Текст книги "Три жизни"
Автор книги: Василий Юровских
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
Мария не знает, о чем разговаривают Толя с Ниной – встретились-то они напротив Федосьиной избы, но ей, матери единственного сына, да еще такого видного парня, приятно видеть его с девушкой. Пусть не самой-самой красивой в Песках, но уж худого слова ни о ней, ни о ее родне сроду Мария не слыхивала. Работящие, обходительные и радушные. Лучшей невесты и не надо! Чуть-чуть сдвинула она штору в горнице, смотрит им вслед и с гордостью шепчет:
– Толюшка ты мой, соколик ты мой ясный! Вот и не зазря я на белом-то свете прожила… Бог даст здоровья, с внучатами поводиться успею. Парень он, верно бают, что сокол, в любой дом залетай, любую девушку выбирай! А Нинка-то чем не пара? Славнющая девушка. И место ей от быткомбината в самый раз имеется.
– Хотя, хотя рано Толю женить, – спохватилась Мария. – Ишь, чего размечталась, старая! Парню сперва в солдатах отслужить надобно, опосля и гнездо вить. Да кабы в город молодая-то не сманила, как эвон Сережку Морозова.
Ей становится страшно: вдруг женится сын и утянется за женой из села. А когда не станет ее, продаст родительский дом чужим людям и будут хозяйничать здесь посторонние, а не он и не Мария. Она обводит глазами светлую и уютную горенку, где каждая вещь на своем месте, все нажитое ими, все дорогое, как память о Федоре.
Вон у стены диван-кровать, вот шифоньер с зеркалом и телевизор рядом, в углу комод, а на нем магнитофон и радиола. Эвон этажерка с книгами и журналами, пристрастился-таки сын к чтению, одних журналов и газет на сотню выписал. Ну чего нужно? Все имеется, в доме покрашено и побелено. Огород хороший, пристройки добрые и живности всякой довольно. Эх, теперь только бы и жить им с Федором!
– Солнышко ты мое незакатное… – вздохнула Мария, концом платка смахнула слезинки и повела взглядом туда, где на стене висел портрет мужа с военной карточки и где под чистым вышитым полотенцем стояла его тальянка. Сынок-то хотя каким-то боксом занялся, однако гармонщик в отца, утешает ее игрой, но на вечерки или в клуб берет новую гармошку. Бережет парень отцову память…
Мария снова глянула на улицу и вслух заругала себя:
– Дура я старая! Федосья все глазоньки проглядела, ждет не дождется меня, поди, и Слава у нее с гармонью.
Она торопливо оделась, склала в корзинку шаньги, груздяной пирог и банку с маринованными опятами. У порога оглянулась на Федорову гармонь и попрощалась с ней: «Не возрадуешь боле ты мою душеньку, голосистая тальяночка!»
– С праздником, с красными Октябринами! – засуетилась Федосья, принимая из рук подруги корзину и банку с грибами. – В пору послов за тобой снаряжать, да чего-то Володьша загостился у родителей.
– Так ты и не гневайся, Федосьюшка, – вешая плюшевый жакет, откликнулась Мария. – Анатолий прибыл на праздник, не побегу же я наперед его по гостям. Стряпала, жарила да пекла, а как управилась и проводила сына – сразу и к тебе.
– Ну да ладно, ладно! – согласилась Федосья. – Садись-ко за стол, все угощение расставлено.
– С праздником! – в один голос поздравили они друг дружку, принимаясь за жаркое, а Федосья добавила:
– Мужиков наших помянем. Без них бы не быванье светлому дню – празднику Октября. Царство им небесное! И чтоб войны больше не было совсем!
Только подняли глаза на портреты Федосьиных мужа и сына, как в сенках задребезжало пустое ведро и тут же распахнулась дверь. С порога и поприветствовал своих старух дед Слава:
– Здорово, девки! С праздником вас! Не ждали? А я вот он, ты, кума, открывай-ко ворота!
– Ну, ну, ботало-заботало! – обрадовалась Федосья. – Как ето ты прокрался незаметно, неслышно?
– Я же разведчик и охотник! – заулыбался Слава, скидывая полупальто и серую кроличью папаху. А Мария с умилением смотрела на верхний голбчик, на Славину гармонь. Песен они с Федосьей все равно бы напелись и наревелись бы, да какой праздник без гармони? Всухомятку бы веселились, кого им залучить, кроме Славы.
Федосья опахнула лавку полотенцем и указала Славе на самое видное место за столом.
– Проходи, кум, гостем будешь!
– Одну секунду, кума!
Слава пригладил волосы вокруг плешины, откашлялся в кулак и в вязаных шерстяных носках мягко прошел за стол. Втроем они первое время молча ели жаркое, а затем принялись за чай с шаньгами и пирогами.
– Спасибо, девки! Сыт от пузы! – выбрался Слава из-за стола и сел на табуретку к подтопку пускать табачный дым в раскрытую дверцу. И чтобы просторнее было с гармонью. «Ну?» – взглядом спросил он старух, и те согласно закивали: «Давай нашу любимую». Федосья, казалось, не слова, а всю боль-печаль выдохнула из себя:
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
Старухи вели горестный рассказ от имени солдата, а Слава вторил им на гармони. Лицо у него суровое и только мокрые глаза выдавали, как он тоже переживает и волнуется. Втроем, чуть охрипшими голосами дважды повторили:
И пил солдат из медной кружки
Вино с печалью пополам…
Федосья с Марией всхлипывали и сморкались в платки, а Слава прильнул левым ухом к сжатой гармошке и шептал: «И-и эх, ять твою ять!»
Первой очнулась хозяйка. Она молча налила всем по кружке свежего чая и всплеснула руками:
– Девоньки, бабоньки, мужики! Ай и полно кручиниться, нынче праздник у нас! Кум! Давай веселое!
– Верно, верно, кума!
Гармошка широко распахнулась, ярко заголубела незабудками во всю грудь Славы и озорно расплеснула «улошную». Ноги у него заходили ходуном, Федосья проворно вскочила с лавки, подбоченилась и отчаянно пропела:
Сколько раз я зарекалась
Под гармошку песни петь,
Мой-ет боля заиграет —
Не могу я утерпеть!
Мария ненадолго прикрыла рот концом платка, а когда откинула – с лукавинкой вывела:
Проводи, боля, до дома
И послушай у окна,
Как родители ругают
За тебя за варнака!
Эх, пол земляной,
Потолок жердяной.
И пошли мои пимы —
запошваркивали! – зычно гаркнул Слава и так горделиво вскинул голову – хоть и впрямь с профиля чекань медаль.
Дробить, дак дробить,
Чтобы выходило.
Такого любить —
Чтобы сердце ныло! – пошла на круг Федосья, четко выстукивая каблуками башмаков.
Соловей через боярину
Лети, не уколись.
Боля с новенькой матанечкой
Меня поберегись! – отозвалась Мария и поплыла навстречу подружке.
Черная черемуха
День и ночь крошилася,
Я об милом тосковала,
Хлеба есть лишилася. – Снова задробила Федосья, а Мария – Славе:
На черемуховый цвет
Навалился белый снег.
На тебя, мой ягодиночка,
У нас надеи нет!
Слава яростно наигрывал и «задел» Марию:
Пошла плясать —
Улыбнулася.
Не тогда ли ты мене
Поглянулася!
Что же я наделала —
Срубила черемшиночку.
Что же я наделала —
Сгубила ягодиночку! – дружно пропели старухи, и на звонкую дробь затенькали ответно в рамах стекла. И опять они:
Ягодина, ягодина,
Ягодина, ты дурак.
Ты везде меня нахаял,
Я тебя нигде, никак!
Эх, милка моя
Припечаленная!
Выйди замуж за меня.
За отчаянного! – подскочил с табуретки Слава. Федосья с Марией не сдавались:
Серы уточки летели,
Прям амбара скрякали.
С дорогим-то рассчиталась,
Только счеты сбрякали!
Грубияночка моя,
Сколь она и дельная,
Сорок юбок одевала,
Как корова стельная! – съязвил Слава, а подружки:
Милый мой, картовна шаньга.
Шанежка не мазана.
Ты скажи, картовна шаньга,
Чем я не уважила?
Слава прошелся с гармонью вприсядку, невзначай сронил табуретки и притворно застонал:
Зачем вы меня
Напоили пьяную?
Оказала весь характер,
Совесть окаянную…
– Ух, ух, на брюхе пух! – проголосили старухи и, растрепанные, усталые, повалились на лавки. Слава присел на пол, рукавом рубахи утирал пот и запаленно хватал воздух.
– Ну, оторвали, ну, оторвали! – восхищенно прищелкнул он.
– Кваском, кваском сейчас я вас остужу! – спохватилась Федосья и кинулась в горницу. Кто-кто, а она на всякий большой праздник готовит ядреный квас на листьях вишни и смородины, на цветах душицы и зверобоя. Все хвалят ее квас, а электрики-квартиранты, тянувшие высоковольтную линию, с кваса и отходили после получки. Напарятся в бане и прямо из трехведерной кадки черпают деревянным ковшом.
Пока угощались, пели и плясали, за окнами посерело, небо затянул морок и ставнями запостукивал южный ветер. Тогда-то и забежал Вовка – внук Федосьи.
– Не ко времени, баба, а? – задержался у порога парень.
– Что ты, что ты, внучек! Песнями да пляской праздник отмечаем, а я тебя с утра заждалась, – обрадовалась Федосья и проворно поставила угощение Володьше: – Садись, мы на который ряд уж поели!
– Отец, Володьша, чем занимается? – оживился Слава.
– На охоту ходили!
– Двоем?
– Не, из города еще трое приехали. Дядя Коля с друзьями.
– Кольша! Слышь, Володя, позови их сюда, и отец пущай идет вместе с ними. У нас репетиция окончилась, а с Колей виделись еще весной. Больно охота поговорить с ребятами. Как охота-то?
– По зайцу взяли, – дожевывая шаньгу на ходу, крикнул Володька уже из сенок.
– Ну, бабоньки, перекур! Скоро ребята заявятся – новостей со всего света принесут, – распорядился Слава и убрал гармонь на верхний голбчик.
– Ладно, беседуйте на здоровье, а мы к Мане сходим, управимся по хозяйству, – ответила Федосья, и обе стали одеваться. Они бы тоже не прочь послушать умных людей, да недосуг. Праздник праздником, а домашнюю работу никто не сделает за хозяек – будь то город или деревня.
IVДед Слава привычно и быстро управился по хозяйству. Накормил болтушкой кабанчиков Борьку и Степку, подоил корову Юльку и кинул ей в кормушку пластик прошлогоднего сена – нынешнее не скоро вывезешь трактором, ждать придется, когда глыбы и кочки засыплет снегом. Прибирался и успокаивал себя, вслух подтрунивая над Настей:
– Напрасно, напрасно ты возрадовалась волюшке, дорогая женушка! Запой ныне не получится: вина в городе не расстараешься, у «княжны Мери» запаса и в добрые годы не водилось. Выхалкаете с ней бражку, и, хошь не хошь, а заявишься домой, каяться и божиться в ногах у Славы!
Однако на душе у него было неспокойно, разговор с приезжими охотниками взбудоражил и зародил тревогу. Да и голова побаливает, уж больно криклив лесотехник Вадим – чернобородый, весь всклокоченный и заводной. Как только ребята дюжат: ни единого слова нормальным голосом не вымолвит, крик да крик, а то и заорет, как бешеный.
Не успел поздороваться и познакомиться со Славой и уже закипятился. Увидел на лобовом стекле легковушки фотографию Сталина и разошелся:
– Сволочь он, этот парень на «Жигулях»! Да разве знает, кретин, кого наклеил на стекло? Тирана, душегуба! Его всенародным судом надо судить, каленым железом выжигать из истории!
Кум Иван только посмеивался, научный сотрудник музея Феликс – дородный и рассудительный детина – рассеянно поддакивал, а Николай, сродный брат Ивана, безуспешно одергивал взрывного приятеля:
– Брось ты, Вадим. Ну, наклеил портрет Сталина, и что особенного? Ведь не Муссолини и не Гитлера.
– А какая разница?! – заорал Вадим, потрясая кулаками. – Те два ублюдка чужие народы истребляли, а этот свой народ, коммунистов расстреливал и гноил в застенках. Никого не щадил и не жалел, ни старых, ни малых. Не прощать! Так нынче ставится вопрос. Пусть все узнают: никто не забыт, ничто не забыто!
Долго бы не закликнуть никому, если б не вскипел Слава:
– Слушай ты, Вадим! Чего на весь околоток раскричался, да еще в такой праздник. Я не больно грамотен, конечно, а разумею: судить свою историю любой народ не вправе, ежели он народ и уважает сам себя.
– А что, прикажешь забыть репрессии, тысячи невинно оклеветанных и уничтоженных людей? И каких людей!
– Нет же, нет, Вадим! Только спокойнее нужно во всем разобраться. Пусть сначала всю правду скажут нам ученые историки. Поименно обнародуют достойных и виновных. Нельзя валить все на одного человека, пусть был он самый главный в стране и первый несет ответственность за сотворенное беззаконие.
– Правильно! – поддержал Николай. – Не шум и крики о возмездии нужны, а истинная правда. Иначе поорем, втопчем в грязь прошлое и сотворим нового кумира. Разве не так случилось когда-то после развенчания культа личности Сталина?! Не успели о нем правду узнать, глядь – новый чудотворец!
– Моего отца из-за трех быков раскулачили и выслали из Белоруссии на Урал, – угрюмо проронил Феликс и замолчал.
– Во, во! – подхватил опять Вадим. – Называется, освободили братский народ Западной Белоруссии! А что творилось после войны в Молдавии и Прибалтике? Эшелонами перли людей на Север! Не каких-то там бандеровцев и националистов, самых настоящих крестьян, кормильцев.
– Только, Вадим, к суду и возмездию призывать нельзя, – вмешался Феликс. – У твоей справедливости на левой стороне призыв к расправе и репрессиям, к беззаконию. Так ведь и конца и края не видать самоистреблению. Кто с кем не согласен – того, значит, к стенке или за решетку?
– Но ведь и враги-то Советской власти тоже были! Чего же всех в ряды невинных демократов зачислять, задним числом в ангелы и святых мучеников записывать, – добавил Николай.
– Были! – подтвердил Слава. – Сам знаю, были! Убежденные враги Советской власти, а не одни оклеветанные завистниками, карьеристами и доносчиками. Но, ох как сложно все это, ребята!
– Какая сложность, все ясно! – опять закипел Вадим.
– Такие горячие головы, как ты, Вадим, и при Сталине тоже кричали: «Все ясно, враг народа!»
Лучше бы Николай и не говорил! Вадим прямо-таки взбесился и понес, понес жуткую чепуху.
«Эк-ка, с каким заносом парень! Умный, а мозги набекрень и с чужих голосов орет», – с сожалением слушал его Слава. Да и ребята, по всему видно, не одобряли и не соглашались с Вадимом.
– Анархист ты, Вадим! Тебе бы у батьки Махно в банде очутиться, натворил бы ты дел, ох и натворил! – подковырнул приятеля Николай.
– Гласность, демократия у нас, не затыкай мне рот! – бушевал Вадим.
– То-то и оно, гласность и демократия! – съехидничал Николай. – Только, если поглядеть по столице, по журналам и газетам, захватили монополию на гласность и демократию не совсем те, кому следовало. При Сталине жили не тужили, премии Сталинские получали, при Брежневе как сыр в масле катались, ордена и премии сыпались на них, «мучеников и страдальцев».
– Ты кого имеешь в виду? – насторожился Вадим.
– Да уж не тебя, дурака! Закругляйся митинговать, дед Слава жизнь прожил, и у него свои взгляды на периоды и перестройки. Пойдем к нему, Слава на баяне поиграет, песен попоем. – С этими словами Николая, странное дело, даже столь же горячо согласился и Вадим.
Признаться, Славе надоел «митинг» у Федосьиной ограды, куда он вышел встречать Ивана с гостями. Ни об охоте, ни о житье-бытье словом не обмолвились, не дал взбалмошный Вадим. У них в Песках своих доморощенных болтунов о политике в достатке. Обычно редко кто из них охотник до работы. Табак бы им жечь, а раньше вино бы жрать и трепаться о мировых проблемах в рабочее время. Слава и сам не прочь поболтать о чем угодно, «не язык, а ботало» – дразнит его Настя. Да какой толк в ихней болтовне о том, что на самом-то деле вовсе и не зависит от них! Удивительно, но кто больше всего чего-то делает, меньше всего дает волю языку. К этому выводу Слава пришел еще на фронте, а на производстве и в колхозе убедился окончательно в правоте своего наблюдения.
Истинные трудяги без криков «Ура, за Сталина!» били немцев и погибали в бою, но умирали с верой в него. И уж они-то сейчас не станут где надо и не надо перетряхивать его в гробу, каяться и проклинать прошлое, без которого не было настоящего. Мало ли в чем и в ком ошибалось поколение Славы – ровесники Октября, кто-то меньше, кто-то больше, за них оплачено кровью и здоровьем. Но не надо валить в одну кучу целые поколения с теми, кто ради себя терял стыд, совесть, честь и предавал самое дорогое. Господа капиталисты что-то не пачкают свою историю, а как раз наоборот – нас и обливают грязью. Ну, так давайте же и мы будем помогать и радоваться. Эвон мы какие смелые и сильные, все свое растопчем и оплюем, нам все нипочем! Только вот на обломках-то «самовластья» чего же мы напишем, чьи имена?
…Разбередили душу Славе воспоминания о встрече с ребятами. Они что, ушли прогуляться по селу, где на улицах ни пьянки, ни ругани, а гремит музыка из репродукторов, веселятся детишки и молодежь у клуба. А у Славы от дум и праздник не праздник. Ему на птицеферме караулить колхозное добро, один на один с ночью и своей собственной жизнью, с жизнью знакомых ему людей. И сегодня не отвлекут его от дум ни газеты, ни книги.
«Эх, ребята, ребята! Не судите-ко вы старших – дедов и отцов, а лучше не повторяйте наших ошибок и своих не наломайте дров!» – вздохнул Слава и оглянулся с опушки березняка на счастливое сияние электрических лампочек по селу. За Песками над невидимыми лесами светлым заревом угадывались ближние села Першино и Ключи. А по асфальту, огибающему село, туда и сюда проносились светлячками легковые автомобили, и свет фар тоже сливался с заревом деревень и городов.
Пожалел Слава, что не захватил с собой сборник стихов Николая Рубцова. Совсем случайно купил его в Далматово и, как раскрыл в автобусе, и не заметил дороги. Теперь после Есенина Рубцов у него вторая любовь, он даже пробует подбирать мелодию к его стихам; считает, что рубцовский Филя – это он, Слава.
«Россия, Русь! Храни себя, храни!» – вспугнул тишину колка дед Слава и невольно под телогрейкой ознобно почувствовал свое тело. И все его дневные огорчения показались ничтожно мелкими, недостойными этих высоких слов поэта.
VВлажный южный ветер занизил морок к земле, и посыпался частый мелкий дождь. Казалось, все куры с фермы сбежались на железную крышу избушки и дружно склевывали зерно. Был снежок, а оказался не лежок, расплылся киселем, и Слава похвалил себя, что ушел на дежурство в резиновых сапогах. В них он сухой ногой пересек ляжину за дорогой у села и вскоре достиг Ивановой избы. На кухне горел свет, но сама хозяйка, кума Валентина, убежала на птицеферму, а мужики и ребятишки спали беспробудно. Ну как заранее знали о ненастье!
– Эй, охотнички-молодчики! – гаркнул Слава на кухне. А когда заподнимались заспанные, не понимающие, в чем дело, мужики, продекламировал нараспев:
Так и есть, охота-матушка
Породнила нас, ребятушки.
Эти выстрелы ружейные
Лучше, чем дома питейные!
– Ты, Слава? – чуть пошевелил ресницами Иван.
– Мы, язви вас в душу, лодыри! Молоть языками горазды, а кто проспал зорьку!
Феликс с печи разглядел на стеклах накрапы дождинок и, широко зевая, мирно откликнулся:
– Ненастье, Слава, оттепель, какая там охота!
Слава мигом повернулся к нему и решил сегодня завладеть разговором о чем угодно, лишь бы не о вчерашнем:
– Ага, вот ты, Феликс, научный сотрудник отдела природы. Тогда скажи, почему лось обгулял на пастбище в Талах колхозную корову, принесла она полулосенка и полутеленка. Куда, к какому классу отнести данное животное?
Тот не ожидал подвоха и всерьез поверил, задумался, но тут столь громко все захохотали, особенно всезнающий Вадим, и тот, кого Слава ловко подковырнул. А он с лавки на кухне вел свое:
– Значит, природу ты знаешь. А чем полезен, скажем, поросенок человечеству?
– Кум, кончай издеваться над гостями! Все они родом из деревень, – вмешался Иван, собирая на стол завтрак.
– Ладно, когда я ем, я глух и нем! – придвинулся к столу дед. – Живо сюда, ребята, а после моих артисток навестим. На генеральную репетицию приглашаю. Наяву увидите – жива еще народная культура!
Слава наелся быстрее всех и нечаянно хвастанул:
– Раньше-то я бы своим проворством за столом нажег богатых мужиков. Они как принимали к себе работников? Перво-наперво за стол садили, устраивали экзамен парням, а то и конкурсом можно назвать. Ежели, мол, кто скор за столом, тот и на работе удал. Взял бы меня в срок какой-нибудь мироед, а я бы перекур с перекуром.
– Слава, ты среди нас самое старшее поколение, ровесник сегодняшнему юбилею, Октября. Расскажи нам, какие они живьем были, мироеды-кулаки? – попросил Вадим, разглаживая густую бороду.
– Ну, сам напоролся, старый огрызок, на политику! Да пощадите, ребята, темный я человек и образование мое на один коридор больше сельской восьмилетки! – искренне взмолился Слава. Устал он за вчерашний день ворошить прошлое. И десять лет своей жизни потерял там, где люди совсем о другом думают. О свободе, ну и о том, чтобы выжить…
– Брось прибедняться, Слава! – поддержал товарища Феликс. – Моего батька, как я уже сказывал, из-за трех быков раскулачили и выслали, от семьи в тринадцать душ только они с дочерью уцелели. Небось в Сибири кулаки богато жили?
– Кулаки… Слово-то какое-то противное, оскорбительное, а на самом деле означает сильные работящие руки, – глядя ка свои костлявые, войны и всякого труда испробовавшие руки, протянул Слава. – Долго рассказывать про тех мужиков, раскулаченных и выселенных. И у нас под Ялуторовском, и здесь по округе эти кулаки сами себя зверски изводили на работе, семью не жалели. Если нанимали чужих, то кормили от пуза и платили по совести. Конечно, были ловкачи, хитрые и лукавые, без стыда и совести. А разве ныне их нету? Еще на каких постах они недавно сидели! Сколько же нынешние мироеды присвоили народного добра, народного труда?!
– Слава, ты конкретнее из прошлого, а что у нас на глазах произошло – всем известно, – попросил Николай. – Врагами были кулаки или нет?
– Нет! – твердо заявил Слава. – По недомыслию они сами добровольно не раскулачивались и не торопились в колхозы. А кто совершал что-то против власти, тех-то и надо было судить за содеянное по советским законам. А то всех под одну гребенку, а то скольких наши активисты отправили на погибель в отместку за личные обиды, из зависти. Дядька мой участвовал в коллективизации, милиционером служил, он много чего порассказывал мне…
Стояла на угоре за селом ветряная мельница, общая была, общественная. За плату, установленную сходом, работал на ней засыпкой, мельником значит, многодетный мужичок. Как его выжили? Ночью пьяные дядька с председателем сельсовета заявились к нему, наган в ухо и допрос учинили. Где, контра, закопал золото? А как дядька угнал в соседнее село пировать, мельник той же ночью посадил свою семью на телегу, барахлишко с узлами, коровенку привязал сзади и уехал куда-то. Все хозяйство бросил. Домишко его потом в поле на культурный стан увезли, да там он и сгорел. Мельница стояла-стояла пустой, а за войну ее на дрова ночами раскурочили и вытаскали до бревнышка.
– Да… – невесело покачал головой Феликс. – Теперь чуть не всю страну раскулачивай, кроме пьяниц, тунеядцев и бичей. Даже цыгане подойдут под раскулачивание – из-за одного золота.
– Вопрос ребром ставили: кого завтра пропивать станем? И начинали припоминать, кто кому-то из актива не дал взаймы на чекушку водки или еще в чем-то отказал. Страшная штуковина – произвол и беззаконие! – горячо закончил Слава.
– Ну вот, а ты вчера Сталина защищал! – ухватился за свое Вадим.
– Да какой я ему адвокат! – заволновался Слава. – Вы-то из печати о жертвах культа узнаете, а я их своими глазами сколько перевидел, поровну лагерную долю делил. Помню, загудели гудки, когда Сталина хоронили, они одно и то же твердили: «Братья! Это гудки свободы!» И потом одних генералов у нас из лагеря немало самолетом отправили на Большую Землю.
Правильно наше руководство заявило: такие преступления не прощаются! Но меня другое волнует – надо назвать и тех, кто по всей стране творил расправу. Зря, что ли, шли разговоры про «железного наркома» Кагановича: где он появлялся – там летели невинные головушки.
– Точно, точно, Слава! – оживился Николай. – У нас в деревне Петро Китаец братьев Мальгиных Егора и Николая врагами народа сделал. Сперва Егора засадили из-за того, что его жена Лидия поморговала Петром и замуж вышла за Егора.
Дело было как: Егор кузнецом в колхозе работал, золотые руки у мужика. Ждал председателя в конторе вечером и машинально на чистом листе начеркал карандашом слово «Я пастух, я пастух». А бумага-то оказалась непростая – с портретом Сталина на обратной стороне. Донос – и сбрякал Егор на десять лет в звании врага народа.
Осенью с молотилки под Морозовой кто-то украл приводной ремень. Милиционер приехал искать вора, а Петро на всю контору: «Чего голову ломать, брат врага народа украл, чтобы сорвать молотьбу». Упекли парня. Узнали и кто украл, но раз уже посадили врага народа, назад покойников не таскают.
Во как запросто делали врагов!
И еще люди говорили, как первого большевика, первого председателя Уксянского сельсовета и первого директора МТС Кротова подвел под расстрел некий Арсентий Пестов, а после сам стал директором.
Кротова реабилитировали еще при Хрущеве. Но ведь имя доносчика не объявили публично. Коли правду говорить народу про культ, то надо до конца ее сказать. И вытащить на белый свет специалистов по «врагам». Если их нету в живых – Петро давно умер, исчах от туберкулеза и Пестов, но пусть люди знают негодяев.
– Родственники ихние обидятся, – вступил Иван. – Жаловаться станут, мы де при чем?
– Хмы! – возмутился Вадим. – Жаловаться! А что же делать родственникам тех, погибших, они-то сколько десятилетий жили проклятыми всенародно? Справедливость не должна быть однобокой. Не бывает в жизни, чтоб волки сыты и овцы целы. Не будет полной правды – не поверит народ в себя, в свои силы. И демократию и гласность отдать народу, а не кучке людей, иначе любое добро можно загубить. Правильно вчера Слава сказал: с моим характером я при больших правах начал бы ворочать не лучше его дяди-милиционера. Психованный я, меня от пустяковых непорядков трясет, как в лихоманке.
– Ну, Иван, отдавай приказы деткам и айдате к старухам! – поднялся Слава. За ним последовали Вадим, Феликс и Николай.
Дождик не брызгал, но все небо, воздух и земля отдавали весной, сыростью, с озера доносилось гаганье домашних гусей, сытое покрикивание домашних уток. Городские охотники приехали в резиновой обуви, и Славе понравилась крестьянская предусмотрительность мужиков. «Славные ребята, хотя разные характерами, возрастом и судьбами!» – думал он, выбирая покороче путь к избенке Федосьи. На полдороге их нагнал Иван, и все они впятером ввалились в чистенькие хоромы старушки. Сапоги, конечно, сняли в сенках.
– Проходите, проходите в красный угол! – захлопотали Федосья с Марией. – А мы и не ждали такой прибыли, одного Славу выглядывали в окна. Да чем городских-то гостей нам потчевать?
– Какие они городские! – усмехнулся Иван. – Все из деревни вышли, вся Россия с деревень начиналась.
– Правильно! – загудел великан Феликс, касаясь притолоки головой. – Когда я после училища в литейке работал, у нас ни одного коренного горожанина не было, все в прошлом деревенские. Возьмите Ивана – он и шофер, и тракторист, и слесарь, и кочегар, и агроном. Какая разница между ним и городским? Иван везде найдет работу!
– Эдак оно, конечно! – согласилась Федосья с лестной характеристикой зятя. – А все же и ноне колхозникам на часики рано заглядывать, в сезонные работы и выходных не бывает. Уйди Иван из колхоза, все его двадцать пять годков стажу на ветер. До самой пензии быть ему колхозником!
– Зять – сельский труженик, круглый год на свежем воздухе, калачи, молоко, мясо и овощи – все свое! – рубанул ладонью за окно Вадим.
– Ой ли на свежем! – засмеялась Мария. – Чего ж мало охотников до этого свежего воздуха? На фермах вон иной раз хоть противогаз напяливай, а на тракторе, по радио баяли, вреднее и тяжельше работать, чем в шахте. А за молочком, мясом и яичками топать да топать надобно круглый год. Бабам ныне не до стряпни, чуть свет на ферму бегут, а то и в потемках. И своя животина на бабе, и мужа да ребятенок кто кормить да обихаживать станет за нее-то? Ладно, эти годы мужики не стали чураться женской работы, а нам во как досталось.
– Эксплуататоры мужчины, да? – улыбнулся Феликс.
– Что ты, что ты, дитятко! – воскликнула Федосья. – Какой ни на есть, а мужик! Ужо я намаялась без мужа и сгорбилась раньше других. Первого на лесозаготовках лесиной пришибло, со вторым счастье узнавать только начала – война. Тамо-ка они с сынком и сложили головы…
Федосья подняла глаза на портреты, туда же смотрела и Мария. Ей ли забыть первого мужа Петра, погибшего на войне, второго суженого Федора, отнятого войной в мирные годы! Федосье вдруг припомнилась корова Жданка. Будь бы мужик в доме, разве рассталась бы она с коровой? Сама помогала заготовителю и шоферу загнать Жданку в кузов автомашины, а как закрыли задний борт кузова, как увидела испуганные глаза коровы и как та дрожмя дрожит, завыла в голос и будто кто перешиб у нее ноги в коленках…
Рассказать бы городским мужикам, сколько ночей не спала, все блазнила Жданка: мычит ночью за оградой и пытается рогами открыть воротца. Соскочит Федосья – и к окну, а там никого не видать. Да и как бы она сбежала из машины от заготовителя? Это вон у Марии однажды кабан выскочил на полном ходу из машины и к вечеру приперся домой. Пришлось заготовителю опять нароком снаряжать машину, а сосед Аркаша (вечный тюремщик, там и загинул где-то в колонии на принудиловке) смачно матерился по заулку:
– Лопухи деревенские! Я бы ему, падле, перо в бок и в дело. Всю зиму шамал бы мясо с салом да водярой заливал!
Охо-хо, теперь вот попивает чаек, если у дочери корова отдаивает! Хорошо, хоть сахара вдоволь, не все же его, как Настюха у кума Славы, изводят на бражку. Ужо добалуется, ожгут штрафом да опозорят на старости лет – не поманит домотканое зелье варить! Они ходят с Марией по ягоды – смородину, клубнику, вишенье и черемуху носят. Одна и забота, как бы заморозки не погубили ягодники, как бы остатки клубничника не вытоптала колхозная скотина. Уж больно не в меру много скота развели: ни пасти, ни прокормить, то и дохнет молодняк почем зря…
– Эгей, девки, чего загрустили! – окликнул старух Слава и растянул меха гармони. Снова, как и вчера, празднично заголубело в комнате, и вот уже первым негромко, а так душевно и ладно заводит песню Феликс:
Отговорила роща золотая
Березовым веселым языком.
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о чем, – тянутся к песне все мужчины и Федосья с Марией.
Только что Федосье думалось, до чего они собрались здесь все разные, а запели – водой не разольешь, печалятся одной и той же печалью, разве что одни больше, другие чуть поменьше. А вообще-то всем досталось на веку-волоку…
Остановились передохнуть и услыхали радио. Какой-то старичок довольно быстро рассказывал, где и как ему приходилось воевать в гражданскую. «Руби шашкой, коли штыком, урра, товаришши!» – командирским голосом оглушил он умолкшее застолье.
– Смотри-ко, – задумчиво сказала Федосья. – Престарелый, а какая память! Слова от зубов отлетают… А покойный сват Василей еще молодым двух слов связать не мог. Восемнадцатилетним ранило и контузило его на гражданской, еле живого отец Филипп Степанович привез из Тобольска. Инвалидом первой группы на всю жизнь остался. Однорукий да кособокий. Не любил о войне говорить. Наведывался к нему майор из военкомата, к награде хотели представить, только зря пытал он свата. Окромя матерков ничего не понял, на том и распрощался. Мол, за матюки, дедушка, наградной лист не заполнишь.
