Текст книги "Три жизни"
Автор книги: Василий Юровских
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
– И-и и от зари до зари,
От темна до темна-а-а…
И-и-и-эх! Пой гитарная струна!
Грянули-гаркнули разом ядреные мужские глотки, их тут же поддержали дружные женские голоса; и не песня, а шквальный рев прокатился берегом Старицы. Он потряс ночную тишину, и в окне жалобно звякнуло стеколко, по загонам всполошились бычки и, наверное, однорогий проходатель, вечно тоскующий о свободе, ответно так проревел на костер, что взметнул-плеснул пламя выше таловых кустов.
Ватное одеяло скатилось с Пайвина на пол, а сам он, точно парнишка, привстал на корточки и уставился в окно. Молоков спросонок перепугался, сидел на нарах и крутил головой. Алексей первым делом вспомнил «козлятников» на мотоциклах и, как тогда вечером, ожидал пальбу по вагончику. «Тьфу, да я же в избушке с Александром…» – сообразил Молоков, разглядев у окна согнутую фигуру Пайвина.
– Што там за гоп-компания? – спросил Алексей напарника. – Забазлали – заикой можно стать!
– Хрен его знает! – глухо отозвался Пайвин. – На трех «Жигулях» прикатили, целая орава. И мужики и бабы. Пойми, чего они середь ночи сюда рванули? Места им, что ли, мало…
– Счас, как дикари, вокруг огнища плясать пошли, – приткнувшись к окну, сообщил он Алексею, и тут же восхитился. – Во гуляют, во дают, так дают!
– Бабы небось чужие? – вставил Молоков.
– Конечно! Кто же своих жен поволокет куда попадя, – не то одобрил, не то позавидовал Александр орущей компании мужчин.
– Выспаться не дадут, – пожаловался Молоков и полез в карман телогрейки, повешенной на гвоздь в стене, за сигаретами.
– А ты бы только и дрых, Олеха! – спрыгнул Пайвин на пол, забросил одеяло и нашарил спички на столешнице.
– Уж не лампу ли хочешь зажечь? Еще сюда припрутся!
– Ну и пускай прутся! Интересно же, кто они? А то по пьянке и колбаской, глядишь, угостят, – заметил Александр, вывертывая тесьму. Он перестарался, и лампа пустила в потолок густую ленту дыма, а сажа мигом очернила пузатое стекло. Пайвин ругнулся, убавил фитиль и прикурил папиросу от лампы.
Неистовое веселье продолжалось, выкрикивались хором все новые и новые куплеты из разных песен. Кто-то бесшабашно дубасил по струнам гитары, кто-то басом перекрывал какофонию, предлагая выпить еще по единой. Песня неожиданно прерывалась, и тогда пьяную разноголосицу разбавлял звон стаканов или бутылок.
Алексей не раз пожалел о своей лесной полуземлянке, а Пайвин торчал у окна и нетерпеливо ерзал по лавке. Он-то ясно о чем жалел: досадовал, наверное, что с ним в избушке Молоков – нельзя в открытую присоединяться к тем на берегу Старицы. А то ему бы перепало от них – Александр не сомневался. Не раз сам бывал в загулах, паивал кого угодно, а однажды в поселке у земляка Семки Пестова собаку водкой угостил, и она так завыла, так завыла – всех в бараке на ноги подняла, его Серафимья спьяну караул заголосила…
Компания и не замечала огонь в избушке, а продолжала свой буйный репертуар. Если кто-то и пытался вывести стройное начало песни – того сразу же сбивали другие, почему-то лучше всего запомнившие один и тот же куплет:
– От зари до зари, от темна до темна…
Молоков и сам не помнит, как задремал вначале, а потом и уснул. Ночи-то заметно прибавились, однако он еще ни разу толком не отдохнул. Зашевелятся-затолкутся с чего-то бычки в загоне – просыпается; мерин зачешется о березу – Алексей сразу услышит; самолет над избушкой высокий гуд потянет – глаза сами открываются. И долго тогда думает Алексей о тех, кто летит в неуютной черноте неба – между землей и звездами. Довелось и ему испытать, что такое полет, оттого, наверное, и жутко оторваться от земли, оказаться во власти моторов и хрупкого корпуса самолета. А вдруг заглохнут моторы или отвалится чего-нибудь от самого самолета? Конечно, людей на земле расшибается куда больше, чем в воздухе… Да все ж на земле-то не так страшно, как на высоте. Жалко Молокову всех, кто пролетает небом, жалко всех, кроме птиц.
– А ты выдержи, выдержи, Саша! Мои-то слабаки оказались: ночь вся впереди, а они сковырнулись, расползлись по кустам и машинам, – хрипло басил кто-то в избушке.
Алексей сквозь ресницы рассмотрел грузного черноволосого мужчину за столом, склонившего смуглое опухшее лицо к стакану с водкой. Он угощал Пайвина, а тот почему-то не решался испить на дармовщинку.
Но вот Александр стукнул свой стакан о протянутый к нему незнакомцем стакан и, сморщив тонкий нос, выплеснул водку в рот.
– Ветчинкой закуси, ветчинкой! – позаботился гость. – Мануфактурой, то бишь рукавом, кхе-кхе – сыт не будешь.
– Ой, сколь хорошо-то! – провздыхался Пайвин. – Ну как Христос босиком по сердцу пробежал!
– А ты, Саша, крепок видать, не моим собутыльникам чета! Деньги делать умеют, а пить нет, не могут! – развел руками мужчина.
– Да ты же не один, с товарищем, – развернул грузное туловище он и уставил неестественно маленькие кровянистые глазки на Молокова. – Как его зовут?
– Олеха он, – неохотно молвил Александр.
– Товарищ Алексей, подъем! – неожиданно рявкнул гость.
Алексей вздрогнул и невольно открыл глаза. Мужчина пошарил у себя в портфеле и вытащил третий стакан. Налил половину водки и пригласил:
– Айда, дед, в компанию!
– Не, лучше покурю, – отозвался Алексей. – Оперированный я, половину кишок выбросили у меня. Уж я лучше закурю.
– Как ить хошь! – сказанул под «народ» мужчина. – А вообще-то зря. Боль-оль-шие деньги мы нынче обмываем. Заказишко тутошнему колхозу я выполнил на оформление наглядной агитации. Честь по чести намалевал, и три с половиной тыщи в кармане. Сколько рисовал? Месяц!
– Этто да-а! – чмокнул губами Пайвин. – За месяц на два «Урала» с гаком. Этто да-а-а! И што, всегда так?
– Не-ет, – замотал головой художник. – Не всегда! Бывает, сидим с бабой без гроша, зато потом – на деньгах спим. Как сегодня, к примеру.
– И что, правительство тоже рисуешь, вождей? – осмелел Алексей.
– А чего не рисовать? Барыхвостов любого изобразит.
– Разрешение, видно, имеешь?
– Что, что?! Какое разрешение? – насмешливо переспросил Барыхвостов, успевая за разговором и пить, и закусывать.
– Ну, права на изображение великих людей, – замялся Молоков.
– Темнота же ты, дед! – пожалел его художник. – Это когда еще было, в какие времена, когда комиссия принимала каждый портрет. Забракуют – вся работа насмарку. Теперь иное дело, безо всякой волокиты и бюрократизма – раззудись плечо, размахнись рука!
– То и не похожие на себя великие-то люди, – вздохнул Алексей. – Вон у нас у конторы намалевал кто-то – смотреть неловко.
– У каждого свой образ! – лихо отпарировал Барыхвостов.
– Нет, – не согласился Молоков. – Какой внешностью был человек, таким он должен быть для всех один. Пошто же над ним изгаляться, искажать его.
– А-а-а, вон ты о чем! – оживился Барыхвостов. – Усек! Да я, брат, ни одной линии не перевру. Я как делаю: вставляю портретик в эпидиаскоп, навожу на холст и пошел обводить.
– Я видел, как по клеткам рисуют, – вставил Пайвин.
– Устарело, устарело, Саша! – рассмеялся художник. – Слыхал такое слово НОТ? Слыхал. Вот и мы вооружились передовыми достижениями техники. Зачем на клеточки время тратить. Подбирай репродукции, вставляй в аппарат и дуй смело! Я одного так натаскал – третью машину меняет. Он дальше нашего брата пошел. Напокупает готовые плакаты и портреты, бах их клеем на фанеру или полотно, бесцветным лаком покроет и – залюбуйся! Во рационализатор!
– И надолго хватает клееной-то наглядности? – заинтересовался Пайвин.
– В помещении сто лет провисит, а на улице, конечно, быстро менять приходится. Солнце, ветер, атмосферные осадки влияют.
– Эх, мне бы попробовать! – вырвалось у Александра. – He маялся бы я целое лето с бычишками, будь они прокляты!
– А по мне, так любую работу надо честно выполнять, если взялся, – тихо вставил Молоков.
– Да заткнись-ко ты, Олеха! – разозлился Пайвин. – Выискался мне деятель, чего бы ты понимал в искусстве. Точно, Викторин Николаевич?
Александр угодливо заглянул в лицо художнику и скосил правый глаз на полураскрытое черное нутро пузатого портфеля, где тускло, словно двадцатчики, белели пробки водочных бутылок.
– Ладно, вы ешьте-пейте, а я к телятам, – поднялся с нар Молоков.
– Двигай, двигай! – обрадовался Пайвин. Присутствие Молокова, отказавшегося от стопки и перечившего гостю, бесило Александра. И главное – тормозило гулянку. А ему хотелось еще выпить, хотелось говорить и поразить художника песней. Уж он-то сегодня зальется, если Барыхвостов не пожалеет бутылок…
Алексей тщательно прикрыл за собой дверь, но все равно слышал, как звякнула бутылка о край стакана и забулькала водка, как художник, захмелев на каком-то одном уровне, советовал Пайвину:
– И на твоем месте я бы не валял дурака, а деньгу зашибал. Надо, Саша, жить так, чтобы на деньгах спать. Понимаешь, на день-га-ах!
«Принесла нелегкая советчика, – тоскливо подумал Молоков. – И без того Шуро никак не направится, а тут налетают черным вороньем всякие гуляки. И што за мода пошла у людей: как надо лихо попировать – рвутся в леса, к реке. Видно, считают, природа бессловесная и снесет любое похабство. Вон спят в машинах те, кто среди ночи поднял пастухов ревом. Небось понакидали посуды берегом – и в воду, костер не потушили. Ладно, нечему тут гореть, а ведь сколько леса пожгли разэтакие гопкомпании…»
Молоков обошел загоны, постоял у одинокой кривоногой сосенки и несколько минут решал, куда пойти и чем заняться. В избушку возвращаться не хотелось, где Пайвин, изрядно хватив без свидетеля, высоким голосом одолевал одну песню за другой. Спать все равно не дадут, и только помешает он гулянке. Алексей прикурил сигарету и направился к реке.
«Отойду подальше, сяду где-нибудь за ветерок и подожду утра в тишине. Уж как сяду я да подумаю», – невесело усмехнулся Молоков, провожая на небе зеленый хвост сгоревшей звезды.
XIVКак захолодела просветленная Старица, как распугали уток на озеринах охотники – обезлюдела округа на все дни и ночи недели. А тут пожаловали дожди-мокросеи, заподували ветра со студеного угла-севера. Листья на деревьях и кустах, до желтого звона вымороженные инеем и прожаренные насквозь солнцем, отмокли-раскисли, они уже не играли, слетая с веток, а валом сыпались на поляны, под ноги берез и осин, порошили колеи дорог и тропок. После первой слякиши ветра и вовсе разволокли леса, осинник больше не закрывал избушку, и она чернела за ним, как сквозь редкий тынок.
Телята дрогли в открытых загонах, вязли по бабки в навозе, перетоптанном вместе с грязью. Если и ложились, то ненадолго; так стоя и ждали утра, чтобы отдохнуть на лугу или лесной поляне где-нибудь за ветром. Не спалось и не лежалось Алексею в тепле: он чаще обычного выходил на улицу покурить махорки. Молоков втягивал в ноздри винно-яблочный дух осиновой листвы, шлепал лужами вокруг загонов и мучил-донимал себя одной думой: скоро ли Казакова прикажет гнать гурты на ферму?
«Выдрожатся бычки, а после восстанови-ка отвес, откорми их под зиму», – прикидывал он, ощупывая через жерди бока какого-нибудь телка.
Бычки чуяли человека, тянулись к нему и наперебой норовили обнюхать или облизать протянутую руку. Глубоко дыша, они как бы просили пастуха пустить их тоже под крышу, где тепло и сухо. Но как погонишь скот самовольно?
Однажды около полден на дороге к избушке появился облепленный грязью председательский «газик», и Молоков с Пайвиным поскакали на конях к машине. Анна Ивановна на ходу распахнула дверку, и, когда они подъехали, Казакова уже поджидала пастухов возле «газика».
– Здравствуйте, мужички! Заждались, поди, меня? Как живы-здоровы сами, как бычки?
– Да все, слава богу, нормально! Вот только гнать скот не решаемся без вашего приказа, – первым отозвался Алексей. Признаться, ему и грустно становилось от скорой разлуки с пастбищем, но приезду зоотехника он сильно обрадовался. Тянуло к людям и жилью, жалко было и животину.
– Ну все, последняя ночь ваша! Завтра с утра можете гнать, если не понадобится помощь. Все, мужики, отпасли вы свое! Спасибо! Погостила бы у вас, да машина нужна Михаилу Васильевичу. Опять он ждет нас в городе, – развела руками Анна Ивановна и улыбнулась пастухам, усаживаясь в «газик».
По разным причинам не спали Молоков и Пайвин последнюю ночь. Алексей совсем собрался по привычке курить на улице, но Александр остановил: «Брось, Алеша, чего зря мерзнуть. Давай уж напоследок в доме покурим, пускай жилой дух подольше останется». И они, не зажигая огня, курили на нарах, молчали, и каждый думал о своем.
Алексей дивился, как быстро пролетело лето и пять месяцев его жизни прошли здесь на берегу Старицы. Хотелось к людям, но… как он станет привыкать к обществу? И пуще всего волновался от приближения его поездки в родную Еловку. Какое нетерпение порой охватывало – хоть все бросай и ночью шпарь на Гнедке в Еловку, а сейчас боязно. Боязно, ибо близка, неминуемо близка его встреча с Дуняшкой. Сбудется ли все то, о чем думалось ему наедине с лесом?
«Сбудется или нет, а с бобыльством надо кончать. Кончать надо с прежней жизнью», – шептал Молоков, лежа на спине.
Пайвин раньше завидовал напарнику, и не раз у него срывалось с языка: «Тебе, Олеха, легко дурака валять, ты вольный казак. А у меня первая семья камнем на сердце, и Симка, будь проклята, петлю на шее затянула. Запутался я в жизни, завязли у меня не только ноги, а и душа…»
Теперь они оба равны: нет у Александра ни семьи, ни собутыльников. Нет ни «Урала», нет ни заработка, ни работы! Выгонят его из колхоза, выгонят по собственному желанию – сейчас чуть не всех лодырей и пьяниц, жалеючи русской душой, увольняют таким манером. Да только легче ли ему, Пайвину, если в трудовой книжке появится еще одна запись «по собственному желанию»?
Нет, не желал он нарочно для себя ухода из колхоза ни по статье, ни по доброй воле! А получилось, что по своей же воле он выгнал себя из Понькино, где крепко хотел начать новую жизнь. Люди вон в города едут, рвутся туда, как и он рвался в свое время. А сейчас ненавидит он город, вернее – себя городским жителем. Снова по чужим углам, на самой бросовой работе, в кругу тех, кто после первого же аванса забывает все на свете; кого никакой вытрезвитель не отрезвит сроду, если есть хоть крохотная возможность выпить еще и еще…
Паси он скот добром, как Молоков, заслужил бы какое-то уважение в колхозе и у самого себя. Пусть и не купил «Урал», зато имелись бы деньги. Честные, трудовые! И на зиму доверили бы чего-нибудь путное. Симку не жалко, ее уже ничем не вытащишь из пьяного болота. А вот заживи Пайвин, как все люди, могла бы вернуться к нему Мария с ребятами. Любила ведь она его, дурака, любила… Какого жениха – офицера! – променяла на Пайвина… Генка Юрин сватал когда ее, всего-то лейтенантиком приезжал, а теперь, сказывали, уже полковник, две академии закончил.
Скрипит зубами Александр и злится, злится не на кого-то, а на себя: «Неужто ты, Пайвин, сквозная пьянчуга? Так не был же ты им, не родился пьяницей! С малолетства лиха хватанул и робить начал с двенадцати лет, мешки с зерном ворочал тяжелее, чем сам весил тогда. Нынче иные уже по вытрезвителям валяются с пеленок, а я вина не пробовал до двадцати трех лет. Неужто нет пути избавиться от себя второго, чужого первому…
Мария могла бы вернуться, могла бы… Пить пил, а ни разу не обидел ее словом грязным или рукоприкладством. Самое последнее дело – бить жену. Мать-покойница наказывала не поднимать руку на жену: «Ежели, Шуро, раз хлестнешь бабу, опосля супротив воли бить начнешь. Смотри, сынок, жалей Маню…»
Конечно, с Марией всего и осталась одна Люба, девятый класс заканчивает, а старшая дочь и сын давно на своих ногах, свои семьи, свои дети. Вроде бы, не нуждаются в родителях. А так ли на самом-то деле? Родители детям всю жизнь нужны, всю жизнь… Будь бы живы отец с матерью…»
«Эх, да пропади все пропадом!» – ворочался у окна Пайвин, а Молоков окончательно решил: согласится Дуня за него замуж – первым гостем будет на свадьбе Александр Сергеевич. Какое же веселье без друга, да еще такого песельника?!
…Луговыми дорогами дошли Молоков и Пайвин с гуртами до города, окраиной прогнали скот до старого деревянного моста через Исеть и стряхнули напряжение с души, когда очутились за поселком Осеево. Не столько боялись гурты смешать, сколько опасались движения машин. Туго, туго стало от транспорта на улицах Шадринска! И автобусы, и грузовики, и махины-самосвалы, и легковые всех марок, и мотоциклы, и мопеды-трещотки… Не угляди – стопчут вместе со скотом…
Поднялись на увалы, и Алексей завернул свой гурт на полевую дорогу. Во-первых, прямиком ближе километров на семь, чем гнать большой дорогой; во-вторых, в лесах и полях можно где-то покормить скот. Оглянулся назад и удивился: Пайвин гнал своих бычков трактом. Почему? Зачем он отделился от Алексея?
Молоков настиг Александра, и тот хмуро пояснил:
– Мне, Алеша, надо сперва в Никитино побывать. Здорово надо! А ты вали прямо. Наперед меня пригонишь, Казаковой скажи: мол, Пайвин попасти остался в логах. Ладно?
– Ладно, Александр, – тоскливо согласился Алексей. – Только ты уж больно долго не задерживайся в Никитино.
«Чего он там потерял? – тревожился Молоков все время, пока гнал гурт до Понькино. – Съездил бы после передачи бычков, а то и сегодня же вечером. Кажись, нету у него закадычных приятелей в соседней бригаде…»
Но, когда открылись ему с увалов село и широкая долина речки Барневки, когда разыскал он на заречье свой дом, где ждала его тетушка – мамина сестра, разволновался и забыл о напарнике. Бычков не нужно подгонять: они нутром почуяли близость жилья, близость скотных дворов, где сухо и не ветрено, и сами бегом скатились по увалу.
Казакова поджидала гурты на ферме, хотя никаких дел у нее уже не было. Она проворно помогла застать бычков в скотный двор и мимоходом поинтересовалась, где Пайвин.
– Пайвин? – замешкался Молоков и тогда только вспомнил просьбу напарника. – Он, Анна Ивановна, остался в логах попасти гурт, и вы не ждите его. Я помогу ему застать животину.
– До завтра, Алеша! – попрощалась зоотехник, успокоенная его словами.
Она уходила домой и была довольна, что не ошиблась в нем, что не зря терпела насмешки и отстаивала его всюду, если кто-то заводил разговор о ненадежных пастухах. Пайвин, тот, конечно, не оправдал ее надежд, хотя сам трезвым напросился и замахнулся на «Урал». Не на что ему брать мотоцикл, и привесов мало дал. Однако наемный пастух, пусть и не пировал, тоже не ахти какую пользу приносил. Пожалуй, вреда больше, чем пользы…
Перевеске бычков Молоковского гурта зоотехник радовалась и не скрывала своего торжества. «Молодчина Алексей Батькович! – громко хвалила она его. – Иди в контору денежки получать и отдыхай, покуда не позовем. Заработал ты любой отдых!»
Совсем бы славно было на душе у Молокова, если бы на месте оказался гурт Пайвина. Ночь и полдня минуло, а напарник не появлялся. Думай да гадай, чего могло случиться…
Необычно ласково встретили Молокова в конторе правления. По ручке поздоровались с ним председатель колхоза и секретарь парткома, а в бухгалтерии смотрели на него не просто с уважением – с приветливым интересом. Вслух повторялся заработок Алексея, и озабоченно спрашивали: будет он получать всю сумму наличными или же перевести часть денег в сберкассу?
Молоков ошалело улыбался, стеснительно теребил бороду с пробившейся сединой и не скоро собрался с мыслями. А когда заговорил, то еще более того поразил женщин в бухгалтерии:
– Мне что, мне денег шибко много наличными не надо. Одежду справить, побриться да подстричься и самую малость на питание. Остальные куда же, как не в сберкассу. Не последний день живу…
– Поди, Алеша, семьей задумал обзавестись? А то мы живо тебе невесту высватаем! – засмеялась бойкая и острая на язык экономист Таисья Мурзина.
– А, пожалуй, и верно! – осмелел Молоков и захохотал вместе со всеми.
Молоков совсем ненадолго опнулся в конторе – задержался у стены в коридоре, где висела свежая «молния». Через весь лист бумаги краснели печатные буквы. Он прочитал и… растерялся: «молния» славила пастуха Алексея Ивановича Молокова за самые высокие привесы. «А чего же Пайвина не отметили?» – огорчился Алексей. Вместе с ним маялся все лето он, досталось и ему, особо осенью…
И тут на крыльце кто-то загремел сапогами, резко отпахнулась дверь, и в контору влетел председатель ревизионной комиссии Никита Григорьевич Сычугов. Клочья седых бровей топорщатся у переносья, глаза злые, пронзительные. Они подобрели, когда Сычугов поздоровался с Алексеем, а потом снова весь он закипел:
– Ну хорош, ну хорош у тебя напарничек! От чужого скота отбоя нет, а тут еще он стравил сметок сена. Полста центнеров стравил, холера!
– Не-не может быть! – ахнул Алексей.
– Чего не может? А это что! – И перед глазами Молокова оказался акт на потраву с подписью Пайвина.
«Шуро ты, Шуро! – сокрушался Алексей, направившись к дому Пайвина. – Вот в какое Никитино ты захотел повернуть, вот отчего со мной вместе не погнал гурт… Неужели надеялся, что не доглядит Никита Григорьевич. Как бы уж не так! Никиту еще никто не провел».
В доме Пайвина было холодно и грязно, на полу валялись какие-то тряпки и битая посуда. Видно, побывала-таки здесь Серафимья и утащила не только свое имущество, а и все, что имело какую-то цену.
Сам хозяин в пастушьей одежде сидел у стола и курил сигарету за сигаретой. Он, казалось, не слыхал, как вошел Алексей, и не поднял даже головы. Молоков тоже закурил и поерзал на стуле. Нет, Александр не смотрит на него. Тогда Алексей встал, тронул Пайвина за плечо и положил на голую столешницу две новых пятидесятирублевки:
– Бери, бери, Шуро! И на штраф хватит, и на первое время. Да не паникуй, друг! Мы еще попасем с тобой, ага?
Пайвин словно спросонья, а Молоков видел – он трезвый, уставился на Алексея и ничего не говорил.
Скрипнули половицы, и закрылась избная дверь за Молоковым, вот захлопнулись маленькие воротца, и бородатая фигура напарника скрылась за поворотом заулка в сторону главной улицы, где останавливаются автобусы из города. А Пайвин все сидел и не шевелился, думал и глядел туда, куда ушел Алексей.
Когда в избе затуманилось, Александр щелкнул выключателем на простенке и снова уставился в окно. На немытом столе свежей отавой зеленели деньги, а за дальними увалами по-девчоночьи стыдливо разрумянилась вечерняя зорька.
