Текст книги "Три жизни"

Автор книги: Василий Юровских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

СОЛДАТСКАЯ МАТЬ

На работу, а за сорок лет пришлось изведать немало профессий и должностей, Владимир Алексеевич любил приходить если не всегда первым, то во всяком случае раньше положенного времени. Не изменил он своей привычке после избрания его председателем исполкома сельсовета. Но сегодня Барыкин с раздражением переступил порог кабинета. Вспомнил, что ему с утра предстоит читать очередную докладную отставного милиционера Мотыгина. Замучил Барыкина доносами и просто сплетнями этот неугомонный блюститель порядка не на деле, а на бумаге. Нет, он не вмешается в назревавший скандал или драку, но и не пройдет мимо, если оплошает в чем-то молоденький участковый инспектор или сельсовет не примет надлежащие меры. Мотыгин непременно выразит неудовольствие общественности от своего имени в соответствующие органы власти. Нового председателя он пока щадит, не упоминает его имени в докладных, да и вообще реже стал писать выше, а соблюдая субординацию, регулярно информирует Барыкина «о, состоянии политической нравственности населения».

Приходится все равно читать все сочинения Мотыгина, и не только читать – заниматься разбирательством фактов, хотя они и выеденного яйца не стоят. «Чего он опять наковырял-наподглядывал?» – со злостью раскрыл Владимир папку, где поверх прочих бумаг лежала докладная Мотыгина. И того пуще рассердился, когда не обнаружил в нагрудном кармане пиджака свои очки. Без них долго, до рези в глазах будет он расшифровывать кривые строчки докладной ветерана органов МВД. И тут неслышно открылась дверь кабинета, и, припадая на правую ногу – увечье военного детства, вошла секретарь сельсовета Елена Петровна Ильиных.

В другой раз Барыкин удивился бы, зачем столь рано пришла на службу Елена, а может быть, и поморщился бы недовольно, что помешали ему до дневной сутолоки справиться с бумагами и оставить больше времени на живых людей. А сейчас он не скрыл радости, не сразу приметил – секретарь чем-то опечалена и взволнована. Владимир насторожился: наверное, что-нибудь случилось дома и ее надо отпускать, а на носу сессия с самой ответственной повесткой – отчетом о выполнении наказов избирателей. «Что поделаешь, беда разве приходит когда кстати», – вздохнул Барыкин и приготовился выслушать просьбу на сей раз из уст секретаря.

– Тут какое дело, Владимир Алексеевич, – неторопливо, как всегда, заговорила Елена Петровна. – Тут такое дело… Вчера под вечер померла Аграфена Серафимовна Ильиных.

– Родственница ваша? – участливо спросил Барыкин.

– Нет, однофамилица. Да вы привыкайте, у нас в краю Плетни чуть не все подряд Ильиных да Пономаревы.

– Жалко человека… Что с ней?

– Да что… Старушка залетная, можно сказать, старше всех жителей сельсовета. На девяносто шестом году скончалась.

Барыкин уже не перебивал Елену Петровну. Он слушал ее и пытался припомнить старушку, названную секретарем, и… не мог. Да нечего зря напрягать память: не знает он ее. Видно, ни разу не обращалась она при нем в сельсовет ни сама, ни через какое-то другое лицо. А за год, как его избрали председателем, всех жителей трех довольно крупных сел разве узнаешь и запомнишь? Тем более, сам он родом не из ближнего села. Правда, живет здесь три года, но сельсовет вон какой – одна Уксянка – бывшее районное село, а не какая-нибудь деревня!..

– До чего славная была старушка, – продолжала секретарь. – В соседстве, наискосок ее домок, всю жизнь с нами прожила, и хоть бы одно худое слово слыхано! И не жалобилась сроду, не просила ничего ни у кого. Потому и выходило так, что ей люди сами помогали, когда она сама не в могуте стала. А ведь кто-кто, а Серафимовна имела прав на жизнь обижаться куда больше, чем иные. И на помощь государства.

Елена Петровна грустно смотрела на отцветающую комнатную розу в глиняном горшке на подоконнике и голосом человека в летах немалых вела рассказ о покойной как бы сама для себя:

– Хозяин у Аграфены Серафимовны помер в тридцать шестом. С колхозным обозом ходил в Далматово, ехали зимником по Исети. Ну и провались его подвода под лед в полынью. В ледяной воде Андрей Степанович успел гужи перерубить, лошадь выручил и сани с мешками тоже не утопил. Ох и крепкий был мужик, да съела его простуда.

Троих сыновей поставила на ноги Аграфена без мужа, всех на войну проводила, да вот ни одного и не… дождалась. Ордена и медали на память и остались. Одна как перст. И хворая, и залетная, а хоть бы разок похрымала и что-то попросила у начальства…

Барыкин неожиданно зябко повел плечами, и широкое лицо у него посуровело. А ведь припомнил, припомнил он старушку… Нынче весной открывали обелиск односельчанам, погибшим на фронтах Великой Отечественной войны, и он в своем выступлении на митинге назвал братьев Ильиных, чьи имена рядышком золотели на мраморной доске. И когда упомянул он их, всхлипывающие женщины чуть расступились и оставили впереди себя махонькую старушку. До удивления маленькую, сморщенную, с редкими белыми прядками волос под черным полушалком. Барыкин тогда даже осекся и задержал взгляд на ней. И поразило его, что она не в пример другим не плакала. Смотрела устало сухими глазами впродаль, будто видела там что-то недоступное остальным.

Потом с трибуны Владимир нет-нет да разыскивал крохотную старушку и давал себе слово – узнать о ней побольше и обязательно выделить ее для оказания первоочередной помощи во всем, чем располагала его должность. И вот не успел, язви себя в душу, не успел…

Другие старухи изо дня в день отаптывают порог кабинета, всегда чего-то просят и требуют, клянчат и ругаются. Есть свой сносный дом – подавай коммунальную квартиру, коровой давным-давно не пахнет во дворе – выделяй покос, да чтоб поближе и трава была добрая, словно от сельсовета зависят осадки с неба. У этой здоровенные сыновья в городе, каждое воскресенье прут от матери набитые продуктами сумки, метко прозванные народом – «голова в деревне, а брюхо в городе» – ей тимуровцев посылай распилить и расколоть дрова. Настырная бабушка Груша не бранится, но такая зануда – камень из себя выведет! Сядет напротив, как вот сейчас сидит секретарь сельсовета, дышит протяжно, как должно быть в молодости завлекала парней, и одно свое:

– Мне-ка, Володимер Олексеевич, Советска власть роднее батюшки родимого, всем-то я довольнешенька и завсегда первая на выборах голосую за слугу народа. Много ли я и прошу? Покуда гиологи не смотались, пошли-ко их, чтоб оне просверлили мне дыру в подполье, и чтоб вода мне оттелева прямо из голбца в ведро бежала. Заглодал меня сусед за колодец, заглодал…

Приходилось, рад ты или не рад, а всех выслушивать с терпением, ругань выслушивать и разнимать сварливых соседок прямо у себя в кабинете, приходится по сей день слушать каждого, и хлопотать-помогать, и писать ответы на письменные жалобы и заявления. Добрую половину рабочего и личного времени тратить нередко на тех, кто не заслуживает и не имеет права на то. На кляузников и вымогателей, на лодырей и пьяниц, на скряг и рвачей… «А тут на хорошего человека не хватило»… – с ожесточением на себя скрипнул зубами Барыкин.

– Родственников у бабушки Аграфены не осталось, – снова услыхал он голос секретаря. – Последнее время за ней присматривала тетя Наташа, тоже одинокая старушка. Я ей и наказала, чтобы там ничего не растащили пьяницы-бабенки, да свекра приставила проследить. А документы взяла с собой.

– Стало быть, нет у нее родни? – переспросил Барыкин и тут же устыдился радостной возможности: пусть с опозданием, а похлопотать и позаботиться о старушке. – Похороним с почестями, как следует хоронить солдатскую мать. Ты, Елена Петровна, присмотри, чтоб Аграфену Серафимовну прибрали, как следует, и так далее по женской части. А я сию минуту закажу гроб, памятник в городе на Молмашзаводе и оркестр. Как думаешь, со звездой памятник заказывать? Ага! И я считаю, что со звездой! Аграфена Серафимовна не была богомольной, значит, со звездой. А карточка с нее есть? Красные следопыты успели наснимать ее. Молодцы, ребятишки!

– Да… Елена Петровна, пускай Нина, – вспомнил он о ведающей военно-учетным столом, – сообщит фронтовикам. Они понесут на красных подушечках награды сыновей. И охотников с ружьями нужно собрать. Зачем? Прощальный залп произвести. Солдатскую мать только так и надо хоронить. Заслужила. Что еще у тебя?

– Вот тут… – замялась секретарь и встала. – Вот тут, Владимир Алексеевич, сберкнижка покойной и завещание.

– В фонд мира? – машинально опередил Барыкин.

– Нет! – воскликнула Елена Петровна. – В фонд обороны!

– В фо-о-онд обороны?! – поразился Барыкин. – А ты того… не ошиблась?

– Нет, не ошиблась, – с заметной обидой возразила секретарь.

– Ну не обижайся, Елена! Может, описка в завещании?

– Да какая описка! Завещание составлено по всем правилам, все на законном основании. Вот оно.

Владимир Алексеевич развернул документ и стал медленно – забыл ругнуть за оставленные дома очки – читать необычную бумагу. Никакой описки не было. Четко и ясно написано, что Аграфена Серафимовна Ильиных просит после ее смерти направить сбережения в фонд обороны страны, изготовить на деньги автомат и вручить его лучшему солдату на границе.

«Деньги эти не мои, они получены за младшего моего сына Илюшу. Пенсию я за него получала у государства. И как мне принесли ее первый раз, так я и порешила: пусть окончилась война, а стану копить деньги для обороны страны. В войну-то ничего у меня не было, окромя трех сыновей. Все они погибли. Илюша командиром воевал, ротой командовал, пока не погиб под Варшавой.

Стало быть, сын мой не только оборонял свое Отечество, а и других вызволял из-под проклятого Гитлера. В память Илюши примите, когда помру, мои сбережения в фонд обороны СССР, а значит и обороны мира. Наше оружие завсегда стреляет по врагам мира. Просьбе моей прошу родное правительство не отказать».

Барыкин взволнованно и растерянно смотрел на секретаря сельсовета. Всегда невозмутимо-спокойная Елена Петровна тоже была и взволнована и озадачена. Надо ж так! В соседях жили, кажется, все знала Елена про Аграфену и… оказывается, не все. Видно, даже у самых открытых и бесхитростных людей, какой была покойная соседка, есть свои заветные тайны, доступ куда другим заказан до поры до времени…

– Что делать будем, Владимир Алексеевич? С одной стороны – нету у нас в стране фонда обороны, с другой – просьба человека, его завещание. Документ…

– Что делать? – взлохматил Барыкин гладко зачесанные русые волосы. – Содействовать завещанию покойной. Не имеем права не уважить, не имеем! Позвоню предрику, сейчас же позвоню.

Оставшись один в кабинете, Владимир Алексеевич снова перечитал заявление и задумался. Эх, сердечная ты, Аграфена Серафимовна! Да как же ты, родимая, да на что жила все эти годы? Ведь ни копеечки из пособия за сына не израсходовала. А небось трудно, туго и голодно бывало… Не ему, Барыкину, рассказывать о послевоенных годах, самого дедушка с бабушкой на пенсию за погибшего отца растили, на одно пособие втроем жили и ни рубля не накопили.

Других понять можно, если копят они деньги себе на черный день, детям или на покупки. А тут в мирные дни и годы тихонькая русская старушка из месяца в месяц откладывала пенсию за погибшего сына – жаль, сразу не за троих! – на сберегательную книжку не ради личной корысти… Отрывала от себя ради самого святого на земле – ради мира и жизни чужих детей. А как же иначе назовешь могущество обороны нашей страны? Не имей мы грозного и новейшего вооружения – а оно ох каких денежек стоит! – страшно и представить о последствиях… Сорок первый год научил нас крепко… Врагов надо устрашать не песней одной о том, что врагу не гулять по республикам нашим, а прежде – оружием…

– Ты что, спятил, Барыкин?! Какой фонд обороны? Есть фонд мира, и нечего там выдумывать. Делать, что ли, нечего, так я подкину тебе работенки! – уж очень весело прокричал предрик, когда Барыкин, впервые в разговоре с ним заикаясь, сообщил о заявлении-завещании, покойной старушки.

– В том-то и дело, Леонид Борисович, что не спятил. И старушка не перепутала. Муж у нее помер, спасая колхозное добро, три сына полегли на поле боя. Она, может быть, лучше нас знала, что ей делать и для чего законную пенсию до копеечки сберечь и на что ее завещать.

Предрик надолго замолчал, в трубке слышно было, как он чмокал губами. Тоже еще молодой, моложе Барыкина, тоже сын погибшего офицера. Должно быть, окончательно убедился, что предсельсовета вовсе не шутит и ждет от него ответа по существу. Да, учрежден у нас в стране фонд мира, но умершая бабка просит принять ее сбережения в фонд обороны страны и никуда больше. Она, десятилетиями обделяя себя деньгами, верила, что просьбу ее уважат, как высоко ценили патриотический порыв граждан и коллективов в годы войны. Те, кто тогда отдавал свои сбережения на разгром фашизма, получали благодарственные телеграммы от Сталина, о них писали газеты, они вошли в историю Родины.

«А почему же сейчас, – думал Леонид Борисович, – когда позади тридцать лет мира, можно отказать в просьбе человеку, тем более умершему? В посмертной просьбе. Она, просьба эта, не ради славы и обнародования при жизни самого человека. Нет, он не имеет права отмахнуться от нее. А что необычная просьба в наши дни, так ничего противозаконного нет. Сомневался же кое-кто, когда начались хлопоты по установлению танка-памятника в Уксянке в честь построенного в годы войны на средства рабочих и механизаторов тамошней МТС и врученного ихнему земляку на фронте. А ведь правительство пошло навстречу ходатайству местных органов власти»…

– Слушай, Владимир Алексеевич, конечно, райисполком приветствует просьбу старушки. Посоветуемся с райкомом партии. Хорошо бы учредить именное оружие братьев Ильиных и вручить его нашим землякам-солдатам. Одобряешь? И я тоже! А бабку похороните всем селом, слышишь?

Владимир с облегчением прошелся по кабинету и стал звонить в совхоз.

– О чем разговор?! – с полуслова понял директор. – Неужели ты нас считаешь за бессердечных бюрократов? Все найдем, все сделаем. И оркестр закажем. Сей момент с рабочкомом обговорим.

Памятник на заводе пообещали изготовить сегодня же к вечеру. Насчет гроба Барыкин решил говорить с начальником местной стройорганизации.

– Какая старуха, какая Ильиных?! У меня отродясь такая не работала! – насмешливо отозвался начальник, и Барыкин с какой-то ненавистью представил упитанно-лощеное лицо Шершукова. «Ах ты, падла! – чуть не сорвалось с языка, и он испуганно зажал телефонную трубку вспотевшей ладонью. А когда отнял ее, как мог, спокойно произнес:

– Правильно, такая действительно у вас не работала. Извините.

Расстроился Барыкин не столько от неприятного и напрасного разговора, сколько от собственной несдержанности. Четверть века с гаком миновало, а фэзэошные замашки и словечки застряли где-то в нем… И не подозревает он о них, да они сами иной раз непрошенно лезут наружу. До чего же дурное липуче и живуче! И нету такой «химчистки», чтобы дерьмо из человека вытравить. Даже вон наколки на руках остались, хоть перчатки круглый год не снимай. Срамота!..

С утра небо пестрело и хмурилось, а к обеду солнце пересилило морок и березы по кладбищу на угоре за селом ярко зажелтели на прозрачно-синем небе. Горели жарко на солнце, скрадывая глаза, трубы оркестра, и только торжественно-печальная музыка заставляла людей забыть о разгулявшемся осеннем дне.

На открытом грузовике по обеим сторонам памятника с красной звездой замерли отпускники – солдаты Михаил Богдашев и Сергей Пономарев, в кумачовом гробу стеснительно, словно живая, лежала покойная Аграфена Серафимовна Ильиных. Простоволосые мужчины бережно несли красную крышку гроба, овитую траурным крепом. Строго и отрешенно держали на ладонях фронтовики атласные подушечки с наградами сыновей Аграфены.

О каждом осталась память матери… Орден Славы и две медали «За отвагу» – это старшего Андрея награды. Их сберег и привез матери боевой друг сына. Орден Отечественной войны II степени и медаль «За оборону Сталинграда» прислали из части, где воевал минометчиком средний Иван. Два ордена Отечественной войны I и II степеней – награды Ильи, не полученные им, разысканные красными следопытами средней школы и врученные райвоенкомом матери героя.

Чеканя по-солдатски шаг, отдельным взводом идут охотники с ружьями – комбайнеры, трактористы, главный инженер совхоза, учитель истории средней школы. Провожающих не окинешь взором… Вся школа колонной идет, стар и млад со всего села. Все вышли проводить в последний путь деревенскую старушку Аграфену Серафимовну Ильиных, при жизни незнаменитую, как и многие, многие русские женщины-крестьянки.

Похоронная процессия преградила путь самосвалу с зерном, и водитель из командированных на уборку окликнул Петра Ивановича Буркова, что нес орден Отечественной войны I степени:

– Папаша, что за генерала хороните?

Не оборачиваясь, Петр Иванович негромко, а слышали, наверно, все провожающие, коротко ответил:

– Солдатскую мать, сынок…

Водитель заглушил мотор, беззвучно отпахнул дверку кабины, сорвал с головы голубой берет и встал на открылок. Он стоял, высокий и белокурый, чужой здешним людям и умершей старушке, но враз и навсегда ставший близким и родным для них и солдатской матери.

С ДЯДЕЙ ПО ТЕЛЕВИЗОР

Не в пример иным трактористам, Виктор даже на короткой остановке всегда глушил трактор «Беларусь».

– Экономист нашелся! – кривились механизаторы над ним. – Что тебе, солярки жалко? Вон нефть за границу по каким трубам круглосуточно гонят, и то не жалеют. А тут экое место, ежели десять минут погремит.

– Богачи отыскались! – вскипал он. – Богачи за счет колхоза. Чего машине на холостом ходу брякать и зазря жечь горючее. Цистерны-то не бездонные. Вон надо было агронома на курсы до поезда в город довезти, так по всему селу сливали бензин из баков. Еле-еле насобирали десять литров. Свои-то «Жигули» небось сразу глушите.

– Под нас яму роешь! – не сдавался Володька по прозвищу «Басраль». – Да я один спалю за день твою экономию.

И назло Виктору полдня тарахтел его гусеничный «казахстанец» возле ворот дома, где жил Володька. Но Виктор Гаев не сдавался: чуть заминка где-то – сразу же глушил мотор. Не ради похвалы и премии: мама, покойница, приучила беречь не только свое хозяйское, а пуще всего колхозное. Вот жена Вера… Вроде бы, всем вышла: на ферме буровит, дома успевает управиться, лишних денег не оставит в магазине, но откуда, откуда у деревенской девки жадность на вещи? Она тоже подковыривает мужа, когда тот наотрез отказывается самовольно подкинуть что-то на тракторе для хозяйства. Вера, а не острословы, дала прозвище Виктору «Глушитель».

– Наплюй ты, Витя, на прозвище и насмешки! – успокаивал его бригадир, сам с пятнадцати лет механизатор. – Хороший ты мужик, как и Вася Попов. На вас вся бригада держится. Только баба у тебя жадная, завистливая, ты уж не обижайся.

Виктор и сам давно понял свою Веру, добром и руганью пытался обороть в ней неуемную страсть к редким, дорогим и порой ненужным покупкам. Ну зачем им пианино? В роду все тележного скрипа «боялись», всем медведь на ухо наступил, а тут… пианино. Дочку с ревом усаживают за него. А сынишка Петька, тот готов целыми днями трястись с отцом в тесной кабине трактора. Зачем ему музыка, если тянет парнишку техника, и, глядишь, подрастет смена отцу. Кто-то должен ведь пахать и сеять на родных полях, не приезжие же горожане. Что им земля, если человек прирос к станку на заводе, а его насильно посылают в колхоз сеять и убирать хлеба?

Сегодня Виктору даже на обед к дому подвернуть не хотелось. По гаражу одни и те же разговоры: Степка Черкасов, сосед Гаевых, купил цветной телевизор «Радуга». Уж кто-кто, а Вера прознала о первом в селе цветном телевизоре и не даст покоя мужу, пока у них в доме не появится если не такой же «ящик», то еще подороже. И чутье не подвело. Порог не переступил, а жена с ходу в карьер:

– Чухаешься на железе и о семье не думаешь.

– А в чем дело-то?

– Как в чем?! Вся деревня знает, а он оглох! Цветной телевизор Черкасовы купили. Давеча сбегала поглядела – с ума можно сойти… Красота-то какая, бассе, чем наяву! – выпалила Вера и, собирая на стол, не предложила, а приказала:

– Завтра же езжай в Шадринск, солому и без тебя довезут. Только дядю своего прихвати: говорят Черкасовы, будто продают цветные одним инвалидам войны. Понял, завтра!

– А этот, этот куда девать? – кивнул Виктор на недавно купленный телевизор с экраном, чуть меньше чем в клубе.

– К ребятам в комнату, пущай его жгут хоть до утра…

Федор Семенович Гаев занемог: выдюжил уборку на весовой по просьбе предколхоза, а тут слег. Не грипп, не сердце и не желудок, но что-то ослабло во всем теле, заныл обрубок правой ноги и новехонький протез он с остервенением закинул под диван. Лежал, разглядывая горницу, и вдруг глянул на численник-календарь.

– Степанида, Стеша! – слабым голосом позвал Федор свою жену и вспомнил: сам же ее послал за дружком-однокашником Николаем Поповым. Тот после шестидесяти лет на весь гараж объявил:

– Все, мужики, завтра меня не ждите. Отробил я свое, на пенсию ухожу.

И то верно. С фронта тоже инвалидом вернулся, а и дня не передохнул. Сперва конюшил, потом поправился, с группы настоял снять и сел за баранку первой же колхозной автомашины. Дай бог каждому столько помесить бездорожье, полежать под машиной и на старье-утиле ездить везде, куда пошлют. Иные нынче здоровущие парни по щебеночно-асфальтовым дорогам увиливают от дальних рейсов.

Федор думал о друге, а численник высек из памяти февральский день, точнее бой за освобождение польской деревни. Фашистов накрыли врасплох и поначалу выбили быстро, однако вскоре они ударили из орудий, а потом появились танки с автоматчиками. И недолгая тишина потонула в огне, громе и лязге.

Артрасчет сержанта Гаева был готов к отражению атаки немцев, и четыре вражеских машины чадили черно-тягучим дымом. Но прорвавшийся слева неприятельский танк внезапным выстрелом из пушки опрокинул ихнее орудие, и… Федор очнулся в медсанбате. Боль в правой ноге он почувствовал близко, и сразу страшная догадка – все, обезножил Гаев, отвоевался…

– Батюшки! – изумленно прошептал Федор Семенович. – Да ведь именно сегодня, сорок лет назад и получил я последнее ранение…

– Ну, где ты, вояка? – загремел Николай Иванович в коридоре. – Праздник, День Советской Армии, а он валяется в постели. Сто боевых граммов полагается ради такого случая!

– Какие там, Коля, сто граммов! – обрадовался Федор. – В нас железа с войны осталось по килограмму, отстограммировались мы с тобой.

– Ну нет, пролежни наживать все одно не дело нам! – не согласился Николай, усаживаясь напротив Федора. – Ты не расслабляйся, в День Победы с кем я покостыляю к обелиску, а? Нас, фронтовиков, днем с огнем искать надо!

– Шут его знает, с чего я ослаб, – приподнялся Федор Семенович. – Стеша, завари-ко нам чай покрепче, самый тот напиток нашему брату.

Скрипнула и хлопнула избяная дверь, и вместо жены в комнату заглянул племянник Виктор. Федор и не помнит, когда же последний раз навещал его сын брата, погибшего под Москвой. Наверное, с того дня, когда вечный член правления колхоза возмущенно высказался против выделения племяннику лучшего покоса вблизи села. И председатель, и секретарь парткома, и еще многие другие пробовали урезонить Гаева. Дескать, передовой тракторист, три ордена заслужил, и жена Вера доярка из лучших.

– Ничего, молодые и здоровые, машину имеют. Найдут время и подальше накосить сена, а этот участок престарелым да «безлошадным» отдать, – не сдался Федор Семенович. И настоял на своем.

В деревне, словно шило в мешке, не утаится никакая мелочь. Само собой, дошло до племянника с его женой выступление дядюшки на заседании правления. С той-то поры и забыл дорогу к Федору племянник Виктор. А ведь крестным отцом называл, советовался всегда и только что не молился на дядю. И вот нате, пожаловал!

– С праздником, лёлько! – поздравил он Федора и стеснительно присел на стул. – Хвораешь, а я по делу срочному.

– По какому? Я ведь, как и вон Николай, пенсионером стал, в правлении не состою больше.

– Да как сказать, – замялся Виктор и покраснел. – Вон Черкасов цветной телевизор купил, и моя не дает покоя. Завтра велит ехать в город за таким же «сундуком».

– Что ж, цветной телевизор – штука добрая. Ежели денег в наличности нету, без сберкассы обойдемся. Взаймы дам хоть пятьсот рублей.

– Не в деньгах дело.

– А в чем?

– Да Черкасов сказывал, продают только инвалидам войны.

– Брехня, поди, Витя?

– Если б брехня, то разве стал бы я тебя тревожить.

Федор откинул одеяло и задумался. Не по душе ему жадность жены племянника, в доме и так целый универмаг, а тут еще цветной телевизор через него, инвалида, потребовался. Отказаться? Нет, нельзя, вовсе рассорятся и бог знает чего наплетут. У сватьи, Вериной матери, язык достанет человека с того света, она и погибшего отца у зятя не пожалеет, и мать его, умершую прямо на ферме, поддернет.

– Ох-хо-хо, – застонал Федор Семенович и на четвереньках полез за протезом, под диван. Племянник не пошевелился, но друга упредил Николай Иванович.

– Слушай, Федя, на хрена тебе хворому трястись за семьдесят верст? Что им приспичило, что ли? Ты, Витька, чего потакаешь Верке? Она, того гляди, скоро самолет потребует или золотую рыбку! – загорячился Попов.

Виктор отвернулся и смотрел в угол, где на тумбочке у дяди стоял самый обыкновенный старенький телевизор, а в простенке за рамкой фотографии трех поколений Гаевых. Конечно, прав Николай Иванович, конечно, бессовестно срывать с постели дядю-инвалида, но… Вера, Вера-то что скажет?

– Я пошел, Федя! – резко поднялся Попов. – Вечерком наведаюсь, ежели племяш живьем тебя доставит. Цветной телевизор…

Когда захлопнулась дверь за Николаем Ивановичем, Виктор осмелел:

– Лёлько, ты бы пиджак с орденами надел, а?

– С орденами?! Ты, крестник, говори да не заговаривайся! Я его ношу два-три раза в году и то последние десять лет. С сорок пятого в сундуке лежали мои награды.

Орденов у Федора Семеновича без юбилейных медалей достаточно: две Славы, два Отечественной войны и Красная Звезда, не считая трех медалей «За отвагу», медалей за оборону и освобождение городов. Не хватало, чтобы из-за телевизора козырял наградами. Стыдобушка!..

Степанида, очевидно, зашла в магазин, и Федор, не сказавшись ей о поездке, втиснулся на переднее сиденье легковушки темно-вишневого цвета – единственную в колхозе с такой окраской. Племянник вел машину так же бережно и осторожно, как ездил на тракторе. «Молодец, наша порода!» – мысленно восхищался Федор Семенович. Ему стало даже легче, и боли куда-то подевались…

На крыльце магазина, где продавались телевизоры, случайно встретился друг Виктора, поменявший диплом зоотехника на токарный станок. Парни обнялись, на время забыли о Федоре, а когда бывший зоотехник Генка Морозов узнал, за чем и с кем приехал друг молодости, захохотал:

– Какой дурак выдумал, что цветные телевизоры одним инвалидам войны продаются?! Да вон их, хоть экскаватором черпай – бери не хочу любой марки!

В магазин Федор Семенович зашел, но его в отделе радиотоваров бесцеремонно оттерли молодые парни, и он издали, через головы наблюдал, как Виктор с Геннадием придирчиво выбирали цветной телевизор. Гаев уковылял к машине, там о нем и вспомнил просиявший и опьяненный удачей племянник.

– Дядя Федор, ты на заднее сиденье устраивайся и держи на коленях коробку с телевизором. Да смотри, чтобы не встряхнуло его! – скомандовал Виктор. Рядом с собой на переднее сиденье он усадил друга-отпускника. Не столь неудобно было Федору Семеновичу держать телевизор весом чуть не в центнер, сколь больно вновь занывшему обрубку правой ноги. Ладно, пущай наговорятся о сельских новостях Виктор с охломоном, окончившим сельхозинститут на колхозную стипендию. А ему, старому дураку, так и надо, раз не сумел отказаться там, дома.

– Дядя Федор, ты уж на своих двоих дотопай, а мы с Геной поедем к нам устанавливать телевизор. Вера с фермы заявится, а в доме уже праздник, – объявил племянник, хотя не ему ли знать: полтора километра по селу нужно дяде добираться на «своих двоих».

«В кого он такой уродился?! – мучил себя Федор Семенович, одолевая нелегкий путь к своему дому. – Отец с матерью сроду не были жадными и неблагодарными, без зова-приглашения помогали и родным, и односельчанам. Ага, да ведь не уродился Виктор, а переделался под лад жены и тещи. Сватья правдами-неправдами пробивалась на легкие и кормные должности: учетчик, бухгалтер, продавец сельмага. Оставшись вдовой солдатской, смазливая и бойкая, у нее и прозвище-то «Шмара», вечно она охаживала уполномоченных из района, а где там было устоять мужикам-председателям.

Его крестника Витьку прибрали они к рукам в первые же дни, когда старшина-пограничник Гаев вернулся со службы. Вся грудь в знаках отличия и медаль за охрану границы. Ему и гражданский костюм будущая теща загодя купила, и на лесть-ласку не скупилась. Специалистка…

Эх, Витя, Витя!..»

В доме Черкасовых темнели окна, а у Гаевых свет горел даже во дворе. В креслах полукругом блаженствовала важная и довольная Вера с подружками-доярками, чуть в стороне Виктор и ребятишки.

После оглушительного концерта Аллы Пугачевой на экране появился седой мужчина и, глядя прямо на Виктора, стал читать свои стихи:

 
– Сегодня мы, участники войны,
Везде и всюду, как на пьедестале.
Таким вниманием окружены,
Что от вниманья этого устали…
 

Виктор скрипнул стулом и шагнул к вешалке.

– Куда ты, Вить, интересно же! – заворковала Вера.

– Покурю на улице, – пряча глаза, соврал он жене и вышел в ограду под окна. Но и здесь настиг его голос поэта-фронтовика:

 
– Мы по России-матушке по всей,
Как снег, белеем и, как снег же, таем.
Им завтра будут книжки да музей
Рассказывать о были грозных дней,
Которую мы лучше книжек знаем.
 

Сигарета жгла пальцы, а Виктор не чувствовал боли, и не было силы сдвинуться с места. Стихи неизвестного человека сковали ноги.

А что, что он, Виктор, знает про своего крестного Федора Семеновича Гаева?