Текст книги "Гранит не плавится"
Автор книги: Варткес Тевекелян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)
На третий день, вечером нас повели к Васину. Мы стояли перед ним, низко опустив головы, ждали приговора.
– Ваше счастье, что по книгам всё сошлось!
Не успел он произнести эти слова, как Акимов схватил меня в свои могучие объятия и стал кружить по кабинету.
– Живём, Ванюшка! Мы ещё докажем…
– Отставить! – сердито крикнул Васин, но я заметил в его глазах затаённую улыбку. – Даю вам за ваши художества десять суток ареста. Днём будете работать, ночью сидеть в камере. Одежду и сапоги, что взяли в магазине, отнесёте обратно, положите на место. Можете идти!
Мы не двигались.
– В чём дело?
– Товарищ председатель!.. Товарищ Васин!.. Не можем мы выполнить ваш приказ, – смущённо пробормотал Акимов, сразу утратив всю свою весёлость.
– Как это не можете?
– Да ведь мы всю свою одежду сожгли в топке, – объяснил я.
– Ничего не знаю и знать не хочу! Сумели взять чужое, сумейте и возвратить.
И всё-таки он сжалился над нами – велел дежурному позвать завхоза.
– Выдайте этим орлам по паре белья, гимнастёрки, брюки и, какие найдутся, сапоги, – приказал он завхозу.
Часа не прошло, как мы переоделись и всё взятое отнесли обратно в магазин. У меня словно гора с плеч свалилась: снова человеком стал себя чувствовать!..
А ещё через несколько дней нас отозвали в часть, которая готовилась к выступлению.
Поворот судьбы
Выступили на рассвете. Бойцы хорошо отдохнули, почистились, привели себя в порядок и шагали весело. У нас появились горные пушки и новые «максимки». Обозы пополнились санитарными повозками, палатками. Полк наш выглядел внушительно.
На пригорке Акимов повернулся и, в последний раз взглянув на окутанный утренним туманом город, вздохнул.
– Что, расставаться жалко? – пошутил я.
– Пропади он пропадом!.. Нигде я таких бед не терпел, как в этом проклятущем городе!.. – Он махнул рукой, отвернулся.
На этот раз наш путь оказался ещё труднее. Скалистые горы, леса, ручьи, узкие, труднопроходимые дороги. Подталкивая пушки и повозки, мы медленно поднимались всё выше. На пятые сутки догнали нашу дивизию и заняли отведённый для нас участок фронта. Белые, умело используя рельеф местности, надёжно закрепились. Казалось, нет на свете такой силы, которая могла бы выбить их с неприступных позиций. Наши попытки смять противника, отбросить назад прямой атакой успехом не увенчались. Пулемётным огнём и винтовочными залпами он преграждал нам путь, прижимал к земле.
Командование решило совершить обходный манёвр. Нашему и четвёртому батальонам приказали углубиться в тыл противника и внезапно атаковать его.
Разведчики нашли в горах незащищённые тропинки. Совершив за ночь двадцатикилометровый марш, мы вышли к утру на условленное место, но внезапная атака сорвалась: часовые белых подняли. тревогу. Бой завязался раньше намеченного времени. Положение осложнялось ещё тем, что четвёртый батальон застрял где-то в горах. Вместо того чтобы самим атаковать, мы вынуждены были обороняться. Наша рота несла большие потери: убили политрука, Акимова тяжело ранили.
К двенадцати часам подошёл четвёртый батальон. В небо взвились три красные ракеты – сигнал к атаке. Противник, зажатый в тиски с двух сторон, на этот раз не выдержал и начал медленно отступать. К вечеру его позиции оказались в наших руках. Путь на Закавказье был открыт.
Санитары устроили для тяжелораненых носилки из брезента, похожие на детские люльки, – их отправляли в тыл. Я разыскал Акимова, подошёл к нему. За ночь лицо шахтёра осунулось, глаза потухли, он тяжело дышал. Держа его руку и шагая рядом, я старался успокоить его:
– Не унывай, Аким Нестерович! Поправишься – вернёшься к нам. Мы ещё повоюем!..
– Нет, Ваня… Был конь, да изъездился. Я, кажись, отвоевался… Боюсь, как бы не повезли в тот город, где мы с тобой отличились. – Утомившись, он закрыл глаза, замолчал.
Я сунул ему под подушку две банки сгущённого молока, найденные в окопах белых, пачку махорки и отошёл в сторону.
На душе было скверно, хоть плачь. Нет ничего тяжелее, чем прощание на фронте с раненым другом…
Возвращаясь, встретил Шурочку. Свежая, раскрасневшаяся от утреннего холода, она покрикивала на санитаров, торопила их.
– Копошатся, как старые бабы! Пошевеливайтесь…
Увидев меня, Шурочка всплеснула руками:
– Ваня, и ты здесь!.. Уж не ранило ли тебя опять? – Она подошла, обеспокоенно, ласково заглянула в глаза.
– Нет, друга провожал…
– Ты меня забыл совсем!
– Времени нет, Шурочка. Бои всё…
– Вот и плохо, что бои! Сегодня жив, а завтра… Видишь, сколько народу покалечило, – она указала на палатки, около которых лежали раненые. – Ты, миленький, приходи! Вином угощу, шоколадом, – разведчики столько натаскали – жуть!
– Спасибо, приду!..
Через несколько дней со мной случилось то, чего я никак не ожидал.
Во время привала, когда бойцы, пообедав, отдыхали в защищённой от ветра лощине, к ним подъехали комиссар и начальник политотдела. Слезли с коней, подсели к нам. Завязалась обычная в таких случаях беседа. Красноармейцы интересовались положением на других фронтах, спрашивали, скоро ли конец войне, как насчёт мировой революции. Комиссар отвечал, а потом сказал:
– Нужно, товарищи, подумать о политруке. Ваш погиб в бою за рабоче-крестьянское дело, как настоящий большевик. Хороший был товарищ, скромный. Но его не воскресишь…
– Да, мёртвых не воскресишь, – сказал пожилой коммунист Семёнов, назначенный командиром нашего отделения вместо Акимова.
– Кого выберем политруком? Какие есть на этот счёт соображения? – комиссар ждал ответа бойцов.
– Силина, – раздались голоса.
Я не верил своим ушам. Но поднялся Семёнов и сказал:
– Правильно! Иван подходящий парень, не подкачает. Грамотный, политически подкованный и в бою не подведёт.
– Что ж, я с вами согласен, – поддержал Семёнова комиссар. – Товарищ Силин хоть и молодой и в партии недавно, но успел на деле показать, чего он стоит. Будем надеяться, со временем из него получится хороший политработник. Есть другие кандидатуры?
– Нет, – ответили бойцы. – Силина давай!
– Будем голосовать. Кто за то, чтобы члена Российской Коммунистической партии большевиков Ивана Силина избрать политруком второй роты, прошу..
Я вскочил на ноги, стал отказываться:
– Подумайте, товарищи, какой из меня политрук?! Лучше выберем другого, вон сколько хороших партийцев!..
Бойцы засмеялись. Раздались голоса:
– Хватит, всё ясно!.. Голосовать, голосовать!..
– Итак, самоотвод Силина не принимается. Кто «за», прошу поднять руки!..
Я никак не мог опомниться. Неужели я на самом деле – политрук целой роты? От страха и волнения меня даже в жар бросило.
– Поздравляю тебя, товарищ Силин! – Начальник политотдела пожал мне руку. – Вечерком зайдёшь ко мне, потолкуем…
Хлопот и забот у меня стало так много, что трудно и перечислить. Следи, чтобы кашевары вовремя приготовили обед и ужин. Заботься о сапогах и портянках, чтобы на марше никто не натёр ноги и не отстал. Ругайся с начпродом, думай о ночлеге и топливе. Организуй политбеседы во всех отделениях, снабжай политбойцов и агитаторов свежими газетами, литературой. Кончился день, наступила ночь, бойцы поели и спят себе спокойно, а ты проверяй посты, занимайся кучей всяких дел: напоены ли, накормлены ли кони, получены ли боеприпасы, как с фуражом. Обеспечь, чтобы утром, к подъёму, были хлеб и кипяток. Поздно ночью с командиром уточняешь по карте маршрут роты на завтра. Пишешь политдонесение. Отмечаешь в дневнике дела на завтра…
Единственным утешением было то, что политруку полагался конь. Что греха таить, я гордился этой привилегией. Приятно молодому парню проезжать по деревне или городу верхом на коне во главе колонны, рядом с командиром, и ловить на себе восторженные взгляды детворы, парней и в особенности девушек!..
С моим другом Костей Волчком встречался я редко. На марше или во время отдыха увидимся, перекинемся несколькими словами и разойдёмся. После собрания, на котором меня выбрали политруком, он сам пришёл ко мне, и мы проговорили до самого рассвета.
– Молодец ты, Иван! Здорово, что тебя избрали политруком! – сказал он.
– Хлопот много, – пожаловался я.
– Ничего, зато на коне ездишь! Везёт тебе. Комиссар наган подарил, а теперь – конь. Ещё немного, глядишь, комиссаром станешь!.. А меня назначили командиром пулемётного расчёта. Кончится война, поеду в военную школу. Давай вместе махнём!
– Нет, я военным быть не хочу… Вот консерваторию окончить – это дело. Или университет. И писать статьи, как комиссар. Умная башка! Скажу тебе по секрету – я по музыке скучаю. Лежу по ночам и в уме всё играю… Костя, ты письма из дому получаешь?
– Чудак, кто станет мне писать, разве тётка? Да она неграмотная и особенно горевать не будет, если я не вернусь.
– Мама мне не пишет… Скоро семь месяцев, как мы уехали из дома, и – ни одной строчки…
– Письма застревают!.. Один наш боец получил от жены письмо, написанное в прошлом году. – Костя поднялся. – Мне пора, пойду…
Я долго не мог уснуть. Почему не пишет мама, что случилось? Не заболела ли она? Решил запросить Ростовский военкомат, – пусть узнают, что с мамой, и напишут. Ведь. пишем же мы в другие военкоматы по делам наших бойцов…
Осень вступила в свои права. Вершины гор побелели. Дул пронзительный ветер. За ночь земля покрывалась тонким слоем инея. Холод донимал нас.
Фронта, по существу, не было. Армия белых разлагалась, таяла. С каждым днём увеличивалось количество перебежчиков. Обманутые солдаты переходили к нам в одиночку и целыми группами. И всё же мы продвигались медленно. Враг, сколотив небольшие силы из офицеров, националистов и кулаков, избрал новую тактику – нападал на части Красной Армии из-за угла. Во время похода – чаще по ночам, на стоянках, – отряды конных головорезов делали неожиданные наскоки, разрушали мосты, устраивали завалы, поливали из пулемётов по колонне, рубили спящих бойцов, сеяли панику и бесследно исчезали в горах. Нам приходилось всё время быть начеку.
Однажды, в яркий солнечный день, я ехал рядом с Кузьменко во главе колонны. Неожиданно где-то впереди нас началась беспорядочная стрельба. Пришпорив коня, я поскакал, чтобы выяснить, в чём дело. Вдруг чувствую – что-то ударило меня в правую ногу, повыше колена. Не обращая внимания, догнал идущих впереди разведчиков, спросил, почему стреляли.
Ко мне подошёл разведчик Вася.
– Налетели, сволочи, вон с той горы! Одного нашего убили, другого ранили – и исчезли… Разве их догонишь? – Увидел кровь на моих брюках и сказал: – Да вы ранены, товарищ политрук!
Особой боли я не чувствовал – ногу жгло, кровь обильно просачивалась сквозь сукно.
– Обойдётся! – Мне не хотелось показаться неженкой разведчикам, в особенности Васе.
– А всё же перевязать не мешает. Ребята, нет ли у кого бинта? – спросил он у товарищей.
Бинта не оказалось. Не слезая с коня, я ножом разрезал брюки, достал из кисета табак, смешанный с махоркой, насыпал на рану, оторвал рукав сорочки, и туго завязал. О таком своеобразном способе лечения мне рассказывал в своё время Пахомов.
– Обследуйте тропинки, чтобы колонна случайно не попала под огонь! – приказал я разведчикам и повернул обратно – доложить командиру.
Решили послать на помощь разведчикам одно отделение с пулемётом и сделать короткий привал.
– А ты отправляйся к санитарам, – посоветовал Кузьменко.
– Ерунда, – я махнул рукой. – Из-за каждой царапины обращаться к санитарам! Хороший пример для бойцов…
– Напрасно! Загрязнишь рану, хуже будет…
Я не послушался Кузьменко и жестоко поплатился за это. Нога начала нестерпимо болеть. Знобило, кружилась голова, я с трудом держался в седле.
Кузьменко, заметив моё состояние, приказал двум бойцам снять меня с коня, уложить на носилки и отнести в санитарную повозку.
Увидев меня на носилках в полуобморочном состоянии, Шурочка разволновалась. Нога сильно распухла, сапог снять не удалось, – его разрезали ножом. Обрабатывая рану, Шурочка сердилась:
– Сумасшедший! Ну можно ли насыпать в открытую рану махорку да ещё завязать грязной тряпкой? Это же форменное самоубийство!..
Забинтовав ногу, она напоила меня и решительно сказала:
– Дело дрянь, пуля застряла, а рана загрязнилась! Придётся отправить тебя в госпиталь!
– Что ты, зачем в госпиталь!.. У нас в полку есть свой доктор, позови его. Полежу у тебя в повозке дня три и встану. – Я говорил с трудом – начинался жар.
Шурочка покачала головой.
– Ладно уж, пошлю за врачом, посмотрим, что он скажет!..
Ночь я провёл в бреду, часто терял сознание. Шурочка не отходила от меня, вытирала пот с лица, поила водой, поправляла подушку, давала какие-то капли. А врача всё не было. Он пришёл на следующий день утром, осмотрел рану и пробурчал себе под нос:
– Да… – и приказал немедленно отправить меня в госпиталь.
Шурочка успокаивала меня:
– Ничего, миленький, ты не волнуйся! В госпитале опытные врачи, они быстро вылечат. И вернёшься обратно к нам!
– Не хочу в госпиталь!..
– Мало ли что, – надо! Доктор и так отругал меня, – почему не отправила ещё вчера.
Ногу будто сверлили острым железом. От боли замирало сердце. Я кусал губы, чтобы не кричать, и покорно ждал своей участи – госпиталь так госпиталь, лишь бы скорее конец!..
Меня положили в такую же люльку, как недавно Акимова. Впереди лошадь, сзади лошадь, а между ними укреплённый на палках брезент. От каждого толчка я стонал. К вечеру потерял сознание. Очнулся в госпитале на операционном столе.
Около меня хлопотали люди в белых халатах. Доносились обрывки фраз: «Гангрена… загрязнение… Ампутация неизбежна… Пулю извлёк… ставьте тампон… Подождём до утра…»
Утром мне стало чуточку легче, но нога горела, а голова была такой тяжёлой, что я не мог даже приподнять её.
Ко мне подсел врач в белом халате, с чёрной бородкой. Достал часы, пощупал пульс и, посмотрев табличку с записями температуры, спросил: – Ну-с, как мы себя чувствуем?
– Плохо, – ответил я. – Жарко, нога сильно болит…
– Рана ваша сама по себе пустяковая, но вы загрязнили её. Началась гангрена. Надеюсь, понимаете, что это означает?
Я кивнул головой.
– Хотя это и неприятно, но я обязан сообщить вам, что ногу придётся ампутировать выше колена.
Я вздрогнул, закрыл глаза. Почему-то вдруг вспомнилось: у церквей, на перекрёстках улиц оборванные, обрюзгшие, потерявшие человеческий облик инвалиды на костылях с протянутой рукой… Губы мои невольно зашевелились, и я повторил часто слышанные слова: «Подайте, Христа ради, инвалиду на пропитание…»
– Что вы сказали? – спросил доктор.
– Ничего, я так…
– Вот и договорились… Через час начнём. Не бойтесь, мы вас усыпим, и вы ничего не почувствуете.
– Нет, я не дам! – крикнул я не своим голосом.
– Успокойтесь, вам нельзя волноваться. – Доктор погладил меня по голове.
– Не дам! – повторил я и отбросил его руку.
Дружочек, иначе нельзя. Лучше остаться без ноги, чем умереть. Со временем сделают вам искусственную ногу, вы и хромать не будете…
– Не дам!
Доктор встал.
– Советую хорошенько подумать!.. Дорог каждый час. Если гангрена распространится на брюшную полость, ампутация не поможет, – сказал он и ушёл.
Мою койку обступили выздоравливающие. У кого забинтованная голова, у кого рукав пустой, а кто ковыляет на костылях.
– Ты, друг, не упрямься!..
– Жить без ноги лучше, чем умереть…
Я молчал.
Пожилой человек, не беря костыли, допрыгал на одной ноге до моей койки, сел рядом со мной.
– Ты молод, тебе жить надо, – заговорил он ласково. – У меня жена, трое детей, и то дал ногу отрезать. Без ноги в крестьянском хозяйстве совсем не годится, однако согласился!.. Кому польза, если помру? А так хоть на божий свет погляжу, детишек своих увижу. Да и бабе пособить смогу.
Инвалид, похоже, утешал сам себя.
– Лучше умереть, чем у церкви милостыню просить! – сказал я охрипшим голосом.
– Зачем милостыню? Говорят, есть такие мастерские, где инвалидов к ремеслу приспосабливают.
– Говорят, кур доят! – вставил человек без руки. – Одни разговоры… Скажите на милость, какому ремеслу можно научиться без правой руки?
– Что рука? Главное – голову иметь на плечах, всё остальное приложится, – сказал другой.
Разговоры утомили меня, я задремал.
Проснулся от прикосновения чьей-то руки. Полная пожилая сестра, нагнувшись, марлей вытирала пот с моего лица.
– Проснулся! – обрадовалась она. – Сейчас измерим температуру, посмотрим, как у нас дела.
Пока я держал термометр под мышкой, сестра завела со мной дипломатический разговор.
– Мать-то есть у тебя?
– Есть…
– И конечно, она тебя любит. А ты хочешь причинить ей горе!
– Не понимаю…
– Ты же умный, не упрямься, согласись!
– Хватит говорить об этом! Не хочу быть инвалидом!..
Сестра покачала головой, достала термометр.
– Держится… Тридцать девять и восемь!.. Ты понимаешь, что это значит?
Я молчал. На меня напало такое безразличие, что ни о чём не хотелось думать, ничего не хотелось слышать. Санитары подкатили к моей койке узенькую тележку, положили меня на неё и отвезли в операционную.
На столе ногу разбинтовали.
– Посмотрите, – сказал мне бородатый врач и, видя, что я этого сделать не в силах, велел сестре приподнять подушку.
Я взглянул и ужаснулся: не нога, а толстое бревно, похожее по цвету на сырую говядину.
– Видели? Долг обязывает меня предупредить вас ещё раз. Положение крайне опасное, почти безнадёжное, – решайте.
– Нет, нет и ещё раз нет!
– В таком случае подпишите эту бумагу. Здесь написано, что вы категорически отказываетесь от ампутации. Тем самым я снимаю с себя всякую ответственность… – Врач помялся и решительно добавил: – Всякую ответственность за вашу жизнь. Это, конечно, не значит, что для вашего спасения мы не предпримем всего, что в человеческих силах. Но за благополучный исход не ручаюсь.
Дрожащей рукой я кое-как расписался. А вдруг и вправду подписываю себе смертный приговор?
С этого дня началась борьба за мою жизнь. Врачи, сёстры, санитары почти не отходили от моей койки и делали всё, чтобы облегчить мои страдания. Сочувственно относились ко мне и соседи по палате, – достаточно было мне попросить пить, как несколько человек бросались за водой.
Три раза в день возили меня в операционную, и врачи подолгу колдовали надо мной, ножницами резали разлагающиеся, но ещё живые ткани, рану заливали чем-то таким, что сердце замирало и круги шли перед глазами. Боль была невыносимая, я часто терял сознание. Нервы у меня были в таком состояний, что от одного вида тележки меня бросало в жар, тело покрывалось испариной. Временами хотелось умереть, лишь бы избавиться от непрекращающейся боли. Однажды даже попросил у пожилой сестры яд, за что она отругала меня последними словами:
– Не командир ты Красной Армии, а жалкий трус! Ему умереть хочется! И как у тебя язык поворачивается говорить такое? Стыдись!..
Высокая температура начала спадать только на шестой день. По глазам окружающих я понял, что дело идёт на поправку, хотя никто ничего определённого не говорил. Боль тоже понемногу утихала – я мог уже шевелить пальцами раненой ноги.
Жизнь постепенно возвращалась ко мне. Первым признаком этого были воспоминания. Всё недавно пережитое с мельчайшими подробностями воскресало в памяти. Хотелось поскорее возвратиться к товарищам, к Шурочке. Она представлялась мне сейчас красивой, доброй, необыкновенно привлекательной. А вот посёлок, милый моему сердцу домик наш и даже мама – странное дело! – вставали в памяти словно в каком-то тумане…
И ещё я любил представлять себе, как, закончив войну, поеду в Москву, отправлюсь в консерваторию и скажу: «Мои пальцы одеревенели потому, что долго держали винтовку. Мой слух притупился потому, что вместо музыки я слушал орудийную канонаду. Прошу вас, примите меня в консерваторию!» Потом рисовал себе картину: я стал музыкантом, выступаю в лучших концертных залах страны. Слушать меня придут комиссар, Овсянников, Костя и непременно Шурочка, – все они будут восторгаться моим талантом. Акимов покачает головой, прищурит глаза и скажет: «Вот, оказывается, ты какой! И такого парня чуть не расстреляли из-за паршивой пары сапог…»
Во время очередной перевязки врач наконец сказал:
– Вы родились под счастливой звездой, опасность миновала, рана затягивается.
Я поблагодарил его и спросил:
– Помните, доктор, как вы уговаривали меня согласиться ампутировать ногу?
– И правильно уговаривал!.. На моей практике из сотен случаев гангрены выздоравливали единицы. Не думайте, победило не ваше упрямство, – хотя и в нём вам отказать нельзя, – а молодость и сильный организм. Вы долго будете жить!..
Рана моя затягивалась, но на правую ногу ступить было нельзя. Дали мне костыли, и я тихонько ковылял по палате.
В госпитале кормили скудно – четыреста граммов чёрного хлеба, по две тарелки так называемого супа и вдоволь кипятку. Зато было тепло. Печки-буржуйки топились круглые сутки. Железнодорожная станция находилась поблизости, и те, кто мог ходить, собирали на путях каменный уголь.
От нечего делать мы с азартом забивали козла, а по вечерам собирались около печки и слушали рассказы бывалых бойцов. В особенности увлекательны были воспоминания питерского рабочего Севастьянова, который участвовал во взятии Зимнего и однажды видел Ленина.
Стояла южная зима с холодными ветрами, мокрым снегом и надоедливым дождём. Я часто садился у окна, подолгу смотрел на голые деревья в саду, на свинцово-серые облака и с тоской думал: когда же наконец вырвусь отсюда и догоню свой полк?…
Этот день наступил скорее, чем я предполагал. В госпиталь непрерывным потоком поступали больные тифом, и, чтобы освободить для них место, выписывали всех выздоравливающих. Выписали и меня.
Надев помятую, пахнущую дезинфекционной камерой одежду, нацепив наган, я взял документы, полагающиеся четыреста граммов хлеба, попрощался со всеми и вышел на улицу.
День был тёплый, солнечный. От свежего воздуха закружилась голова, пришлось сесть на ступеньки госпитального крыльца. Куда идти? Чужой город, ни родных, ни знакомых. В кармане – ни гроша…
Однако на что-то нужно было решиться. Не сидеть же до вечера на ступеньках госпиталя и чего-то ждать. Собравшись с силами, я спустился на дорогу, что вела в город. В палате я сравнительно легко орудовал костылями, но здесь, на мощённой булыжником дороге, которая была вся в ямах и рытвинах, передвигаться было трудно. А до города целых два километра. К счастью, скоро меня догнала подвода. Возчик придержал коня и предложил сесть.
Кое-как взобравшись на подводу, я положил костыли и разлёгся на сене, но тут же пожалел об этом: подвода тряслась и подпрыгивала, каждый толчок отдавался в ноге, причиняя нестерпимую боль.
– Останови, пожалуйста! Лучше я сойду, – попросил я старика возчика.
– Почему сойдёшь?
– Не могу, нога болит.
– Ай-ай-ай, нехорошо! Пешком совсем трудно. – Старик цокнул языком, покачал головой. Положив около своего сиденья охапку сена, он накрыл его мешком и предложил мне сесть. – Держись за доску, больной нога пусть висит, – посоветовал он.
Я пересел. Нога хотя и болела при толчках, но не так сильно – можно было терпеть.
Въехали в город. Он показался мне пыльным, грязным. По обеим сторонам узких улиц и кривых переулков тянулись высокие заборы, за ними, как за крепостной стеной, глинобитные одноэтажные дома с плоскими крышами. Навстречу нам медленно шагали нагружённые до отказа ослики; поднимая облака пыли, проезжали фаэтоны. Шумели дети, кричали уличные торговцы.
Миновали окраины. Возчик остановил коня и спросил:
– Куда пойдёшь?
– Сам не знаю…
– Первый раз приехал?
– Из госпиталя я.
Старик задумался.
– Гостя уважать надо, – наконец проговорил он. – Пойдём домой. Еды мало, вино есть, пить будем!
– Спасибо! Лучше в военкомат пойду. Скажи, как туда добраться?
– Прямой пойдёшь, налево пойдёшь, спросить будешь.
Я слез и, мало что поняв из его объяснений, медленно заковылял по мостовой.
В центре города улицы были шире, дома – двух-, трёхэтажные, с балконами. Нижние этажи из гранита, верхние из серого и розового туфа.
Рассматривая их, я увидел стеклянную вывеску красного цвета – «Городской комитет РКП(б)». «Почему бы не зайти? – мелькнуло в голове, и я зашёл. В большой комнате сидели две девушки. Одна, совсем молоденькая, двумя пальцами стучала на пишущей машинке. Другая, чуть постарше, в красной косынке, писала за столом.
– Вам кого, товарищ? – спросила она, взглянув на меня.
От этого простого слова – «товарищ», а главное, от того, как оно было произнесено, сразу потеплело на душе.
– Откровенно говоря, сам не знаю. Я коммунист, сегодня выписался из госпиталя. В этом городе никого не знаю, вот и зашёл…
– И правильно сделали! Лучше всего вам поговорить с секретарём горкома, товарищем Брутенцём… Садитесь, он скоро освободится.
Не прошло и трёх минут, как мы непринуждённо беседовали. Я рассказал девушкам, как был ранен, как мне хотели отнять ногу.
Машинистка принесла чайник, разостлала на столе газету, поставила три жестяные банки из-под сгущённого молока. Секретарша вынула из ящика стола коробочку с сахарином и пригласила меня пить кипяток.
– Извините, товарищ, чая и сахара у нас нет!
Я, в свою очередь, вытащил из кармана шинели завёрнутый в бумагу хлеб, разделил его на три доли.
– Не нужно! Мы дома, паёк получаем, – запротестовала машинистка. – Ешьте, пожалуйста, сами!
– Пировать, так всем вместе! Если бы ещё соли…
– Есть и соль.
Хлеб, посыпанный солью, запивали горьковатым от сахарина кипятком.
Из кабинета секретаря горкома вышел посетитель. Я вошёл.
– Выписанный из госпиталя после ранения политрук второй роты горнострелкового Красной Армии полка Иван Силин!
Тщательно проверив мои документы, секретарь дружески пожал мне руку и указал на стул:
– Садись, товарищ Силин! Чем могу быть тебе полезен?
Рассказывая вкратце о себе, я разглядывал секретаря. Красивый, молодой – лет двадцати пяти. Немного усталое, смуглое лицо. Чёрные непокорные волосы падали на широкий лоб, и, разговаривая, он часто откидывал их рукой назад.
– Всё нормально! Куда же обращаться коммунисту в твоём положении, если не в партийную организацию? – сказал он, выслушав мой рассказ. – Давай подумаем вместе, как быть дальше. Ехать тебе на фронт, по-моему, рановато. Только обузой будешь. Не лучше ли задержаться у нас? Поправишься, научишься ходить без костылей, – догонишь свой полк. А мы за это время узнаем, где он находится.
Я молчал. Мне очень хотелось поскорее добраться до своих, но секретарь был прав: действительно, что я буду делать на фронте с такой ногой? Отлёживаться у Шурочки в санитарной повозке?
– Так и сделаем! – Он задумался и добавил: – Устроим тебя в лучшем виде, не беспокойся!
Снял телефонную трубку, куда-то позвонил.
– Говорит Брутенц! Имею просьбу: пришли, пожалуйста, ко мне проворного парня из твоих сотрудников… Нет, совсем не то! Нужно устроить одного фронтового товарища… Совершенно верно; думаю, ничего особенного не случится, если буржуи подкормят его… Хорошо, жду.
В ожидании «проворного парня» Брутенц познакомил меня с обстановкой в городе.
– У нас здесь, как, впрочем, во всём Закавказье, скопление контрреволюции всех видов и оттенков, – начал он. – Дашнаки, меньшевики, бывшие офицеры, даже анархисты. Царские чиновники, люди так называемых свободных профессий – адвокаты, журналисты, врачи с солидной практикой. Первые никак не хотят примириться со своим банкротством, откровенно ненавидят нас, сопротивляются, вредят на каждом шагу. Вторые считают себя солью земли и не хотят, чтобы ими управляли малограмотные рабочие и солдаты. На днях был у меня один такой журналист. Длинные волосы до плеч, пенсне с золотой цепочкой. «Я, говорит, в Европе учился, тремя языками владею, сотрудничал в солидных газетах и журналах. Моими статьями зачитывались, а теперь малограмотный редактор, не державший в руках даже Вольтера, бракует мои статьи и фельетоны, да ещё грозится выгнать из редакции». – «По всей вероятности, вы пишете не то, что нужно», – говорю ему. Он на дыбы: «Что значит не то, что нужно? Где священные права личности, где свобода слова? Неужели вы так наивны и думаете, что я стану писать по вашему заказу?» Вот какими типами мы окружены, не говоря уже о буржуазии, о торговцах. Этим легче расстаться с жизнью, чем со своим добром. А тут ещё национальные особенности, религиозные предрассудки… Всё, всё нужно перестроить заново, а людей грамотных, проверенных – раз, два, и обчёлся!..
В кабинет вошёл молодой человек в кожаной куртке и отрапортовал по-военному:
– По приказанию председателя явился в ваше распоряжение!
– А, Левон!.. Хорошо, что прислали именно тебя. Ты ведь знаешь всех местных богатеев наперечёт.
– Конечно, знаю!
– Познакомься с товарищем Силиным. Он – фронтовик, ранен, выписался из госпиталя. Ему нужно отдохнуть, поправиться. Можешь устроить его в богатый дом, где бы его сытно кормили?
– Ещё бы! – Молодой человек пожал мне руку.
– Отлично! Предупреди хозяев, чтобы они ухаживали за нашим товарищем как следует. Впрочем, тебя учить не надо!
– Всё понятно! – Левон хитровато подмигнул мне. – Можно идти?
– Да, идите. – Секретарь горкома, прощаясь со мной, сказал: – Дней через десять – пятнадцать зайдёшь ко мне, тогда решим, как быть дальше. Не спеши, тебе прежде всего нужно поправиться.
Вышли на улицу. Левон был мой ровесник, может быть, года на два старше. Родился и вырос он в этом городе, участвовал в подпольной работе молодёжной организации, сидел при белых в тюрьме. Сейчас он работал в Чека, оперативным уполномоченным. По его словам, работа хоть и хлопотливая, но интересная.
– Знаю я богатый дом, где все мужчины удрали, остались одни женщины, – сказал он, приноравливаясь к моим шагам. – Шесть комнат, обстановочка – лучше не надо! Продуктов тоже припрятали достаточно хватит надолго. А главное – все говорят по-русски. Когда-то это считалось здесь признаком образованности, культурности. Ты будешь жить у них как у Христа за пазухой!
– Что ты!.. Неудобно! – Весь этот план с «буржуйским домом» мне решительно не нравился. Я не представлял себе, как это я ворвусь в чужой дом, стану в нём жить. Как меня встретят? Как я себя буду чувствовать среди чужих, заведомо враждебных людей. Невольно вспомнился роскошный дом моего деда в Ростове… Что было бы, если б в нём вот так же появился какой-то ненавистный «красный»?..
– Неудобно? – усмехнувшись, переспросил Левон. – Они разбогатели на нашем труде. Мы в подвалах ютились, а они во дворцах роскошествовали! Теперь пусть немного потеснятся. Очень даже удобно!
Поднялись на второй этаж большого дома с балконами, выходящими на центральную улицу, Левон громко позвонил. Я стоял рядом как обречённый…
Дверь открыла благообразная седая женщина в чёрном шерстяном платье.
– Вам кого? – Лицо старухи выражало страх и растерянность.
