Текст книги "Разрозненная Русь"

Автор книги: Вениамин Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Засмеялись, загоготали: ихний воевода валялся...

– И его вон нам не надо!..

– Какой он нам воевода, если, как пьяный, то и дело валяется в грязи. – Снова смех...

Но уже смеялись и шумели не озлобленно. Борис Жидиславич встрепенулся и – могучим своим басом:

– Вот что, мужи володимерские, – верну вам сотских, а воевода пусть с вами будет... Но смотрите! Уговаривать больше не буду... Найдутся во Володимере другие, которые заменят вас... Пойдете на все четыре стороны: пашите землю, растите животину...

Повернул и поехал. Охрана – за ним. Владимирцы в миг протрезвели, притихли – не глупы – поняли, чем им пригрозили...

* * *

После полудня дождик перестал, крупы коней запарили, подсохли, а к вечеру, когда въехали на широкий невысокий увал на левом берегу Шахи (приток Клязьминской Нерли), предзакатное солнце выкатилось из-под тучи и залило все: заросшую кустарником вершину увала, – где они остановились на привал, – блестящие воды извилистой тихой речки с пойменными лугами на правобережье, далекий лес... – красным светом.

Развели костры, повесили медные котлы – варили пшено с салом. Говорили.

– Кажись, более 17 верст (34 км) отмахали, пешцы отстали сильно...

– Им-то что – нам вот велено поспеть во Володимер раньше Михалка.

– Поспеешь по такой дороге-то...

– Подсыхает, завтра сухо будет, весело пойдем... И ростовцы ведь все равно поспеют – на полдня раньше нас вышли.

Третьяк встал. К ним подъехал Есей с двумя конными. Соскочил, бросил повод сопровождающему, и устало улыбнулся десятнику.

– У меня к тебе дело есть.

Увел его к отдельным кустам, в тень, куда не попадали лучи уходящего за вершины дальнего леса огненно-красного солнца.

– Устал?.. Устали ребята?

Третьяк вяло улыбнулся, ответил:

– Есть немного.

– Сядь, – сотский показал на сухой обросший травой бугор, сел сам. Третьяк – рядом. Сотский старался, как обычно, говорить спокойно, мягко, но голос его иногда тревожно вздрагивал, – на затененном лице угадывалась усталость, напряжение.

– Вот что, друже мой!.. Выбери из своего десятка пять таких, кто менее устал, легок на ногу... быстр... Коней по два каждому... Из запасных. Луки хорошие выбери, по две запасные тетивы дай каждому... Стрелы с узкими наконечниками, чтобы кольчугу и бронь брали... Все отдай...

– А что?!..

– Ты вместо меня останешься, будешь полусотню водить. Придете во Владимир, перекинься за град – к своим, но, если не сможешь, то не дай воям своим озлиться и драться... Борис постарается что-нибудь, как-нибудь сделать, чтобы вы стали драться против своих... Ты что? Обиделся?.. Да я тебе как самому себе верю!.. Трифон, с нами будет Бог, пока делаем, как разум нам подсказывает, как совесть велит... Я б и тебя послал упредить Михалка – справился бы ты, – чтобы он в ловушку не попал, но тут конники нужны... Ты тяжел – для пешего боя создан, – каждому свое... Верхами идти вборзе долго не сможешь: кони не выдержат... Вот потому-то и велю выбрать таких, с которыми я бы мог лететь...

Поднялся Есей (до плеча десятнику), похлопал его.

– Давай к полночи подготовь... И не говори... Скажи, что с сотским в дозор поедут, – я им по дороге все обскажу: они поймут, согласны будут...

6

Богдан одной рукой держался за седло, – юное безусое лицо – бледно-синее, голова как каменная, внутренности все отбиты от тряски – больно вздохнуть. Вот уже вторые сутки... Как жив еще!

– Опять так сидишь?.. Сколько можно тебе говорить, показывать – вот так вот сиди, вот так телом делай: коню помогай, – а то ты себя разбиваешь и ему идти мешаешь. – Десятник Сорока Мерянин щурил свои коричневые глаза – на его круглом лице темнела бородка, – показывал зубки: то ли улыбка, то ли ухмылка.

Десятник поехал стремя в стремя с молодым дружинником-пасынком по узкой дороге. Еще раз показывая, как нужно сидеть, ехать... Похлопал по плечу.

– Эх ты, Кожемяка, – это тебе не кожу гладить...

Богдан обиделся (про себя, конечно): "Тебя бы заставить кожу-то мять, – не знамо еще, смог бы ты такими ручками-то кожу "гладить".

Стали переходить вброд речку Ушму (правый приток Клязьмы), – их московская сотня шла впереди – ведомцами. Вдруг послышалась команда: "Стой, стой!.."

Сорока ударил пятками в бока своему коню – конь, разбрызгивая воду, грязь, вылетел вместе с ним на берег.

Его сотский разговаривал с незнакомым всадником-воином, – судя по лошадям (один – заводной) и по оружию, и потому как тот – равный с равным – разговаривает, десятник понял, что не простой он. (Тут увидел еще нескольких конных). Все они были в пыли, лошади притомлены. "Неспроста... – что-то важное... Кто они? – с Володимера или же переметчики с Ростова?.."

– Сорока! Поди-ка сюда.

Десятник подъехал к своему сотскому.

– Проводи володимерского боярина к князю и... возьми своих ребят, будь с ним – делай, что он тебе велит...

Проехав чуть ли не с версту – по лугам, по перелескам – тропа вела по берегу озера, качалась под копытами на гатях, – за леском на луговине-косогоре Есей увидел всадников, вьючных лошадей, которые гуськом шли навстречу... Немного погодя, показались другие: в поблескивающей богатой одежде, звездочками вспыхивали на вечереющем солнце золотые и серебряные украшения на збруях... "Князь с боярами"... – сотский Есей поддал коню, тот тяжелым махом поскакал навстречу. Не доезжая до Михалка и его бояр полсотни шагов, сотский соскочил, побежал...

Его подпустили к остановившемуся князю Михалку – на сивой высокой кобыле, богатое седло и узда сверкали, в синей ферязи, на бледном лице бесцветные глаза, – едва держался в седле...

Поклонился низко сотский Есей ему.

– Князь!.. Не за богатство, а по велению души я служил твоему брату Андрею... Не хочу изменять Юрьевичам: тебе хочу отдать свою Душу и Сердце... и меч мой!

У Михалко дрогнуло лицо, глаза начали оживать – он узнал его – честного и верного сотского из личной охраны Андрея Боголюбского – Есея Непровского...

Когда князь Михалко узнал о конных сотнях, посланных Борисом Жидиславичем на перехват, велел позвать Осакия Тура.

Воевода подъехал с двумя десятками: вооруженными, в доспехах, воинами. (У самого Осакия Тура под ферязью видна была бронь.) Хмурый, сердито блеснул серыми глазами, подал знак своим, чтобы остались на месте, а сам въехал в толпу бояр, растолкав их, подъехал к князю; увидел сотского – узнал, все понял, и уже, ни на кого не обращая внимания, слез с коня, шагнул к Ессею, хлопнул по плечу его, одной рукой полуобнял.

– Знал... думал о тебе, что по-другому не можешь ты поступить... Только вот точно не знал где ты... Говоришь, что Борис дорогу хочет перегородить?.. Можем не успеть?.. – вдруг Осакий резко повернулся к князю: – Говорил тебе, что эдак мы не поспеем во Владимир... Ты больше слушай их – мы все потеряем!..

Лица бояр искривились, как от оскомины.

– Князь!.. Дай мне свой полк со всеми людями в мои руки и я доведу... или уйду в Русь! – Видит Бог, мне больше ничего не остается делать...

Есей смотрел и любовался воеводой: красив, могуч. А какие глаза у него! – серые, в обыденное время, становились выразительны и красивы, когда в них загорался огонь желаний или гнева, небесной синевой обволакивались в минуты нежности и любви... (С 1169 года знал Осакия Есей – тогда они вместе брали на щит Киев – состарился воевода, а глаза те же.)

Седая борода Михалка затряслась, он покачнулся – чуть не упал – схватился за спинку седла, вскрикнул высоким петушиным голоском:

– Бери!..

Осакий Тур какое-то время продолжал стоять и смотреть на князя, потом перевел свой взгляд на оторопевших бояр, – видно было, что и они такого не ожидали, – вдруг широко улыбнулся, сверкнул глазами, дернул повод – подвел к себе коня, продел левую ногу в стремя и кинул свое тело в седло: конь присел, всхрапнул, повел красными ноздрями.

– Тогда слушайте меня!.. Опростайте извозных коней, – с собой брать только оружие, едЩ на день – все остальное – в болото... Имение дело наживное, мы иначе большее потеряем: честь и жизнь!

Князь поедет в качалке, – посмотрел на бояр, усмехнулся: – Ну, кто тоже болен, могут также сделать себе качалки... А ты Есий, поведешь нас... Опередим-проскочим!..

Красивое чернобородое лицо Есея осветилось улыбкой.

– Исполню воевода, но только (уже потише) ты вели не делать качалки – мы ведь не по полям-степям поедем – кругом деревья, тропы местами узки – разбиться можно...

Осакий нахмурил кустистые брови, сощурил глаза – в них: серость, недовольство, – смотрел на сотского. Есею хоть под сорок, но все равно – молод, да и, – положение... Не смущается, смел... Воевода тряхнул головой: "Такой и должен быть он!.."

– Хорошо, волокуши стройте, пожалуй, вернее будет, – и по-доброму улыбнулся...

7

– Эй! Проводите меня до своего князя.

Из-за кустов над речкой вышел голый человек: тело, ноги – молочно-белые; шея, лицо с темно-русой бородкой, кисти рук – коричневые (от загара), на голове копной стояли нерасчесанные золотисто-желтые волосы. Прикрыв руками между ног, он весело скалил зубы...

Пятеро конных воинов остановились на мосту (ведомцы Всеволода Юрьевича – князь, идучи со своим небольшим отрядом вместе с племянником Мстиславом в Владимир-Залесский – напрямую – отстал на день пути) – встречься с врагами, они бы не так испугались, струхнули, чем сейчас... "Кто такой?!.. Леший, али оборотень?.." – бледные, со стучащими зубами смотрели на чудо – здесь: между степью и лесом, люди, если они люди, наоборот прячутся от посторонних – тем более вооруженных... Старший (ему положено по службе), сжал крепко зубы, вспотел – день не жаркий: пасмурный, ветряной – натянул поводья, развернул коня, шагом пошел навстречу неведомому существу...

Пригляделся – нет, человек, вроде: синеглаз, борода, волосы настоящие – не шерсть... Да и конь шел спокойно – даже не всхрапнул – он-то бы учуял нечистого!.. Крикнул громким голосом:

– Ты кто?!..

– Меч-то убери, – теперь голый человек уже не улыбался. Конный смутился, остановился, сунул свое оружие в ножны (он не помнил, когда и как вытащил его), выставил вперед черную бороду – ветер шевелил длинные усы воина и мял, прижимал к груди широкую его бороду.

– Отвечай!

– Я гость, – ответил молодой человек. – Нас разбойники убили, пограбили...

– Ты же живой?

– Это сейчас, а тогда тоже без памяти – без души – лежал. Вы не князя ли Всеволода дружинники будете?..

– Мы не обязаны каждому говорить кто мы такие!

– Эдак-то эдак, но князь Всеволод Юрьевич меня хорошо знает и тебя бы он отблагодарил, вот тебе крест, – черные кисти замелькали на белой груди. – Ежели не Всеволожьи вы, то прости, – и пошел посверкивая белым задом.

– Стой! Куда в таком виде... Не пугай, не ходи... Поможем тебе... Только вот на счет гостя ты врешь: посмотри на свою рожу и руки... Но все равно пошли.

Всеволод удивился:

– Страшко?!.. – велел всем отойти, встать на отдых, себе – развернуть небольшой походный шатер.

Подъехал боярин Семион, усмехнулся в седую бороду, глядя на голого человека.

– Ты что ли Страшко?.. Тебя не узнать – прикрыл бы свое чудище, а то вон кобыла моя испугалась – трясется, косит на тебя глазом... – своему слуге: – Дай-ко ему что-нибудь, чтобы срамоту свою прикрыл...

Князь уже оправился от удивления, сердито накинулся на своего ябедника-соглядая.

– Ты почему здесь?!.. Где я тебе велел быть?

– Меня Онаний послал.

– Онаний?.. Вертун? – переглянулся князь с боярином: – Пройдем в шатер. – И уже под пологом (из дубленой кожи) шатра: – Но почему ты без портов, рубахи?.. Без оружия?.. Бегаешь по степям.

– Я это нарочно, чтобы узнать не ты ли идешь... До этого чуть Мстиславу в руки не попал – ладно подслушали и догадались, что не ты. Сам же учил, чтобы выдумщиком был...

Всеволод фыркнул, рассмеялся:

– Ну и артист!.. В Древней Греции были такие: артисты – ставили комедии, трагедии... – увидев непонимающие глаза Страшко, вновь озлился:-Ты зачем сюда явился?!..

...– Князь Михалко Юрьевич с твоей и со своей дружинами во Володимире осажден (князь и боярин метнули взоры на говорящего: у одного глаза большие темные, у другого: ярко-синие) Ярополком и Борисом Ростовским... И к ним на помощь Глеб Рязанский прибыл... Муромцы, а также подсобляет Володимирская дружина...

– Постой, постой! Ты действительно не в своем уме: как это володимерцы против володимерцев ратятся?..

Тут Страшко вскочил, начал объяснять, торопился, заглатывая слова, слоги – ничего не понять!

– Сядь и перестань спешить – ничего не ясно нам!.. Кто?.. Кого?.. Чего?.. – все смешал, наворочал... – князь крикнул, чтобы принесли вина, и – опять к ябеднику: – На, пей и говори!

Всеволод локтями – об колени, руками подпер щеки: слушал. Страшко, отпивая большими глотками вино, покряхтывая, рассказывал.

Князь уставился на Страшко.

– Все?.. Может еще налить?..

– Не-е – хватит: я все уж сказал, – и икнул.

Темно-карие глазища Всеволода засверкали – гневом и яростью:

– Обманули нас племянники! – расширились ноздри прямого греческого носа.

– Теперь с ними не уговоришься – только рать, – Семион скорбно пожевал беззубым ртом. Князь вновь – к ябеднику-соглядаю: – Говоришь, с тобой десятник Третьяк с полусотней володимерцев, хочет нам, Юрьевичам, послужить?.. Иди, приведи его... одного.

Страшко ушел. Всеволод крикнул, чтобы усилили охрану; взглянул на своего старого дядьку-пестуна.

– Хочу вернуться к Святославу в Чернигов... Попрошу помощи, – а не даст, буду молить... Пойду к Ольговичам, поеду в Поле за половцами... и – обратно во Володимер: надо выручать Михалка!

Боярин допил чашу, крякнул.

– Там посмотрим, что делать: судя по делам, которые вот-вот заварятся на Руси, мы не сможем, как хотелось бы, получить помощь и воротиться во Володимер...

8

Ефрем Моизович сидел в постели. Болела голова, слабость, во рту – погано. Чувствовал, что под повязкой мокро, рана стала сильно пахнуть. Нагнул голову, чтобы рассмотреть: на холщовой рубашке (чуть выше правого соска) красновато-желтое маслянистое пятно – от гноя и медвежьего топленого сала... Оголил белые исхудалые ноги из-под мехового одеяла – хотел встать. Закачалось, закружилось перед глазами, он опустил тяжелые веки, поплыли образы, видения... Как будто где-то рядом говорили... "Господи!.. Только не это: сумасшествие..." – перекрестился, осторожно, стараясь не делать резких движений, лег на спину. В груди, справа – болючий камень: дышала только левая сторона, правая – под повязкой – задеревенела.

Вот уже сколько дней – счет потерял – лежит в тереме, наверху (светлице) у боярина Петра и с каждым днем – все хуже и хуже... В первые дни ранения (его успел ткнуть копьем князьий сторож, который неожиданно вынырнул из темноты и был не так пьян, как другие) он даже не хотел ложиться: хотя сильно болело, опало внутри правое легкое и не дышало – только сукровица и воздух из отверстия ранки выходили, когда он пытался дышать правой стороной. Наложили тогда повязку, туго стянули грудь. Возбужденно-радостный: ведь Джани свободна!.. А сколько добра-именья он побрал (в бою – рисковал жизнью, кровь пролил – добыл) – хватило и своим воинам-джигитам, и себе, роду всему хватит на всю жизнь и еще останется!.. Заработанное, честное богатство!

Но до конца осуществить намеченное все-таки не смог: вспыхнуло восстание, неделю бушевало людское разгневанное море: яростные приступы на боярские дворы, убиты многие княжьи тиуны и слуги-дворяне, разграблено все, что осталось от Андреева имения – немногие бояре отсиделись, отбились в своих хоромах-замках! Ефрем тогда сразу понял, что то был не просто бунт холопов и смердов, а своего рода месть за смерть князя Андрея Боголюбского. Народ, – в отличие от бояр и дворян, обязанных служить, оберегать своего князя, но предавших своего господина (разбогатели благодаря ему, теперь не только не нужен, а и мешает свободно пользоваться ворованным богатством) – правильно понимает значение чести и правды! Так, через народ, пришла Божья кара нечестивым...

Ефрем был смущен: забыл, что правитель оценивается своим народом, который возвеличит и будет вечно хранить память о нем или презрительно забудет, как бы в свое время не возвышался, поднятый на вершину власти своими сотрапезниками по общему корыту.

Весть о том, что княгиня уехала после убийства мужа с боярином Якимом Кучковичем в его московскую усадьбу Кучково (за Яузой), уложила его. Ефрем вдруг понял тогда, что он наказан Богом за свою необдуманную жизнь "для себя" (Ведь желал ее для себя... Если бы не так, наверное, не преследовал бы ее, не поехал с ней... Может быть и она, не видя его, успокоилась, жила бы смирно – ему думалось до этого, что в глубине души у нее сохранилось чувство любви к Ефрему, – рожала бы княжат и, как знать, возможно, и полюбила в церкви венчанного супруга), у него что-то сломалось внутри, в груди; в Душе погас и освещающий свет. Он стал чахнуть... Жизнь потеряла смысл...

..."Какой же я глупый: жизнь отдал пустой женке!.. Да все они такие. (Изнутри у него напомнило: "Ты же сам виноват!.. – но он тут же "задавил" мысль: – Если бы любила, то могла простить...") О, Господи! Как я не разумен... был. Зачем отдался этому чувству? Какой я муж-джигит, если так слаб под женскими чарами!" – он, лежа, не открывая глаз, застонал.

Вбежала старушка-сиделка.

– Плохо тебе боярин?.. Может попить дать?.. На-ко брусничного квасу, – приподняла голову больному, поднесла ковш к губам. Ефрем открыл помутневшие глаза и – сквозь зубы:

– Позови-ко мне Саухала – десятника моего.

– А Сохал тута-ка: ждет-пождет, когда проснешься, – знахаря-лекаря привел к тебе.

Саухал, высокий, светловолосый, вошел, мягко ступая в шерстяных копытцах по деревянному полу, за ним – тенью, белоголовый – синяя борода до пупа – старичок в пестрядинной рубашке до щиколоток, уставился умными выцветшими немигающими глазами на больного.

У Ефрема прояснился взгляд (как будто проснулся), его потянуло... он сел, таращась на деда.

– Вот привел. Пусть посмотрит, полечит, – Саухал нахмурился: ему тяжело было смотреть, как постепенно тает-чахнет его господин, друг и брат "на крови".

– Брат, – тоже по-осетински заговорил сотский Ефрем, – ты ведь знаешь, что я крещен... Мне только христианский Бог поможет и больше никто!.. – во рту пересохло – сиделка воспользовалась паузой – подала ковшик, он отпил, сглотнул с натугой, сморщился: – Не слышно ничего?..

– Она в Москву переехала – оставила Кучково – ждет сына Юрика, говорят, его новгородцы выгнали...

– А Яким?!.. – с натугой.

– Он тут со своей дружиной – под Володимером сидит в осаде.

Вдруг лицо Ефрема еще больше побледнело и как будто одновременно и озарилось внутренним светом, он слабыми руками стащил с ног одеяло, застонал, закачался, схватившись за голову, – отросшие волосы – черной копной: – "А, а, а!.. Как же я забыл, что она же мать... Она из-за сына туда уехала!.. А, аа, аа!.. А я-то думал!.. – но в гримасе боли не было боли, только расширились зрачки: – Ведь я сделал ее сына сиротой – я и должен помочь!.. Убив Андрея, убили будущее Юрика... Я не оставлю его, все мое имение, все мои силы отдам, чтобы поставить на ноги княжича! Но для этого надо одолеть мой недуг, поправиться", – и – вслух, повернувшись к знахарю:

– Помоги мне, дедушко, вылечи!.. Мы богато заплатим тебе, – голос вздрогнул, хотел еще что-то сказать... Смолк, слезами наполнились глаза.

Саухал удивленно смотрел то на своего сотского, то на деда-лекаря-знахаря: "Во как наколдовал-нашептал дед!.. Ефрема не узнать: то он не хотел жить, лечиться, а тут сам запросил..."

Старичок достойно подошел, аккуратно подсел на край лежанки; взяв руки больного, и, глядя ему в лицо, тихо напевно проговорил:

– Мы, лекари, лечим – не товар торгуем и, если что-то и возьмем, то только тогда, когда поможем человеку, или когда он дарит с благодарностью и с радостью... – и вдруг на другую тему: – Давно мочился?..

Ответила сиделка.

– Начал редко и помалу... Ничего не ест, не пьет...

– Вижу, боярин, в твоей Душе зажегся огонек жизни, но он слаб и надо помочь, чтобы из искры разгорелось пламя, которое оживило бы плоть твою...

Знахарь попросил принести кусочек свежего мяса, заставил Ефрема помочиться, обмакнул мясо в мочу, вышел во двор, кинул собакам, подбегали, нюхали и, поджав хвосты, отходили – не ели.

Дед нахмурился, лицо сморщилось, почернело. Велел позвать к нему Саухала.

– Не берут собаки мясо: чуют смерть... Я не могу помочь твоему господину...

Саухал покраснел до слез, до пота.

– Помоги!.. Много денег дам... Ну, попробуй, как можешь!.. На вот пока вот эти... – совал серебряные арабские монеты.

– Деньги, деньги!.. Да не возьму их, не могу обманывать – иначе не врачеватель я буду, – потеряю силу исцеления... Многие вот так-то... сейчас в купцах, даже в боярах ходят, накопив так-то деньги, но зато потеряли человеческое умение-талант, Богом данное... Погоди сокрушаться: есть посильнее меня... Надо его – к Светлозару. Конечно, трудно... может умереть по дороге, но другого не дано... Нет, он не ездит никуда – не оставляет Священный Огонь-Сварожич и стар уж очень... Есть у него внук, который может прибежать, – он за деньги лечит, – но он уже теряет силу – только зря время и деньги потеряете... Нет-нет, я уже сказал – не буду пробовать: надо везти к Светлозару – он русский волхва из славян, а я мерянской крови... А как же!.. Кровь еще как влияет! От крови зависит, какой народ, человек. Народы также отличаются между собой, как и люди, поэтому бывают великие, и малые народы... И у великих народов вожди и колдуны, знахари, волхвы всегда мудрее и сильнее... И, если Бог даст человеку силу, то умом обделяет, красотой обижает, но только у русских-славян не так: они лепотой не обделены, умом и телом могучи, и Духом благородны!.. Он поможет – я с вами поеду.

9

Фотий стоял на палубе купеческого учана. Справа – гористый лесистый берег Волги – в тени; слева – луговой, – освещенный лучами заходящего солнца, сливался в сине-фиолетовой дали с горизонтом. Он смотрел на реку: широка, величественна – какой простор, какая мощь и красота! После нее уже не будут смотреться и любиться другие реки: все будут малы, вертки...

Нижний край солнца начал касаться темных зубцов елей и пихт и постепенно расплавленный золотистый диск, гасясь, как бы тонул... Вот последние искры-лучи вскипели и, глаза, ослепленные исчезнувшим огненным шаром, уже не различали деревья – сплошным темным валом казался лес на горах... Было сладостно-тревожно. Задумался...

Прошел почти месяц, как он вместе с Чеславой вырвался из взбунтовавшегося Боголюбова. Бурдулай с несколькими дворовыми слугами купчихи Смоляниной помог Фотию и самой купчихе и ее снохе Чеславе пробиться (из града вышли по подземному лазу) к Клязьме и сесть в ладью.

В Городце на Волге прожили чуть больше недели. Купчиха-вдова со своими людьми вернулась домой, а Фотий поехал на купеческом учане вместе с Чеславой в Великий Булгар. Она упросила купца-булгара, чтобы тот взял ее с собой к своему мужу, обещала хорошее вознаграждение (в залог дала серебряные браслеты и золотые серьги). Фотий, в свою очередь, не мог никак расстаться с ней. Блестя глазами, дрожа от волнения, он обещал купцу три года (погорячился!) бесплатно работать в его ювелирной мастерской.

Булгар: высокий – черная борода с проседью, клинышком, – медлительный в движениях, соблюдая приличие и достоинство, повернулся к нему, улыбнулся – забелели зубы, большие карие глаза подобрели:

– Ладнэ, ладнэ – вазму, – и хитро подмигнул (дескать все ясно – опытный был муж в любовных делах – разбирался в душах). Да и Фотий не скрывал – не мог! – что не может отстать от Чеславы.

Бурдулай, могучий, мудрый, сам, мужественно страдая от ран, попытался уговорить Фотия поехать домой, но, увидев, какими безумно-влюбленными глазами смотрит его маленький господин на молодою купчиху, понял...

Действительно, чтобы Фотий не делал, о чем бы не думал, все было пронизано, пропитано великим чувством Любви; чувства, которого может познать только тот, кто готов к этому, кто понимает красоту, любит по-человечески жизнь, людей; и все, что было прекрасного в мире, казалось, есть частица Женской Красоты. "Ничего нет на этом Свете лучше красной женки – она милее жизни!" – и перед глазами – смугленький лик Чеславы, ее черные ласковые – излучающие какую-то женско-божественную нежность, – глазки, розочкой губки, носик...

Прислушался к себе: как будто Кто-то или Что-то сказало: "Человек-мужчина должен служить, посвятить жизнь этой Женской Красоте, и у каждого должно быть свое, личное, понимание этого божественного дара – по-другому не может быть, если он человек, а не двухногое существо..."

Душа у Фотия, как тонкий музыкальный инструмент, созданная природой, чутко отзывалась на созвучные звуки другой – любимой, – женской души... Хотелось чего-то сделать такого, чтобы созданное было равным Женской Красоте... "Написать икону Божьей Матери... – остановилось дыхание, сердце замерло – с ликом Чеславы (Марии)!.. Краски и дубовую доску!.."

В это время тень коснулась правого борта, поползла по палубе... Вода в реке была в тени и только еще узкая полоска у левого берега – низкая луговая сторона – посверкивала под лучами... Но вот и она исчезла – зачернели прибрежные ивовые кустики...

Усилилась тревога в душе, чуялась какая-то, откуда-то опасность... Вдруг такая тоска, жуть охватила его, что он застонал и, не помня себя, упал на колени и, подняв глаза на темно-синее (еще незакатное) небо, закрестился истово, прося у Бога вопленно, чтобы Он помог ему: не дал Чеславе доехать до своего мужа, чтобы они остались вместе...

Очнулся от криков и беготни.

Несколько булгар (слуг-охранников) по двое-трое, сев за тяжелые весла, опустили их в воду и начали, раскачивая учан, грести; кормщик с перекошенным от злобы и страха лицом, что-то кричал, показывая на слабо надутые паруса.

К Фотию шагнул Бурдулай – в руках лук, на поясе меч – сунул ему в руки засапожный нож с длинным лезвием в кожаных ножнах и с тревогой в голосе сказал:

– Иди вниз: тут сейчас будет опасно!..

Фотий ничего не понимал. Мимо пробежал купец – без кафтана, чалмы – в одном летнике, черные волосы вздыблены, сверкнул на них глазами. "Охо!.. Сам забегал, – понял Фотий, что что-то действительно случилось такое... – и увидел, как к правому борту приближается низкое длинное судно с дико и устрашающе орущими... – Вот оно что: разбойники!..."

– Дай лук мне, Бурдулай!

Тот замотал башкой.

– Неет...

– Сам найду, – подбежал к хозяину-купцу: – Дай мне лук и стрелы!..

В ответ – дикий взгляд купца и его хриплый голос:

– Нада лодка вода пускать... Эй! Бярдалай и вы!.. – позвал еще двух своих слуг.

Вместе с левого борта они опустили на веревках лодку-дощанку. В это время приблизившиеся разбойники ударили стрелами: – стук впивающихся в дерево стрел, приглушенный, короткий хруст входящих в тело (одновременно – вскрики, стоны)...

Булгары бросили весла, – которые забуравили воду за бортом, остановили ход судна-учана, – схватились за луки, выхватили, висящие на поясах односторонне острые мечи...

– Прыгай лодка! – купец прыгнул сам, за ним – двое слуг.

– Держи их! – закричал Фотий Бурдулаю, пронизывая своим голосом шум боя. – Я мигом...

Звенели мечи, сабли; оглушительный ор – на правый борт лезли...

Фотий вытянул из-под палубы Чеславу, заставил пригнуться, потащил за руку к лодке... Женщина завизжала, прикрыла глаза рукой... – купец еще раз ударил кинжалом уже почти мертвого Бурдулая, который правой рукой вцепился в борт учана, левой – сжимал горло булгарина-купца (оба стояли на лодке).

Только на миг Фотий встретился глазами с умирающим Бурдулаем, который в последние мгновения жизни сказал взглядом: "Я выполнил свой долг до конца!.."

Купец – лицо перекошено – хрипя и задыхаясь, резким движением выдернул кинжал из груди Бурдулая (рубаха его изрезана, в крови), полоснул по его оголенному локтю – брызнула кровь, выставились из разреза толстыми белыми струнами сухожилия – кисть разжалась: горло булгарина освободилось. Бурдулай качнулся, полетел в воду – правой рукой он бессильно процарапал черный борт учана...

Визг-крик Чеславы, который вначале оглушил Фотия, теперь пробудил. Он спрыгнул в лодку (она чуть не перевернулась – черпнула воду), закричал по-дикому и по самую рукоять всадил купцу засапожный нож...

Протянул руки к Чеславе:

– Прыгай!..

Женщина без памяти упала на руки Фотию. Лодка еще больше погрузилась в воду – вот-вот пойдет ко дну. Фотий схватил сидящего на корточках, истекающего кровью купца, приподнял – тот застонал, рыгнул черной кровью – и перекинул через борт. Лодка приподнялась, замахнулся на булгар-слуг: "Гребите!" – те рванули... Чеслава расширенными от ужаса глазами смотрела, как, чуть-чуть не заливая лодку, журчала за бортом лодки вода.

– Выгребай из лодки воду!..

Сам Фотий схватил плавающий в лодке из лубка сделанный черпак ("Откуда взялся?!"), стал вычерпывать почернелую воду. Чеслава – ладошкой...

Несколько стрел вжукнули в воду, заклевали по лодке. Один из гребцов застонал-захрипел: белое оперенье стрелы торчало у него в груди... Еще стрелы!.. Лодку развернуло, закружило, понесло по течению... Чеслава ойкнула – Фотий повернулся к ней – она стояла на четвереньках: в левом боку у нее торчало черно-коричневое оперенье стрелы!

– Что с тобой?! – понимая и цепенея от ужаса, вскричал Фотий.

Она, изумленно открыв рот, не могла ни вздохнуть, ни выдохнуть – в круглых черных глазках – слезы и муки смерти...

Что-то остро-жгучее – тяжелое ударило его по голове – все вокруг потемнело, погасло...

10

... Пошли пологие, местами заросшие терновником, вишенником и орешником увалы. В стороне от дороги – по одному, группами – росли могучие с темно-зелеными раскидистыми кронами дубы; землисто-каменные стволы их были необъятно широки, под ними острыми коричневыми пиками торчали погибшие молодые поросли дубняка (кабаны, роясь в земле, порвали их корни).

С одного из таких дубов взмыл в воздух орел-великан. Широко раскинув гигантские крылья, подхваченный высотным сильным ветром, он кругами уходил в темно-синее небо.

Глазам было больно смотреть – слепило солнце.

– Стародубские земли... Вон такие орлы на Руси-то... За горой будет речка Вобоя.

– Как, как?

– Вабая, кажись...

– А названия рек такие же нерусские, как и у нас во Володимерской земле – в Залесье.

– Это исконно русское слово, только местные немного по-другому говорят, – пожилой (под сорок) воин из Третьяковской полусотни – русая борода – широка, густа – блеснул светлыми глазами: – Я хоть не дружинник, но ох и часто хаживал по Руси: вначале под Юрьевым, затем сын его, Боголюбский, таскал. (Всадники могли ехать по двое-трое в ряд – тропа постепенно перешла в дорогу.) Почище половцев позорил Русь-то, – усмехнулся: – Теперь вот привык: не могу без рати-грабежа – приучили князья-то – не землепашец, не хозяин я уже у себя во дворе. Жена плакала, когда поехал Ростиславичей встречать: «Ох Ладо! Не в Москов едешь князей встречать, а опять ратиться идешь...» Как это женки все знают, предвидят?