Текст книги "Гранит не плавится"
Автор книги: Варткес Тевекелян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)
На этом обсуждение вопроса закончилось, и нас отпустили.
Левон, понурив голову, шагал рядом.
– Помнишь, говорил я тебе, что неприятностей не оберёшься! Так и вышло, – сказал он.
– Ничего, друг, ты не огорчайся, в жизни всякое бывает!.. Мы сделали что могли, и совесть наша чиста, а всё остальное пустяки, – успокаивал я его, хотя на душе кошки скребли. Я и сам не понимал, почему в горкоме партии так сурово отнеслись к нам…
На углу мы попрощались. Левон пошёл домой, а я на работу.
Вдруг откуда ни возьмись – Миша Телёнок.
– Я же просил, чтобы ты на улице не подходил ко мне! – рассердился я.
– А я нарочно! – ответил он.
– Что значит нарочно?
– Пусть знают, что мы с тобой заодно! Житья не стало от братвы… После того как меня видели с тем форсистым парнем, которого потом арестовали, братва говорит, что я контре продался… Из компании выгоняют!
– Это плохо, конечно, что ребята не доверяют тебе. Но, с другой стороны, не вечно же ты будешь с ними! Пора и за ум взяться, подумать о будущем. Скажи, Миша, кем бы ты хотел быть?
– Кочегаром! – ответил он не задумываясь.
– На паровозе?
– Всё равно. На паровозе, конечно, лучше…
– Хорошо, помогу тебе устроиться на работу, будешь учиться на кочегара. Но чтобы без баловства. Я за тебя поручусь, понимаешь?
– Ещё бы!
– Значит, договорились. Можешь передать своим друзьям о нашем знакомстве, чтобы они не приставали к тебе с разными глупостями, а дня через два придёшь ко мне. Из комендатуры позвонят, и я закажу пропуск.
– Вот это дело! – И Миша пошёл по направлению к базару…
Обещание-то я дал, но устроить Мишу на работу оказалось делом куда более сложным, чем я предполагал. Никто не хотел связываться с бывшим беспризорником, да ещё предоставлять ему общежитие.
Пришлось поехать к начальнику паровозного депо. Долго уговаривал его, объяснил все обстоятельства и наконец вырвал согласие. Поначалу Мишу приняли подсобным рабочим.
Тут на меня обрушился новый удар. Ростовский военный комиссар ответил Челнокову: «По адресу, указанному в вашем запросе, гражданка Силина не проживает»… Что это могло означать? Маме некуда было уехать, разве что перебраться в дом родителей. Вряд ли она пошла на это… Так в чём же дело? Я терялся в догадках. Что бы ни делал, чем бы ни занимался, всё думал о маме. Утешал себя тем, что работники Ростовского военкомата перепутали адрес или недобросовестно отнеслись к поручению комиссара.
И всё-таки не утерпел, пошёл к Челнокову просить отпуск для поездки домой хотя бы на неделю.
Он отказал мне.
– Не могу, – сказал он. – Пока не разрешится один вопрос, связанный с тобой, не могу!
– Какой вопрос, Модест Иванович?
– Из центра запросили сведения о всех сотрудниках, знающих иностранные языки. Таких оказалось у нас двое, ты да Бархударян – он кумекает немного по-немецки. Послали на вас характеристики и анкеты, ждём распоряжения.
– Но запрос может поступить не скоро. За это время я успею вернуться. Поймите, Модест Иванович, речь идёт о родной матери!..
– Не проси, Ванюша, не могу. Вдруг сегодня ночью поступит телеграмма: откомандировать Ивана Силина в распоряжение центра. Это очень даже возможно: наше государство устанавливает связи со многими иностранными державами, и проверенные работники, знающие языки, нужны до зарезу. Что я отвечу? Извините, мол, виноват, отпустил Силина в отпуск!.. Будь ты на моём месте, как бы поступил?
– Отпустил бы!
– Значит, ты ещё не дорос до настоящего чекиста и своё личное ставишь выше дела! Молод ещё, со временем всё поймёшь!
Челноков был упрямый человек – уговаривать его не имело смысла.
Время шло, запрос из центра не поступал. Я не знал, что предпринять. И вдруг – новая беда!..
Очередное партийное собрание, на котором мы слушали доклад о текущем моменте, подходило к концу. Докладчик ответил на все вопросы, собрал свои бумаги в портфель, покинул трибуну. Тут поднялся председательствующий, секретарь ячейки, и попросил задержаться для разбора персонального дела.
Занятый своими невесёлыми мыслями, я сидел в задних рядах и, безразличный ко всему, плохо слушал… Что это? Отчётливо прозвучала моя фамилия! Я не сразу понял, о чём идёт речь. Между тем секретарь, держа перед глазами листок бумаги читал:
– «…мало того, помощник начальника отдела Иван Силин продолжал систематически встречаться с дочерью буржуя. Его видели с этой барышней в разных местах: в городском саду, на берегу реки, около развалин крепости. Зная, что её сестра Белла замешана в дело контрреволюционной организации, Силин не прекращал эту связь. Как известно, Беллу не удалось задержать, – кем-то предупреждённая, она скрылась и замела следы. Прямых фактов, что в этом виноват Силин, нет, но он мог проболтаться своей барышне, и та предупредила сестру.
Считаю поступок Ивана Силина недостойным звания чекиста и члена партии. Прошу партийную ячейку разобрать это дело. Позор, что наши сотрудники и члены партии связываются с классово чуждыми элементами, как будто нельзя познакомиться с хорошей комсомолкой или девушкой из трудовой среды…»
Не успел секретарь дочитать до конца, как кто-то с места крикнул:
– Кто написал это заявление?
– Автор не желает, чтобы огласили его фамилию. Какие ещё будут вопросы?
По красному уголку прокатился гул, и, чтобы успокоить собрание, председатель постучал карандашом по графину с водой.
Раздались голоса:
– Пусть Силин расскажет!.. Дайте слово Силину!
– Давай, товарищ Силин, поднимись сюда и расскажи, – предложил секретарь.
Я шёл на сцену, точно на казнь. Всё было таким неожиданным, а в голове вертелись слова Кости: «Все ребята отвернутся от тебя… все ребята отвернутся от тебя…»
Поднялся на трибуну, долго молчал, стараясь побороть волнение, собраться с мыслями.
Видя моё состояние, кто-то из президиума поставил около меня стакан воды, кто-то сказал:
– Ты не волнуйся, Силин! Здесь все свои, разберутся!..
Я подробно рассказал, при каких обстоятельствах познакомился и потом сдружился с Маро. Подтвердил, что, не видя в этом ничего предосудительного, я встречался с нею. В заключение сказал:
– Ещё ничего не значит, что она дочь богатых родителей и сестра её контра!.. Разве не известны многочисленные случаи, когда брат воевал в наших рядах против родного брата – белогвардейца? Маро честная девушка, она сочувствует нам. Может быть, ещё не совсем сознательная, но сочувствует. Что же касается подозрения, что я проговорился насчёт её сестры, то это ложь! Мы никогда не разговаривали с нею о Белле. Я скорее согласился бы лишиться правой руки, чем выдать кому бы то ни было, даже родной матери, наши секреты. В этом можете не сомневаться!
Не знаю, насколько убедительно прозвучали мои слова, хотя под конец я овладел собой и говорил горячо, уверенно. Некоторые товарищи из зала улыбались мне, другие кивали головой.
Посыпались вопросы – как, почему?
Кто-то крикнул с места:
– Пусть Силин расскажет, кто его дед, бабушка и вообще все родичи матери!..
После меня говорили многие. Одни в самых резких выражениях осуждали мой поступок, другие находили смягчающие мою вину обстоятельства. Но общий тон был товарищеский, доброжелательный. Все сходились на том, чтобы потребовать от меня прекращения всякой связи с Маро. Только один из оперативных работников пытался доказать, что мне не место в партии.
– По-моему, в Силине заговорила кровь, – он сам выходец из чужой среды, и его потянуло к чужакам! Внук буржуев влюбляется в дочь буржуя, тут ничего удивительного нет, так и должно быть! – оказал он, и я узнал голос того, кто спрашивал о моих богатых родственниках. – Я предлагаю исключить Силина из рядов партии, как примазавшийся элемент, и освободить его от работы у нас. Таким, как Силин, нет места ни в партии, ни в органах Чека! Нечего с ним церемониться, – заключил он.
Слушал я его и не верил своим ушам, – выходит, я чуждый, примазавшийся элемент?.. Пот градом катился по моему лицу, и от горечи, от стыда я не решался поднять глаза.
Левон сказал, что познакомился со мной в первый день моего выхода из госпиталя в кабинете секретаря горкома Брутенца, что считает меня хорошим товарищем, стойким большевиком, но и он не мог простить мне любовь к Маро.
– Я Ваню Силина информировал о Белле и вообще предупреждал о буржуйских дочерях – посоветовал быть осторожным. Но он не прислушался к моим словам и допустил ошибку. Сейчас для него может быть один выход: или мы, его верные друзья, или дочь заводчика. Пусть выбирает!..
Челноков дал высокую оценку моей работе и отчитал оратора, назвавшего меня чуждым элементом.
– Как это у тебя язык повернулся сказать такое – исключить, выгнать? Кого ты собираешься выгонять из партии? – спросил он. – Вот, оказывается, какой ты прыткий! Правду говоря, не знаю, сможешь ли ты сам работать у нас с таким характером. В самом деле, если, не разобравшись, допускаешь такую чёрствость и бездушное отношение к товарищу, то как же поступаешь ты с теми, судьба которых всецело в твоих руках? Нет, брат! Мы, чекисты, не каратели и прежде всего должны проявлять чуткость во всём, конечно, в сочетании с непримиримостью к действительным врагам. А ты – «исключить, выгнать»!.. Я уверен, что сидящие здесь никому не позволят так легко бросаться нашим товарищем. Предположим, Силин допустил ошибку, – так давайте поможем ему осознать её и исправить!..
Последние слова Челнокова зал встретил дружными аплодисментами. Покидая трибуну, он добавил:
– Не понимаю, что за поганая манера скрывать свою фамилию? Написал заявление, так имей мужество подписать его!
На трибуну поднялся Амирджанов. Зал притих, а я и вовсе пал духом, думая, что от этого сурового человека ждать пощады нечего…
– Товарищи, я за то, чтобы мы воспитывали в себе чувство непримиримости к врагам революции, – начал Амирджанов, – развивать классовую сознательность и непременно быть чуткими и гуманными. Последнее особенно важно для нас, чекистов. Впрочем, это общие положения, а теперь я перейду к вопросу, который мы здесь обсуждаем. Кто такой Иван Силин? Юноша новой, зарождающейся социалистической формации, юноша, которому суждено построить коммунизм. Его мать действительно происходит из буржуазной среды, но она порвала с ней и вышла за рабочего, большевика, стала учительницей и все свои силы, знания отдала воспитанию нового поколения. Так было, так будет с лучшей частью интеллигенции в грядущих революциях. Несовершеннолетний Силин пошёл добровольцем в Красную Армию и проявил себя с самой лучшей стороны. Скажу вам больше: командование представило его, в числе других, к ордену боевого Красного Знамени, и недавно президиум ВЦИК запросил у нас характеристику о нём. Мы с Модестом Ивановичем и секретарём партийной ячейки обсудили этот вопрос и послали хороший отзыв о работе Силина у нас. Как же после этого можно сделать в его адрес такое безответственное и оскорбительное заявление? Тот, кто сделал это, обязан извиниться не только перед Силиным, но и перед всеми нами.
В чём обвиняется Силин? В том, что он увлёкся девушкой. Явление вполне естественное в его возрасте! Но, на беду Силина, девушка оказалась дочерью богатого человека и, что ещё хуже, сестра её замешана в разгромленной нами контрреволюционной организации? Так что же, казнить его за это? Прежде чем ответить на этот вопрос, необходимо дать одну справку. Сестра этой девушки, по имени Белла, узнала о том, что мы напали на её след после ареста эсерки Ольги Шульц, по кличке Искра. Шульц искала встречи с нею – об этом говорил на допросе священник церкви Святой богородицы. Это подтверждается перехваченным нами письмом Беллы, адресованным к одному её другу. Вот что она пишет: «Ты спрашиваешь, почему я уехала так поспешно, не предупредив и не простившись с тобой? Извини, обстоятельства сложились так, что иначе поступить не могла. Вечером следующего дня после ареста И. ко мне пришла попадья и передала записку от священника. В этой записке он сообщал, что они интересовались мною, знают, что И. хотела встретиться со мной. Медлить было нельзя. Я могла не только попасть к ним в лапы, но и подвести друзей. Дело И. ведёт тот хромой фанатик, о котором я тебе рассказывала. Хитрый, начитанный интеллигент, – такие очень опасны. Живя у нас в доме, он вскружил голову моей сестре и до сих пор встречается с нею. Вместо того чтобы убрать его, наши предпочли писать ему глупые письма. Мальчишество, и только, за эту глупость мы ещё будем наказаны…»
Как видите, здесь всё сказано с предельной откровенностью, и всякие разговоры о том, что Силин мог проболтаться, отпадают. Однако мне кажется, что правы те товарищи, которые рекомендуют Силину не связывать свою судьбу с девушкой чуждой ему среды. Пусть это будет для него испытанием воли и характера, тем более что для женитьбы он ещё слишком молод и на жизненном пути встретит ещё не одну хорошую девушку. Ну как, товарищ Силин, что ты скажешь на это? – Амирджанов неожиданно обратился ко мне.
– Я люблю её! Она хорошая, но если надо… – У меня не хватило духа произнести последнее слово.
– Во всяком случае, целесообразно и для тебя полезно, – сказал Амирджанов.
– Разрешите встретиться с Маро и объясниться с нею, – попросил я.
В ответ тот же злой голос крикнул с места:
– Сантименты!.. Интеллигентщина!
– Чепуха! – Амирджанов повысил голос. – Почему мы должны допускать, чтобы о нашем товарище плохо думали даже люди из другого лагеря? Правильно, Силин, повидайся и объясни ей всё как сумеешь. Такой поступок будет куда честнее, чем бежать от неё как трусу!
Все согласились с Амирджановым, и собрание на этом закончилось.
…Шёл домой шатаясь, знобило. Понимал я, конечно, что обязан выполнить волю партийного собрания, – иначе и думать не мог. Но что-то протестовало во мне… Как я объясню ей?..
Тётушка Майрам, думая, что я заболел, напоила меня горячим чаем и, ворча, что мы совсем не умеем беречь себя, уложила спать…
Миновал не один день, прежде чем набрался я храбрости и написал Маро.
Она пришла в назначенный час, радостная, с улыбкой на лице. А я стоял перед ней как истукан и не знал, с чего начать, что сказать. Накануне приготовил целую речь, но сейчас всё вылетело из головы. Наконец заговорил. Сказал не то, что нужно было, – сказал, что скоро уезжаю, может, быть, надолго. Пообещал написать при первой возможности. Протянул ей руку на прощание…
Маро встревоженно смотрела на меня. Она не поверила моим словам, а может быть, мне так показалось, не знаю…
– Хорошо, я буду ждать, – тихо сказала она и, чтобы я не видел её слёз, отвернулась.
А я и сам с трудом удерживал слёзы.
Прощай, радость моя!..
Опять в пути
Вагон битком набит мешочниками и спекулянтами. Я лежу на верхней полке, смотрю в открытое окно и вспоминаю события последних дней.
Год жизни – интересной, трудной, насыщенной столькими переживаниями, впечатлениями. Жаль уезжать из города – ведь в нём прожит этот год! Сколько хороших людей я встретил! Стал чекистом… Во всяком случае, сейчас я не тот зелёный юнец, который два года назад покинул родной дом.
Спустя несколько дней после партийного собрания я получил назначение не за границу, как предполагал Челноков, а всего-навсего помощником коменданта порта в один крупный город на Черноморском побережье.
Амирджанов разрешил мне заехать домой, узнать, что с мамой, и оттуда проследовать к месту новой работы. Потом сказал:
– Пиши почаще о своих делах и запомни: в трудную минуту можешь рассчитывать на нашу помощь и поддержку. Желаю тебе удачи. Прощай.
Взволнованный сердечными словами председателя, пошёл прощаться с Челноковым. Модест Иванович молча обнял меня, трижды поцеловал.
– Сам знаешь, говорить я не мастер, да и слова тут ни к чему!.. Одно скажу: жаль, очень жаль расставаться с тобой, ты настоящий парень! – В устах Челнокова это была высшая похвала: он делил людей на «настоящих» и «ненастоящих».
Левон и Бархударян заявили, что так просто меня не отпустят. Вечером состоялся прощальный ужин по всем правилам восточного гостеприимства – с вином, тостами. Не скажу, что ужин был очень обильным, однако вина и сердечности было вдоволь.
Накануне отъезда случилось событие, поставившее меня в тупик. Нежданно и негаданно заявилась Шурочка в новенькой военной форме. Она зашла ко мне в кабинет, когда я собирал последние бумаги, чтобы сдать их в архив, и, немного смущаясь, что совсем не вязалось с её характером, сказала:
– Вот и я, миленький! Послушалась твоего совета – демобилизовалась и прямо сюда прикатила!
Что греха таить, кроме простой дружбы, меня влекло к Шурочке смутное, неосознанное чувство, в её присутствии я краснел, волновался. Она была первой девушкой, поцеловавшей меня. Я часто вспоминал этот поцелуй. И нужно же было ей приехать именно тогда, когда мои вещи уложены и железнодорожный литер лежит в кармане гимнастёрки! Признаться, я немного растерялся. Что делать? Отложить отъезд нельзя, я и так немного опаздывал на место новой работы: ведь нужно было заехать домой. Но не оставлять же Шурочку одну в незнакомом городе!
Я раздумывал об этом, пока она, сидя около моего стола и подавшись немного вперёд, без умолку рассказывала о делах в нашем полку, о друзьях и знакомых. Наконец меня осенило: нужно пойти к Челнокову.
Модест Иванович всё понял, как говорится, с полуслова и предложил Шурочке работать у него в отделе.
– Что же, фронтовичка, оставайся у нас! Попробуем сделать из тебя чекистку. Для работы нам до зарезу нужны женщины, да и рекомендация Силина тоже ведь чего-то стоит. Получится – хорошо, нет – подыщешь другую работу, – сказал он и тем самым снял с моих плеч большую тяжесть.
Тётушка Майрам с готовностью согласилась приютить Шурочку.
Итак, я мог уехать со спокойной совестью.
В день отъезда долго мучился, – хотелось повидаться с Маро ещё хоть разок. Целый час слонялся по её улице, но она не показывалась. Так и уехал, не повидав её. У меня было такое чувство, словно оставляю здесь половину сердца. Голос внутри нашёптывал: «Ты её больше никогда не увидишь, никогда!..»
Шурочка пришла на вокзал проводить меня.
– До чего же странно получается в жизни! – задумчиво проговорила она, когда до отхода поезда осталось несколько минут.
– Ты о чём, Шурочка?
– Всё о том же!.. Подумай сам, миленький, – разве не странно: вокруг увиваются десятки молодцов, ты их не замечаешь, тянешься к одному, далёкому… А он от тебя удирает! – Шурочка усмехнулась. – Ничего не поделаешь, не судьба, значит!
Я взял её руки в свои.
– Ты не должна сердиться на меня, Шурочка! Я ведь не волен в своей судьбе… Подожди немного, – приеду на место, устроюсь и напишу тебе!
– Я-то подожду… А вот подождёшь ли ты – не знаю…
Прозвучал третий звонок, и я поспешил к своему вагону.
Поезд набирал скорость, а на платформе, под качающимся на высоком столбе фонарём, ещё долго стояла девушка в военной форме…
К вечеру подул из степи свежий ветерок и дышать в вагоне стало легче. Позвякивали жестяные чайники и кружки, переговаривались пассажиры. Обросший рыжей щетиной старик с повязанной щекой ходил по вагону и предлагал по сходной цене самогон: «Чистый, как слезинка». У какой-то бабки украли из корзины гуся, и она обливалась слезами, как по погибшему родному сыну. На лавке подо мной дородная, краснощёкая женщина средних лет, в платке, жаловалась соседке:
– Мужик-то мой вернулся, да что толку? Целые дни шатается по селу, агитирует народ за коммуну. Где уж тут хозяйство налаживать и о будущем думать! Он всё добро, что я за войну накопила, пустил по ветру. «Мы, говорит, с товарищем Будённым не за то воевали, чтобы терпеть новых мироедов». Вроде тронутый стал!.. Вот и приходится мне мотаться. Детишек-то кормить надо, одеть, обуть надо? Да и самой – не голой же ходить.
Четверо мужчин поставили чемодан между лавок в проходе и начали играть в очко. Они то и дело прикладывались к бутылке с самогоном, громко матерились, отчаянно дымили самосадом…
Всё это было так противно, что я повернулся лицом к стене и стал думать о своём.
«Как же так? – думал я. – Разве могут нравиться одновременно две девушки?» Из романов – я их прочёл множество – явствовало точно и определённо: для влюблённого героя переставали существовать все другие девушки. А мне нравились и Маро и Шурочка. Маро, без сомнения, была красивее, образованнее. Но с Шурочкой мне было легче, проще. Мы с нею лучше понимали друг друга, во многом наши взгляды и интересы совпадали.
Впервые в душу вкралось сомнение: была ли любовь к Маро настоящей или это только увлечение? Я обвинял себя во множестве грехов: нет во мне постоянства, не развито чувство благородства, я дрянной, распущенный человек!..
Медленно покачивался вагон, стучали колёса. Под этот монотонный стук я задремал. Проснулся от прикосновения чьей-то руки. Уже была ночь. Сотрудники транспортного Чека, светя фонарями «летучая мышь», ходили по вагонам, проверяли документы.
Прочитав мой мандат, чекист в кожаной куртке предложил мне перейти в служебное купе. Я не заставил упрашивать себя.
В Ростов прибыли на рассвете. Попрощался с товарищами, и когда поезд замедлил ход у нашего посёлка, сбросил шинель, вещевой мешок, и спрыгнул.
Следовало пойти к водокачке – умыться, привести себя хоть немного в порядок. Но хотелось скорее узнать, что с мамой. И я, закинув за спину вещевой мешок, прямиком зашагал к нашему домику. В этот ранний час улицы посёлка были пустынными, и я никого не встретил.
Каждый камень, каждый кустик напоминал о детстве. По этой улице ходил я в школу, здесь подрался с ребятами. На этой площадке отец играл в городки… Уже совсем рассвело. На самом краю посёлка показался наш домик. Но почему все окна заколочены? С сильно бьющимся сердцем побежал я к дому.
Не знаю зачем, раза три я обошёл вокруг дома. Потом сорвал доски и полез в окно столовой. Полное запустение – пыль и паутина по углам. В спальне на полу пустой флакон из-под маминых духов. Я нагнулся, поднял и долго смотрел на него, как будто он мог рассказать, что же здесь произошло.
Где мама, где моя мама? Я бросил флакон. Я задыхался. Вышел на воздух, сел на пороге, закурил. В голове не было никаких мыслей. Я, конечно, понимал, что случилось что-то страшное, непоправимое, и всё-таки не хотел этому верить. «Ушла к родным, уехала?..» Но куда, куда она могла уехать?
Нужно было немедля расспросить кого-нибудь. Я поднялся, взял камень и неизвестно зачем снова заколотил досками окно. Потом пошёл в школу, – там-то наверняка должны знать, что случилось с учительницей Силиной.
В школе был только сторож Егорыч. Он ещё больше состарился, почти оглох и не узнал меня.
– Это я, Егорыч, Ваня Силин, учительницы Виргинии Михайловны сын. Неужели не узнаёшь меня? – кричал я ему в ухо. Но старик только моргал водянистыми глазами и качал головой.
– Много вас прошло здесь, а я один, разве всех упомнишь?
– Учительница Виргиния Михайловна, красивая такая, вспомни, прошу тебя, Егорыч! Скажи, что с ней?
– Учительница, говоришь?.. – Он поднял голову, долго думал и опять покачал головой. – Нет, не помню…
Я не знал, что же мне теперь делать, но старик неожиданно пришёл на помощь.
– Посиди здесь, – сказал он. – Скоро директор придёт, у него и спросишь!..
Как это я раньше не додумался! Ведь директор живёт совсем рядом. Схватив вещевой мешок и шинель, я поспешил к нему. Дверь открыла жена директора, Елена Никитична, полная, немного эксцентричная особа.
– Вам кого? – спросила она, преграждая мне дорогу в дом. Моя внешность, по-видимому, не внушала ей доверия.
– Елена Никитична! Неужели вы не узнаёте меня? Силин, Ваня.
– Ах, боже мой!.. Ты так вырос, возмужал, что даже твоя покойница мать не узнала бы! Заходи, заходи!..
Покойница мать… Я молчал, опустив голову, сразу потеряв всякий интерес к тому, что окружало меня. Я не плакал, нет, но внутри словно что-то оборвалось.
Антон Алексеевич долго и ласково говорил какие-то утешительные слова, но я не понимал, что он говорит, и не хотел слушать его.
– Когда это случилось? – перебил я его.
– Давно… Вскоре после твоего отъезда она заболела и дней через пять скончалась… Какие-то родственники хотели похоронить её на городском кладбище, говорили, что у них там чуть ли не фамильный склеп имеется, но рабочие из мастерских запротестовали. Твоя мать покоится на нашем кладбище. Вещи увезли родственники, а дом пустует до сих пор. Мы все надеялись, что ты рано или поздно приедешь…
– Могилу найду?
– Конечно! Там сторож, он покажет…
Я поднялся. Антон Алексеевич попытался удержать меня:
– Куда ты в такую рань? Отдохни с дороги, потом пойдёшь.
Поблагодарив его, я побрёл на кладбище. Разбудил сторожа. Он спросонок не сразу вспомнил.
– Виргиния Михайловна Силина… Силина… Говоришь, учителка была?
– Да, учительница местной школы! Жена паровозного машиниста Егора Васильевича Силина.
– Так бы и сказал! Пошли, покажу…
Сторож привёл меня к запущенной могиле с почерневшим от времени деревянным крестом.
– Вот здесь! Можешь не сумлеваться, надпись тоже имеется…
Буквы на могильном камне кое-где стёрлись, но всё же можно было разобрать написанные чьей-то заботливой рукой слова: «Здесь покоится скончавшаяся с горя учительница Виргиния Михайловна Силина». Скончавшаяся с горя…
Я долго сидел у маминой могилы… Никаких мыслей, никаких ощущений… Поднялся, когда солнце стало сильно припекать.
В посёлке мне нечего было делать. Хотелось заглянуть в мастерские и отыскать старых знакомых.
В мастерские меня не пустили, добиваться же пропуска не было охоты. Вахтёр сказал мне, что моего учителя, секретаря партийной ячейки Чумака, перевели на работу в ревком. Так и не повидав никого, пошёл на станцию выправлять литер у военного коменданта…
Путь мой лежал через Тифлис. Приехал я туда рано утром. Оставив вещи в помещении транспортной Чека, пошёл побродить по городу. Мой поезд отправлялся поздно вечером.
Странное впечатление произвёл на меня Тифлис!.. Если бы не красные флаги на крышах правительственных зданий, не агитационные лозунги, наклеенные кое-где на заборах, можно было бы подумать, что ни война, ни революция не коснулись этого старинного города. На каждом шагу мануфактурные и галантерейные магазины, полные товаров; в витринах продовольственных магазинов мясо, дичь, масло, сало, окорока, даже халва, настоящая халва, которую в детстве покупала мне по праздникам мама!.. Рестораны и харчевни, из которых, несмотря на ранний час, доносилась тягучая восточная музыка, работали с полной нагрузкой. Крики уличных торговцев зеленью, фруктами и мацони дополняли картину благоденствия и изобилия…
Я шагал по красивым, утопающим в зелени улицам, смотрел на пухлые, поджаристые чуреки и глотал слюну. У меня не было ни копейки, и купить я ничего не мог. Продукты, выданные на дорогу, кончились, – второй день я ходил голодный.
Незаметно очутился на обширной площади, окружённой со всех сторон многоэтажными домами. Здесь скрещивалось несколько улиц. Одна из них вела в гору, другая, узкая, вниз, к магометанской мечети, а чуть правее начинался мощённый плитками широкий проспект.
Чтобы убить время, я шёл медленно, подолгу простаивал у витрин. Мимо меня прошла молодая женщина в лёгкой изящной накидке. Она показалась мне чем-то знакомой, хотя лица её разглядеть я не успел. Посмотрел вслед – и сердце замерло. Неужели она? Да, это Белла!.. Я узнал её по походке, по манере держаться надменно и независимо.
Должно быть, и она узнала меня, потому что ускорила шаг, желая, по-видимому, скрыться в лабиринте запутанных улочек и переулков возле мечети. Я быстро пошёл за ней и, когда она свернула в безлюдный переулок, тихонько окликнул её:
– Белла!
Она повернула голову, наши взгляды встретились. Длилось это одну секунду. Белла вздрогнула и пустилась бежать.
Догнал я её у калитки большого двора, взял под руку.
С ненавистью взглянув на меня, Белла отдёрнула руку:
– Пустите!..
– Спокойно! Лучше давайте по-хорошему, без шума. Оружие у вас есть? – спросил я, не выпуская её.
– Нет…
– Вот и хорошо! Пойдёмте…
Она как-то сразу поникла и молча, покорно пошла со мной.
Я не знал, где помещается Чека, – пришлось спросить у постового милиционера. Шагая под руку с Беллой, я не удержался, заговорил:
– Помните, когда-то у вас дома, за обеденным столом, вы разглагольствовали о гибнущей цивилизации, о гуманизме, попранном большевиками? Отчего же ваше представление о гуманности не помешало вам посоветовать своим друзьям убрать меня – попросту говоря, убить?
Она молчала.
– Вы молчите, потому что вам нечего ответить? Требуя гуманности от других, вы готовы уничтожить всех, кто мешает восстанавливать ваши былые привилегии…
– Очень жалею, что вас не уничтожили! Одним философствующим неучем-большевиком стало бы меньше, – сказала она.
– Руки оказались коротки!
– Не злорадствуйте, придёт и наше время.
– Это ваше серьёзное заблуждение. Ваше время никогда больше не придёт!
В Чека я показал дежурному коменданту свой мандат, объяснил ему суть дела.
– Вот эта? – спросил он, показывая на Беллу.
– Да, она.
– Придётся тебе написать рапорт, иначе старший комендант не даст санкцию на арест, – сказал дежурный и предложил Белле зайти за барьер.
Я сел за стол и коротко написал о причинах задержания Беллы.
Комендант пробежал глазами написанное мною, покачал головой.
– Тут дело серьёзное! Подымись, пожалуйста, на второй этаж к товарищу Гогоберидзе и поговори с ним.
Меня встретил молодой, красивый брюнет. Внимательно прочитав рапорт, он спросил:
– На улице, говоришь, взял?
– Да, случайно встретил.
– Член центра националистской организации молодёжи… Высокого полёта птичка! Постой, это не та организация, которая установила связь с нашими меньшевиками? Об этом вы нам писали.
– Та самая.
– Теперь всё понятно! – Гогоберидзе протянул мне пачку сигарет. – Закуривай.
Я отказался.
– Не куришь?
– Курю, но… боюсь, голова закружится.
Он внимательно посмотрел на меня.
– Голодный?
– Малость не рассчитал с продуктами…
– Подожди. Сейчас что-нибудь сообразим. – Он вышел и вскоре вернулся с куском чёрствого кукурузного хлеба и стаканом простокваши.
– На, поешь! Только не спеши, жуй хорошенько, – посоветовал он.
Какой там «не спеши»!.. Вмиг я проглотил хлеб, запил простоквашей и затянулся табачным дымом.
– Ну что же, задержим твою барышню дня на три-четыре. Попытаемся выяснить её связи и отправим к вам, – сказал Гогоберизде.
– Не к нам, а к ним. Я там больше не работаю, получил назначение в приморский город.
– Помощником коменданта порта?
– Совершенно верно. Откуда вы знаете?
– Знаем! – он хитровато подмигнул. – Что же сразу не сказал? Тебя, брат, уже разыскивают. Ещё вчера звонили, – не знаете ли, мол, где запропал вновь назначенный помощник коменданта порта? Ну скажи, пожалуйста, откуда нам знать, когда мы его в глаза не видали? Между прочим, про тебя неплохая слава идёт… Почему запоздал?
