Текст книги "Три жизни"
Автор книги: Василий Юровских
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)
С поскотины от речки Боровляночки спрямил овсяным жнивьем, на выруб к сосновым посадкам и вышел, а там дорожка самая ближняя до железной дороги. Сторожиться незачем, и сапоги мои болотные хлюп да хлюп. И сам не знаю, зачем я влево на узенькую полоску жнивья посмотрел? Господи! Какое стадо диких козлов на таком-то пятачке… Вожак матерущий голову кустистую повернул в мою сторону, даже по-бычьи изготовился боднуть человека, но оглянулся на свое «овечье» стадо, негромко рявкнул и важными шагами пошел в сосенки. За ним еще девять козлух и козлят. Все ли ушли? Пригляделся, а за полоской у колка три козла уши свесили, будто домашние телята рассматривают меня. Один не вытерпел, подошел ближе. И, как понял, кто перед ним, белозадо развернулся и скачками повел свою троицу болотистой низиной в согру.
Что там рыба? Разве в ней дело, а не в прелести прозрачно-раздетых осенних лесов; и разве не диво дивное – столько козлов рядышком увидеть!.. Я бы и не сшумнул их, кормитесь они на здоровье, но… к автобусу же спешу.
Через пахоту к обочине асфальта выбрался, и на дорогу подняться опасно – с той и другой стороны машины несутся, как по воздуху. Да мне-то что, меня автобус подберет! Одно расстроило: шерстяные рукавицы «посеял» в колке, где черемухи решил поесть. И недалеко, а вдруг автобус раньше появится.
Конец октября – не красные летние вечера. Вмиг угас день, затемнела вся округа, и только летящие огни-фары мимо остановки. Без рукавичек и руки озябли, и дрожь заприхватывала. Впрочем, эвон на горе расцвечен сигнальными огоньками автобус «Икарус». Хватаю мешок и удочки, выскакиваю на центр асфальта, но… совершенно пустой автобус-махина с издевательским ревом проносится мимо меня. И надпись курсивом через весь борт автобуса «Исеть» еще больнее кольнула мое сердце. Эх, доктора, доктора! И рад бы вас слушать, да вот же сама по себе рука нашаривает валидол… Отошло сердце, нервишки попритихли, и потянуло «голосовать». А машины «жжик» да «вжик», все мимо и мимо, мимо и мимо… Сколько их? Не одна сотня за два часа промелькнула, а я как торчал у остановки, так и торчу.
«Никакой частник не посадит, не унижайся» – вспомнились слова сына. Ладно, пойду в колок, где рукавичку оставил; ладно, отсижу три часа в безлюдном вокзальчике на станции Лещево-Замараево. Эх, если б там печь была натоплена!..
Навстречу опять огни, машина высокая – не автобус ли? Машинально махнул рукой – прошла. И я потопал дальше, но вдруг впереди меня разворачивается легковая машина и слепит меня фарами. «Нива», зеленая «Нива», как у моего приятеля, неужто он за мной нароком приехал?!
Дверка распахнута, за рулем мужчина в шляпе, а на заднем сиденье нарядные жена и дочь хозяина зеленой «Нивы». Незнакомые мне. Может быть, дорогу не знают и спросить что-то хотят?
– Вы, кажется, рукой махнули? – это хозяин машины.
– Да, махнул.
– А куда вам?
– В Шадринск.
– Почему тогда в обратную сторону идете?
Шут знает, поди, из милиции, ищут кого-нибудь, а у меня и документы – одна записная книжка…
– Рукавички, подарок жены, вон у колка оставил. Ну и пошел поискать, а потом на станцию.
– Садитесь, подвезем, – приглашает мужчина.
– Да, да, садитесь, пожалуйста! – хором поддерживают его жена и дочка, принимают мои удочки в чехле, а сам я с мешком устраиваюсь на переднем сиденье. Еду и не верю. Сердце давеча не на шутку меня прижало: немеющая боль всей левой половины тела, уходящие куда-то слух и разум, а оно, сердце, тукнуло раз-другой и… замерло. Валидол, валидол и стал возвращать меня откуда-то из того далека, свидания с батей на каком-то ином свете. И еще померещилось мамино лицо – заплаканное всеми добрыми морщинками, и голос ее негромко-ласковый:
– Сынок, а ты што долго не едешь ко мне, не попроведаешь?
Все, все отходило и превращалось в сон, и только слезы сами выкатывались, намокали ресницы, и солонело на губах. А после затухающего шума в ушах слышался разговор моей бабушки с верующей старухой из деревни Макарьевка:
– По библии жисть идет, Луша, по библии! Об этой войне тамо сказано, и што железные птицы станут смерть сеять. И люди озвереют, опустеют душой, а заместо сердца камни появятся. Ни родного, ни ближнего не пожалеют, ожадают, нравом оскудеют, водку – зелье проклятое – зачнут ежедневно пить. Опосля воды не станет нигде: вроде, озеро блестит, люди туда, а тамо золото.
– Ой, Мавра, Мавра! – качает головой бабушка. – Ну кто тебе голову засорил, кто? И в девках ты веселящая была, и баская, и замуж вышла за Павла – дороже золота мужик. А как погиб Паша на германской, как поумерли твои детки с голоду, пошто ты не к людям пошла, а в богомолье ударилась? Эко место, богатей Селин отказал помочь, так он давно сгнил на Соловках. В бога-то веришь, а на людей как озлобилась, так с черной душой к ним и осталась.
– Не в боге суть, – допивая чай, строго заблестели на сухом лике Мавры ярко-голубые глаза. – В духе всевышнего суть! Он дал человеку разум, должен всегда человека помнить: Дух и только Дух не дозволит утратить совесть, стыд и доброе сердце к другому человеку. С верой в Дух человеку стыдно жадности и зависти, подлости и коварства.
– Ой, не бай, не бай-ко, Мавра, худое о людях! Напраслину ты возводишь на них. Да неужто каменным станет сердечко у внучка Васи? Иль вон у евоного дружка Володи Барыкина?
– Он у тебя святой, Луша! Он и сам не знает ишшо, а в Дух верит, и дай бог, пусть живет в нем Дух всевышнего. На мои-то книги плюются робята, а внучек твой все подряд прочитал.
– Что-то и верно ты говоришь, Маврушка. Неграмотная я, всему сама на веку-волоку училась. Токо не должны сердечные люди перевестись на свете, не должны! – твердо, не столь для Мавры, сколько для меня, молвила Лукия Григорьевна и заглянула, как мне почудилось, в мое сердце…
– Спасибо вам, большое вам спасибо! – прощаюсь я с хозяевами зеленой «Нивы».
– Да за что? – удивляются они. – Вам счастливо!
Машина исчезает за поворотом, и только тогда я начинаю злиться на самого себя: «Дурак плешатый! Ну почему не узнал фамилию симпатичных, приветливых и счастливых людей? Мужчину жена назвала Сашей, да мало ли в городе Александров? И зеленых «Нив» пруд пруди, где же мне разыскать Сашу?..»
Наутро доктор Екатерина Семеновна обрадованно заключила:
– Вам стало полегче, однако опять валидол принимали, да? В лес ходите? Хорошо. А выздоровление – процесс длительный, с этим смиритесь. Ноги-то как, не болят после леса?
– А почему у вас слезы на глазах? – встревожилась докторша. – Кто-то обидел или расстроил?
– Бабушку вспомнил, – соврал и не соврал я врачу. И неожиданно с языка сорвалось:
– Скажите, Екатерина Семеновна, а много у нас сердечных людей?
Худенькая, почти всегда грустно-печальная, докторша машинально перебирала папки с историями болезней и не торопилась с ответом. А может быть, она припомнила что-то из своей, судя по всему, тоже нелегкой жизни?
СМОРОДИНА
Всего троих нас и повез утренний автобус на Уксянку. Вялый парень накануне, видать, допоздна гульнувший, как уронил себя на охнувшее сиденье, да так молчком и утянул серое небритое лицо в расстегнутую куртку. Радостная и нарядная старушка аккуратно уселась рядом со мной, озорно подмигнула мне синими глазами и с жалостью кивнула на парня:
– Горюшко луковое… Ишь, отвозил паспорт – родима мать не признает! И пиджак-то, ну как есть весь изжеван.
Я согласно улыбнулся бабке и подивился тому, как она уместно переплетает свою речь современными выражениями. Ведь не сказала «лицо», «рожа» или «харя», а молвила «паспорт», потому как сейчас у каждого сельского жителя имеется на руках документ. Об искусственной куртке тоже метко заметила – изжеванная, иначе не назовешь! Что парня пожалела – видно, незлобивая старушка, и сыновья ее или внуки, если есть у нее таковые, не пьют горькую когда и сколько влезет. Парня, конечно, жалко, и больно, и тревожно за него… Ровесник моему сыну будет, взрослую жизнь начинает не с радости, а с отравы. Ничего ему теперь не мило: ни дорога домой, ни рождающийся ясно-приветливый июльский день, ни отяжелевшие хлеба по сторонам чистой дороги. И гостинцев никаких не заимел, одно похмелье…
Старушка-то возвращается из гостей, издалека едет. Чемодан и всякие сумки-сетки помогал ей занести на автостанции – увесистые. А радость ее понятна мне: натосковалась, поди, бабка по селу родному, дому и хозяйству, вся она сейчас в думах уже там, поперед автобуса. Управы столько – вдвоем со стариком день-деньской топает, но перед сном выясняется, что они не успели и то-то, и то-то… Да и лето на август повернуло – сенокос, грибы, ягоды, о домашней живности лучше и не вспоминать – так глубоко вздохнула старушка, и заботливая тень скользнула лучистым лицом…
– За ягодками едешь, ага? – оживляется бабка, и не тронула, а как-то бережно погладила вылощенную дужку моей корзины.
– По ягодки-и-и, – уже для себя протянула она и впервые огорчилась: – А не опоздал? Ноне ить друг дружку норовят опередить, кислотьем ягоды отхватывают. Глубина токо вынесет личико из ресничек, зарумянится, а ее, глядь, ужо и нету, и клубничник в пол вобьют. Вишенье кость костью, одна кожа на ядрышках – все равно без удержу хватают. Черной смородине ноне на роду написано «доходить» по ведрам, калину с бояркой быть-забыли после иньев обирать. И откуль, откуль жадность навалилась?! В войну и опосля нее такого не видано, а ране-то…
Бабка не договорила, опять повеселела и хитро сощурилась:
– А ты ягодник, батюшка, из поздних, и знаешь местечко укромное, а? Ну и не говори, не указывай никому, береги ягодники! Добрый человек сам найдет, добро и останется, а худой пущай нравом своим дозреет.
– Да, да, – соглашаюсь я и спохватываюсь. – Счастливо доехать, бабушка! А мне вон у того мостка сходить. Парень-то пусть пособит на остановке.
– Тебе богато ягодничать, сынок! Меня в деревне сам должен встретить, не беспокойся, – закивала она и посмотрела налево, куда опускался увалом к дальней речке Крутишке обросший тальниками мой ложок. Там всплывал и таял на хлебах сизый туман, а над тучной зеленью лесов спелилось крупное солнце. Глянула старушка и зябко пошевелила ногами, будто не я, а она вот-вот ополоснет босые ноги в росных созревших травах.
«Пазик» сбелел на дороге и легко скатился мимо Серебряковой рощи под уклоны к маминой родине – селу Пески. А я поправил заплечный мешок и, помахивая корзиной по метелкам пырея и лабазника, потянул за собой мокро-зеленую тропинку. С межи из пшеницы нехотя выпархивали заспанные овсянки и с писком присаживались на талины, где вовсю копошились и гомонили полевые воробышки, постанывали пеночки и по сушинам неподвижно нежились горлицы. Они и не тронулись бы с насеста, если б не предупредительно-чуткие сороки.
Ложок вилял ивняковой волной, все расширялся и расширялся, заполнив весенние разливы крапивой, репьем и тростником. А ближе к низине выявились туманом бочаги и болотины, и оттуда из осоки и сытно отросшего рогоза с заполошно-хриплым кряком заподнимались взматеревшие выводки крякв, плаксиво зачьивыкали пигалицы.
Выпутываюсь с межевого разнотравья на кошенину, где тесно от валков просохшего сена. Эко надурело трав, впору вилами – и отметывать в зарод! На ходу прикидываю, сколько поднимут колхозники растового сена, и хотя ни души вокруг, а совестно невзначай ступить на валок, примешать к луговым травам дорожные запахи. Коровы зимой непременно их почуют, и даже у голодных будет испорчен аппетит.
Как только позаботился о коровах, так сразу и встала живой перед глазами наша белорожая Манька – умная, своенравная и дюжая в телеге. Могла на исходе марта пережевать, словно железную, прошлогоднюю осоку с крыши сарая, но по первому снегу бывала брезгливо-разборчивой к сену. Однорогой башкой умудрялась начисто выкинуть его из жердяной кормушки: перемешает с осокой-подстилкой и сердито посапывает – ждет свежего сена. Мы злились на Маньку, ругали и стыдили ее, а мама добродушно усмехалась:
– Исповадилась за лето на сенокосе, набродяжилась за осень по огородам – вот и роется! Ничего, ребята, отвыкнет от воли и все подряд приберет, картовником не поморгует.
Картофельной ботвой Манька и на самом деле не брезговала, почему-то с полным ртом жевала ее и жмурилась, небось припоминала свои странствия по чужим огородам в темные осенние ночи.
– Доброе, доброе сенцо! – погладил я крайний валок, и желтая трясогузка с забуревшей метелки кобыляка вежливо почирикала о том же самом.
Вот и мое урочище ягодное – вихрастый островок тальника по ложку, а за ним выпас и степь, объеденная до удивительной чистоты, как побритая. И даже кусты и вдали березки снизу «подстрижены» скотом, но мои недоступны – окружены саженным заслоном крапивы и шиповника. Как ни ловчу, а всякий раз нажигаю на теле белые волдыри. Вот и сейчас повторю самоистязание, ибо иначе никак не пробиться к затаившейся смородине.
Прогоняя рой белобрысых комаров и вислобрюхих ос, забираюсь тальниками к смородине. Есть ли нынче ягоды? Есть, есть! Этакие иссиня-черные бусы повисли на молодых ветках до самой земли. Рясно, рясно ягодок! Забываются крапивные пупыри, а чтоб не саднела испорченная кожа, споласкиваю лицо студеной водой из бочажины. И тогда спокойно присаживаюсь поесть, никуда ягоды не денутся.
Вольно и отрешенно, как в собственном саду, взялся за сызмала привычную работу, а сбор лесных ягод именно работа, тем более, терпеть не могу мусор с ними, плодоножки-торочки, склеенные паутиной листья, сухие ветки, паучков и червяков. Пусть не похвалят меня, как в детстве, отец с мамой, однако и сейчас по родительской науке беру ягоды – одна к другой.
Надоволенные земными соками, ягоды так и катятся в горсть. Иные срываются сами и весело поблескивают по редкой травке. Эвон возле одной приостановился крупный черный муравей и о чем-то сосредоточенно размышляет – поди, соображает: откуда на его дороге взялась ягода и стоит ли ее тащить домой?
Горстка по горстке – и корзина полнеет, и я не перетаскиваю ее за собой, беру в фуражку, эдак даже удобнее. Да и куда спешить, день-то весь мой, успею на вечерний рейс к автобусу. Нежу себя тишиной и даже на солнце не выглядываю. Изредка достигает меня истошный крик пастуха, нет-нет да повздорят вблизи сороки, бойко покличут перепелки на увале – и опять я наедине с ягодами. Когда обедал, где-то неожиданно заворчала машина, а вскоре она взвизгнула тормозами в стороне покоса. Слышно, как с шутливой перебранкой соскакивают на кошенину колхозники, разбирают вилы и грабли, велят Касьянычу править зарод:
– Смотри, не раскладывай широко, как в прошлый раз, нечем стало завершать!
– Вам сроду не угодишь! – ворчит тот Касьяныч, наверно, пенсионного возраста мужчина. – К обеду в поле вывезут – и снова скорее бы домой.
Грузовик поворачивает обратно в село, а ему навстречу тарахтит колесный трактор с подборщиком и копнителем. Ну, с такой техникой люди раньше меня управятся и приберут сено засветло.
Гудит, лязгает за кустами, и мне у смородины даже неловко устраивать перекуры. Ухожу в себя, в ягодосбор, то одно припомнится из жизни, то другое. Подумаю и пожалею, что сам не кошу и не мечу сено; то представлю, как обрадуются дома корзине с ягодами. Спело-сладкой смородине, если посыпать ее сахарным песком, да и без него она совсем чуточку кислит. Шумное покосье обрывается внезапно, и невольно вздрагиваю от наступившего затишья. Уж не случилось ли чего? Нет, вернулся грузовик, и колхозники, с проворством влезая в кузов, подгоняют друг друга и торопят водителя:
– Жми, Петьша, с ветерком, а то если к шестой серии опоздаем – разукрасим твой телевизор!
«Ага, это они намекают водителю на его лицо», – догадываюсь я и вспоминаю, когда же перестал тарахтеть трактор, неужели он скопнил сено и тракторист своим ходом тоже «утопал» на шестую серию? Молодцы колхозники! Поздненько пожаловали, зато вон как скоро управились с делом. Вручную дотемна хватило бы возни, как нам после войны приходилось, как вот мой первый в жизни зародище сена…
В то утро председатель колхоза Захар Иванович еще на бригаде сказал нашему звеньевому Максиму Мавренку – деда в Юровке все называли по имени его давно покойной матери:
– Хлопцев сегодня (это касалось меня и одноклассника Миши Грачева) ставь на метку. Выдюжат!
И строго обернулся к поварихе:
– А ты, Настя, получила приварок? Смотри, суп сготовь, чтоб ложка стояла! Мужикам нынче тяжело придется, сено на Трохалевской степи, что тебе свинец…
С гордостью и страхом выбирали мы с Мишей вилы для себя, но дедушка Максим не дал нам взять самые длинные: «Вон, подсильные берите, а этими вы голыми рожками в меня утычкой зачнете целить».
Знал, знал Захар Иванович цену сена на Трохалевской степи, где за войну столько мы набирали клубники… Вначале-то оно было сено как сено, но как «подрос зарод» и чем выше поднимались от нас на нем дедушка с моим соседом Андреем Ивановичем, все пуще и пуще сгибали меня и Мишу плотные пласты степной травы. Вместо нас волокуши возили Витька Задорин с Ванькой Парасковьиным, уж им-то верхом на лошадях – сплошная радость! А тут и пласт охота поддеть побольше и поаккуратнее, и чтоб на протянутые грабли стогоправов кинуть его легко и ловко. Глаза пот застилает, сенная труха за опушку штанов попадает, зудит и свербит все тело…
Скинул бы штаны, но не в кальсонах же мельтешить у зарода на глазах баб и девок. Как подумаешь – и уже стыд опаляет щеки.
Суп Настя сварила тогда густой и вкусный. Дед Максим облизывал каждый раз ложку, крякал, хвалил Настю – дочь Андрея Ивановича – и сокрушался:
– Эх, скинуть бы мне годов полста, я бы тогда глазом не моргнул, смело посватал тебя, Настюха!
Мужики дымили самосадом, а мы с Мишей прохлаждались в тени, после молча пожалели об отдыхе за время ихнего перекура – еле-еле размялись с ним, даже вилы и те вдруг оказались не под силу. А вершить нам довелось-таки теми, которые вначале не разрешил взять дед Максим. Прежними ни я, ни Миша просто не смогли бы поднять сено в самое небо, где совсем убавились в росте дедушка с Андреем Ивановичем:
– Робятки, шевелись, шевелись! – покрикивали они нам сверху.
– С морозовской стороны туча подбирается, черным-черно морока.
У баб с Витькой и Ванькой работа подошла к концу, как подмели они сено к зароду. А Федьке и Афоньке да нам с Мишей вовсю поворачивайся – туча и взаправду вылезла в небо, закрыла солнце и заявила о себе невесть откуда взявшимся ветром.
Избач Шура Мальгина зачем-то подмигнула Насте, и та зачерпнула из бочки два ведра воды. Мы не поняли для чего – никто не просил попить: недосуг, каждая секунда на счету. И как только подали с Мишей последние пласты, так сразу и ахнули: с головы до пят обожгла нас студеная колодезная вода!
Гроза накрыла нас посреди волока, когда проехали осинник на Штату и спускались с угора к мостику через Степахин лог. До Юровки оставалось километра два, вправо от дороги была избушка – полевой стан, но мы не подвернули переждать грозу. «До ночи станет полоскать, домой!» – распорядился дед Максим, и Витька с Ванькой лихо засвистали на лошадей.
Под грохот и молнии, в сплошном белом потоке дождя заехали мы в село, и почему-то мне не хотелось бежать домой, где сухо и тепло и что-то приготовлено на ужин. То ли горячая близость Насти и Шуры была тому причиной, то ли наш первый зарод сена, высоченный, ладно и надежно уметанный, с которого спустили мы стариков не по вилам, а по связанным вожжам, еще до грозы. Да и девки глядели на нас, как на свою ровню.
Сигарета потухла, и я догадался, что как-то подозрительно затемнело в кустах, а вскоре что-то раздумчиво запошумливало по листьям. В наклон выбрался я на опушку, распрямился и не узнал небо: погожий день словно кто-то подменил – низкий клочкастый морок затянул его от края и до края, мелкий дождик завысевался неторопливо и основательно, как всегда случается при затяжном ненастье.
Валков на покосе не было, посреди копен обезглавленно стоял не то зарод, не то просто большая куча сена. Там и сям валялись вилы и грабли, а под березами к увалу возле оставленного хлеба, бутылок, недоеденных огурцов и прочей снеди нахально хозяйничали вороны и сороки…
«Вот тебе шестая и седьмая серии!» – опешил я и на какой-то миг остановился. Хотя чего мешкать, не под силу мне и теперешнему одолеть такую гору сена. Надо сюда и деда Максима с Андреем Ивановичем, и одноклассника Мишу, и еще бы нам Шуру Мальгину, тогда бы…
Но тут же, непонятно откуда, чужая мысль: нужно успеть к дороге, автобус может раньше времени повернуть на город, нужно успеть… Из корзины вдруг напахнуло в лицо полынью и холодной сыростью земли.
И вдруг за спиной:
– Гляди-ко, Петро, смотались-таки домой мои помощники, пока я к тебе на пастбище за солью ездил! Ну, язви их, ну, халудры! Мы им завтра в правлении устроим многосерийную головомойку.
– Придется нам с тобой, Касьяныч, на пару вершить зарод, не оставлять же под сеногной. А гурт мой Федьша один попасет, никуда коровы не денутся, – это, очевидно, пастух Петр ответил тому Касьянычу, который ворчал на молодых колхозников.
– Управимся, нам не впервой! – твердо сказал Касьяныч.
И я повернул на голоса незнакомых, но близких мне людей.
