Текст книги "Три жизни"
Автор книги: Василий Юровских
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)
– Подсаживайся и ты, кореш! – прогудел он Молокову. – Пастух будешь? Это хорошо.
– Да нет, мужики, сытый я, недавно поужинал, – отказался Алексей и почувствовал, что краснеет. Добро, хоть борода спасает, все лицо волосьями затянуло.
– Садись, садись! – поддержали своего приятеля остальные. – Знаем, какой ты сытый! Живешь в лесу, молишься колесу. Небось у живого телка холку на шашлыки не отхватишь. И повара персонального не имеешь. Давай к столу, не стесняйся. Еды на всех хватит до отвала, и питья хватит.
Пришлось Алексею отпустить Гнедка и сбочка присесть к брезенту, где соблазнительно, словно в улыбке белела зубами, лежала нарезанная копченая колбаса, вызывали аппетит ветчина и малосольные огурцы, тугие спелые помидоры и вареные яйца… Много было того, от чего Молоков давно отвык и чего если и видел, то изредка, когда бывал в городских гастрономах.
От стопки Алексей отказался напрочь:
– Нельзя мне, ребята, оперированный я, желудок больной. Да и на работе, два гурта на совести.
– Почему два гурта один пасешь? – строго поинтересовался толстый охотник.
– Как сказать-то, – замялся Алексей. Не хотелось ему выдавать Пайвина, сказать о нем чистую правду. Городские могут сразу переиначить: мол, благодать крестьянам – захотел пировать – пируй, скот сам по себе сытый, трава и вода под ногами. Свежий воздух, тишина, природа – курорта никакого не надо. – Видите ли, за получкой и продуктами напарник уехал.
– Без выходных, без подмены? – спросил весело сухопарый охотник, откусывая сразу пол-огурца.
– Какие выходные да подмена! – удивился Молоков. – И так доброго человека сюда не залучить даже на сутки. В таку-то даль.
– А ты чего, пролетел? – тяжелым взглядом уперся в него охотник с наколками.
– Да нет, вроде и не штрафник, – пуще прежнего смутился Алексей. – Но мне по штату положено: ни кола, ни двора у меня, самый таковский я для отгонного пастбища.
– Ладно, мужики, чего допрос товарищу устраивать. Впереди ночь, охота будет – сам о себе расскажет, – поморщился сухопарый и азартно воскликнул. – А ну, братия, по единой, взбодрим периферию телесную!
После второй или там третьей охотники оживились, поскидали верхнюю одежду и расстегнули ворота рубах. Наступило самое время охотничьих баек, анекдотов и прочей беспорядочной болтовни – кто что вспомнит.
«…Развеселый народ охотники, без «Крокодила» нахохочешься с ними. Не ахти чего и добудут, зато натешатся, – размышлял Алексей, объезжая пастбище. – Так и быть, ночую с ними у огнища. В избушке одному тоскливо, сны какие-то смутные тревожить стали. Смеялся над Пашкой, а ведь самому жутко было, когда приснилась ему мать.
Как наяву, увидел он ее у себя в шалаше… Присела к изголовью и провела ладонью по голове, к бороде притронулась и руку отдернула:
– Бороду-то, Алеша, на што отростил? Сбрей ее, сбрей! Отец-то наш на войну ушел, как на праздник побрился да оделся, – услыхал он грустный голос матери. Вздохнула она протяжно и посоветовала: – Женись, Алеша, на Дуняше. Мы-то с Зиной вдвоем там, а ты пошто один? Женись и бороду сбрей. Ну и одежду справь добрую. Ты ить баской у меня, Алеша…
Не боязливый Алексей. Когда в Якутии на шахте отработал двадцать лет стажу, не дожидаясь оказии, пешком отправился в далекий поселок, куда долетали самолеты. С деньгами шел по тайге, а никого не боялся. И не думалось ему о том, сколько здесь в былые времена за злато-серебро и пушнину людских душ загублено. Три ночи провел в тайге и хоть бы раз вздрогнул от треска-шороха. А тут до утра дрожь в теле не унялась…
Охотники прибывали и прибывали. Вон берегом Старицы из Замараево четверо идут. Видимо, на автобусе приехали. Трое держатся нормально, а четвертого бросает из стороны в сторону. «Этот уже навострился», – улыбнулся невесело Молоков и задержал Гнедка. Захотелось поглядеть, что за новые люди заявятся к нему.
Вот они ближе и ближе, и слышит Алексей, как худой в очках охотник спрашивает у «навостренного»:
– А если сейчас егерь навстречу – чего делать станешь?
– Я чего-о?! – откликнулся тот. – А ничего, замаскируюсь.
– Как?! – разом восклицают трое.
– И-и-и, очень просто, – приостанавливается их приятель, и не успевают они что-либо сообразить, как он швырнул расчехленную двустволку через редкие кустики шиповника в курью.
Никто не видел, но слышно было, как сошлепало ружье о воду и, конечно, ушло на дно. Какие-то доли секунды обескураженные спутники решительного охотника молчали, а потом наперебой закричали:
– Да ты в уме ли, Харитон?
– Ты чего, валет, что ли?
– Это вон для чего ты завернул за черемуху. Спирту из фляжки дернул, холера!
Мужики скинули рюкзаки и чехлы с ружьями, расправили голенища сапог-болотников и полезли к воде, а длинноногий Харитон раскачивался и гоготал:
– А чего, здорово замаскировался! Человек без ружья – не охотник, протокол на него не оформишь. Го-го-го-го…
– Заткни-ка свою трубу! – сердито посоветовали из курьи ему товарищи. Под ногами у них трещал сушняк, чавкала грязь, и доносились озабоченные голоса:
– Куда он, зараза, бросил?
– Далеко-то все равно оно не улетело…
– Эвон телорез обрызган и лопушки мокрые. Тут, верно, и потонула Харитонова пушка.
– Вот гад! Только новую бескурковку купил, две сотни с лишним высадил и в реку базгнул…
– Глубоко и топко, одной няши до паху будет, – пыхтел кто-то, вытаскивая ноги из илистого дна.
Мужики хлопотали, выуживая из курьи ружье приятеля, а сам он растянулся на спине и, подложив кожаную фуражку под чубатую голову, безучастно дымил сигаретой и равнодушно смотрел на ясную глубину неба.
«Ладно, друзья заботливые, не чета моему Пайвину. А то бы плакали сотенки в курье. По водополице столько натаскивает сюда илу – трактор замоет, а не только ружье», – усмехнулся Алексей и тронул поводьями Гнедка. Надо приглядеть за Пайвинским гуртом, а то, поди, освоились бычки на свободе и потянуло их к сухринцам на луга. После недавнего ненастья начала по низинам отрастать отава, но скорее всего поманят бычков зароды сена. За своих телят Молоков спокоен: без его команды они никуда не уйдут с луговины возле озера Морошного.
Вечером, загнав телят в загон, Алексей призадержался у избушки, со слабой надеждой поджидал он Пайвина, да где там! Получили, наверное, зарплату с женой и осели в городе. Покуда не пропьют – вряд ли вернутся. Последняя электричка давно уже простукала за лесами, автобус из Замараево тоже упылил на Шадринск. На западе от заката узкая желтая полоска, да и она вскоре стухла, и в небе отчетливо выступили звезды и Млечный Путь. С лавды Ильмень-озера поднялись выпи, кружились и по-собачьи тявкали над притихшей округой.
– Ну, ну, погуляй, Гнедко! – легко потрепал загривок мерина Молоков и отправился к охотникам. Но не к тем, которые остановились у Морошного, те не стали разжигать костер – знают, что огонь отпугивает птицу. А вправо, на речке у Ильмень-озера просвечивало сквозь кусты желтое пламя, там кто-то надсадно звал:
– Харитон, где ты, отзовись?
К удивлению, трое из той четверки были трезвые, а Харитон, подавшись за сушняком, так и не возвращался и не откликался на голоса товарищей.
– Уснул, уторкался ваш Харитон, ребята! – заключил Алексей, когда охотники включили фонарики и снова задумали обшарить тальники. – И зовете его напрасно. Он еще давеча ложился.
Мужики не пошли искать Харитона и перестали кричать, однако и разговаривать им тоже не хотелось. Молчком подкидывали дрова в костер, изредка курили и прислушивались, очевидно, ожидая запропавшего приятеля.
В тишине незаметно задремали и проспали бы до утренней зари, если бы не затух костер и не холодная роса. Первым открыл глаза Алексей и не скоро понял, где он и кто с ним. Но вот зашевелились, заерзали охотники. Старенькое байковое одеяло закрутил на себя молодой парень, а двое с разных краев тщетно пытались хоть немного да прикрыться от ночной свежести.
Все это подсмотрел Молоков, когда прикуривал сигарету, и пожалел охотников: «Жены, поди, не отпускали их, корили тем, что одни себе природой наслаждаются, а они эвон как маются. То-то отдохнешь вповалку на земле! В избушку приглашал – не согласились, опять же Харитон где-то в кустах остался. Обогреть хоть их, а то скрючились, бедняги».
Алексей сдул золу и на кострище запомигивали-ожили багровые угольки. Он нащупал в кармане телогрейки берестечко, запасенное на всякий случай, и, пока оно коробилось и скручивалось в трубку на углях, наломал от сушин тонких веток. А когда вскинулось пламя и костер обдал сухим жаром, проснулись и охотники. Унимая зевоту и дрожь, они грели руки и благодарно поглядывали на пастуха.
Но вот все насторожились и разом повернулись к черемуховому кусту, откуда послышалась страшная возня. Молодой парень быстро схватил ружье, прислоненное еще с вечера к талине, и прошептал:
– Хищник…
– Брось ты, хищник! Где им нынче взяться, – поморщился охотник в очках.
В кусту кто-то чихнул, а вскоре и появился сам: на свет костра полз человек, и в нем все признаки исчезнувшего Харитона.
– Фу ты, пропащая душа!. – ахнул облегченно очкастый, а парень стыдливо пихнул ружье к талине.
– Роб-бят-та, можно пог-гг-реться, – засипел Харитон.
– Еще чего-то острит! Давай скорей к огоньку, а то подхватишь воспаление легких или радикулит! – оживились охотники и отодвинулись от костра.
Харитон вяло подполз к огню, встал на коленки и сунул руки чуть ли не в самое пламя. Он не обращал внимания на заботу приятелей и не отвечал на расспросы.
– Поднять подняли, а разбудить не догадались, – расстроился молодой парень. – Да ты, Харитон, опять, что ли, пил?
Харитон помотал чубатой головой, раскрыл глаза и, пристально оглядев товарищей, промямлил:
– Робята, а я где-то вас видел…
– Во дает! – свистнул молодой. – С пеленок знаем друг друга, а он: «Робята, а я вас где-то видел»…
– Ладно, мужики, готовьтесь к зорьке. Мне телят посмотреть надо и вздремну в избушке. Зря вы поморговали, а то бы как добро ночевали на нарах, – поднялся Алексей и заотшагивал к избушке.
Чуть-чуть сосветлело, а где-то далеко по наволоку раскатились тяжелым вздохом ружейные выстрелы. Если бы весна, то издали можно было принять и за голос большой выпи. «И не велика скрытная птица, а, надо же, как вопит громко!» – вспомнил Алексей родное село Еловку и Большое озеро, где на лавде каждую весну ревела, будто колхозный бык-производитель Мячик, прилетевшая выпь.
Увидать ему ее пришлось всего один раз. Погнали они как-то утром с Тюнькой Рябчонком пасти коров на поскотину, а у озера рыболов Василий Тимофеевич машет рукой и зовет:
– Поди-ко, робята, чо я вам покажу!
Подбежали, а в витиле у него лежит длинноносая серая птица, немигающе сверлит их желтыми глазами.
– Что за хищник, дядя Василий?
– Не угадали! – засмеялся он. – Фып ето, то есть выпь. Ну, гудит-то которая веснами. Развесил я сушить на лавде витиль, она сдуру и залезла. Клюется, чуча, здорово. Чуть не вынесла мне глаз, ладно, в переносье саданула. Как молния действует! Вы ето осторожно, близко не вертитесь, а то запросто окривит…
Уток Алексей не видел, а пальба катилась по всему наволоку. Одна за другой пропадали звезды на небе, словно их сшибали фантастические зенитки. С жалобным криком «пивик» в загон к бычкам залетел чибис, над Ильмень-озером с испуганным карком набирали высоту серые вороны, а сороки не трещали, как бывало, на кустах и деревьях – молчком шмыгали низом по тальникам и черемушникам.
– Ну что тебе война началась! – ужаснулся Алексей, облокотившись на заворы загона. – Погожу я вас выпускать, а то как бы и нас с вами не перехлопали. Из каждого куста стволы мечут смертушку. Пигалке и той места не нашлось, кроме загона. Ей-богу, отходить от избушки боязно! Стрелков развелось, как комарья.
– Чайки, чайки-то в чем провинились, аспиды! – не вытерпел Молоков, когда одна из них летевшая с реки неловко споткнулась в воздухе, сломала сверкнувшие на солнце острые крылья и, обмякнув, свалилась в кусты. – Неужто и дедушко Осип Егорович заодно с этой бандой?
Начавшийся день был испорчен у Алексея, хотя вскоре перестали хлопать выстрелы и наступила тишина. Казалось, все в природе затаилось и сжалось, опасаясь новой вспышки огня и свинца. Он помедлил немного и выгнал гурты на пастбище. Не морить же скот из-за охотников, не посмеют же они, поди, при дневном свете палить в домашнюю живность…
Пайвин по Гнедку отыскал Молокова и не дал ему отдремать за ночь. Пустил в лицо дым табачный и сердито подергал за бороду:
– А ну, вставай! Совсем без меня засоней стал.
– Ты, што ли, Александр? – встрепенулся Молоков, протирая глаза.
– А то кто же! Поднимайся и в Максимовку съездим. Осип Егорович привел мне Серка, а сам с ружьишком снова подался куда-то. Говорит, нету денег. Врет, старый хрен! У Марфы полон чулок денег. Мне-то не даст, а тебе займет. Поехали!
– Да неудобно, Александр, совестно как-то! – заотговаривался Алексей.
– Чего совестно! Не тебе отдавать, а мне. Поехали! Лавочка давно торгует, нечего время терять.
Осип Егорович сидел с охотниками на релке и видел, как пастухи прогнали галопом в деревню. Забеспокоился старик: как бы Шуро Пайвин не затравил на пьянку Молокова? Денег старуха беспременно даст, и не в том дело. Запируют оба – скот страдать будет…
С Морошного пришел разрисованный наколками охотник и обрадовался Осипу Егоровичу.
– Здорово, дед! Жив, однако.
– Здорово, Миша! Некого стало стрелять и срамота в бойне участвовать. Правда, не одымил я нынче стволы и зарок даю – полно. Рыбешку бы ловить, так сетешки егеря далматовские посымали. Заделья в бригаде тоже никакого. Ни ободья для тележных колес, ни вилы, ни грабли не нужны нонче. Луга косилками выкашивают, машинами гребут и мечут сено. Скоро и лошадей по зоопаркам устроят.
Михаил дослушал Осипа Егоровича и нахмурился:
– Чего же ты дал егерям сети забрать? Небось не велика твоя пенсия, чтобы на чужого дядю переводить ее. Я вон гонял на реку летом, а там один общественник-отставник законничал. Тихой сапой действовал: плывет на лодке, а сзади кошку тянет, собирает на нее снасти. Затаился я в потемках на берегу и слышу – он крадется. Заложил картечь и ему: «А ну, сунься, сука, к ракам, отправлю!» Замолчал – и он молчком припал на дно и повернул обратно по течению.
– И што, случаем чего и стрелял бы? – прищурился Осип Егорович.
– Врезал бы!
– В человека-то?
– А чего? Ты вон на трех войнах не по уткам же метил, а по людям. Мово батю кто покончил? Волки, скажешь? Фрицы ведь, гады, оставили меня пацаном без отца!
– Ты, Миша, не путай! – сурово, с горечью прервал его Осип Егорович. – Никандра Семеновича на моих глазах срезало, я за друга расквитался с фрицами. Там враги, а здеся ты не путай, Миша, и не морочь мне душу. Здеся ты сам под расстрел или в тюрьму загремишь.
– Там тоже люди, – вяло отмахнулся Михаил. – А ты, Осип Егорович, сам знаешь, за что я туда загремел в свои восемнадцать лет. Теперь за машину зерна раза в три меньше дают. Винца бы, что ли, испить, все равно нечего делать.
– Осенесь испил тут один, – вспомнил Осип Егорович. – Испил и сдуру гагару обогнивил. Она плыть, а он за ней на лодке. Прижал ее к лавде и на ноги встал, а на воде, сами знаете, жидко. Ахнул по гагаре и кувырк вместе с лодкой. Ладно, сидел я близко в скрадке и успел его вытащить. А то бы преть ему в няше Ильмень-озера.
– Слышь, поет кто-то? – повернулся Михаил к перешейку между Старицей и озером. – Видишь, испили охотнички-то!
Осип Егорович тоже прислушался и хлопнул ладонью по загнутому голенищу болотного сапога:
– Дала-таки старуха прохиндею денег, дала!
– Какому прохиндею?
– Пастуху тутошнему.
– Он же непьющий, вчера подавали – отказался, – не поверил Михаил.
– Не тот, не Алеша, а Пайвин, второй пастух. Три дня где-то гарцевал и бабешку свою бросил в городе. Говорит: «Ну ее, алкоголичку! Послал за бутылкой, а она, как сука, насобирала мужиков и на всю зарплату набрала вина. Пришлось пить, свои ведь деньги». Бросить-то он ее бросил, однако питье не кончил. И моя старая дура не отказала в деньгах. Намедни строго-настрого наказывал ей не давать!
Пение приближалось, и, наконец, на дороге появились пастухи. Заводил песню Пайвин, а Молоков не в тон ему подтягивал. Оба качались в седлах и чудом удерживались на конях.
– Ах, прохиндей, ах, прохиндей! – загорячился Осип Егорович. – Совратил-таки Алешу! Все лето мужик дюжил, пить-то ему нельзя, оперированный. А тут затравился с Шуром.
Пайвин, с бутылками вина по карманам пиджака и брюк, проехал к избушке, а Молоков свернул на луговину, где паслись его бычки. Подле кустов он мешком свалился с Гнедка и с мычанием пополз по траве. У кустов пастух приподнялся, и охотники, кроме старика, дружно захохотали: и лицо, и бороду Молоков густо зазеленил телячьим пометом.
К Молокову подошли два бычка и растерянно глядели на своего пастуха.
– М-мил-лые, пр-ростите меня, пр-ростите.
Молоков стоял на коленях, обнимал поочередно бычков и каялся перед ними в тяжелом грехе своем.
– Не гогочите-ко, робята! Тащите воды из озера да обмоем Алешу. Ну, глотнул он, не сдержался, так не мешать же его с назьмом, – распорядился Осип Егорович.
Чисто умытого Алексея охотники уложили на дождевик Осипа Егоровича и оставили их вдвоем со стариком.
– Обожду, пока он проспится. Вдруг неладно станет с ним – и помочь некому. Шуро свое горло заливает, не до товарища ему.
– Бывай, Осип Егорович! – пожал ему руку Михаил. – Бабушке привет передавай, пущай не хворает. В гости, што ли, бы хоть приехали. Моя Нюрша заказывала вас с бабушкой. Бывай! Ежели мои компаньены не накопытятся домой – завернем вечерком к вам.
Алексей и во сне шевелил бледными губами, изредка постанывал и морщился, видно, от боли. Осип Егорович отогнал назойливую муху и расслышал, как Молоков прошептал: «Дуняша… Пррости меня…»
XIIВ сентябре Молоков перегнал свой гурт к Старице и сам переселился в избушку. И не потому, что ночи пришли длинные и холодные, и не потому, что омута по Боровлянке глубоко осели за лето и зеленая тина мшисто загустела дном, а речка словно не знала, куда девать последние пригоршни воды. Поить бычков стало просто опасно, и они сами понимали, шарахались в сторону, когда провальными ямами начинали зиять некогда полные воды омутины.
Позвал к себе Алексея сам Пайвин. Александр нароком приехал к нему на Серке, отыскал его с гуртом на дальней релке и, угостив сигаретой, с необычной вежливостью попросил:
– Слушай, Алеша, перевози-ка свое имущество в избушку. Тоскливо мне одному, сколько ночей глаз не сомкнул. Все что-то кажется, чьи-то голоса чудятся. Давай сегодня же и гони телят. Я ждать буду, картошки чищеной сварю. Ладно?
Молоков смотрел и не узнавал напарника: вон какой он весной и летом был занозистый, независимый и гордый. И слово доброе редко услышишь – все мать-перемать, падла да сука. Ну в рот нечего взять! Сейчас сгорбился, и так не велик ростом, а тут пацан пацаном. Лицо-то сморщилось, обросло жидкой с проседью бородкой, нос и тот, как у дятла, заострился…
Глядел Алексей, и до того жалко Пайвина – аж глаза заело, будто чистил он молодые белые луковицы. «Эх, Шуро, Шуро! – думал Молоков. – Жизнь-то у тебя еще тяжельше моей, пусть и бобылем я векую, а ты обзавелся второй женой. Я хоть одиножды и согрешил выпивкой, а ты эвон как веселился с отпускником, соловьем заливался – отсюда слыхал. Эх, Шуро, Шуро… Не бережем мы себя, нисколько не бережем…»
– Ладно, ладно, Александр, буду сегодня в избушке. Оно и верно – вдвоем веселее, надежнее. А мало ли что может случиться, не в деревне, в лесу живем! – прибодрил напарника Молоков, не скрывая от него, как он растроган приглашением Пайвина.
Впрочем, вовремя оставил Алексей свой шалаш под березами-тройнями. Как бы извиняясь за летнюю сушь, подкралось обложное ненастье, и вот уже третьи сутки из туманного морока частил и частил мелкий въедливый дождик. Приходилось на дню раза по четыре подворачивать к избушке и сушиться у подтопка. Они-то с Пайвиным обсыхали и отогревались, а бычкам одно спасение под соснами. Ночами им полежать негде – в загонах выше колен навозная жижа. Крышу бы маломальскую, но из чего ее сделать? Ни соломы, ни толя, а уж о тесе и шифере нечего мечтать.
Давненько не приезжала и Анна Ивановна. Она все понимает и болеет душой, но столько «дыр» обнаружилось на животноводстве, что нынче нет ни сил, ни средств на оборудование загонов для молодняка. Ну и уборка хлебов началась, и единственный «газик» нужен председателю ежечасно. Пожалуй, и на нем не добраться сюда по грязи – расплылся земляной «асфальт».
Пайвин превратился в молчуна, да и Молоков все реже ободрял его и себя; все реже он оживлялся, когда после ужина садились оба на нары и затягивались махоркой. А, может, виной тому был не только дождь, а предчувствие подступающих заморозков, близкий конец ихнему житью у Старицы? После первой слякиши угонят они гурты в Понькино, и обезлюдеет избушка на полные семь месяцев. И неизвестно, придется ли им, или кому-то из них вернуться сюда на будущий год…
Той ночью они еще не уснули – не протопился подтопок, и, хотя Алексей сам напросился закрыть вьюшку, Пайвин тоже не спал у себя в углу. Ворочался, кашлял и с хрипом вздыхал. Оба не слыхали, что кто-то подошел к избушке, и потому вздрогнули от стука в дверь.
– Есть ли живой-то кто? – устало крикнул сильным голосом незнакомый мужчина, и Молоков первым вскочил с нар, засветил керосиновую лампу. Видать, охотник или рыбак пожаловал, а то и заблудился кто-нибудь с поезда…
Алексей откинул крючок и запустил в избушку вымокшего и грязного человека.
– Здорово, мужики! – просипел он и сразу стал раздеваться. Повесил на гвоздь у трубы мазутную телогрейку и старую, тоже измазанную мазутом шапку с кожаным верхом, еле-еле стянул с ног сапоги. Был он невысок, худощав и белобрыс, не моложе пастухов, но ярко-синие глаза заметно молодили его лицо.
Пайвин курил и молча наблюдал за гостем, а Молоков, спохватившись, снял с гвоздя над изголовьем свою сухую одежду:
– На-ко, паря! Разболокайся вплоть до трусов, а то загриппуешь. Счас я дровишек подкину и чайку покрепче заварю. Супишко остался – не поморгуешь, разогрею.
– Да чего вы, ребята! – отшатнулся к плите мужчина. – Обсохну и так. А от чая и еды не откажусь.
– Стесняться здесь некого, – оживился Пайвин. – Раз подает одежу Алеша – бери. На самом деле ты синехонек. Здоровье после ни за какие деньги не купишь. Тракторист?
– Ага, механизатор! – отозвался гость, скидывая свою сырую одежду. – Меня на прорыв послали. Зябь в бригаде тутошней худо пашется. Ну, пахал я сутки, пока горючее не кончилось. Заглох трактор, а тут и вторая ночь. Пошел в деревню и заблудился, как-то еще на вас выбрался. Спасибо, мужики!
Молоков оставил себе кошму-потник, а матрац постелил для Осяги Грачева, как назвался тракторист. Пайвин предложил ватное одеяло и подушку.
– Давно на тракторе? – поинтересовался Пайвин, когда Осяга отужинал и накурился махорки у подтопка, и, охнув блаженно, забрался под одеяло.
– Подходяще, – откликнулся тракторист. – В сорок четвертом на прицепе начал, штурвальным осенями робил. Прицепные комбайны тогда были.
– Знаем знаем, самим приходилось! – обрадовался Алексей, словно не Осяга, а он сам рассказывал о своей юности.
– А потом ФЗО, потом… – тракторист чего-то замешкался. – По дурости удрал домой и отсидел за побег. Отработал то есть три месяца. Брюхо распорол, потому и раньше отпустили. Листовое железо как-то разгружали, не поберегся, и прилетело железо на меня… С пятидесятого года и сел на трактор самостоятельно. Самоуком вначале, а после курсы при МТС кончал. На коляснике до армии робил. Как отслужил – посадили на «Натик». Если бы не сманили в плотницкую бригаду, я бы механизаторский стаж давно выробил. Да позарился на топор, на легкую работу. Хотя какая она и легкая! Поднимали бревна на верх коровника – чуть с пупу не сорвал. Вообще-то глянулось плотничать, – вздохнул Осяга.
– Чего же опять к железу? – осудил его Пайвин.
– А куда деваться? Совхоз как организовали, механизаторы, кто получше, на производство подались, молодежи тоже неохота пачкаться у трактора. Вот и попросила меня дирекция совхоза вернуться. Я уж и отказывался: отвык от техники и правов на дизеля нет. Да робить-то надо кому-то, земля-то, она не виноватая. Ничего, три годика доскриплю. Руки, правда, шибко болеть начали, голова шумит тоже.
– Потом что, опять плотничать? – спросил Алексей.
– Зачем?! – удивился Осяга. – Не-е-ет, уволюсь тогда из штата.
– Как уволишься? А жить-то на что?! – приподнялся на постели Пайвин.
– А так, уволюсь – и все, – спокойно ответил тракторист. – Стаж механизаторский выроблю и отдыхать стану до пенсии.
– А жить будешь на что? – повторил Александр.
– Дайте-ко закурить, мужики, – попросил Осяга и, свертывая цигарку, пояснил: – На свои кровные жить станем. Баба моя год как уволилась. Когда народу не хватает, то без оформления помогает совхозу. Ну и я тоже в стороне тогда не останусь. Когда завелись сберкнижки у нас, мечтал мотоцикл с люлькой купить. Потом раздумал: отсоветовала жена. «Изробишься, – говорит, – и на кой лешой тогда тебе мотоцикл. Лучше накопим денег и до пенсии отдыхать будем. Доживем до пенсионного возраста – оформимся на пенсию, а пока деньги давай копить!»
– И много накопили? – Пайвин скинул байковое одеяло и тоже закурил.
– У бабы моей, пожалуй, тысяч семь на книжке, у меня чуть поболе будет.
– Небось в рюмочку не заглядываешь, – позавидовал Пайвин, хотя не очень верил, если тракторист возьмет и скажет «нет».
– Да я чо, не человек, што ли! – рассмеялся Осяга. – Праздники-то для всех бывают, а то и гости заглянут. А зря, конешно, не пирую. Работы, мужики, много, и, если бы пировал, как другие, не жилец бы я на этом свете. Вся земля в бригаде на мне с весны до весны. А мало ли другой еще работы…
– Уйдешь вот ты через три года, а кто на трактор сядет? Земля-то никуда ведь не денется.
Цигарка вспыхнула белым огнем, видать, тракторист бумаги толсто накрутил, и осветила впалощекое лицо Осяги.
– Какое мое дело! – почему-то рассердился Осяга. – Я свое честно отработал даже за двоих. И пошто я должен ноги на полосе протянуть из-за тех, что пьянствуют и лодырничают?
– Так если не хотят они робить сутками, как ты, – вставил Алексей.
– А пошто я должен до шестидесяти лет ишачить на тракторе? – уже зло заупрямился Осяга. – Молчите? То-то и оно! Те, ежели не зальются, как пить дать доживут и года два перед пенсией шутя поработают, и… с почетом их на заслуженный отдых. А меня куда, думаете? На вечный покой отвезут.
Нет, шиш, брат! Пусть-ко их заставят теперь вкалывать с мое! А я хочу белый свет повидать, хочу выспаться досыта, по лесам, как в детстве походить, с удочкой посидеть на реке, садик развести. Чем я хуже других-то?
– А что, одобряю тебя, Осяга, здорово придумали вы с женой! – хлопнул по колену Пайвин. – Здорово, брат! Молодцы!
– Но все-таки кто же землю будет обрабатывать, хлебушко растить? – грустно повторил Алексей. Не мог он никак понять: почему Осяга уволится из штата и задолго до пенсионного возраста не будет работать?
– Тебе же, Олеха, человек русским языком объяснил, а ты опять за рыбу деньги! – тоном прежнего раздраженного Пайвина вмешался Александр.
– Нет, робята, не пойму я никак, вы уж не серчайте на меня, дурака, – примирительно сказал Молоков. – Не пойму, чтобы человек остался без дела.
– Делов-то на мой век хватит, – укладываясь спать, успокоил Алексея тракторист. – Я, дорогой товарищ, еще и в Москве не бывал, Кавказа не видел. Да ничо я не видел! А другие вон каждое лето колесят по стране и за границу. Не затоскую, есть чем заняться. Давайте, мужики, соснем. Вам скот пасти рано, дождик-то перестал, и небо пестрое, а мне тоже до свету вставать, заправлять трактор и зябь пахать. Только не думайте, будто я один додумался до такой мысли. Не мне одному охота отмыть мазут и суставы успокоить, и по-людски одеваться, и по-людски питаться.
Тракторист уснул на диво скоро, словно и его, как трактор, отключили от всего на свете. Алексей слышал: Пайвин тоже не спит, и догадывался, о чем он думает. Конечно, завидует Осяге, его сберкнижке, которая позволит ему жить так, как захочется. Никто Осяге не указ, сам себе хозяин и начальник. А он, Пайвин, сколько денег пропустил сквозь пальцы, пропустил, как текучую воду, и только пальцы, то есть нутро, обмочил он не водой, а водкой. Жил, а, кроме стыда и позора, ничего за душой…
Душу Алексея тоже разбередили и взволновали слова тракториста, его уверенность в правоте задуманного. В самом деле, пока такие люди, как Пайвин, куролесят по жизни, Осягам приходится вкалывать за десятерых. Не есть вовремя, сутками держать руки на рычагах трактора; глотать пыль веснами и керосиновый чад; маяться, если трактор сломается, обжигать руки о железо на стуже; ходить всегда со сбитыми козонками…
А ведь мог бы и Алексей быть хозяином, мог бы честно и спокойно смотреть людям в глаза, чтобы не путали они его возраст из-за бороды. Денег бы, что точно, то уж точно, не скопил бы он столько! Покупал бы Молоков все, что имеют добрые люди: телевизор, радиолу, мебель и одежду, а главное – книжки бы покупал, книжки… Читать-то нашлось бы время! И никогда бы не бросил работу, пока здоров и в силе.
Осяга-то работник, каких поискать, опора целой деревни. Но кто заменит его?
