Текст книги "Три жизни"

Автор книги: Василий Юровских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

– Не шуми-ка, Робинзон, и не стращай Пайвина тюрягой. Видал я эдаких знаешь где? Ночь и река не свидетели. А ежели и докажешь – пятнадцать суток дадут по месту работы. Не больше. Я же тебя, падла, засажу прочно. За взятки засажу. Понял? Так-то вот… А пока ауфвидерзеен! И не вздумай у избушки показаться – пришью. Мужику нечего терять, понял?

Пайвин забулькал веслами и заорал частушку:

 
– Не на месте, кустик вырос,
Кустик вырос на меже.
А кто товарища заденет,
Похороним, курва, на ноже!
 

Он больше не завидовал Михаилу Борисовичу и не сожалел, что лопнула его мечта – устроиться к нему на базу. И не слушал, как умолял его вернуться тот, перед кем Пайвин угодничал чуть не целый месяц, в ком видел ум, силу и богатство…

С утра Пайвин нарочно пас гурт напротив палатки. Спирт бродил в нем, и решительность не покидала Александра, пусть только покажется волосатая морда!

Около полден к берегу, где серым удавом запала в осоку резиновая лодка, подкатила вишневая «Волга» и нежно посигналила. «Волосатик» не отозвался. Тогда из машины вылезла накрашенная черноволосая женщина и гнусаво пропела:

– Миша, я приехала за тобой. Ты слышишь меня, Миша!

Палатка ожила, зашаталась и… рухнула, обмякла на траве. Из-под нее выбрался Михаил Борисович, пугливо заозирался по сторонам, заметил машину и все в тех же, но уже в грязно-красных плавках, запрыгал по палатке. Топтал ее и вопил:

– Я островитянин, я островитянин!..

«Чокнулся, падла, или придуривает?» – соображал Пайвин, а женщина, отправляя шофера на лодке, гнусаво рыдала:

– Я же говорила ему: «Миша, бери путевку в Сочи, Миша, тебе нужен юг». Я же предупреждала: «Миша, ты одичаешь на своем острове, ты же умный человек, Миша!»

X

Ближе к вечеру, когда закрылось соснами солнце со стороны Ильмень-озера, Алексей направил гурт с релок на елани у своего железного вагончика. И хотя в нем он давно не спит, все равно его не минуешь – загон-то для бычков рядом с ним. Вагончик пустует вовсе не потому, что Молокова напугали какие-то черти или лешие. Чего там стоят сказки в сравнении с живыми людьми!..

Запоздал в тот день Алексей с гуртом, проискал в согре однорогого бычка – беспородного, закупленного у населения. Наследственный бродяга, телок ежедневно норовил незаметно улизнуть и всегда скрывался один, не признавая коллективность остальных бычков. И Алексей не столько следил за всем гуртом, сколько наблюдал за своим однорогим мучителем. Да все-таки прозевал, и, перед тем как погнать телят к загону, не обнаружил в стаде бычишка.

– Ах ты, окаянный! – расстроился Молоков, отгоняя навязчивого, зеленоголового паута. – Ну, я тебе покажу, единоличник!

Пришлось оставить гурт без догляда и верхом на Гнедке ломиться дебрями ольшаника и тальника, опутанных хмелем. Никаких волков или рысей лесами не бывает. Но кто знает, что может случиться. Увязнет бычок в трясине или забредет на кукурузу соседнего района. Угодит в потраву – и тогда расплачивайся за него пастух, принимай стыд и позор. Пайвин, тот до десятка телят, бывает, не загоняет и спит себе, посыпает, а Молоков так не может.

Посвистывая и приговаривая: «Ну, Гнедко, давай, давай дальше. Найдем хмыря и накрутим ему хвост!» – Алексей долго кружил согрой и, казалось, сам заблудился среди однообразия ольхи, кустов и осочистых кочек. Понизу засерело, кусты стали сливаться перед глазами в одну сплошную черноту, вывороченные с корнями ольшины Молоков принимал за бычка, а Гнедко резко шарахался от возникавших коряжин.

Вот из-под копыт лошади, как тень, взмыл и тут же пропал за деревьями разбуженный филин; померещилось, будто кто-то хрустнул валежником и жалобно мыкнул. По небу еще разливался свет, а согра уже погружалась в сумрак и готовилась к ночи. Где тут сыщешь бычка, слона и того не враз углядишь?! Алексей волновался за гурт и, чтоб не потерять его, двинул Гнедка прямо на запад. Надо пересечь согру, и тогда-то он поймет, куда ехать за телятами.

Он так и сделал, и выбрался из трущобы на грань, где среди лесов на поле шуршала листьями темно-зеленая кукуруза. Молоков оглядел ее: нет, никто не тревожил сочные стебли, и он повернул Гнедка направо. Засветло бы успеть к речке за гуртом. Огибая черемуховый куст, Алексей одновременно вздрогнули с Гнедком: под черемухой лежал однорогий бычок и задумчиво пережевывал нахватанное на покосе разнотравье.

Молоков и обрадовался, и растерялся. Собирался напонужать кнутом бродягу, а нашел, и не поднялась рука, пусть и стоило по справедливости проучить постылую скотину. Бычок заслышал Гнедка, перестал двигать челюстями и невинно уставился на Алексея. Будь на месте Молокова его напарник, он не только отстегал, всю согру всполошил бы матюками и блатными словечками.

Бычок угадал настроение пастуха, резво вскочил и затопал к речке. «Ишь, изучил как местность! – без зла и досады подумал Алексей, следя за телком. – Лучше человека разбирается, лесной животине не уступит».

Бычки насытились за день и следом за однорогим проходателем дружно проследовали в загон. Алексей заложил заворины, оглянулся, и впервые за все лето ожило в нем тревожное предчувствие беды. Занятый мыслями о телятах и ужине, он не разглядел на елани посторонних людей. Под кустом калины стояли три мотоцикла и шесть человек. И, самое удивительное, с ними не было девчонок.

«Эти-то зачем сюда пришпарили?» – попытался догадаться Молоков и ослабевшими руками оперся на жерди.

– Эй, борода, подойди сюда! – негромко окликнул кто-то из шестерки.

Алексей собрал силы и заскочил в седло. На Гнедке все же не так опасно, как пешему, в случае чего конь выручит, спасет от лиха.

– Здорово, робята! – подъехал Молоков к парням. – Чего звали?

От куста отделилось трое. Все плотные, широкие в плечах, на всех куртки из искусственной кожи. Один быстро, не на русском языке, что-то сказал оставшимся у мотоциклов, и Алексею:

– Мы племянники Хабибуллина. Слыхал такого? Тут наши места, тут дикий козел на водопой ходит. Ты покажи нам воду.

Опять какая-то тоска зашевелилась в душе и слабость овладела телом. Слыхать-то Алексей слыхал, как же не слыхать! Замараевские мужики рассказывали: разбойнички – племянники у пастуха, бывало, ночью бух да бух гремят ружья, из-под фар лупили живность еще задолго до открытия охоты. Изловить их проще простого, но сунуться за ними в лес побоялись. Стукнут картечью, а кто – ищи свищи. И еще одна загвоздка: старший племянник пастуха служит в городской милиции. Звание, говорят, не ахти какое – младший лейтенант, но кто знает, какую он власть имеет…

Все шестеро ждали ответ Алексея. Молчали, но понимал он – уверены любители козлятины, что возражения не будет. «Шиш вам, гады, а не мясо! Душегубы…» – поднималась злость в Алексее.

Молоков знал ходы-переходы козлиные, сколько раз восторгался он лесной животиной, когда козлы пили воду из усыхающего озерка вместе с его бычками. Пугливо косились на пастуха, однако не убегали. Не однажды Алексей натыкался на привал козлов. Полюбуется на них и без топота скрадется на Гнедке. Умиляется он, как дитя, видя доверчивость дикой животины.

– Ишь ты! – улыбаясь, шептал Молоков. – И как они чуют, что не трону их я, что нет у меня худого на уме?

Даже Пайвину не сказывал Алексей про козлов. Тот и не охотник, хотя каждого рыбака просит купить ему в городе пороха – бездымки и дроби. Уж такой он Александр цыганистый – всегда чего-нибудь да просит у людей. И вот сейчас от него ждут, чтобы он предал козлов.

– Конешно, я в законах не шибко разбираюсь, робята, – начал издалека Молоков, сдерживая дрожь в голосе. – Да читал как-то, запрещено козлов бить вообще, а летом и подавно закрыта всяческая стрельба.

– Хы-гы-гы! – забулькало в горле у мрачного детины с бескурковкой на плече. – Ты нам, борода, не качай права, а кажи водопой и убирайся к себе в ржавый сортир.

– Рахим, не горячись! – подсказал сухощавый и, видать, старший по возрасту.

«Уж не он ли милиционер?» – присмотрелся к нему Алексей и мысленно подтвердил: да, он!

– Езжайте, робята, от греха подале! – начиная терять спокойствие, посоветовал Молоков. – Не дам я обижать лес, понятно? Меня в согре утопите – все равно достанут вас. Не спасет вас милиция. Понятно?

Гнедко – животное умное: вострил, вострил уши, да как взыграет на дыбы, да как крутанется! Еле-еле Алексей в седле удержался, а троица врассыпную и за куст.

Под неизвестную ругань вперемежку с русскими матюками достиг Алексей вагончика, отпустил Гнедка – чужим он ни за что не дастся, и скорее в укрытие. А коли бросятся сюда? Дверь запросто сорвут с ржавых петель, а то и вагончик опрокинут. Ах, а топор-то на что имеется! При домовом находе полагается самооборона и никто ни на этом, ни на том свете не завинит Молокова. Сроду не поднимал руки своей он на человека, да разве люди эти-то?

Пока Алексей, лежа на полу, с плотницким топором в правой руке, готовился к обороне, на улице бешено взревели мотоциклы, и желтые жала света прокололи насквозь через дыры и щели вагончик, впились, казалось, и в его тело. Молоков плотнее прижался к половицам и ждал продолжения.

Снова завыли мотоциклы, обволакивая дымом елань, затем шайка газанула вокруг елани. Свет фар резанул в глаза, ослепил Алексея, и тут же его оглушили сдвоенные выстрелы, много выстрелов по вагончику. Жикнули картечины, прошивая без труда ржавое железо, тугой воздух ударился о стенку, и вместе с грохотом смешалось жалобное звяканье разбитого стекла.

«Убьют, сволочи…» – мелькнуло в голове, и вспотевшие пальцы сами разжались на рукояти топорища. Но свет пропал, и мотоциклетный треск отдалился, лишь бором перекатывалось испуганное эхо. Голову разламывал глухой звон, сердце кто-то сжимал до боли, и слабли онемевшие ноги…

На следующий день Алексей распустил гурт у загона, а сам накосил метлики и осоки-шумихи по ляжине, лопаткой-железянкой снял на пять «штыков» бугорок под березами наискосок от загона. Он сделал не просто шалаш, а что-то наподобие землянки. Как-то надежнее, если тебя окружает не ржавое железо, а родимая земля. Ее не прошибешь картечью, не спалишь огнем.

За день трава подвяла, и на двускатную крышу из березового наката он и сметал сено. И не запреет оно, продует ветерком в меру; и когда сохнет постепенно – надолго сохраняет трава запашистый дух. Именно так раньше и так при колхозах устраивали мужики на покосах свои шалаши и балаганы.

Засыпал Алексей в шалаше, а из головы не уходила та страшная ночь. Не мог он никак понять, почему в него палили картечью не из-за злата-серебра, а лишь потому, что не показал козлиный водопой. Запротестовал он стихийно, по жалости к природе. А ведь отец на фронте положил свою жизнь за все живое на родимой земле. Родину разве разделишь на то-то и то-то? Это, мол, я защищать стану, а то вон и не подумаю…

– Эх, а как же егерям опасно живется! – ворочался на сене Алексей…

– Честным, честным, Алеша! – заметил дедушка Осип Егорович Леушин из деревни Максимово соседнего района, навестивший через неделю Молокова.

Ему единственному и доверился Алексей, а от Пайвина скрыл. Не поймет его Шуро, на смех поднимет.

– А как нечестный попадет в егери?

– Простая душа у тебя, Алеша, святая душа, – покачал головой старик. – Да ить не написано на лбу у человека – честный он али нет. Но без веры никак нельзя, верить надо человеку.

Век доживаю здесь, испокон веку рыбачили на Ильмень-озере. Какая и рыба – карась да гольян. Пакости сроду не знали. А ить сняли у меня сетешки, начисто собрали. Думаешь, кто? Егеря из Далматово. Ладно, если бы по закону. А то сами свои сети забросили, а мои сняли и ишшо штрафом пострашшали.

Ежели, говорю, виновен перед властью – забирайте телушку. Так и отрыбачился, брожу без дела. Ушкой теперя ни старуху свою, ни суседей не попотчую. Сын из города как-то приехал в гости – рассердился. «Беззаконие! – кричит. – До прокурора дойду…»

«Брось-ко, Федьша, – говорю ему. – Не бывало у нас в роду, штобы Леушины прокурорам жаловались. Леушины землю пахали, хлебушко растили и Расею обороняли от басурманов, с Колчаком бились».

– А-а, да бог с ними, сетями и егерями! – махнул цигаркой Осип Егорович. – Токо энтих-то лиходеев стоило бы проучить. Хотя, Алеша, не сунутся они больше сюда.

– Пошто?

– Пошто? А, может, впервой на ихней дорожке встал хозяин земли, не начальник, а самый простой пастух.

Старик потеребил редкую бороду, прикурил потухшую цигарку и прищурился на Молокова:

– Знаешь, чо я те скажу? Не знаешь. Не пообижайся на меня, не подумай худого, не прими за напраслину. Обманывает тебя Сашка, жулик он, а не токо пьяницы оба они с бабой. Овсишшо наше истравил – я уже молчу. Коровешка вон вторую неделю беспризорна шляется у нас по деревне, присушило молоко, испортили коровенку.

Ладно, не в том дело. Случаем, углядел я вот што: он у тебя из гурта бычков, што посытее, к себе угоняет, а из своего тощих отделяет. Как с привесом-то у тебя? Хорошо? А у Сашки с бабой? Отвес! Случаем, не скрываешь ты от меня чего-то? Чудно, чудно, Алеша!

Дед, не мигая, смотрел на Алексея, когда тот захохотал и упал на траву.

– Ну чего ржешь, чего? – не вытерпел Осип Егорович.

– Дедушко, – утирая слезы, вымолвил Молоков. – Если бы не ты, то я бы сроду не узнал, почему телята бродячие появляются. Гляжу утром; у загона бычки на воле. Заборы на месте, прясло целое, а телята мои. Они хоть и пятнаны одним клеймом, но своих-то я изучил. Как его, Пайвина, уходят – не приметил, однако лишку нет, пересчитываю утром перед пастьбой.

Ну и Шуро, ну и Шуро! Да разве мои упасутся у него? Они же у меня за все лето ругани не слыхивали, а Пайвин все дни мать-перемать.

– Ежели так, то ладно. А ты все же, Алеша, осторожней, шибко не доверяй напарнику, – наказывал на прощание Осип Егорович. – Пьянка, она мно-о-гих людей сбивает на темные дела и на пакости.

Алексей мог бы и совсем не показываться у Старицы с гуртом, но где-то надо вволю поить бычков, в лесном озере воду упила няша, и боязно стало пускать скотину. Засосет, утянет телка, и Гнедком не враз вызволишь. Хотя напрасно ворует Шуро его бычков, вон как сдружились они, привыкли к пастуху – не уживутся в чужом стаде. Животина – она тоже не безголовая, на ласку отзывчивая.

Алексею как-то и стыдно, когда после перевески телят Анна Ивановна похваливает его, а на Пайвина глянет, с укоризной: «Ну как же так, Александр Сергеевич? У Алексея выгона хуже, с водой хуже. Подтянуться надо, на Алексея равняйся».

Рад тогда Молоков поменяться местами с Пайвиным. Пусть лучше его бы журила зоотехник, чем напарника. Опять же Александру денег больше надо, на мотоцикл «Урал». Опять же у Пайвина жена есть, алименты, вроде бы, с него причитаются или уж выросли детишки у первой жены?

Заикнулся, было, Молоков Анне Ивановне и не узнал ее. Крупное приветливое лицо у зоотехника сразу посуровело, и она строго сдвинула брови к переносице:

– Жалость, Алексей Иванович, качество хорошее, но смотря кого жалеть. Я вам обоим поверила. А думаешь, просто все было? Ну, убедила председателя, членов правления. Да кроме руководства есть главная сила – колхозники, народ. Им-то не просто доказать, что вы не уморите животных, что вы лучше, а не хуже наемного пастуха справитесь.

Помолчала, приметила, как сник Алексей, и подобрела к нему:

– Ты не огорчайся! За тебя я спокойна. А Пайвин… Худо он пасет, худо. Вначале и ретиво взялся, да чего-то не хватило запала. Вроде бы, легче ему – с женой в избушке живет, сыт и обмыт, не скучно вдвоем. Уж не пируют ли они?

– Нет, чего вы, Анна Ивановна! – поспешил оправдать Пайвина он, а по виду зоотехника понял: догадывается, если не знает в точности похождения Пайвиных, может быть, даже больше известно, чем Молокову. На отдаленность и лес не всегда и все спишешь, люди и тут постоянно наезжают. Те же рыбаки, тот же пузатый отпускник…

Права Анна Ивановна: немало перенесла она из-за них там, в Понькино, хотя никто же из тех, кто в глаза и позаочь осуждал зоотехника за легкомыслие, не изъявил желания пасти гурты. Мужики весной загоны городили и подтопок перекладывали – так через три дня надоело им жить в избушке. И машины не дождались – махнули на электричке в город, а там на автобус.

Наемные пастухи тоже не находка, в чем и дурак убедится. Кто же без выгоды поедет почти на полгода сюда?

Однако обижаться им с Пайвиным на людские языки не приходится. На каждый роток не накинешь платок. И есть за что осуждать их с Александром: нет чтобы по выходным и праздникам изгулять – на том и точка. Как же! Еще прихватят день-другой, а Шуро неделями газует. Кончать с такой жизнью надо, кончать! И хватит одному мыкаться, за человека и хорошая женщина замуж пойдет…

Все чаще и чаще думалось Алексею о семейной жизни, снилась не раз ему Дуняшка. Смеялась над бородой, а однажды дернула даже – не приклеена ли, не для постановки ли в клубе вырядился он, Алеша…

Дуняшку видел он всегда такой, какой запомнил ее в первый вечер. Пытался представить ее нынешнюю, и… не получалось. «Как бы она и еще раз не вышла замуж за кого-то!» – спохватился Алексей и не мог заснуть всю ночь.

Дуняшка снилась ему, а мать и Зина – нет. И совесть перед ихней памятью терзала Молокова. Полегчало тогда, когда всплыли-вспомнились слова Зины, сказанные на проводах в ФЗО: «Леша, ты не зови меня во сне, ладно? Если приснюсь я тебе – не к добру сон этот, к… – и не договорила. Наверное, «к смерти» хотела сказать. И ведь как ни хотелось, а так и не пришла ни разу Зина к нему во сне. Ни разу…

В Еловке навряд ли кто помнит Молокова. Друзья поразъехались, девки постарели, да и не лишка их там осталось. Дуняшка и то не признает его, а если и назовется Алексей – неизвестно еще, что скажет. Возьмет и отрежет:

– Иди с богом, Алеша. Старое не вернешь, пусть и оба не виноватые. Только никакого мужика мне даром не надо, намаялась я, глазоньки бы мои не видели пьяных. Будь она проклята, эта пьянка!

И ведь не обидишься – промолчишь. Поставь себя на ее место. Небось слабо! А каково Дуняшке поднимать на ноги ребятишек одной-то? Где и откуда берутся они, силы, у наших баб, где?

XI

– Уж не меня ли охраняешь, Осип Егорович? – еще издали закричал Алексей, заметив на тропке с Барсучьего мыска зеленый дождевик старика. Тот и по ведреной погоде никогда не расставался с плотной одеждой. «Маскирует и тело холодит, – объяснял он Молокову. – Да и привычка у меня с трех войн ко всему зеленому. Уж моя Изосимовна и спрятает, бывало, дождевик-то, а я все одно сыщу. Штука удобная, никакая шишобарка не пристает, через свороб полезь – не проткнет, и сырость не пропускает».

– Не, не, Алеша, – бросая на траву легкий плотницкий топорик с залощеным до блеска кривым топорищем. – Беда, голубчик, беда…

– Какая?!

– Поди, догадайся, какая! Смылся куда-то твой Пайвин, вместе с бабой удрали. Верно, деньги получать в конторе уехали, а скотина двое суток в загоне. И не евши и не пимши, охрипли бычки и реветь силов нет у них.

– А Серко где?

– Серка изловил я в овсе, спутал, и пасется он на лужке у деревни. А за скот боюсь браться: как разбегутся телята – не собрать их, да и у себя дома управа на мне держится. Изосимовну опять етот проклятый радикулит донимает, а в больницу не едет.

– Да как же он, да пошто же он, Александр Сергеевич, бросил гурт! – растерялся Молоков. Чего и говорить, везет ему: не успел опомниться от козлятников, как Шуро припас сюрприз. Еще мало напировался с отпускником, еще мало назанимал денег у Изосимовны! Тройка по тройке – вытаскал, поди, рублей семьдесят. За август отвес у него по гурту и лишка ли получит – на долги не хватит. Сима, Серафимья костлявая его сбивает с пути. Вот тебе и лучше с бабой! Не приведи господи иметь такую… Пайвин пошлет в лавочку и накажет взять одну склянку, чтоб с устатку выпить, а она, чуча, три волокет. И ни черта же ей не деется, пуще мужика хлещет и похмелья не знает…

– Корова, корова-то где? – вспомнил Алексей.

Осип Егорович махнул рукой, сел на бугорок и сплюнул, прикуривая цигарку:

– А все заулки и огороды спознала. Сперва ревела, вымя от молока ломило, а теперя и не мычит. Как рысак носится, в потраву, поди-ко, застань ее!

– Загулял Пайвин, загулял! – повторил старик, и Молокову: – Но животина-то при чем, Алеша, она-то за што карует?

– Собирать надо свой гурт и двигаться к реке, больше нечего делать, – поглаживая гриву Гнедка, решил Алексей. – Своих у Ильмень-озера отпущу, а его бычков – у реки.

– Правильно, Алеша! Я так и думал, што пожалеешь ты скотину. И так эвон измерли телята! Ладно, тогда я домой побегу, оружье вычищу и на зорьку изготовлюсь. Охота завтра с утра открывается. Утчешек-то ныне ни чо такое, а я все же посижу на перелете. Душу свою успокою, и то ладно.

Дед Осип Егорович проворно поднялся, сердечно посмотрел на Молокова и, сунув под мышку топорик, пересек релку. Он не признавал торных дорог, а ходил всегда напрямки. Отсюда не всякий догадается, где там деревня: болотины, кусты, узкие полоски пашен и лес. Но старик никогда не промахнется и выйдет точно на степь у озера Подборного, а тут и до дому ему рукой подать…

Алексей как обещал, так и сделал: своих бычков оставил на степи у Ильмень-озера, а Пайвинский гурт выгнал к реке. Телята первое время не могли понять: кто и почему их освободил из надоевшего загона, куда им можно идти, а куда и нельзя. И когда очутились на лужке – тоже не враз сообразили, что под копытами трава, а рядом знакомая, мутно-прохладная речная вода.

– Ну, горемыки, наедайтесь и напивайтесь. Небось не потянет вас на чужой каравай – к соседским зародам сена. Смотрите у меня! – весело крикнул Молоков и выехал на конотоповую дорожку подле высоковольтной линии. Оттуда ему и свой гурт видно, и Пайвинские бычки на глазах.

Пока он возился с гуртом, не слыхал и не видел, когда к Морошному озеру понаехали охотники. «Канашинские, из мастерской Сельхозтехники», – определил Молоков. Трое на «Урале» побывали у него с неделю назад. Ничего, серьезные мужики. Переночевали в балагане с ним, едой домашней угостили, курева оставили – целых пять пачек «Памира» – и похвалили за неуступку браконьерам.

– Будь спокоен, больше эта орда не сунется! – заверили они Алексея. – Довольно им дичь переводить, отошла лафа. С будущего года здесь наше охотхозяйство будет, и не вовремя да без путевочки кто полезет – пускай на себя пеняет.

– А если начальство или тот же милиционер? – попытал их Молоков.

– Мы ни на кого не поглядим. Нам, товарищ, нечего бояться, работяги мы, не на стульях сидим, а на железе. Законным порядком – пожалуйста, не откажем: разбойничать – не дадим! – храбро ответили мужики. – Хотя вот ты-то не испугался же орды и милиционера впридачу?

– Так и мне, ребята, чего терять? Добрый человек ни за какие деньги сюда на все лето не согласится. Нашему брату и остается тут загорать.

– Чего ты себя худым считаешь? Чего унижаешься? Ну, не повезло тебе в жизни, поколобродил ты, так прежде себе худо сделал. Да и мало у кого что бывает. А ты уж и твердишь сам про себя, будто пропащий человек. Ты же на чужом горбу не сиживал, свой кусок хлеба ешь, скот вот пасешь, и привесы по гурту хорошие. Брось, брось себя охаивать! – как-то особенно горячо возразили ему ремонтники, и Алексей покраснел, словно его хвалили не малознакомые люди, а на общем колхозном собрании.

«А чего, вполне и там могут похвалить», – подумал Молоков и снова покраснел.

…Алексей отыскивал взглядом зеленый «Урал», однако мотоцикла не было. У кургана, оставшегося после корчевки и опять обросшего неистребимым тальником, приткнулись два «Москвича», «Запорожец» и стояла телега, а неподалеку щипала траву каряя кобыла. Охотники, видать, сгрузили лодки и занялись устройством скрадков на Морошном. Вот спустили они на воду подсадных уток, и до слуха донеслось призывное кряканье.

«Рано, рано манишь нашего брата, мужика»! – улыбнулся Молоков. Он радовался охотникам, хоть и жалел птицу и зверя, и лишь на армейской службе держал в руках оружие и не раз объявляли ему благодарность перед строем за отличную стрельбу.

Нынче вон как напустились на охотников – и в газетах, и по радио, и в народе устно. Оно, конечно, много развелось людей с ружьями, много. Помнит Алексей: у них в Еловке раньше три мужика и занимались промыслом дичи – два Ивана – Васильевич да Филиппович, и еще Данило Григорьевич. А началась война – перевелись охотники.

Когда-то Молоков не особо и задумывался о живности лесной, а нынешним летом все чаще и чаще приходят в голову мысли. Как-то совсем иначе к птицам стал относиться, когда столько всего приметил за ними, столько всего насмотрелся и наслушался у Старицы. А звери тоже до чего же интересно живут!

Не всегда он верхом на Гнедке пасет гурт, чаще – пешком. И как-то на утре шел тропкой через бор и замер от неожиданности: в пяти шагах от него стояли на задних лапках два горностая. В летнем меху они вовсе не белые, а светло-бурые, грудка – палевая. Перебирают передними лапками и нежно-нежно стрекочут о чем-то друг дружке. Ну, как голубки воркуют! Вот и верь после такого, что горностаи злые, свирепые и неуживчивые зверьки.

Отвернул тихонько Алексей с тропки и крюк дал, чтобы не помешать горностаям выговориться, намиловаться. Поди как они радовались встрече и ласковой погоде!

Или взять пестренькую трясогузку (ее в здешних местах еще синочкой почему-то называют) – никогда бы не подумал, что может по-всякому посвистывать-щебетать: и синицей, и щеглом, и славкой…

Всю жизнь считал чаек рыбоедами, а они, крупные мартыны, мышей ловят и даже хомяка или суслика забьют, если те оплошают.

Ворон да сорок, бывало, по конкурсу стреляли, за окольцованную деньги платили. А ведь полезные, полезные птицы! Хотя ворон и сорок он с детства понял, сколько они всяких червяков-гусениц скармливают своим птенцам. Да таких, с которыми ни одна мелкая пташка не справится, а то и поморгует волосатыми да безобразными червяками…

Конечно, среди людей с ружьями немало хулиганов и хапуг. Да разве мало шпаны по городам и селам? Только там они охотятся за людьми и наживой. Но уж каков есть человек в жизни, таков он и на охоте или рыбалке, таков он в лесу и на поле. И вред от таких с ружьем для природы деньгами не оценишь – все бьют, лишь бы живое попалось на мушку.

Однако одна ли охота дичь перевела? Сроду никто не стрелял певчих пташек, перепелок и коростелей, а где они, куда подевались? Вон за Исетью в колхозе и агроном башковитый, годами не молод, а не тем порой занимается. Все кусты берегом Старицы столканы в воду бульдозерами, остров чуть не весь распахали. Птицы прилетели, а кров родной не нашли. Нету его!

Ладно, помаялись птицы, а нашли себе приют. Но как станет прибывать вода, начнется крутое водополье – смоет землю расшевеленную с острова, повалятся подмытые берега без кустов. Подумал ли об этом заслуженный агроном?

На увалах хлеба опыляли гербицидами, а по всему наволоку пожгли кусты. Не потуши костер в лесу, увидит лесник – штрафа не миновать, и под суд запросто попадешь. И правильно, правильно! Эвон как три года назад горели леса – солнце застилало по всей стране, словно затмение началось. А тут вот почему за пожар без огня никого не привлекут, не накажут? Все же горит, кроме осины. Раз леса посыхают от ядохимикатов, то какая живность уцелеет…

«Приехали те мужики или нет?» – и Алексей турнул Гнедка к Морошному. Да и не приехали, то все равно не один он у Старицы, натосковался по людям. Сперва нравилось одиночество, но потом тяжко стало: что-нибудь почудится-поблазнит и ночью, и днем. А ведь сам же смеялся над трактористом Пашкой Никитиным, когда тот рассказывал о блазнях.

Как случилось-то с ним? Пахал пары у поскотины на угоре в ночную, задремал и давай припахивать целину. А целина-то кладбищем оказалась, ихним деревенским. Очухался, глянул – кресты рушит он трактором и горбики могильные раздирают плуги. Попер с кладбища на пары, а перед трактором мать-покойница встала. Живая, в синей кофте, в той самой ситцевой юбке из перешитой занавески, которая сейчас хранится у Пашки в шифоньере. Белый платок сбился с волос, а мать его и не поправляет. Раскинула худые руки перед фарами и простонала:

– Чо же ты, сынок, делаешь-то? Пошто ты, Паша, нас потревожил?

Сам не свой, спятил Пашка трактор, свет загасил и в деревню рванул. Чудом не свалился в лог Барагу, а то бы каюк ему и трактору. Дома чуть двери не выломал, влетел в избу – белее извести, зубы пляшут.

В больнице долго валялся, а после ни за что не соглашался один ночами работать. И ведь совсем мужик непьющий: как язву вырезали – росинки в рот не брал. Докторам все просто: определили переутомление. «Какое такое пе-ре-утом-ле-ние! – язвил тогда Пайвин в красном уголке фермы. – Чего он, академик или министр? Брешут они, коновалы…»

Алексей тоже посмеивался над Пашкой, если он в перекур где-нибудь начинал вспоминать страшную ночь. И в переутомление не верил тогда, молча соглашался с Пайвиным и остальными мужиками. Не головой ведь, руками работает Никитин, не страной правит, а трактором.

Однако здесь, у Старицы, понял: переутомится любой человек, на любой работе, если по двое-трое суток не спать. За Пашкой техники закреплено столько, что если перевести ее на лошадиные силы, то пол-эмтээс ранешной будет. Гусеничный трактор – раз, колесный «Беларусь» – два, комбайн «Колос» – три, старый самоходный комбайн, на котором он сено косит и хлеба валит с корня, – четыре. Успей-ка один справиться со всеми, да в одну-то смену!

Как подумаешь, то вовсе не смешно, а хоть реви. Пятеро механизаторов в город смотались. Дома свои купили по поселкам, и теперь часики отработают – что хотят, то и делают. Андрюха Дегтярев ежели и рыбачил, то лет тридцать назад, когда был пацаном. В те годы всякий парнишка самодельной удочкой дергал гольянов на озере или пескаришек на Барневке. Потом как подросли, недосуг стало – всю работу ворочали в колхозе. А сейчас он по два дня сидит у омута под Максимовой. Хвалился, что зимой на озера аж в Казахстан ездят из лунок окуней ловить…

Потрескивая ольхой и тальником, выходили охотники к машинам от озера. Знакомых Молоков не увидел. Знать, много ремонта в мастерских у них, страда ведь вовсю идет – кукурузу силосуют, хлеба косят и валки обмолачивают. Не до охоты мужикам, разве что позднее к вечеру примчатся.

Охотники расстелили брезент на траве и навалили гору еды, появились и бутылки с водкой. «Глаз подвострим стопочкой!» – крякнул толстый, с простоватым лицом мужчина. «Подвострим, подвострим!» – отозвались смешком его товарищи.

Высокий и мрачный детина с синими от наколок руками, Алексей заметил татуировку даже на мочках ушей, мигом рассортировал еду, ловко сколупнул ногтем большого пальца пробки у склянок и взмахом пригласил охотников к застолью.