Текст книги "Гранит не плавится"
Автор книги: Варткес Тевекелян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)
Встретил он меня как-то отчуждённо. Он неважно выглядел, – осунулся, казался больным.
– Давай, Иван, выпьем, – предложил он, ставя на стол бутылку, рюмки, хлеб, закуски.
Мне стало не по себе – я ведь знал Челнокова убеждённым трезвенником.
– Да, брат, творится нечто непонятное, – заговорил он после второй рюмки. – То, что когда-то для нас с тобой было святая святых, позабыто. Кого-то устраивают карьеристы и подхалимы. Они ведь не думают и не хотят думать, они с радостью выполняют любое приказание сверху. Нет теперь ни Ленина, ни Дзержинского… Они таких на пушечный выстрел к органам не подпускали. Ты счастливец, что перешёл на хозяйственную работу. Я тоже удрал бы куда глаза глядят, да не знаю, как это сделать!
– Вы просто устали, – сказал я, с тревогой глядя на него.
– Какая, к чёрту, усталость! Пойми, жить стало противно. Иногда хочется пулю пустить в лоб. – Модест Иванович снова наполнил рюмки и быстро осушил свою.
– И это говорите вы? – воскликнул я. – Нет, вам непременно нужно отдохнуть! Хотите, поедем со мной на Урал, там великолепная охота, новые люди. А как Елена будет рада вам!
Он долго смотрел на меня отсутствующим взглядом, словно не видел меня. Наконец сказал:
– Эх, Иван, Иван, чистая ты душа, ничего не знаешь! Впрочем, хорошо, что не знаешь…
Он был прав: я многого не знал. Но сейчас, слушая Челнокова, я почувствовал ещё большее беспокойство – не такой он человек, чтобы преувеличивать.
– Я уже говорил вам, что творится у нас в городе и на заводе, – ответил ему. – Может быть, всё это чем-то оправдано. Уж в очень сложную эпоху мы живём, – война стучится в двери, нужно, чтобы в тылу был порядок. Ведь с горы виднее…
– Дай бог, как говорится, чтобы было так!.. Нет, – он тряхнул головой, – что-то не то, Иван, не то!..
Разговор не клеился, к тому же Челноков быстро захмелел. Посидев ещё немного, я поднялся, и тут произошло то, чего я меньше всего мог ожидать. Модест Иванович обнял меня, поцеловал. Он плакал. Слёзы так и текли по его бледному, осунувшемуся лицу.
– Береги себя, Иван! – говорил он хриплым, срывающимся голосом. – В наше время всякое может случиться! Если со мной стрясётся неладное, не поминай лихом… Знай, я был верным большевиком и останусь им, что бы ни случилось!..
– Модест Иванович, вы чего-то не договариваете!
– Иди, иди!.. Больше ничего не скажу – и так наболтал лишнее, смутил твою душу! – Он почти силой вытолкнул меня на лестничную площадку и захлопнул дверь.
Шагая по полутёмным переулкам Арбата, я никак не мог прийти в себя. Если уж такой человек, как Челноков, опустил руки, значит, действительно в стране происходило что-то очень сложное, несправедливое, непонятное…
Челноков заплакал! И сердце моё сжалось, когда я вспоминал об этом… И почему он сказал, что и с ним может что-то случиться?..
Дома Елена сразу заметила моё подавленное настроение. Стала допытываться: не случилось ли чего со мной? Я смолчал – сослался на трудности в работе.
Перевод завода на новую технологию тоже шёл не так гладко, как хотелось бы. Многие поставщики, словно сговорившись, отделывались одними обещаниями. Пришлось направлять «толкачей» во все концы страны, но часто без толку – они возвращались с пустыми руками.
Наступила затяжная весна 1937 года. Уральское небо часто хмурилось, шли бесконечные дожди вперемежку с мокрым снегом. Потом за какие-нибудь два дня небо очистилось от туч, и жаркое солнце засияло, как на юге. Горы освободились от снежного покрова, зазеленели поля…
Особенно задерживали нашу работу бакинцы – от них мы должны были получить большое количество разнообразного кузнечного оборудования. Руководители завода-поставщика играли с нами в кошки-мышки. То сообщали, что скоро отгружают оборудование, то опять засыпали нас ненужными запросами.
Убедившись, что без серьёзных мер мы из Баку ничего не получим, я поехал туда сам.
Пришлось затратить много сил и энергии, прежде чем удалось убедить директора завода и главного инженера в необходимости выполнения приказа наркома. Однако это было полдела, – нужны были станки, а не обещания.
На шестой день моего пребывания в этом знойном городе, после очередного спора с руководителями завода, усталый и сердитый, я вернулся в гостиницу. Уселся перед раскрытым, выходившим на море окном, долго смотрел в лазурную даль. Что ни говори, красивее моря, кажется, ничего нет на свете!..
В дверь постучали.
– Войдите, – сказал я, не поворачивая головы, уверенный, что пришли убирать номер.
– Иван Егорович! – послышался знакомый голос. Шурочка! Я не верил своим глазам. Она пополнела, около глаз появились морщинки, в волосах серебрилась чуть приметная седина.
– Шурочка, милая, какими судьбами!
– Да я ведь давно работаю здесь… Только сегодня узнала о вашем приезде. – Она говорила мне «вы», голос у неё был какой-то тусклый, усталый. Нет, это не прежняя живая, весёлая Шурочка.
– Ну, садись, садись, рассказывай, как живёшь? Мы ведь так давно не виделись – почти четырнадцать лет! Это же целая вечность.
– Вот именно – целая вечность… Сколько воды утекло за это время! Живу я так себе, но живу. А вот что будет со мной завтра – не знаю…
Она упорно смотрела себе под ноги, как бы боясь встретиться со мной взглядом.
И не столько от её слов, сколько именно от этого мне стало тоскливо, неспокойно. Я пересилил себя и бодрым тоном спросил:
– Рассказывай, в чём дело! Верно, неудачная любовь или, может, даже замужество?
– Ни то, ни другое!.. Речь идёт о более серьёзных вещах… С вашей лёгкой руки я стала чекисткой и до сих пор работаю в органах. Лет семь тому назад перевели меня сюда, побывала на разных должностях, а теперь работаю заместителем начальника райотдела Шаумяновского района…
– Чем же это плохо?
– Иван Егорович! Если бы вы знали, чем мы занимаемся, не говорили бы так!.. Как будто здесь нет ни партийной организации, ни Советской власти, а есть один Багиров, – он царь и бог. Его слово – закон для всех. И не думай возражать – голову снесут… Поэтому-то я и пришла сюда. Пожалуйста, взгляните на этот документ, – Шурочка достала из кармана бумажку и протянула мне.
Я прочитал:
«Совершенно секретно
Начальнику райотдела Шаумяновского района г. Баку тов. Садыкову И. А.
Вы действуете слишком медленно и нерешительно. Примите меры для усиления работы вверенного вам участка. Организуйте немедленный арест по прилагаемому при сём списку так называемых «старых большевиков», проживающих на территории вашего района. Они слишком шумят. Проследите лично, чтобы никто из них не ускользнул.
Исполнение доложите немедленно.
Медведев».
Я, как в полусне, читал длинный список. Может ли это быть?
– Имейте в виду, что многие из этих людей работали с бакинскими комиссарами – Шаумяном, Джапаридзе, Азизбековым, подолгу сидели в царских тюрьмах и в мусаватйстских застенках! – сказала Шурочка.
– Кто такой Медведев? – спросил я.
– Заместитель нашего наркома.
– Кузьма Харитонович?
– Он самый… По-моему, вы его должны знать по Донбассу.
– Знаю!..
– Страшный человек – верный пёс Багирова. Ради карьеры родную мать и отца продаст! – Шурочка замолчала, долго о чём-то думала. Потом сказала: – Понимаете, я изъяла эти документы с намерением поехать в Москву и там показать кому следует, – пусть знают в центре, что творится у нас! Модест Иванович Челноков обязательно бы помог, но случилось несчастье – недавно его арестовали. Я об этом узнала вчера вечером… Что же это такое, Ваня? – Она с трудом сдерживалась, чтобы не разрыдаться.
Я молчал. Как же так? Медведев – заместитель наркома, а Челноков за решёткой?!.
– Вы сами понимаете, что арест Челнокова меняет положение. Здесь знают, что я его ученица, и горжусь этим. Теперь мне не добраться до Москвы. Прошу вас, Иван Егорович, возьмите эти документы с собой!.. Вы ведь будете в столице, – найдите способ и передайте их кому-нибудь из членов Политбюро ЦК. Знаю – это риск, но что делать? Если мы все будем сидеть сложа руки, к чему это приведёт?
– Я сделаю всё, что смогу, – сказал я.
– Я знала, что вы не откажете!.. Старая гвардия не сдаётся! – Шурочка слабо улыбнулась, встала.
Мы оба были слишком взволнованы, чтобы продолжать разговор. Пожимая на прощание мою руку, она сказала:
– Будьте здоровы, миленький! Желаю вам удачи во всём, желаю большого счастья! – и торопливо добавила, понизив голос – Послушайте моего совета: уезжайте отсюда как можно скорее! Здесь всякое может случиться.
– Хорошо, я вас понимаю.
Я долго ходил по номеру из угла в угол. Мысли мои путались. Увидел лежащие на столе документы – и сразу заработал мозг чекиста. Свернул документы в тонкую трубочку, аккуратно сунул в гильзу папиросы. На гильзе сделал карандашом незаметную отметку, чтобы случайно не спутать с остальными папиросами. Шурочка была права: нужно выбираться отсюда как можно скорее, иначе не миновать беды.
Городская железнодорожная станция была уже закрыта. Не теряя времени, я тотчас поехал на вокзал – взял билет на следующий день.
Ночь провёл ужасную, никогда ещё не было так тяжело на душе… Раздумывая над последними событиями, сопоставляя факты, я приходил к выводу – несчастье надвигается и на меня… Не нужно было быть особенно прозорливым, чтобы понять: о приходе Шурочки ко мне могли знать. Могли обнаружить и исчезновение важного документа, а этого достаточно для привлечения её к строгой ответственности. Медведев, человек хотя и самонадеянный, но не такой уж дурак, чтобы не понять, какое впечатление может произвести подписанное им лично это ужасное распоряжение. Попади оно в нужные руки, немедленно начнётся разбирательство, и местное начальство не простит ему такую оплошность. Понятно, он примет все меры и не допустит провала. А если заподозрит, что мне известно о существовании этого документа, изолирует, и меня.
Уже рассвело. Тёмные просторы Каспия посветлели на востоке. В бухте сновали труженики буксиры, над ними кружились чайки. Я всё лежал с открытыми глазами и думал…
Потом встал, принял холодный душ, расплатился за номер, – решил больше не возвращаться в гостиницу, – взял чемодан и отправился на завод. Объяснив свой поспешный отъезд неотложными делами, попросил директора не подводить нас и вовремя отгрузить оборудование.
Московский поезд отходил в два часа дня. В моём распоряжении было ещё много свободного времени. Оставив чемодан в проходной завода, пошёл побродить по городу. Позавтракал в маленьком кафе, потом зашёл в какой-то музей – здесь было меньше риска попасть на глаза сотрудникам Медведева.
На вокзал приехал за десять минут до отхода поезда. Вышел на платформу, направился к своему вагону. Сердце сильно билось, но внешне я был спокоен.
Шагах в пятнадцати от вагона путь мне преградил молодой человек в штатском.
– Вы Силин? – спросил он.
– Да, я Силин.
– Пройдёмте, пожалуйста, со мной.
– В чём дело? – спросил я, хотя и понимал бессмысленность моего вопроса.
– Там узнаете.
– Но до отхода моего поезда осталось несколько минут!
– Ничего, вы ещё успеете! В крайнем случае поедете следующим поездом.
– Но поймите, я спешу на завод, меня ждут, – говорил я, делая вид, что нервничаю, достал из кармана коробку «Казбека», взял отмеченную карандашом папиросу и попытался закурить. Естественно, она не курилась, я смял её, бросил в урну и достал другую.
Молодой человек внимательно следил за каждым моим движением, но, по-видимому, ничего подозрительного в них не нашёл. Будь у него побольше опыта, он бы не дал мне бросить папиросу или, на худой конец, достал бы её из урны. Во всяком случае, я без труда избавился от документа, который был так необходим Медведеву, и вздохнул свободнее.
Пришли в помещение транспортного ГПУ. Там нас ждали трое. Они предложили мне пройти в следующую комнату, молча произвели обыск, забрали всё, что было в моих карманах, потом посадили в легковую машину и повезли в республиканское управление.
Ещё утром я был человеком – ходил, действовал – и вдруг стал ничем. Человек может перенести всё, даже самые страшные муки, может просидеть годы в тесной, как каменный мешок, камере, но только если он знает, за что, если страдает и терпит во имя большой идеи. Революционеры сознательно шли на всё – теряли свободу, рисковали жизнью, но им, наверно, было легче, чем мне. Свои, свои арестовали!.. Сознание этого было невыносимо. Там, на Урале, остался большой коллектив людей, – они верили мне. А теперь? Мои сыновья, – неужели им суждено расти в убеждении, что их отец преступник? Может быть, они отрекутся от отца – врага народа? А Елена, что подумает она? Я до крови кусал губы…
Меня никуда не вызывали, ни о чём не спрашивали, словно забыли о моём существовании. Наконец на пятые сутки, вечером, повели на допрос.
Средних лет человек с двумя шпалами в петлицах гимнастёрки велел мне сесть на стул так, чтобы на меня падал яркий свет от настольной лампы, и начал задавать самые нелепые вопросы: какой иностранной разведкой я завербован? Для выполнения какого конкретного задания приехал в Баку? От кого получил задание? Кто мои сообщники?..
Я отвечал сдержанно, коротко. Но под конец терпение моё иссякло, и я спросил его:
– Зачем напрасно тратить время? Вы же сами не верите тому, о чём спрашиваете меня!
– Молчать! – закричал он. – Не прикидывайтесь наивным младенцем! Нам всё известно. Отвечайте: вы встречались с английской шпионкой Александрой Астаховой?
Мои догадки подтверждались.
– Не с английской шпионкой, а с сотрудницей органов Астаховой встречался.
– Где, о чём вы говорили с ней?
– Мы фронтовые товарищи, вместе воевали в одном полку. Она навестила меня в гостинице. Разговаривали о разном – вспоминали старое…
– Только и всего?
– Только и всего.
– С какой целью она передала вам совершенно секретные документы, имеющие важное государственное значение?
– Вы ошибаетесь. Астахова никаких документов мне не передавала. У нас даже разговора не было о таких вещах.
– Астахова призналась, что украла из райотдела, куда она попала обманным путём, секретные документы и передала вам, чтобы через вас переправить их за границу!
– Не знаю, что вам говорила Астахова, но я ни о каких документах, секретных и не секретных, понятия не имею. Вы меня с кем-то путаете.
– Послушайте, Силин, вы были когда-то чекистом, у вас есть некоторый опыт. Вы должны понять: в вашем положении единственный выход – чистосердечное признание! Иначе мы с вами церемониться не станем. Как вы попали в своё время в Чека и что там делали – вопрос особый. Им мы тоже займёмся!.. Скажите, где документы? Верните их, и я обещаю облегчить ваше положение.
– Да, я был чекистом, – сказал я, – и у меня за плечами не «некоторый», а более чем десятилетний опыт в борьбе с врагами революции. Выясняйте всё, что вам угодно, но не угрожайте мне. Я не из трусливых. Имейте в виду, больше я не скажу ни слова, если будете разговаривать со мной в таком тоне! – Кровь у меня кипела, и в эту минуту я меньше всего думал о последствиях.
– Ничего, заговорите!.. Не таких ещё героев обламывали. – Следователь усмехнулся и, закуривая папиросу, добавил: – Вы ответите ещё за ваши прошлые преступления. В Донбассе, будучи заместителем начальника управления, вы ограждали вредителей и контрреволюционеров.
Это уже была работа Медведева…
После допроса меня отвели в общую камеру. Не знаю, что было лучше – одиночка или битком набитая камера, в которой трудно было дышать.
Говорят, в заключении люди быстро мужают. Может быть, в этом и есть доля истины. Но, глядя на моих соседей по камере, я бы сказал иначе: в заключении люди быстрее познаются. До чего же было противно смотреть на некоторых бывших ответственных работников!.. Они без конца хныкали, пускали слезу, поносили всех и вся. Были, конечно, и стойкие люди, мужественно переносившие своё несчастье.
Наступила осень. В камере стало холодно, по ночам мы мёрзли. На мне был лёгкий летний костюм, на ногах полуботинки, – ничего тёплого у меня не было. Я с ужасом думал о том, что же будет со мной, если придётся ехать на север? А в том, что ехать придётся, я почти не сомневался…
За три месяца меня допросили ещё три раза и всё в том же духе. Наконец повели к самому Медведеву.
Он сидел за письменным столом, важный, надутый. Крупная, чисто выбритая голова, под лохматыми бровями – маленькие злые глазки, дряблые щёки ещё больше обвисли.
– Ну-с, Силин, помнишь, я говорил при нашем прощании, что мы с тобой ещё встретимся?.. Вот и встретились! Садись, рассказывай, как ты дошёл до такой жизни? – широким жестом он указал рукой на стул.
Я молчал и думал: до чего же ничтожен этот человек, – не удержался от удовольствия поиздеваться надо мной!
– Игра в молчанку тебе не поможет. Лучше признавайся во всём, и я облегчу твою участь.
– Вы же не хуже меня знаете, что признаваться мне не в чем.
– Ты уговорил английскую шпионку Астахову украсть секретные документы и передать тебе. Хотел дискредитировать руководство, но силёнок у тебя оказалось мало. Твоё время давно прошло. Говори, где документы?.. – вдруг заорал он, стукнув кулаком по столу.
– Я помню, голос у вас громкий… Но вы напрасно напрягаете его. Хотите свести со мной старые счёты, – сводите. Зачем же приплетать ещё всякие небылицы?
Я понимал: терять мне нечего. Пусть он хоть напоследок поймёт, что он слабее, – сломить меня ему не удастся.
– Погоди, я так ошпарю кипятком твои копыта, что ты у меня заговоришь!.. Думаешь, я ещё в Донбассе не разгадал, что ты за фрукт? Говори, где документы, иначе, клянусь честью, сотру тебя в порошок.
– Чести у вас никакой нет, и вас я ни капельки не боюсь!.. Уверен, что придёт время и вы за всё ответите! – сказал я и встал.
Медведев с бешеной злобой молча смотрел на меня. Потом позвонил и, когда вошёл сопровождавший меня человек, сказал:
– Уберите эту сволочь!
На следующий день меня вызвали в канцелярию и сообщили:
– За враждебную деятельность против Советской власти вы, решением особой тройки, осуждены, как враг народа, на десять лет лагеря, без права переписки. – И предложили расписаться в том, что мне известен приговор.
Враждебная деятельность против Советской власти! Враг своего народа!.. Десять лет – целая вечность. И, всё-таки эту весть я выслушал спокойно, потому что внутренне был подготовлен к ней. От Медведева ничего лучшего я не ожидал. И всё-таки носить позорную кличку врага Советской власти было невыносимо…
Вернувшись в камеру, я всю ночь вспоминал свою жизнь – день за днём. Ни разу не приходилось мне вступать в сделку с совестью. Я шёл прямой дорогой, честно служил партии и народу. В чём же дело? Под конец пришёл к заключению, что в стране происходят какие-то очень сложные процессы, о которых я ничего не знаю, а может быть, просто не понимаю их…
Посадили нас, группу осуждённых, в теплушку, оборудованную нарами, с железной печуркой и решётками на маленьких окнах, и поехали мы в неизвестном направлении.
Война
Специальность инженера пригодилась мне, как никогда; через год я работал в механических мастерских и пользовался правом свободного хождения по лагерю.
Мы, лишённые права переписки, были оторваны от внешнего мира. Но всё же иногда к нам просачивались, правда, с большим опозданием, кое-какие слухи с Большой земли. Мы, например, знали, что немцы оккупировали Чехословакию, Польшу и в Европе началась большая война.
Летом 1941 года мы узнали о нападении фашистов на нашу страну.
Лагерь гудел, как встревоженный улей. Люди, ещё вчера безразличные ко всему, кроме своей собственной горькой судьбы, вдруг словно проснулись и, позабыв о личных обидах, стали думать о судьбе Родины. Они сетовали на то, что сидят взаперти, даром едят казённый хлеб, тогда как народ кровью поливает родную землю. Посыпались заявления, просьбы – особенно от бывших военных и молодёжи – об отправке на фронт.
Я, конечно, тоже подал заявление, но проходили дни, недели, а ответа не было. Мы узнавали о тяжёлых боях на фронте, об оккупации фашистами жизненно важных районов страны, и все эти горестные вести камнем ложились на душу.
Я часто ходил в канцелярию лагеря, просил разрешения написать заявление. Писал в Верховный Совет, писал Сталину. Всё напрасно! То ли заявления не доходили по адресу, то ли мне не хотели доверить винтовку?..
Наступила зима – суровая зима Крайнего Севера. На земле лежал мёртвый покров снега, морозы доходили до пятидесяти градусов. Закрылись все дороги, и лагерь приуныл: теперь не выберешься отсюда, даже если разрешат…
И тут счастье снова улыбнулось мне: весной 1942 года я попал в первую партию из тридцати человек, получивших разрешение отправиться на фронт.
На собачьих упряжках добрались мы до маленького заснеженного аэродрома, а оттуда на самолётах – до «Большой земли».
Трудно описать мою радость: я опять был свободным человеком! Возможность погибнуть на фронте не страшила меня. Умереть, зная, что борешься за Родину, – это ведь счастье!
Прежде всего написал письмо Елене. Карандаш дрожал в пальцах, на глаза навёртывались слёзы. Без малого пять лет – долгих, нескончаемых пять лет – не видел я своих, днём и ночью беспрестанно думал о них. Сыновья мои, верно, стали совсем большими. Егору уже двенадцать, Степану – восемь. Какие они теперь, не забыли ли меня? А Елена? Замучилась, бедняжка, – шутка сказать, жена врага народа, с двумя мальчишками на руках! Впрочем, я надеялся на её выдержку и твёрдый характер, – не такой человек моя Елена, чтобы пасть духом. Получить бы хоть весточку из дома!.. Но это пока невозможно: я ведь не мог сообщить Елене своего обратного адреса. Да и живут ли они в заводском посёлке?..
Недели две маршировали в учебном батальоне. Потом нас, лагерников, рассортировали по разным частям и отправили на фронт.
Эшелон, в котором находился я, двигался медленно, с большими остановками. Только в апреле прибыли мы на место назначения.
Последние дни нашего длительного путешествия дорога проходила по недавно освобождённым районам. Глядя в открытые двери товарного вагона на поруганную, опустошённую родную землю, бойцы становились молчаливыми, в глазах у них загоралась ярость. Разрушенные города, сожжённые дотла деревни, железнодорожные станции без единого уцелевшего здания – вот что оставили фашисты, отступая. Я ведь газет не читал, многого не знал, но сейчас, увидев картины страшных разрушений, понял, что война идёт особенная, – недаром её назвали Великой Отечественной!..
Разгрузились быстро, бесшумно в пустынной местности под покровом ночной темноты. Прошагав километров пятнадцать по лесу, на рассвете вышли к передовым. Грохот артиллерии, трескотня пулемётов, выстрелы из автоматов лавиной обрушились на нас.
Лица у необстрелянных бойцов посерели. Люди невольно съёживались, поджимались, готовые при выстреле припасть к спасительной земле. В первые дни на фронте всем кажется, что каждая пуля ищет именно его и каждый снаряд обязательно разорвётся над ним. Потом привыкаешь…
Пополнение встретили командир полка, молодой подполковник и пожилой комиссар. После короткого митинга нас накормили и распределили по ротам. Только здесь, в глубоко вырытых траншеях, я узнал, что нахожусь на Брянском фронте и что командует нами генерал Рокоссовский.
Я не был новичком – ведь ещё совсем мальчишкой побывал под огнём, не раз ходил в атаку, дважды был ранен. Однако то, что я увидел здесь, совсем не походило на войну, участником которой мне довелось быть. Тогда всё было проще: винтовка, шашка, десяток пулемётов на целый полк, несколько короткоствольных пушек – вот и всё вооружение. Запас патронов и боеприпасов, которых раньше хватало на месяц, теперь расходовался за считанные минуты. День и ночь шла пальба из всех видов оружия. Над нами кружились немецкие самолёты-корректировщики, их сменяли большие чёрные бомбардировщики. Окопы наши беспрерывно обстреливались крупнокалиберной артиллерией. Перед нами с треском шлёпались мины, не говоря уже о несмолкаемых пулемётных и автоматных очередях. Пули свистели по всем направлениям, сыпались на землю, словно горох из порванного мешка. Казалось, стоит поднять голову – и будешь немедленно убит. Нужны были крепкие нервы, чтобы выдержать всё это.
Между тем жизнь шла своим чередом. В положенные часы кашевары приносили горячую пищу, раздавали свежий хлеб. Старшина выдавал махорку и заветные сто граммов водки. Мы ели, пили, курили. В перерывах между боями вели сердечные беседы о совершенно посторонних вещах. Главной темой наших бесед были дом, семья, дети и мирная жизнь, казавшаяся сейчас полузабытой сказкой…
Дня через три наша рота участвовала в тяжёлых боях за деревню Маклаки. Деревня эта раскинулась на возвышенности, и немцы, закрепившись в ней, контролировали всю окрестность. Ведя прицельный огонь, они препятствовали нашему продвижению вперёд. Мы трижды поднимались в атаку, но каждый раз, неся большие потери, откатывались назад.
Наступили сумерки. Усталые, возбуждённые бойцы сидели в траншеях и, покуривая, толковали о том, что сегодня атаки, видимо, больше не будет. Вдруг позади нас послышался нарастающий свист, и вслед за тем небо, как молнии, прочертили огненные шары. Они падали на немецкие позиции, сжигая все – дома, деревья, даже влажную траву. Шквал невиданного огня продолжался недолго, может быть минут десять, – и всё было кончено. Огневые точки противника умолкли, наступила непривычная тишина. Мы в четвёртый раз поднялись в атаку и, не встречая никакого сопротивления, заняли не только деревню, но и несколько безымянных высот, расположенных за нею. Нам досталось много трофеев. Оставшиеся в живых, видимо, в панике побросали всё.
Я впервые увидел трупы «непобедимых» немецких солдат. Их было много. В коротких грязновато-зелёного цвета шинелях, в подкованных стальными гвоздями сапогах, они лежали всюду – у орудий и пулемётов, в блиндажах, оврагах и лощинах, где ещё не успел стаять снег. Пленные брели в тыл под охраной наших автоматчиков.
Укрепившись на новых позициях, мы легли отдохнуть. Не успели заснуть, как к нам, в полуразрушенную хату, пришёл политрук и спросил: нет ли среди нас знающих испанский язык?
Я поднялся и ответил: испанского языка не знаю, но свободно говорю по-французски и, думаю, пойму испанца.
Политрук записал мою фамилию и ушёл. Через час он пришёл за мной и повёл в штаб полка. По дороге рассказывал, что среди пленных оказался один испанец из Голубой дивизии, его нужно было допросить.
– Из разведотдела полка позвонили по всем батальонам с просьбой найти человека, знающего испанский язык, но такого не оказалось. Хорошо, хоть ты нашёлся. Может, в самом деле сумеешь объясниться с ним, – сказал он.
Разведотдел полка помещался в уцелевшем домике на окраине соседней деревни. Принял меня худощавый майор с усталым лицом, красными от бессонницы глазами. Я отрапортовал по всей форме:
– Товарищ майор, боец Силин по вашему приказанию прибыл!
– Садитесь, – он указал рукой на табуретку. – Сейчас приведут пленного испанца, попробуйте поговорить с ним, – может, поймёт… А то я долго бился – и по-немецки, и по-английски, – никакого толка!..
В комнату в сопровождении автоматчика вошёл маленького роста солдат, заросший чёрной щетиной. Он пугливо озирался по сторонам и встал перед майором навытяжку.
– Скажите этому бравому фашисту, что может стоять вольно, – поморщился майор.
Я заговорил с испанцем по-французски, и его испуганное, туповатое лицо сразу оживилось.
– Да, я вас понимаю! – ответил он.
Из дальнейшего допроса выяснилось: по профессии он официант, долгое время был безработным, а тут предложили заманчивые условия… Конечно, в Мадриде никто им не говорил, что придётся воевать на русском фронте, – иначе он ни за что не согласился бы вступить в Голубую дивизию!..
– Выходит, не для войны, а ради увеселительной прогулки он стал солдатом и пожаловал к нам сюда, – сказал майор, когда я перевёл слова пленного.
Испанец заморгал глазами и вдруг заплакал.
– Не убивайте меня, ради святой Марии! Я расскажу вам всё, что знаю. Дома осталась старуха мать, она с голоду помрёт без меня. Прошу вас, не убивайте, – бормотал он, всхлипывая.
Он рассказал, что так называемая Голубая дивизия, насчитывающая в своих рядах около тысячи двухсот солдат и офицеров, первоначально находилась где-то в районе Ленинграда. Недавно батальон, в котором он служил, перебросили сюда. Испанец утверждал, что большинство солдат его батальона погибло в последних боях, уцелели немногие. Ему война надоела, – он затаился в овраге и добровольно сдался в плен.
– Врёт, сукин сын! – Майор махнул рукой. – Впрочем, чёрт с ним, больше из него ничего не выжмешь…
Записав фамилию командира батальона и ещё некоторые сведения, майор приказал автоматчику отвести пленного и заговорил со мной. Он поинтересовался, кто я, где научился французскому языку?
Я коротко рассказал ему о себе, и, когда сообщил, что был осуждён на десять лет и недавно вышел из лагеря, он испытующе посмотрел на меня.
– Добровольцем, говорите, приехали на фронт? – переспросил он.
– Да, с первой партией.
– И чего только не бывает в жизни!.. Хочу надеяться, что вы вернёте всё, что потеряли! Не обижайтесь на судьбу!
– Мне ничего не нужно, хочу лишь одного – дожить до победы и вернуться к своей семье… Что касается обиды, так ведь не могу я обижаться на свою власть! – ответил я.
– Ну, знаете… Человек остаётся человеком!
– Вот именно! – подхватил я. – Человек всегда остаётся человеком, даже в лагере!
Так состоялось моё первое знакомство с начальником разведотдела полка, майором Титовым.
Спустя три месяца мы встретились опять, на этот раз при совершенно других обстоятельствах.
За это время мы с боями продвигались вперёд, на запад. Медленно, но продвигались. В июле наш корпус в составе трёх стрелковых дивизий, нескольких артиллерийских частей и двух танковых полков, специально приданных нашему корпусу, сделал сильный бросок, разгромил немецкую группировку войск и, пройдя километров шесть-десять за двое суток, вышел в пересечённую холмами долину. Здесь противник, используя удобный рельеф местности, создал крепкую оборону.
Отбросить врага лобовой атакой было немыслимо. Мы остановились, зарылись в землю. Бои приняли позиционный характер. Наступило время работы разведчиков.
Каждую ночь из своего окопчика я наблюдал, как с наступлением темноты маленькие группы отправлялись в тыл врага за «языком». На рассвете некоторые возвращались обратно, но с пустыми руками. Другие погибали, попадая в засаду или подрывались на минных полях. Достать «языка» долго не удавалось.
Я был разведчиком и не мог равнодушно наблюдать за неудачами моих товарищей. День и ночь думал об этом, в голове рождались десятки планов. Но что мог сделать я – рядовой боец первой роты третьего батальона двести тридцать шестого стрелкового полка?
