Текст книги "Три жизни"

Автор книги: Василий Юровских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

V

После полден весело прыснул теплый дождик. Простукали капли по твердым листьям осинника, прошумели тальниками и черемухой, струйки воды неслышно упила земля, с мая заждавшаяся небесной влаги. Был он – и нет его. И если бы не умытая, враз замолодевшая низкая трава, Пайвин не поверил бы в мокро. Он и фуражку снял – приготовился вымокнуть под первым июньским дождем. Да припусти ливень или перейди дождь в обложной, Александр спрыгнул бы с мерина Серка и без сапог, как в детстве, деранул по лывинам.

– Не наше счастье, – приуныл Пайвин. Вспомнил минувшее засушливое лето. Оно его мало тревожило: околачивался тогда Александр в строительной бригаде. Не волновали тягостные вздохи односельчан о хлебе и сене. Подумаешь, хлеб! В любом магазине буханок завались, лишь бы шестнадцать копеек нашлось в кармане.

Нынче засуха ударит по карману, по мечте о мотоцикле, ярко-зеленом «Урале». И надо же, только согласился пасти скот, так сразу и сушь проклятая, с весны прижала травы жара, не дает им ожить-подняться. Даже Исеть не разливалась, отвела весну в берегах.

Шальная тучка разошлась, и солнце заприпекало пуще прежнего. Пайвин огляделся с вершины и шугнул бычков на луга соседнего колхоза, на подсеянные многолетние травы. Свое пастбище стравить успеет, не больно чего и есть на нем, а у сухринского колхоза лугами загустел костер, видать, удобрения повлияли.

Гурт как будто и ждал сигнала от пастуха: бычки живо прокатили кустами и пересекли незримую границу. А сам Пайвин въехал на взгорок, дабы вовремя заметить появление «газика» соседнего колхоза. Добро, хоть одна легковая машина у председателя и больше некому сюда заглянуть, захватить понькинский скот на потраве.

– А хорошо-то как! – радуется Александр Сергеевич и улыбается самому себе, слушает птиц. На острове между Исетью и Старицей перепелки посвистывают друг дружке: «Ты жива?» – «Ожила, ожила!»

Из черемушника по берегам круглого озера, начисто пересохшего прошлым летом, домовито куркает горлица, а в лесистом мысу воркует-важничает вяхирь. Садовые камышовки кустами кого только не перепевают! Струят, струят ручейком, вдруг иволгами присвистнут или точь-в-точь, как погоныши, подадут голоса.

Всем после дождичка празднично: кукушки ошалело кукуют и, распустив хвосты, с каким-то странным «кашлем» перелетают возле Пайвина и устремляются туда, где другие хихикают, словно нечистая сила. Вот только чайки мешают пташек слушать: уселись на толстые провода высоковольтной линии и вопят, вопят с хрипом и надсадой. Вон одна вывернулась из-за поворота и потянула над Старицей, несет в клюве светлую рыбку и тоже орет. Она сманила чаек с проводов, и белая голосистая стая унеслась выше по течению.

Александр глянул туда и невольно залюбовался на калину. Какие у нее чистые цветы! Затаилась она по тальникам, и, если бы не светились девичьим узорочьем ее цветы, навряд ли и разглядел бы он калину. Недаром в народе столько песен сложено про нее, вот хотя бы эта, которую слыхал Александр по радио: «Калина красная, калина вызрела, я у залеточки характер вызнала…» Жаль, с похмелья таскался он тогда на полу и толком не запомнил слова. Однако мотив уловил и полкуплета задержалось в голове. Мотив Пайвин с лету схватывает, не зря на солдатской службе в художественной самодеятельности участвовал, даже солистом выступал…

– Постой, постой, какая-то машина прется сюда, «газик» чей-то! – одергивает себя Пайвин и ныряет на Серке через кусты в пересохшее озерко.

– Распустил нюни, холера, мать твою так! – материт себя Пайвин. Особенно ожесточается он, когда лицо опалила огнем крапива. – Стерьва, – сдавился в шепоте Александр. – Полезная трава дохнет от жары, а она дурит да растет…

«Газик» уркнул мимо кустов, где притаился Александр, и проехал на мыс. Как раз там и страдовали на костре его бычки. Сейчас, если только председатель колхоза явился, засигналит шофер, а потом злой голос долетит до каждого куста:

– Эй, пастух, где ты, выходи!

Пайвин нервно трет небритую щеку и ждет роковой минуты, придумывает, чего бы соврать для оправдания, в чем бы завинить сухринцев. Столбика на грани, кажется, нет? Хотя ее, грань, сухринский председатель дважды показывал, не пройдет этот номер. Ага, разжалобить чем-то надо. Чем? Леонов, председатель, на сердце обижался. Валидол у него на глазах глотал. Во-во, сердечником и прикинуться нужно!

Чего же никто не сигналит? Разведать придется, а то как бы телята не убрались на чистое место, не оказались на виду деревни Замараево, того же колхоза деревня. Заметит кто-нибудь остроглазый – донесет председателю. Взгреют тогда за потраву – до осени не расплатиться, лопнул тогда «Урал»…

Пайвин легонько толкает головками сапог в бока Серка, и мерин послушно лезет из чашины озерка обратно на взгорок. Машина табачно зеленела у осинок на мысу, но тех, кто на ней приехал, не видно. Значит, не председатель, так бы он и позволил жрать чужим телятам луговые травы. И вовсе не стерпел бы, чтобы грязно-рыжий бычишко тер-чесал бока о кузов «газика». И все-таки Александр осторожничал: не направил Серка к легковушке, а выехал на берег Старицы.

На конский топот от воды поднял голову мужчина в черной, из кожзаменителя фуражке.. Лицо самое простое, не начальственное, в серых глазах не угроза, а недовольство. Рыбак… Все они одинаковые, тихо помешанные, и не любят, если кто-то помешает их уединению. Всем им мерещится непременно крупная рыба, если даже клюют пустяковые окунишки и чебаки.

Пайвин уважает рыбаков с удочками: они – люди приветливые и не жадные, у них всегда чем-то можно разжиться, ну и поговорить, отвести душу. Изголодался он здесь по свежему человеку. А то о чем же с придурком Олехой насудишь? Темный он, непонятный, и опять же борода. К чему бы она? Не старые дедовские времена отпускать усы и бороды. По телевизору и в городе видал Александр немало бородатых, так то же интеллигенция, благородные умные люди. Олеха, поди, маскирует свою «фотокарточку» не просто из-за моды, алименты неохота платить…

– Здравствуйте! – вежливо вполголоса поприветствовал Пайвин рыбака.

Тот рассеянно кивнул и опять воззрился на красные наконечники гусиных поплавков.

– Ночевать останетесь? – полюбопытствовал Александр. – Ежели да, то приходите к нам в избушку. У нас тепло, и поужинать, и отдохнуть есть где.

– Спасибо! – уже дружелюбнее отозвался рыболов и полез в правый карман серого пиджака за куревом.

Пайвин мигом соскользнул с мерина и аккуратно спустился под обрыв, ни одного комочка земли не скатилось в воду. Он с удовольствием подхватил протянутую сигарету, прикурил от своей спички и, выпустив из короткого носа сизый дым, с намеренным равнодушием спросил:

– Ваша машина у осинок?

– Наша.

– А я думал, уж не председатель ли колхоза соседнего прикатил, – заметил Александр и доверился:

– Видите ли, телятишки мои, гурт я пасу понькинский тут, забрели на чужие луга. Не ахти чего они съедят, все одно сухринцы не косят здесь, а грех в мировом масштабе заведется. Покушение на суверенитет соседней державы! – засмеялся неожиданной шутке Пайвин.

– Да, да, бывает… – все так же рассеянно согласился рыбак.

– Мне тоже нравится рыбачить, удочкой, конечно, – нажимая на «ч», продолжал Александр. И вздохнул. – Жаль, заторопился на отгонное пастбище и не захватил снасть с собой. Удилище срезать – плевое дело, да на голую палку не наудишь.

Рыбак тщательно загасил окурок и бросил его не в реку, а на дно ржавой консервной банки. Затем придвинул зеленый рюкзак и выудил оттуда пластмассовую коробку. Молча открыл ее и протянул Пайвину дюжину разных крючков, свинцовые грузила и пару гусиных поплавков.

– А тут леска, метров полста ее, надолго хватит. Берите и рыбачьте на здоровье, – улыбнулся он Александру.

– Ой и хорошо! Ой и спасибо! – взаправду зарадовался Пайвин. – С рыбой теперь буду. Глядишь, развлечение и польза. Как из города уехал в деревню – ни разу не рыбачил. Все некогда, с весны до зимы без выходных вкалываешь.

– Василь, Василь! – ликующе закричал кто-то за поворотом вниз по течению. И не успел сидящий рядом рыбак выбраться на берег, как там появился взлохмаченный мужчина. Он размахивал крепкими руками, сутулился и, как мальчишка, подпрыгивал над обрывом.

– Василь! Во-о-о какого язя вытащил!. – рубанул он ладонью по сгибу левой руки. – Айда посмотри!

Мужчина рванулся туда, откуда прибежал, клетчатая навыпуск рубаха скрылась за кустами.

Рыбак Василий выдернул чебачка, поправил червяка на крючке и засобирался к товарищу.

– Кто он? – спросил Пайвин.

– Главный инженер завода.

Пайвин аж присвистнул:

– Ничего себе, главный инженер! Не похож он, ей-богу не похож на главного.

– Вот когда я на пимокатке, то есть на фабрике валяной обуви, работал, – сипел Александр, вылезая следом за рыбаком на обрыв, – так у нас был главный инженер – действительно главный. Важный, с этаким животом, завсегда в кабинете сидел и руку на телефонной трубке держал. К нему все на поклон ходили, на цыпочках ступали в кабинет, руки по швам. А как он умел стружку снять, будь то наш брат мужик или баба! Что за пьянку, что за брак или просто так… Не-ет, наш не позволил бы себя так несолидно вести, наш курсы какие-то кончал после войны, руководящих товарищей, что ли…

– А мой друг институт заканчивал. И не просто главный, а толковый инженер. Во голова! – обернулся к Пайвину рыбак.

– Голова, что дом Советов! – пошутил Александр.

– Угу! – откликнулся на ходу Василий.

– Ночевать в избушку не забудьте! – напомнил вдогонку Пайвин, а про себя добавил: «Ну и чудаки! Как детки, радуются рыбешке, самой плевой рыбешке».

А неделю назад наезжали из ближнего городишка Долматова рыболовы – совсем другой товар. Пять мешков сетей из кузова «газика» вытащили, искрестили Старицу вдоль, вкось и поперек. Как сычи на обрыве просидели ночь, даже куревом не угостили его. Утром раненько подъехал Пайвин и понаблюдал из кустов за ними: рыбы выперли – на самом деле рыба: лещи, язи и щучины по метру. Те не прыгали, даже голоса не подали. Угрюмо, втихомолку, будто бы недовольные уловом, сгрузили рыбу в машину, сети мокрые – в мешки и на газ.

Пробовал вечером, отъехав на отдаление, припугнуть их Пайвин рыбинспектором и милицией – впустую. Не глядя на него, длинный тощий мужик во всем зеленом отрывисто зыкнул:

– А ну, катись отседова, пока копыта целы!

В открытую на реке колхозник или работяга не стали бы рыбачить сетями. Не иначе, те браконьеры надежную защиту за спиной имеют. И тягаться с ними бесполезно, все равно сухими из воды вылезут, а тебе где-то аукнется. Лично Пайвину ни к чему врагов заводить: его гурт частенько ухватывает травки на лугах соседнего района. Рыбу в реке, если и не переловят, то какой-нибудь холерой передушат. С весны керосином от нее на версту прет, а как поддадут с какого-нибудь завода в верховьях – бело рыбы, да какой! Лещей мертвяками несет вода…

– Гости, Олеха, нагрянут скоро, подкинь-ко дровишек в подтопок! – скомандовал Пайвин своему напарнику.

Алексей только что сходил к загонам, проверил телят, а заодно накурился махорки. За день наскучался он по блатному Александру Сергеевичу и теперь был готов на все, чтобы угодить тому. А тут еще гости… Интересно, кто это такие?

Шуруя поленья в подтопке, Молоков и не слыхал, как подкатил к избушке «газик» и распахнулись двери. Поздоровавшись, вошли четверо: рыбак Василий с сыном, главный инженер – его запросто звали Лева, и худенький шофер Володя. Пайвин поднялся с нар и каждому пожал руку, пригласил к столу.

– Мы отужинали, уху на свежем воздухе похлебали. А вы угощайтесь, пожалуйста, – с этими словами рыбак Василий положил на стол буханку хлеба и толстую кральку колбасы.

– Благодарствуем, – оживился Пайвин. – Однако мы отужинали с Алексеем, назавтра утром перекусим. Правда, Алеша? По утрянке нам некогда стряпней заниматься, скорей скот надо выгонять до жара.

– Ладно, ладно, Александр Сергеевич, – согласился Молоков, хотя, признаться, и не прочь бы отведать. Мясо выращивают они, а мясного давненько не едали. Конечно, не навозишься из колхоза, ну и куда им много мяса – протухнет, нет ведь у них холодильников. Но коли решил Пайвин, Алексей не возражает…

Гости легли на «мертвую зону» – между Пайвиным и Молоковым, угостили сигаретами. Лампу задули, и при слабом блеске углей из подтопка Алексея потянуло на разговоры. Не с Александром, а с рыбаками:

– Я как здесь оказался? Запировали мы весной с «грачами», ну с плотниками из Армении. Втянул я их, расчет как раз получил. Утром взяли «гусиху» – трехлитровую банку вина – и только распечатали – всего-то стакан я и выпил. Впрочем, много мне и не надо, язву вырезали – кишок ни хрена не осталось.

Значит, допиваю стакан, а тут дверь у избы налево – и на пороге председатель сельсовета Татьяна Максимовна Никитина и главный зоотехник Анна Ивановна Казакова, обе женщины. Увидел их – и вино мне не вино. Ну, думаю, неужто ты, Молоков, чего-то накуролесил? Думаю и вспомнить не могу, балда балдой, однако какую-то вину чую за собой.

– Алеша, – зовут меня они. – Выйдем на улицу.

Я армянам: «Пейте, робята, за меня и за себя», а сам на улицу. Чему быть – тому не миновать, думаю. Вышагнул за порог, а женщины мне:

– Алеша, садись в машину.

Сел я в председательский «газик», тепло мне и в сон склонило незаметно. И не проснулся бы долго, опять же они будят:

– Вставай, Алеша, приехали!

Глядь из кабинки – лес да кусты, избушка какая-то. «Где я?» – спрашиваю у женщин.

– На работе, Алеша! – смеются они. – Пасти молодняк будешь, полно тебе гулять, поить кого попало и себя губить. Иди в избушку, отдохни. Скоро телят должны пригнать, тогда и гурт примешь.

Сказали так-то и угнали на «газике». А у меня так муторно, так муторно на душе, и пересохло все нутро, и лихотит с чего-то. Известно, с пьянки. В нагрудный карман сунулся, пятнадцать рублей – десятка, тройка и два рубля. «Смотри-ко, не вытащили женщины! – подивился я. – Стало быть, доверяют мне».

Чего делать? Попить охота, не из лывины же и не из реки мутной пить. Охота квасу или сыворотки, шибко хорошо одавляет похмелье.

– Не спите, ребята? – приподнялся Молоков на локтях. – А не мешаю я вам?

Пайвин чего-то хотел сказать, но гости опередили: в три голоса попросили рассказывать дальше.

– Соображаю, значит, где-то все равно поблизости деревня есть. А раз деревня, то и лавочка.

Пошел туда – конец, сюда – конец. Везде вода, озеринки калачами, река. Да чего же это?! Залив какой-то… Должна же суша быть.

Промеж кустов двинул и верхом выбрался на степь, а за ней деревня и церковь белая-белая. Церковь, конечно, мне ни к чему, мне лавочка нужна.

Захожу в деревню – улицы зеленые и чистые от конотопа, дома светлые и справные. Выбрал я один и постучал в воротца. Открывает их девушка. Вижу, молодая, еще не замужем, по соотношению к человеку – городская.

– Вам чего, дяденька? – вежливо спрашивает она.

– Да кваску или сыворотки, – отвечаю.

– С похмелья? – а сама так душевно улыбается.

– Аха, девушка…

Вынесла она, мне трехлитровую банку с квасом, хватанул я ее всю, и… срам какой! – вывернуло мое нутро, прямо тут же, всего-то и успел к пряслу отбежать, выблевал. Очистило нутро, вытер слезы и бороду, а девушка тут как тут и приветливо подает новую банку с квасом. Еще выпил и совсем отошел. Поклонился девушке в ноги и айда обратно.

Степь миновал и уж подле бора на просеке, покуда высоковольтная на деревню, вспомнил про лавочку. Вспомнил и опять чуть не выплеснул из себя квас. Ну ее, думаю, гамыру, только травить остатное здоровье. А и чего после скажут обе женщины?

К избушке подхожу – «газик» стоит, возле него Татьяна Максимовна и Анна Ивановна.

– А мы ждем тебя, Алеша, – говорят мне ласково. – Вон Пайвин принял гурт, теперь твоя очередь.

Вот как я здесь и оказался. Значит, пастух я, – с гордостью закончил Молоков и принял от рыбака Левы сигарету.

Пайвин начинал уже злиться на Молокова. Ишь, растрепался придурок! Надо о деле, а он о пьянках-гулянках. Рыбаки – люди только с виду простые, а небось, кроме пацана и шофера, – начальство. Достоинство перед ними нельзя терять и замолвить самое необходимое.

Он похохотал над простодушным повествованием напарника и присел на постели у окна:

– Мы, конечно, с Алексеем Ивановичем новички, первый год тут пасем скот. Что ж, условия правления колхоза мы приняли, не жалуемся. Коровенку дойную нам дали, продукты…

Но вы поглядите, что за избушка. Ладно, уколотили потолок и стены картоном, а то ведь земля сыпалась сверху, ветер насквозь в пазы свистел. Я жену сюда намерен выписать на лето, пищу нам готовить. А разве можно женщине жить при таком очаге? Стыдно!

Голос у Пайвина зазвенел с рыдающим оттенком. Примолкшие гости ждали продолжения.

– Ладно, – спокойно произнес Александр Сергеевич. – Избушка – куда ни шло. Политический недогляд за нами. Месяц доживаем, а ни радио, ни телевизора, ни газет и журналов, а линия рядышком. Зимой в деревне агитаторы, секретарь парткома, приезжие из района только о том и твердят: «Нести политику в массы, воспитывать сознательных борцов и трудящихся». В деревне мы и без того сознательные, там и радио, и свет, и телевизор, и пресса. И кино постоянно, и народ кругом.

– Шуро, – вдруг по-домашнему перебил Молоков своего напарника. – Ну, какой же недогляд политический? Откуда сюда радио проведут, к чему телевизор, если электричества нету?

– А линия, линия-то в ста саженях от нас! – крикнул Пайвин.

– Так она же высоковольтная, Шуро. А на каждую избушку где наберется колхоз трансформаторов! Зоотехник часто бывает, беседует, книги и газеты дает. Опять же ты сам отказался от транзистора: хочу, мол в первозданной тишине жить, чтоб никаких соблазнов, чтоб в лавочку не манило. Ты же сам говорил?

– Говорил, говорил, – сердито передразнил Пайвин Молокова. – Эх, ты, Олеха! В газету, в газету надо пропечатать наше руководство.

– А какие привесы по гурту у вас за май? – спросил рыбак Лева. – Кстати, ваш товарищ совершенно правильно оценивает обстановку.

Пайвин молчит, стискивает зубы на Молокова: вякает, когда не просят, все планы у него испортил. Блажной да и только. И рассердился бы на Олеху, накричал, но черт знает, чего у того на уме. Рыбаки были-сплыли, а ему с Молоковым, пока жена не приехала, под одной крышей ночевать. Выпрыгнуть в окошко – это надо еще успеть, надо еще опередить…

– Привесы, конечно, покуда не похвальные, – размышляет Алексей. – Выше, чем у наемного пастуха были, но не те, которые мы хотели бы иметь. Да и посудить, так сами поймете. Которое лето засуха, нет травы, скрутило все жарой на еланках и степянках. Мой скот по березняку костяночник да листочки медунок ест, по Согре, течению реки Боровлянки, шастает. И кустами не брезгуют телята, как зайцы, скусывают веточки.

– Однако, – приподнимается Алексей и решительно, твердо говорит: – Жить можно. Зимусь мужики на бригаде разошлись-разгорячились о погоде, выскочили за угол и хлесь лом в снег. Лом так свободно и ушел в землю. Сухая она, не застыла даже. «Во, кричат, наша погибель»! А я им: «Не падайте духом, мужики, раз засуха. Я сроду уралец, из Уксянского района. У нас все равно чо-то родится».

Алексею никто не отвечает, и он прислушивается. Спят, верно, гости-рыбаки, отвернулся к окошку Александр Сергеевич. Эх, а как бы охота еще посудить о жизни, сколько передумано о ней за месяц в лесах, в лесной избушке!..

Молоков долго смотрит на потолок и незаметно засыпает сам. А когда засинело окошко и он вскакивает с нар, в избушке прохладно и пусто. Нет ни гостей, ни Пайвина. Алексей с надеждой смотрит на полку, куда вчера Шуро убирал колбасу с буханкой, – пусто. Обида застилает глаза, но он прогоняет подозрительные мысли. Нет, Шуро не позволит себе такое, не позволит… Жить вместе и не верить товарищу – нельзя.

Алексей быстро одевается, вспоминает вчерашний вечер и, забывая о колбасе и буханке, корит себя: болтал пустяки, а не спросил у гостей о самом важном для жизни. Эх, не спросил, разиня!.. И где их сегодня увидишь, он свой гурт пасет не у реки – в лесах, на еланках и степянках. Телят, телят надо выгонять, накормить их до жары, а сам Алексей подюжит и без завтрака. Досадно ему, проспал и чай не вскипятил, Александра Сергеевича без горяченького оставил. «Бороду тебе выдрать, Олеха!» – корит себя Молоков, подпирая дверь избушки черемуховой сушиной.

VI

Отужинали Пайвин с Молоковым рано, Александр с утра нарыл в кустах у курьи дождевых червей и надергал двухлитровый котелок рыбешки – чебачков, окунишек и ершей. И, когда Алексей пригнал к избушке свой гурт, напарник был уже тут, приветливо встретил его и протянул котелок, прикрытый листьями крапивы:

– На-ко, Олеша, вари уху. Видишь, сгодились крючки, теперь у нас подножное довольствие будет.

На подтопке, сложенном из кирпичей перед избушкой, Алексей быстро изготовил запашистую уху. Рыбу в чугунок спускал в два раза, старался не переварить ее. С перцем, с лавровым листом получилась не уха, а объедение.

– Во ушка! – поднял вверх ложку Александр, первым попробовав варево.

– Добра, добра! – заулыбался Алексей.

– Всем по семь, а стряпке восемь! – совсем, как, бывало, отец после еды, поблагодарил Александр Молокова за кухарство. И тому стало так хорошо, будто сидит с ним не Пайвин, а тятя, и не Старица за степянкой течет на восток, а плещется Большое озерко у родного села Еловка. Последнюю ночь провели они тогда с отцом: утром известили о войне, и надолго забылась уха на берегу озера. Но не забылась ночь, вспомнилась сейчас, когда сам Алексей старше отца уже на одиннадцать лет.

«Подумать только, – вздохнул Молоков. – Я вдруг старше отца. А какой бы он был, если б не война?»

– Айда спать, Олеша! – крикнул из дверей избушки Пайвин. – Я комаров до единого выгнал дымом.

Не спалось Алексею, но ни он, ни Александр – оба не слыхали, как подошла машина и белый свет фар высветил ее изнутри, когда после короткого стука распахнулась дверь.

– Как тут живы-здоровы наши мужички? – бодро и как-то особенно оживленно спросила с порога зоотехник Анна Ивановна. – А ну, подъем, добры молодцы! Встречайте гостью, принимайте хозяюшку! И продукты, и курево, и свежие газеты, и книжки. Всего вам навезли. Извините, замоталась и раньше никак не смогла навестить. Да и на «газике» Михаил Васильевич в район ездит. И сейчас где-то в городе ждет нас, совещание больно поздно закончилось.

Анна Ивановна села на лавку в передний угол, а в избушку с узлами и мешками протиснулись шофер Семен Мурзин и жена Пайвина Серафима Васильевна, или, как ее все звали в Понькино, – Сима. Она кинула узлы на середину голых нар и всплеснула руками:

– Совсем, совсем одичали мужики! Ну да я вам из энтой избушки светелку сделаю. И откормлю как на убой. Молочко парное станете пить, небось присушили коровенку?

…Долго не гасла в тот вечер десятилинейная лампа под потолком избушки. Мужики курили у подтопка с открытой вьюшкой сигареты «Шипка», а Сима, сидя на нарах, рассказывала деревенские новости.

– Ой, Алексей, совсем чуть не забыла! «Грачи»-то, кавказцы, привет тебе передавали, сухофруктов вон послали на компот. Вина навеливали, да я отказалась. Мол, не до гулянки мужикам, скот пасти надо, деньги зарабливать. Они-то, ой смехота, песни русские теперя поют! Коровник, должно быть, скоро достроят и домой подадутся. Шибко им охота с тобой повидаться…

– Еще, – заколебалась Сима, – сказать или умолчать? – Кое-кто поговаривает: мол, Олеха с Саном, поди, пропили колхозный скот до единой головы. Я уж и схватывалась не раз, ругалась и с мужиками, и с бабами. Чего, мол, трепаться и напраслину возводить. Не пьянее вина Олеха с Саном, не боле других пьют, не хуже остальных робить умеют. Спасибо Анне Ивановне. Она здорово восстает за вас, живо заткнула болтливые рты, когда вывесила «молнию» с привесами, фамилии ваши во-о какими буквами написаны да красной тушью. А председатель-то, Михаил Васильич, сегодня и скажи: «Худо мы своих людей знаем, худо о них думаем, не доверяем. А они все могут. Вот бы и от наемных строителей нам отказаться. Эти же деньги пусть наши получают, лучше заживут, больше «Жигулей» и «Уралов» появится на селе».

Ничего, вроде бы, особенного не сказала Сима, а как повеселела душа Алексея. Нет, не пропащий он человек! Глядишь, осенью приоденется, бороду сбреет и, может быть, женится. А главное – не совестно побывать в Еловке. Мало кто уж и помнит его там, однако есть кому признать. Дуняшка, слыхал, овдовела: муж-то ее с Мишкой Мальгиным ехали пьяные на тракторе, опрокинулись в канаву с дороги, и задавило насмерть обоих. Правда, ребятишки остались… А что, он их заместо родных на ноги поставит…

Алексей застыдился нечаянным мыслям и засобирался на улицу.

– Вы тут укладывайтесь спать, а я телят погляжу, – нашел он для себя повод побыть одному.

– Местов еще на артель хватит, – откликнулась Сима.

– Да нет, я на полу ночую, а вы на нарах устраивайтесь с Александром Сергеевичем, – твердо сказал Молоков и оставил Пайвиных наедине.

Ругливая, вздорная баба у Пайвина, попивает не меньше его: скажет ей одну склянку брать, а она три да четыре. С такой женой запросто спиться с круга… И все же уютнее стало в избушке с ней, жилым духом напахнуло. Хоть и поматеривают мужики баб после гулянок, а куда они без них? Грубоватая поговорка – без бабы, как без поганого ведра, но ведь верно все. Сколько здоровья уносят мужики у женщин этой пьянкой. Наверное, одна русская баба и способна вынести дурь мужицкую, матюки и побои. А надо домить, и детишек растить, и в колхозе не отстать на работе, и… Эх, да разве всего назовешь, чего только не надо делать женщинам!..

Алексей обвык после света и уверенно обошел загон, где лежали бычки. Они неторопливо жевали и сонно вздыхали, иные вставали и терлись боком о жерди, облегчались и снова ложились отдыхать.

За крайним загоном Молоков прислонился к молодой сосенке, непонятно как выросшей на опушке осинника вдали от бора. Скрутил цигарку из махорки и, когда прикуривал, по задумчивости опалил бороду. «Сбрить ее надо, окаянную, – снова решил он. – Осенью непременно сбрею».

По высокому правобережью искристо переливались электрические огни, обозначая села и деревни. Люди там, много людей, и охота к ним, а что поделаешь, кому-то надо жить на отгонных пастбищах со скотом. Работа есть работа.

Завтра Алексей останется на своем участке: там и загон есть, и старый вагончик, обитый ржавым железом. Негоже ему стеснять Пайвиных, пущай и не жених с невестой. Сима вон занавеску привезла, чтобы отгородить свою постель, однако все равно неудобно, если чужой мужик будет спать в избушке, пускай даже и на полу.

Ночи и теплые, и короткие. Поужинает здесь – и к себе. Не ахти сколько и остается подремать в вагончике. И не один он, а с телятами и лошадью. Конечно, глухое там место – березняки, старый бор и ольховая согра по течению речки Боровлянки. А кого бояться? Зайцев ли, козлов ли, филина ли? Некого бояться. Ни он, ни ему никто не помешает. Тоскливо станет – повечеровать можно у Пайвиных.

Цигарка искурилась до бумаги, и во рту загорчило. Алексей тщательно ее заплевал и взглянул на небо. С востока, где у горизонта слабо желтело зарево огней города, небо свежо засинело от подступающего рассвета. В деревне Максимовой за Ильмень-озером очнулись петухи, распевно задразнили друг дружку. «Толсторожий!» – начинал один. «Толсторожий!» – не сдавался другой. Вот так же кукарекали петухи по Еловке, когда Алешка провожал Дуняшку до ее ограды, накинув ей на плечи отцовский суконный пиджак. Какие они тогда были счастливые…

– Однако прохладно, и телят пора выпускать, – вслух молвил Алексей и пошел седлать Гнедка. Где-то на лугу за кустами глухо позвякивало ботало на шее мерина, точь-в-точь, как на Еловской поскотине. Почему-то нынче ему, Молокову, все чаще и чаще вспоминается родное село.