетные птицы садятся во множестве, – и заодно посмотрю, поговорю, подумаю...

У княгини вмиг высохли слезы, синим лаского-любовным светом вновь зажглись глаза.

– Всеволож, поцелуй нашу Сбыславушку... родненькую, – и сама первая чмокнула в смуглый лобик дочурки.

* * *

Всеволод Юрьевич поселил в Андреев княжеский дом (двухэтажный, кирпичный, побеленный; пол и внутренние стены кое-где изукрашены майоликовыми плитами) свою семью и Михалкову вдову Февронию, – оставшись одна, выдав дочь замуж, начала полнеть, стареть. Кроме небольшой охраны домов, была общая – по периметру высокой каменной ограды вокруг княжеских домов и двух церквей (Спаса и Георгия). Он широким шагом пошел в верхнюю (северную) часть двора, – здесь он всегда ходил без слуг и охраны-телохранителей, – к себе, в отцовский дом, – вон – рядом краснеет кирпичной кладкой. Вдыхая свежий – с реки – осенний (листвень месяц) воздух, по деревянному настилу дошел до выложенного булыжником придвора перед крыльцом, где, склонив головы, – отдавая честь, – приветствовали стражники; поднялся к себе в опочивальню на 2 этаже. На том же этаже были гостиная и трапезная – для приема гостей: деловых и праздных; в нижнем этаже располагалась охрана и кухня с бытовками. Отдельно стояла мовница – деревянная, впритык с "княжей" конюшней.

Вошел в опочивальню – небольшую, аккуратную; прямо – два узких (взрослый человек не пролезет) окошечка, полуприкрытые белыми, вышитыми по краям занавесочками. По сторонам около стены – лавки с постелью; на одной, широкой, был полог из синего крашеного полупрозрачного паволока, – на ней спал он с женой, когда бывал дома, – что было редко. Посредине стоял тяжелый дубовый стол с резными толстыми ножками, расписанной яркими диковинными цветами столешницей и лавка, покрытая рубом, тканная из разноцветных толстых ниток.

Тут же, вслед за ним, вбежал в чистенькой белой рубашке слуга-мальчик, поклонился – метнул пол (отскобленный до белизны) длинными золотистыми волосами:

– Чего делать, господине?..

– Пришли ко мне лекаря Андрея. Скажи, что князь перед послеобеденным сном хотит поговорить, и пусть сторожа ко мне никого не пускают, – даже больших бояр...

Лекарь Грек (Андрей) за эти годы почти не изменился, – лишь в бородке кое-где посеребрились волосики, да смуглота постепенно уходила с лица и тела.

– Князь... я пришел, – по-русски, и легкий вежливый поклон, – тревожно-изучающе взглянул в лицо и в глаза Всеволоду.

– У княгини все в порядке, но... тут вот какое дело, Андреас, – начал по-гречески; закончил по-русски: – Ты мне все равно как родной: ты знал мою маму, – меня с малых лет... Мне хочется с тобой поговорить не как с моим лекарем, а как со своим близким умным человеком... Ты же знаешь, что у меня нынче, кроме жены, тебя, да боярина Ратшы рядом никого нет: боярин Семион, мой дядька умер, сестра Ольга, княгиня Галицкая, далеко...

– А ближние бояре?.. Воеводы?..

– Они в государственных делах!.. – перебил князь и приподнялся в постели. – Да и то... Одни молоды, другие... нельзя доверять. Вот только Осакий Тур, но он, сам знаешь, не жилец... просится к себе на родину, на Русь, – умирать ехать... Ты, как родной, семейный... после того, сколько ты мне, моей семье сделал, делаешь...

Андреас (Андрей Грек – так прозвали его русские) сидел на лавке, смотрел на напротив полулежащего Всеволода и пытался понять своего хозяина-друга, что тот хочет от него, и удивлялся, почему так долго подходит тот к делу-вопросу, – не похоже на него, – видать, что-то важное хочет решить, мучается, не знает как решить... И вдруг Всеволод Юрьевич заговорил как обычно: четко и ясно и задал вопрос:

– Почему у меня родятся одни девочки?!.. Только не нужно на Бога ссылаться, ты не поп, а врачеватель – должен быть мудрым; в Библии сказано, помнишь ведь: "Богу – богово, а кесарю – кесарево!.." От клиров и от людей моих то и дело слышу, чтобы я убрал: уничтожил-сжег языческий божий городок вместе с богами-идолами. Церквослужителей можно понять: они за Веру ратуют и за добро, которое зря переводится, не попадает им в брюхо и мошну, – говорят, бычачьими и коровьими тушами одаривают язычники своих богов... Злато-серебро сыплют в Огненное Озеро!.. Игумена Феодула до синевы трясло, когда он об этом рассказывал... Может действительно надо сжечь?.. От чего рождаются парень или девка? – Только как мудрец-ученый говори!..

У лекаря выпучились миндалевидные глаза, – темно-коричневые радужки заблестели – и, чуть кося ими, уставился на Всеволода Юрьевича – на высоком выпуклом лбу у грека с глубокими залысинами собрались морщины-складки, и он медленно, вставляя в свою речь латинские слова и выражения, заговорил:

– Сразу, одним словом-предложением, не ответить; я не колдун и не предсказатель – им можно не думать, не обязательно знать, а достаточно иметь навыки...

Видишь ли, мой государь, все зависит от того, в каком состоянии находятся тела (у мужа и жены) в момент зачатия ребенка. А тело связано с Душой – связь прямая и обратная... И отсюда, – очень многое внешнее может влиять на это, воздействуя на наше тело и Душу: питание, среда, время года и час – то есть Солнце на Небе или Луна... Звезды – пусть маленькие они, но их много, но и то они через Солнце влияют: земные и подземные силы Земли... Но, единственное точно, кто бы, чтобы как бы не влияло, не влиял, не влияли на нашу Судьбу, действо происходит через нас, через наше Я... Так что все равно от нашего здоровья, состояния зависит, через нас можно влиять... Сжечь, порубить, конечно, можно языческие городки, капища, – но это ведь никак не повлияет на рождение княжьего ребенка, а вот свой народ... Равносильно тому, что ты их самих побил, а может, еще хуже – за своих богов они озлобятся, отвернутся... И как ты будешь ими править? Кем ты для них будешь?.. Если люди тебя не будут считать князем своим, то им ты не будешь, как бы ты сам, твои ближние бояре не называли, не утверждали... Можешь короноваться императором, но для них будешь тем, кем они тебя посчитают... Да и если языческое, то это не значит все плохо, не умно, не полезно. Среди них есть такие жрецы-врачеватели-знахари!.. Нет, нет не колдуны и разные волшебники, которые только словом... Хотя словом многое можно, в том числе и лечить, но когда что-то серьезное, то нужен знахарь или лекарь, – переломы, раны, особо гнойные, например, и многое другое – одним словом, без трав, нужного питания и действа, ничего не сделаешь... Так вот, среди них, славянских русских знахарей, есть которые травами, нужным питанием, правильным сном и поведением, отношением (они научат этому) к окружающим и к окружаемому – живому и неживому, – помогут...

– Ты имеешь в виду Велимира?

– Нет... Теперь, как он переехал во Володимер и стал большим купцом, он перестал быть лекарем...

– Андреас, мне нужно знать: кто мне поможет?..

– Кроме самого или же через правнучку он может помочь...

– Но он же колдун, а им Бог дал талант только разрушать, губить, – не зря в цивилизованных странах их сжигают, чтобы не только поганое тело уничтожить, но и Душу ихнюю погубить навечно.

– Не верь слухам. Светлозара я знаю: он не мог такое сделать, чтобы наколдовать погибель князю Андрею – князь ничего плохого не сделал, единственное, что было, то это, при встрече Светлозара и Андрея, первый предупредил князя, что у того печаль смерти на лице и посоветовал поберечь себя от лихих людей, от непосильных дум и трудов; посоветовал возгореться радостью к жизни на Земле – никакого колдовства и никакой обиды между ними не было, хотя они и поговорили-поспорили о богах-идолах и о Боге, но вроде бы на чем-то даже сошлись...

– Верю тебе, продолжай.

– ...Истина выше и важнее всего на Свете... Мой государь, у меня есть надумки, давай я обскажу тебе... С сегодняшнего дня – жить по-моему распорядку: питаться, спать, жить, отдыхать, движения... Я с княгиней уже начал... Кое-что получается, но без тебя ничего не выйдет...

Всеволод сел на постель.

– Слушай Андреас, если ты поможешь... Я буду твоим вечным должником!.. – в больших темно-карих глазищах блеснули слезы.

– Вначале мы с тобой сейчас пересмотрим твое питье, еду и сон... особо с княгиней...

– Княже-господине!.. – отрок-слуга появился в дверях.

Всеволод побелел (заметно даже при его смуглоте), скрежетнув зубами:

– Как ты не вовремя дворовик! Что тебе было велено-сказано?!.. – рука князя нашаривала, чем бы запустить в насмерть перепуганного юношу (до сего дня он никогда не обижал домашнюю прислугу). Пока нашел чем кинуть, отрок со страху скороговоркой – успел:

– Из Руси прискакали, вести срочные, неотложные...

Всеволод соскочил с кровати (в руках увесистый подсвечник), – понял: раз срочные неотложные дела, то обязательно неприятные.

– Ты что!.. Что стоишь?

– Не знамо что...

– Что теперь, – зови, пусть в гостиную поднимутся, а я выйду...

Одеваясь, Всеволод Юрьевич говорил:

– Кроме твоего лечения, нужно Андреево дело продолжить: строить державу на месте Залесской Руси – места и земли хватит – пусть не всю Русь, хотя бы часть Руси возвеличить и будет зваться "Великая Русь"! Утвердить это возведением божьих храмов и городов предивных и богатых, – тогда Бог мне поможет...

Вон через княгиню Ольгу у меня родственные связи с Галицко-Волынской землей, можно было бы приблизиться, объединиться – две русские земли составили бы самое могущественное государство на Земле – это была бы почти Русь. Но бояре там взяли вожжи управления, князь идет туда, куда повернут – рулят его... Мало им войн между русским княжествами, так еще вмешиваются в дела и жизнь соседей-венгров, поляков, чехов... Даже с германцами... Все что-то делят... Конечно, специально делают – чем слабее княжеская власть, беспорядок в государстве-княжестве, тем им лучше... Князьям приходится воевать со своими боярами. О-о! Это намного труднее, чем с иноземцами...

Государство богато и сильно бывает людями, работными в первую очередь, потом торговыми, затем уж боярами. Хотя последние ведут и держат вожжи власти. А князям приходится управлять телегой-государством через их, но много ли науправляешься через чужие руки, нужно самому держать в руках те вожжи, что и пытаюсь я делать... Все зависит в чьих руках управление. Если управитель перед Богом и своим народом ответственен, то – благо!..

* * *

Твердислав (27-летний старший сын тысяцкого Твердилы из Городка-на-Остре) смотрел истово на владимирского князя Всеволода Юрьевича и говорил, стоя:

– Святослав, не послушав совета Игорева, чтоб с тобой, князь, послав послов, договор учинить, собрал свои войска, совокупился с братьями своими, а также призвал половцев с Поля: Колга Сатановича, Елтука, Копчака с братом и двумя сыновьями: Кунячука и Чугая и идет на тебя – мстить за свои обиды и сына освободить...

Всеволод Юрьевич повернул голову к рядом сидящему думному дьяку Никонору (из монахов – не стар, внешне очень похож на своего князя, но только борода и волосы золотистым цветом отливали, да глаза другие – синие) спросил жестко:

– Никаких вестей не было с рязанской стороны?

– Нет, – уголки рта, полуоткрытые в коротко стриженой бородке, сжались.

– Иди, вели собраться всем воеводам и ближним думным боярам, которые в городе – и повернулся вновь к русскому сотскому – слушать – но, уже гневно раздувая ноздри, на крыльях прямого высокого носа выступили бисеринки пота.

* * *

На совещании Всеволод Юрьевич объявил, что главным воеводой будет он сам, так как Осакий Тур тяжко болен; старшим воеводой (товарищем главного воеводы) назначил Михаила Борисовича (Князь Всеволод окинул всех взглядом. "Вроде бы ничего, приняли.") Молодой Жидиславич – сын Бориса Жидиславича – убийцы, точнее заговорщика-убийцы, князя Андрея Боголюбского – главного воеводы Ростово-Суздальской земли – встал, низко поклонился князю, затем, повернувшись к боярам.

Главный воевода князь Всеволод Юрьевич приказал-распорядился: конному полку под командованием Есея немедленно вступить в Рязанские земли.

– ...Оставь заслон сильный ниже речки Коломенки на левых берегах Москвы и Оки, чтобы – не дай Бог! – не перехватили броды половецкие разъезды. Сам иди и войди в Пронск и стань там засадой; князьям пошли вестников и от имени меня передай, чтобы собрали со всей земли воев и пусть вместе с дружинами в случае нападения русских полков Святослава и половцев, обороняют города. В Рязань, Ожск, Ижеславль, Белгородь-на-Проне, Воинов, Дубок – особенно в последний, – пошли ведомцев-вестников, чтобы они были твоими глазами и ухами. Ко мне каждый день шли вести, если надо и почаще...

Ты Михаил, поезжай на отцово место и собирай рать ростовцев, суздальцев и веди в Юрьев и жди моих велений.

Кузьма, ты самый молодой, бери полусотню детских и скачи в Муром. Скажи князю, чтоб собрал всю дружину и воев и шел к Пронску. Но в Муроме оставил бы крепкую стражу! Я со своими боярами буду здесь, в Володимире.

Знал Всеволод Юрьевич Святослава Всеволодовича, что тот не глуп в ратных делах, но все равно не предвидел, что так легко обыграет в начале военных действий его русский князь!

Святослав Всеволодович с братом своим Всеволодом да с сыновцами Олегом и Ярополком и с многочисленными половцами обошел Владимиро-Суздальскую Русь с запада и, соединившись на Волге (недалеко от места впадения Твери) с новгородцами, которых (около 3000) привел сын Владимир, пошел стремительно вдоль Волги – благо лед уже был крепок, снег сметался сквозными ветрами с широкой реки – на Ростовские земли...

Не ошибся, ставя воеводой Ростово-Суздаля сына Бориса Жидиславича – в отца пошел: с имеющейся дружиной – и сколько мог привлек воев молодой воевода, не посоветовавшись (некогда и не успеть) с Всеволодом Юрьевичем, – выступил и загородил путь русско-половецко-новгородскому войску на Ростов Великий. Святослав Всеволодович, не вступив в бой, (только передовые разъезды подрались и то так, без большой крови), уклонил на право и стремительно ринулся на Переяславль...

Михаил, оставя (сколько мог!) сильный заслон на пути врагу в Ростов (вдруг это очередная уловка-маневр Святослава), лично повел конно-пешую дружину наперез... Перейдя Влену, разведка ростовцев встретилась с сильным разъездом русских и почти вся погибла, едва двое доскакали обратно и успели сообщить...

Михаил Борисович тут же увел свои войска за реку на восточный берег Влены и едва успел, широко рассредоточив свою в общем-то небольшую теперь дружину вдоль берега с трудно проходимым лесом для пешцев и абсолютно не проходимым (из-за "великые буероков") для конницы, как последовала разведка боем: половецкой конницы; поднимая вихрь, с дикими криками и воем, бросилась через реку, но их встретили ростовские лучники, но конную лаву они не могли остановить. Всадники достигли берега, преодолев реку; наткнувшись на неприступные берега, пошли вдоль – и тут их начали достигать прицельные стрелы, метко пущенные сулицы ростовцев...

Половцы вынуждены были уйти обратно. Они стали ждать подход основных сил и, в частности, русских пешцев.

* * *

Всеволод Юрьевич, получив известие о походе Святослава на Ростов, оставил во Владимире сильный гарнизон во главе с Михной, и сам повел свою дружину и Владимирский полк на север на перехват, но узнав, что Святослав Всеволодович повернул на Переяславль, пошел ему на встречу – спешил: без долгих привалов и ночлегов – и вовремя успел, так как русские пешцы атаковали и кое-где уже начали оттеснять от берега в глубь леса ростовцев и переяславцев (последние только-только прибыли).

Туда, на место боя, спешили и вызванные рязанские князья. (Муромский полк и конница Евсея оставалась в Пронске – мало ли что!)