Текст книги "Три жизни"

Автор книги: Василий Юровских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

КОЛДУНЬЯ

Вода в Маленьком озере, как банный щелок, а на мелководье с берега у «казенных амбаров», где находится зерносклад колхоза, даже начинает «цвести» – зеленеть, но мы до посинения кожи не вылазим на песок. Он жжет и калит тело до костей, как в печи у загнетки. А трава выше берегом отгорела дожелта, и даже конотоп – птичий горец – не обласкивает бархатисто, как раньше, а укалывает голого, будто попал не в траву-мураву, а на посохший татарник. В тени подле амбаров тоже не полежишь: там телята и поросята все перемешали и занавозили и гусиные табуны загадили узкую полоску, поросшую мягкой гусиной лапкой.

Приходится терпеть горячий серый песок, время от времени осоловело бросаясь в воду. А если кто-нибудь начинает ворчать на солнце, брат Кольша или дружок Осяга сразу обрывают одним и тем же вопросом:

– А кто это с обмороженной рожей и заячьими ушами бегал зимой, а? Кто выл на стужу с печи?

И тогда, будь то я или нытик из нытиков Толька Ульянин, умолкаем и глубже зарываемся в песок. А про себя радуемся: добро хоть прополка огорода и окучивание картошки попадают на самую жаркую пору лета, и мы, вроде бы, не просто с безделья лезем в озеро, а смываем огородную пыль. Вовка Барыкин помладше меня, но хозяйственнее и рассудительнее, растет у дедушки с бабушкой, он еще добавляет:

– Жар костей не ломит… А жара-то в самый раз! Дедушко говорит: теперича за одни сутки все вырастет пуще, чем ране за неделю целую.

– Ягоды, глубяна бы скорей спела, смородина! – чуть не стону я, и брат уже не ворчит, а тоже протяжно вздыхает. И он стосковался по лесу, где нет пока ни ягод, ни груздей – одни пауты и комарье, и он изныл душой по лесу, и наш пес Индус, совсем как хворый, – пластом валяется день-деньской под сараем, где отрыл себе для прохлады глубокую яму.

Сегодня на берегу близ склада сидят Устинья Грачева и соседка Вовки Барыкина – одинокая Павла. Когда-то о ней и ее муже, по словам бабушки, иначе и не говорили в Юровке: «Павлин да Павла». И ежели о дружной да ладной семье речь кто заводил, то не голубиную пару вспоминали, а Павлина и Павлу. Да вот убит на войне Павлин, пришла нынче в рождество трескучее похоронка и на сына Павлы – погиб ее Степа под Сталинградом у великой русской реки Волги…

Если Устинья низко повязалась платком, бережет лицо от жары, то Павла почернела с зимы, да и для кого ей красоваться белой кожей?.. Обе, как слышно по разговорам, мели и мыли в амбарах, а завтра белить начнут. Рожь сбелела, того и гляди, жать начнут и свежее зерно повезут с полей в чистые сусеки. Хлебушко…

– Устинье-то есть для кого беречь басу-красу! – вспомнились бабушкины слова, когда однажды позавидовала своей сродной сестре Васюха Грачева, чья ровня – парни – давно на фронте, и кто погиб, кто ранен, но ни единого пока нету в Юровке, даже на побывке. – Овдовела она молодешенькой, мужик-то ее, Осип, жадным был до работы. И на тракторе буровил, и на лесозаготовки сам по доброй воле уезжал. Там его и зашибло лесиной, да как раз по ту пору Устинья приезжала к нему. Мой Ондрюшка намекал, будто бы нароком тамошний, леспромхозовский парень уронил сосну на Осипа, из-за Устиньи. Добра немало заробил Осип, а ребятишек не осталось. Чо и не модеть Устинье, из окна рожу продай! Чуть помоложе уполномоченный из района окажется в Юровке, а она так и вьется, так и вьется возле него… Тьфу! Прости меня, господи…

Слыхивал я разговоры об Устинье и похлеще бабушкиных: взрослые за войну привыкли, что все ровни и при всех можно молвить любое слово. И Устинья, наверное, поэтому злилась почти на всех односельчан без разбору, ее голубые глаза казались мне льдинками, а язык был востер и в обиду она себя не давала. Побаивались ее бабы и мужики, забракованные военкоматом. Вот разве что на нас, ребятишек, она глядела добрее, и тогда начинали таять льдинки, а сама Устинья отворачивалась или смотрела выше нашего роста.

– Скоро ли Мария придет из конторы? – не то Устинье, не то сама себе сказала Павла и спустила босые ноги в разворошенный нами песок.

– Да эвон она, колдунья, костыляет! – сердито ответила Устинья и кивнула головой налево, откуда берегом тихонько брела, припадая на правую ногу, кладовщица Мария Терентьевна Поспелова. Она хотела еще что-то сказать, однако заметила меня и резко поднялась, пошла круто к амбарам, на ходьбе стряхивая и поправляя ситцевый с синими цветочками сарафан. А Павла осталась сидеть, ожидая Марию, и светлыми, словно выгоревшими глазами смотрела куда-то за озеро, на поскотину…

Ребята дремали и вовсе не обратили внимания на Устинью и Павлу, а я и о жаре забыл, до того меня взволновали и удивили слова Устиньи о Марии Поспеловой. «Колдунья… Неужто и у нас в Юровке есть живые колдуньи? А почему бы и нет!» – ерзал я по песку и как бы впервые видел Марию Терентьевну. Конечно, страшного в ней ничего нету: лицо усталое и доброе, даже приглядное, и ростом она невелика, и голос негромкий, ласковый всегда. «Не бает, а ручейком убаюкивает», – как-то молвила уважительно о ней мама. И муж ее, Иван Поспелов, рослый и сутулый, с поседевшим ежиком жестких волос, тоже был добрым и работящим, правда, немного старше Марии Терентьевны. Ихний сын Василий дружил с моим крестным, дядей Ваней, и я бывал с ним у Поспеловых еще до войны. Уж очень понравилась мне приветливость Поспеловых и… нате: колдунья – не зловредная бабка Сабаниха – носатая, сгорбленная и скрипуче-крикливая, а Мария Терентьевна.

Ровно ничего похожего на колдунью не нашел я у Марии Терентьевны, кроме хромоты. Колдуньи в сказках и страшных историях, которые на ночь глядя любил рассказывать нам дядя Андрей, обязательно имели какой-нибудь изъян. «Надо бабушку попытать, она-то знает больше всех и не заругается, как мама. Спроси-ко у нее, заранее ясно – отругает и насовестит», – решил я и побежал в озеро. За мной потянулись Кольша, Осяга, Вовка Барыкин, Толька Ульянин и Ванька Фып.

…Закупались и заигрались мы в тот день и если б не Ульяна Терентьевна – Толькина мать, не вспомнили бы про мамин наказ: натаскать воды из колодца и нагреть ее для стирки. Ульяна издали высмотрела белоголового сына и, сложив ладони у рта, позвала его:

– Тольша! Воды мне наноси, вечером состирнуть надо ремки-то!

Мы с Кольшей случайно вынырнули рядом, услыхали Ульянин голос и переглянулись. Мама-то еще утром наказывала нам то же самое.

– Айда, Васька, на берег и живо домой!

Ошпаривая ноги студеной водой из бездонного, как нам всегда казалось, нашего колодца, мы торопились управиться до мамы и вскоре кадушки, корыта и чугунки заполнили до краев, запростали и все чистые ведра.

– Успеет вода согреться на солнышке, – успокоился Кольша, и мы стали растоплять печь щепками да сухой черемуховой чащей из своих кустов на усадьбе. Вот вскипятим два ведерных чугуна для щелока, тогда я пойду встречать из пастуший нашу корову Маньку, а Кольша проверит на Большом озере морды и манишки. Рыба, сказывают, поднялась из няши с глуби в прорези, и кишит карасей по осоке и лопушнику. Поди, налезло карасишек и гольянов, себе и соседям хватит улова..

В работе забылись Устиньины слова про Марию Терентьевну, а пришли на память, когда мы с бабушкой потопали вдвоем на Трохалевскую степь по клубнику. Кольша с сестрой Нюркой пасли коров и за себя, и за бабушку, подряд два дня коротать им на поскотине и уж как следить за настырной коровой Настасьи Сороки! Ее Рыжуха что жеребец бегает да все норовит в хлеба забраться, прогляди – и за потраву не рассчитаться.

– Бабушка, – озираясь на два косматых таловых куста в пашне под названием Блазни, спросил я Лукию Григорьевну, – а у нас есть колдунья в Юровке?

– Чо, чо? – приостановилась она. – Откуда им взяться, Васько?

– Пошто Устинья Грачева назвала Марию Терентьевну колдуньей?

– А-а, вон ты о ком! – улыбнулась бабушка. – Чего ж по-твоему наколдовала Маня-то?

– Не знаю, – огорченно вздохнул я и пожалел, что затеял напрасный разговор. Лучше бы расспросить бабушку про петушиное яйцо, из которого якобы угрюмый дедушко Данило выпарил под пазухой крылатого змея и он ночами таскает хозяину все, что тот пожелает. Эту страсть я слыхал от матери Ефимка Шихаленка, а они живут через огород от Даниловой избенки, густо, со всех сторон обросшей черемухой и тополинами.

– Никому худого не сделала Терентьевна и слова плохого ни о ком не обронила. А Устинья осердилась на Марию за справедливость. В посевную семена надо скорее нагребать в мешки и в брички, а Устинья-то за амбаром лясы точит с уполномоченным. Ну и насладила ее Мария принародно: мол, на ухажерство ночь будет, а теперь робить некому, сеялки простоят, – неторопливо рассуждала бабушка. – А изувечилась она, Васько, в девках: черемуху обирала за родительским домом, сучок надломился, и Маня упала с черемшины да сломала правую ногу. Срослась она, но оказалась короче левой. Так и вышла замуж за Ивана, за неровню свою. Ну и не прогадала: Иван-то славный мужик, шибко жалеет Марию и по хозяйству всю управу взял на себя.

«Ну вот, возвела напраслину Устинья на хорошую женщину, а ты и поверил», – стыдил я самого себя и больше не тревожил бабушку. Однако она сама вернулась к разговору на степи, когда мы набрали почти по ведру крупной, жарко-духовитой клубники.

– Ужо по совести, то меня, Васько, колдуньей-то бы звать. И травы знаю, и заговоры-наговоры всякие, присухи да отсухи…

– Бабушка, так ты же травами лечишь, а не словами! – возразил я, и Лукия Григорьевна рассмеялась.

– Правильно, Васько, травами, а не языком! А вот у самой-то Усти глаз дурной, урочливая она. От ее-то глаза нужно беречь робят маленьких и живность новорожденную. Взять твоего отца. Еще до войны дело было, в Барабе вы жили тогда. Приезжали Иван с Варварой в гости к нам на праздник. Только Иван из бани пришел и чай с костянкой стал пить, а Устинья на порог. Не помню, зачем она прибегала, да как сейчас слышу: «Гляди-ко, Лукия Григорьевна, какой Иван у тебя баской, свежий!»

Убежала Устинья, будто ветром выдуло, а с Иваном плохо стало, еле-еле травами отпоила. Она сама, Устинья, знает теперь о себе и не велит людям казать ей малых детишек и живность малую. Мол, подивуюсь и… изурочу, испорчу.

…Все-таки не вытерпел я и рассказал сестре про Устинью и Марию Терентьевну, а от нее и мама узнала. Только не заругала меня и даже не посмеялась. Она навыбирала полное блюдо покрупнее карасей, завязала в платок и позвала меня:

– Пойдем, Вася, к Марии Терентьевне, захворала твоя колдунья и рыбки заказывала через своего Ивана. Большая она любительница рыбки! Потому и невод завела, а что живьем мелких карасиков глотает – видно, глянется. Пошли!

Мария Терентьевна не убереглась на складе. Пашка Андриянов привез на пароконной бричке рожь, оставил лошадей без присмотра, а сам купаться полез в озерко. Лошади стояли-стояли и потянулись к зерну под навес. Если б не подоспела кладовщица, опрокинули бы они бричку с зерном посреди ограды. И лошадей вовремя остановила, и бричку подперла плечом. Всего-то и миг попридержала, парни и бабы подоспели, а надсадилась, слегла.

Мы ее нашли в прохладном чулане на старенькой деревянной кровати – слабую, потемневшую с лица и с виноватой улыбкой:.

– Ой, Варя, нажила, дура хромоногая, заботы людям! Дочка Лида печалится, Иван мой переживает, а Василько, сынок, с фронта письмо прислал – о моем здоровье спрашивает. Я им баю: «Отпишите, жива-здорова, скакаю-прыгаю, его жду с победой!»

– А развеселить тебя, Терентьевна? – прищурилась на меня мама.

– И так взвеселили. Спасибо, что попроведали, за рыбку спасибо!

– Да вон Вася мой интересуется: колдунья ты или нет? Устинья Грачева давненько при нем так тебя обозвала.

Мария Терентьевна приподнялась на постели и долго, охая и морщась, смеялась над мамиными словами. Потом утерла глаза, отдышалась и серьезно заговорила:

– Прямо беда мне с неводом! Раз ребята рыбы помногу вытаскивают, вот и решили, будто я слово какое-то знаю. Колдунья – и все тут! До войны все добро рыбачили, и не лез на глаза улов нашим неводом. Твоего Ивана никому не приходило на ум назвать колдуном, а он то ли не рыбак! Возами карасей ловил! А дело-то, Варя, вовсе и не в слове колдовском, и не в неводе.

Мария Терентьевна перешла на шепот, и я навострил уши: если и верно не колдунья кладовщица, то все равно откроет тайну своей удачливости, и придется носить ее в себе, как многое, о чем нет-нет да заговорят при нас взрослые.

– Надо кормить рыбу.

– Как кормить, чем?! – удивилась мама, и не меньше, чем колдовскому слову.

– Чем? А хлебушком, – спокойно ответила Мария Терентьевна.

– А-а-а, – протянула мама. – Да где возьмешь хлебушко-то, где? До войны отец всегда клал в морды и манишки куски хлеба, а детыши у манишек толченой картошкой намазывал. Конечно, караси и гольяны любят приманку. Добро ловились! И теперь мои ребята маленько вареной картошки, а то и кожуры подбросят в ловушки – тоже лучше рыбка идет. А тут в озере, да чтоб еще хлебом в войну…

Мама развела руками и посмотрела на Марию Терентьевну, не шутит ли она?

– Где хлебное взять, ежели сами забыли про хлеб, на траву перешли? И велик ли паек у нас, к празднику на блины копишь да копишь. Нет, что-то не пойму я тебя, Мария, – сокрушалась мама.

– Ой, на грех, на грех меня понуждают прозванием! – с легким стоном пошевелилась Мария Терентьевна и оглянулась на узкое, в полтора бревна пустое окошечко чулана.

У нас тоже прорублено в чулане такое же для продува. И до войны дядя Андрей чуть не увяз, доставая нам калач из чулана: мамы с тятей не было дома, куда-то уехали и винтовой ключ от «конского» замка забыли оставить в пазу избяного зауголка. А мы до рева есть захотели и к бабушке почему-то отказались идти. Потом полкалача дядя Андрей спрятал под копну сена на конюшне.

Побегали-поиграли по сугробам до вечера, а когда снова пришел дядька, попросили достать хлеб из сена. Влезли по плетню на сарай, оттуда крышами пробежали на конюшню, дядя Андрей сунул руку под сено и растерялся:

– Робята, а где хлеб-то? Не ели без меня?

– Не-е, дядя Ондрей! – хором крикнули мы с братом Кольшей.

– Фу ты, полкалача же оставалось, – задумался он, но лишь выпрямился во весь свои огромный рост, свистнул: – Э-э, все ясно! Джек слопал, ворюга.

Дядька схватил ручищами бабушкиного любимца бульдога, и не успели мы пожалеть вороватого Джека, как тот улетел на сугроб у черемухового куста. И вовсе не ушибся, тут же вскочил на лапы и рванул домой через огород. А дядя свистал, орал и смеялся, и нам было весело, и полкалача не жалко. Это тогда, нынче бы…

Я не успел сглотнуть слюну, вздрогнул от шепота кладовщицы.

– Варя, сама знаешь, не токо зерно, а и отходы с жабреем не унесешь. Сгниют, а нельзя, живо изгадаешь на принудиловку. Война… Ну я по потемкам возьму и вывалю в озеро с амбарского берега то пудовку, то плицу. Карась – рыба хлебная, ишшо тятя-покойник говаривал и рыбу зерном приваживал.

Вот и все колдовство! Рыба кормится, потому и лезет к амбарам. Мое дело не проворонить карасиное руно, увидать, когда зарябит вода кругами, и парней постарше созвать, невод им доверяю да указываю, куда заводить. Глядишь, ведер десять-двадцать натаскают парни – всем рыбы довольно. А нам-то, на троих, много ли надо?

Карасиков глотать баушка Погорельская приучила. Возили меня родители к ней за Шадринск, какую-то порчу выживала она из моего нутра. У нее жила и хоть мала была, а помню – шибко сперва не лезли живые, с чешуей карасишки, блевала с кровью. Только все равно привыкла, счас за всяко просто проглатываю. Твои-то робятки пущай у амбаров ловят. Ладно?

…Дня через три сделали мы «привал» – отдых от ягод и груздей, вспомнили слова Марии Терентьевны и забрали недотку с собой на Маленькое озеро. Погода стояла жаркая и тихая, озеро гладкое и чистое, будто застыло в берегах. Долго мы смотрели на воду – глаза заболели, так слепило и жгло солнышко.

– У воды да не напиться, – загнусил Ванька Фып и стал расстегивать пуговицу у штанов. – Я мырну счас, а то изжарюсь.

– Мырну вот я тебе! – рассердился Осяга. – Тонуть будешь – не вытащим!

И снова глядим в восемь пар глаз, и выколи их – никакой рябинки по озеру, лишь эвон круги пошли, когда директор детдома Сарра Моисеевна поплыла на лодке дедушки Степана от садов-ветел, берез и черемухи с берега от большой дороги.

– А правда, робя, искупаться, – потирая кулаком уставшие глаза, вслух сказал Кольша то, о чем думали все, и первым не вытерпел давеча Ванька.

Кольшины слова, как приказ старшего, и мы начали скидывать штаны – рубахи сняли еще раньше, но тут услыхали голос директорши. Она кричала не нам, а парням постарше:

– Рыба, там рыба, так много рыбы! Я по ней веслом гребу, а рыба не боится!

Парни вытягивали шеи, смотрели туда, откуда плыла к нашему берегу Сарра Моисеевна, и мы глянули и тут же обомлели: озеро вдруг ожило, то там, то тут закипели и ширились круги – руно, карасиное руно шло к амбарам!

Кольша с Осягой схватили за палки недотку и побежали в воду, на ходу скомандовали нам караулить рыбу и загонять ее в мотню недотки. Однако загонять не пришлось: брат с дружком заохали, вытаращили глаза и покраснели с натуги, словно и не рыбу ловили в воде, а камни на суше тянули.

– Пособляйте! – рявкнул Кольша, и мы кинулись к палкам.

– Васька, мотню держи, а не то лопнет! – пуще прежнего заорал брат. Я вовремя подскочил к мотне и как мог захватил расползавшуюся мотню. Недотка из мешковины подопрела когда-то и не выдержала улов – «сколько ведер-то!» – испугался и растерялся я. И желто-медных и свинцово-серых карасей было страшно много.

Кольша с Осягой изо всех сил тянули недотку на песок, а мы уже вчетвером старались удержать мотню с прорехой и не отпустить карасей из прорехи.

К нам на помощь подбежали парни, и Сашка Мальгин крикнул:

– Васька и ты, Тюнька, айдате к Марии Терентьевне! Невод, невод просите!

Тюнька в мокрых штанах, а я нагишом – стриганули мы с ним к дому кладовщицы через заулок от амбаров, в окошко чулана, я и затараторил взахлеб:

– Мария Терентьевна, карась рунами у берега, а недотка у нас расползлась. Парни невод просят, Сашка Мальгин послал нас!

– Нате, ребятки, ключ, в амбаре справа невод лежит, берите. А мне карасика принесите живого, – протянула она ключ Тюньке.

– Рыбу-то разделите себе! Павле, Павле дайте! – донеслось до нас из чулана.

Нам с ребятами хватило и тех карасей из недотки, да разве не интересно посмотреть, как старшие рыбачат настоящим неводом! И мы тоже толклись по берегу, после каждой тони помогали выбирать рыбу на траву. Потом Тюнька ругнул себя, нагреб полный мешок карасей и кивнул мне на мелких полненьких карасиков:

– Этих в подоле рубахи живьем тащи Марии, а я мешок спущу к ней в яму, на снег в сусеке. Опосля Лидка управится, сама-то все еще хворает.

Шумно и весело было на берегу. Рыбу – кто ведрами, кто мешками – тащили домой и на склад и бабы, и парни. Мы с Осягой и Вовкой Барыкиным еле-еле дотащили до Павлы два ведерка с карасями, она оказалась в избе и начала отказываться от рыбы:

– Да што вы, што вы, ребятки, откуда вы ее взяли!

– Колдунья велела угостить вас, тетка Павла, – нашелся Осяга и опорожнил ведра в деревянное корыто у колодца.

…Марию Терентьевну лечили попеременке фельдшерица Лена Абросимова и моя бабушка, а кто пуще помог ей – бабушка не призналась. Но к разгару страды кладовщица встала с постели и снова распоряжалась на складе. Только вода уже остыла в озере, и рыба больше не подходила к амбарам. Да и сунешь, бывало, ногу в воду – солнце-то греет сверху! – но тут же отдернешь: не тепло, а мороз стрельнет до затылка…

Мы молчком после школы торчали у амбаров и надеялись дождаться хоть одно карасиное руно. Парней на складе много, Мария Терентьевна тут же, парни здоровенные, на фронт собираются, и чего им бояться студеной воды в Маленьком озере?

Директор школы Никита Константинович Рязанов недавно рассказывал старшеклассникам и нам, как в германскую первую мировую войну немцы травили русские войска газами, как наши солдаты сутками лежали в окопах с водой и снегом пополам. Поди, сейчас куда страшнее на фронте.

– А жалко, жалко, что не колдунья Мария Терентьевна… – горюю каждый раз у амбаров и дома. – Она бы заколдовала от немецких пуль и снарядов всех Юровских мужиков и парней, может, и всю Красную Армию. Тогда бы скорее наши Гитлера победили и все живыми воротились домой. Вот опять кто-то причитает проголосно на складе, кому-то принесли страшную казенную бумагу.

– Заколдуй, заколдуй, Мария Терентьевна, – начинаю я бормотать вслух. Кольша слышит и пугается:

– Ты чо, Васько, захворал, поди? Беги-ко домой и погрейся на печи.

А на складе ревут и причитают чьи-то матери и жены, я прижимаюсь к брату, губы снова шепчут:

– Заколдуй, заколдуй…

И слезы текут, и кто-то, кажется Павла, завернула за амбар сморкаться в запон и всхлипывает:

– Троих, троих опять погубили вороги… И брат у Марии Терентьевны погиб…