Текст книги "Гранит не плавится"
Автор книги: Варткес Тевекелян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)
Наутро ящики и тюки привезли и сдали в таможню, моторную лодку привели в порт на буксире.
Председатель Чека объявил благодарность всем участникам операции.
Пришло письмо от Шурочки, она обещала скоро приехать.
Не знаю почему, но на этот раз её письмо как-то особенно взволновало меня.
Я был очень одинок. После смерти мамы у меня не осталось на всём белом свете ни одного близкого человека. Этим я и старался объяснить своё нетерпение поскорее увидеть Шурочку. Но, конечно, я обманывал самого себя. Не скучал же я так сильно по другим друзьям, даже по самым близким, как, скажем, Костя!..
В доме учительницы музыки я иногда встречал девушек. Одна из них, Мария, нравилась мне. Она была красива. Глядя на неё, я начинал понимать, почему восточные поэты часто сравнивали девушку с чинарой. Высокая, тоненькая, лёгкая, Мария и впрямь напоминала молодую стройную чинару. Волосы у неё были светлые, золотистые, а глаза, длинные ресницы и брови – чёрные. Лёгкий румянец на загорелых щеках придавал ей особое очарование.
Когда мы оставались одни, Мария охотно и непринуждённо разговаривала со мной, шутила, смеялась. Но стоило появиться кому-нибудь из её подруг, как она замыкалась, нехотя отвечала на мои вопросы.
Как-то я встретил её на улице, хотел заговорить с ней, но она холодно кивнула мне головой и ускорила шаги. Озадаченный этим, я спросил у Нины Георгиевны, почему Мария избегает меня при людях.
Старая учительница некоторое время молчала, как бы подыскивая ответ.
– Не знаю, поймёте ли вы правильно… Вы – русский, к тому же из совсем другой среды. Да, да, не удивляйтесь и не качайте головой! К сожалению, некоторые уродливые национальные традиции очень живучи. Родители Марии хорошие, образованные люди, но они в плену устарелых традиций и ни за что не согласятся, чтобы их дочь встречалась с русским парнем.
– А если молодые люди полюбят друг друга?
– Бывали и такие случаи. Правда, редко, но бывали… Обычно это кончалось печально. Родители проклинали свою дочь, отрекались от неё…
– Как всё это дико! – невольно вырвалось у меня. – Нечто подобное случилось с моей матерью, и она очень страдала… Я ещё могу понять, когда люди делятся по классовому признаку, но по национальности – это кажется мне диким! Неужели этому никогда не придёт конец?
– Придёт, конечно! Но для этого нужно немало времени… Мария очень нравится вам? – спросила она вдруг.
– Не знаю… Она добрая, хорошая девушка. Хотелось бы узнать её поближе…
– Понимаю… Скажу вам по секрету, что мне никогда не нравились люди, отступающие перед трудностями! – неожиданно добавила она.
Следствие по делу Гугуши закончилось. Коллегия Чека приговорила нашего товарища к трём годам тюремного заключения. Три года за безделушку стоимостью в три рубля!..
Дня два я ходил сам не свой – всё думал о судьбе Гугуши. И как объяснить старой матери причину исчезновения её сына?.. Что-то нужно было предпринять для спасения парня, но что? Пошёл за советом к Яблочко.
– Вообще-то немножко переборщили, – сказал он. – Впрочем, подошли так строго, чтобы другим неповадно было. Да ведь дело не в сроке, а в самом факте осуждения. Посидит он с полгода – и выпустят, пятно же останется на всю жизнь… Недаром в народе говорят: «Береги честь смолоду».
– Иван Мефодьевич, а если нам поручиться за Гугушу? – предложил я.
– Не знаю… Не знаю, – проворчал он и закурил.
– Мой бывший начальник, Модест Иванович, часто повторял, что мы работаем в органах не только для того, чтобы карать. И он был прав. Неужели такой коллектив, как наш, не сумеет воспитать одного парня, к тому же парня хорошего? Гугуша ведь не враг, не пропащий человек. Опять же – подумайте о его матери, что будет с нею?
– Слушай, Иван, ты чудной какой-то, ей-богу! Зачем агитируешь, зачем бьёшь на жалость? Кто я, по-твоему, председатель Чека, чтобы отменить решение коллегии, или председатель ВЦИК Калинин?
– Рассуждая так, можно от всего отмахнуться!.. Я же знаю, вы сами хотите помочь Гугуше. Пойдёмте к председателю, поговорим с ним, – авось поймёт. В конце концов Гугуша работал с нами, и мы в ответе за него!
– А если не захочет слушать? – Яблочко начал сдаваться.
– Захочет! У нас же есть язык, – объясним!
– Ладно уж, пошли…
Председателем Чека в то время работал у нас старый большевик Цинбадзе. Человек строгий, крутого нрава, он прошёл большую школу революционной борьбы и конспиративной работы, сидел в тюрьмах, не раз совершал побеги из ссылки. Рассказывали, что он подверг домашнему аресту собственную жену за то, что она приняла от какого-то земляка курицу в подарок.
Сразу, по-видимому, догадавшись, о чём пойдёт речь, он принял меня и Яблочко холодно.
– Слушаю, – коротко сказал он, даже не предложив сесть.
– Мы пришли просить вас за одного нашего сотрудника, – начал было Яблочко, но, поймав на себе суровый взгляд Цинбадзе, осёкся и замолчал.
– Лучше бы вы смотрели, чтобы ваши сотрудники не совершали преступлений! – Цинбадзе сердито переставил пресс-папье.
– Мы понимаем, что поступок Гугуши не имеет оправдания, – сказал я. – Но, учитывая его безукоризненную работу и молодость, решили просить вас, товарищ Цинбадзе, разрешить нам взять парня на поруки. Работники комендатуры порта сумеют воспитать Гугушу!.. А так он погибнет…
Председатель не перебивал меня и, кажется, внимательно слушал.
– Любопытно!.. Выходит, вы решили организовать у себя в порту школу по перевоспитанию молодых преступников! – сказал он с чуть заметной усмешкой.
– Нет, мы просто будем примером и советом удерживать его от необдуманных поступков. А он, в свою очередь, постоянно будет чувствовать ответственность перед поручившимися за него товарищами. Я не считаю Гугушу неисправимым преступником. Конечно, пример плохой, но…
– Что «но»? Договаривай!
– Скажу! Парень влюбился в девушку… И то, что он сделал, скорее неразумный душевный порыв, чем преступление! Не взял же он ничего более ценного, – взял грошовую безделушку…
– Смотри, пожалуйста, какими словами он оперирует: «любовь, душевный порыв»!.. Этак можно всё оправдать! – Цинбадзе некоторое время молчал, внимательно глядя на меня. – Впрочем, в твоих словах есть какая-то логика… Садитесь! Сейчас позовём сюда товарища Лордкипанидзе.
Он позвонил своему заместителю и попросил его зайти.
– Эти орлы пришли ходатайствовать за того парня, который стащил вязальные принадлежности в княжеском доме! – начал Цинбадзе, когда в кабинет к нему вошёл Лордкипанидзе. – Хотят взять его на поруки. Что ты скажешь на это?.. Во всём этом деле есть одна правильная мысль: парень будет чувствовать ответственность перед своими товарищами и, надо полагать, исправится.
– За одного битого двух небитых дают, – согласился Лордкипанидзе. – После этого урока Гугуша скорее руку себе отрубит, чем сделает новую глупость.
У меня отлегло от души – дело шло на лад!..
– А что, в самом деле, Алексей, если приговор считать условным и выдать парня на поруки работникам комендатуры? – спросил Цинбадзе. – Ну, а если не справятся с ним, вдвойне с них взыщем!
– Согласен! – сказал Лордкипанидзе.
– Большое вам спасибо! Мы уж постараемся! – Я не хотел скрывать радость. – Можно взять Гугушу с собой?
– Видал, какой прыткий? Нет, вы сперва соберите всех сотрудников, вынесите постановление, пришлите его нам, – тогда мы пересмотрим решение.
– Хорошо! Сегодня же пришлём вам постановление общего собрания! – Считая разговор законченным, мы поднялись, но Лордкипанидзе задержал нас.
– У меня тоже есть одно дело к вам, – сказал он и спросил: – Силин, ты когда-нибудь бывал в Красных казармах?
– Нет! Слыхать слыхал, но бывать не пришлось…
– В казармах человек четыреста армянских беженцев – женщины, дети, старики. Они, спасаясь от турецкой резни, ещё в тысяча девятьсот девятнадцатом году бежали из Карса, Ардагана и застряли здесь, а сейчас форменным образом голодают. Началась эпидемия тифа… Нужно этих несчастных во что бы то ни стало спасти. У нас пока нет никаких средств. Москва обещала помочь, но только месяца через полтора. Что, если эту задачу возложить на вас?
Мы с Иваном Мефодьевичем переглянулись и одновременно пожали плечами, не понимая, чем мы можем помочь голодающим беженцам.
– Не дошло? – спросил Цинбадзе.
– Нет…
– Сейчас объясню. Вы постоянно имеете дело с импортёрами, спекулянтами, валютчиками, знаете их всех наперечёт, так? Соберите всю эту компанию, потолкуйте. Вежливенько нажмите на них, – пусть раскошелятся малость и помогут голодным людям, хотя бы во имя спасения своих чёрных душ! Чего-чего, а грехов у них хоть отбавляй! Надеюсь, теперь поняли?
– Более или менее, – нерешительно ответил Яблочко. – Понять, конечно, поняли, но ведь скряги они, за копейку чёрту душу отдадут! Могут и отказаться…
– А вы сделайте так, чтобы не отказались! Речь идёт о спасении четырёхсот человек. Кому, как не нам, чекистам, позаботиться о них? – сказал Цинбадзе.
– Сделаем всё, что в наших силах! – Яблочко поднялся. Встал и я…
На улице, прежде чем заговорить, Яблочко долго молчал. Видно, задание пришлось ему не по душе…
– Что молчишь? – наконец закричал он на меня.
– Думаю, – ответил я.
– «Думаю, думаю»! – передразнил Яблочко. – Твоими думами голодных не накормишь… Чёрт те что получается! На четвёртом году революции идти кланяться всякой сволочи: так, мол, и так, выручайте, пожалуйста… Да мне легче десять суток на вахте простоять в штормовую погоду!..
– Едва ли после этого голодные почувствовали бы себя сытыми!
– Чем зубы скалить, лучше скажи, с чего начать?
– По-моему, прежде всего надо сагитировать хотя бы несколько денежных тузов, пользующихся влиянием на чёрном рынке, и действовать через них.
– Я тоже так считаю!.. Но знаешь, начальство за дорогую цену отдало нам Гугушу! Такую тяжесть взвалили…
– Гугуша тут ни при чём… Иван Мефодьевич, возьмём извозчика и поедем в Красные казармы. Посмотрим, что там творится…
– Поехали! – согласился Яблочко.
На окраине города высились мрачные стены казарм, выложенные из красного, потемневшего от времени кирпича. Отсюда, наверно, и название – Красные. Дорога к воротам превратилась в болото, и мы с трудом пробрались в обширный грязный двор, где в куче мусора копошились босые, исхудавшие детишки в лохмотьях.
Вошли в первые попавшиеся двери, и то, что предстало перед нашими глазами, было ужасно.
В огромном, сыром и грязном помещении, прямо на каменном полу, ютилось десятка два семей. По углам, укрытые тряпьём, стонали больные. На руках высохших, как мумии, желтолицых женщин плакали грудные дети. И этот негромкий, безнадёжный, жалобный плач немыслимо было слушать – он терзал сердце…
Обитатели казарм окружили нас.
– Неужели Советская власть допустит, чтобы люди сгнили здесь заживо? – спросила плоскогрудая женщина, возраст которой трудно было определить. Судя по глазам, она была молодой, но измождённое, всё в морщинах лицо и космы седеющих волос превращали её в старуху.
– Больных увезите, больных! – визгливо кричала из своего угла седая старуха, протягивая к нам руки.
– Спасите детей!.. Смотрите, на кого он похож! – мать с лихорадочно блестевшими от голода глазами показала нам своего ребёнка – в жалком тряпье копошился маленький скелетик, обтянутый бледной кожей.
– Хватит! – громко крикнул Яблочко. Он был очень бледен. – Честью клянусь, мы поможем вам! И больных заберём, и детей накормим! – Он повернулся и быстро вышел. Никогда ещё я не видел его таким взволнованным.
Молча обошёл он все казармы, – везде та же картина. И только когда мы уже подъезжали к порту, он негромко сказал мне:
– Одно дело слышать, и совсем другое – видеть своими глазами… Цинбадзе прав: для спасения этих несчастных все средства хороши! Я готов идти на поклон не только к паршивым спекулянтам, а к самому чёрту-дьяволу!..
В тот же вечер в отдельном кабинете ресторана «Италия», за двумя бутылками вина, мы вели дипломатические переговоры с тремя воротилами чёрного рынка: со старым нашим знакомым Графом, невероятно толстым импортёром Неврузом, национальность которого никто не мог определить, и известным валютчиком и игроком в рулетку Чернышёвым.
Иван Мефодьевич сделал несколько глотков вина, откашлялся и, не глядя на своих слушателей, произнёс довольно длинную речь о необходимости сострадания к ближним своим.
– Все мы смертны, – философствовал он, – и на тот свет ни черта с собой не унесёшь!.. Всё – слава, богатство, красота, молодость – исчезнет как дым. И только добрые дела человека в памяти потомства…
Граф слушал с чуть приметной насмешливой улыбкой, флегматичный Невруз катал хлебные шарики, а Чернышёв откровенно зевал от скуки.
– Мы с Силиным были сегодня в Красных казармах. И то, что увидели там, не поддаётся описанию! – продолжал Яблочко. – Дети превратились в живые скелеты, женщины высохли – одни кости да кожа. О стариках и старухах говорить нечего – мрут как мухи. Ко всем их бедам прибавился ещё тиф… Мы и подумали, неужели нельзя спасти этих несчастных? – Он стукнул по столу кулаком так, что звякнули стаканы, и тяжёлым взглядом обвёл собравшихся.
Некоторое время все молчали.
– Правильно, нужно, чтобы местные власти оказали им немедленную помощь! Иначе эпидемия тифа распространится на весь город, – сказал Чернышёв.
– Можно собрать пожертвования тоже! – вставил Невруз.
Мы с Яблочко переглянулись.
– Нет, такими полумерами не обойдёшься! – Иван Мефодьевич ещё раз внимательно посмотрел на сидящих за столом и решил раскрыть карты. – Вот что, господа хорошие! Вы пользуетесь большим влиянием среди торговцев, и мы обращаемся к вам с просьбой, – да, чёрт возьми, с просьбой! – подчеркнул он: – Используйте ваше влияние, сагитируйте денежных людей города, – пусть раскошелятся малость ради такого благого дела, с таким расчётом, чтобы хватило месяца на два! Потом уж мы сами позаботимся о беженцах…
Наступило тягостное молчание. Чтобы как-нибудь нарушить его, Граф подозвал официанта и заказал ещё вина, хотя на столе стояли недопитые бутылки.
– Мы с Иваном Мефодьевичем надеялись, – сказал я, – что вы возьмёте на себя инициативу в деле спасения голодающих. Было бы хорошо хоть примерно подсчитать, что потребуется для этого. Если разрешите, подумаем вместе: в день два раза горячая пища, хлеб, ну, скажем, по четыреста граммов на человека, кое-какая одежда, обувь… Окна в казармах нужно забить хотя бы фанерой, нужно поставить железные печи. И прежде всего нужно свести обитателей казарм в баню, хорошенько продезинфицировать одежду и помещение. Заботу об этом мы возьмём на себя: договоримся, чтобы бани дня два обслуживали только жителей казарм. Дезинфекционные камеры тоже пригоним и, конечно, предоставим несколько походных кухонь, не говоря уже о том, что разместим больных в больнице…
– Только и всего? – воскликнул Чернышёв.
– Что же ещё? – спросил я.
– Допустим на минуту, что необходимые средства будут собраны, – сказал Чернышёв. – Мне просто непонятно – кто, по-вашему, будет заготовлять продукты, готовить пищу и, наконец, выдавать её?
– Мне трудно давать советы, – ответил я, – но если вы спросите моё скромное мнение, то я, с вашего разрешения, кое-что скажу… Я на вашем месте собрал бы всех нужных людей и, разъяснив им задачу, избрал бы инициативную тройку – председателя, казначея и секретаря. Эта тройка и должна руководить всей практической работой. Может быть, придётся нанять завхоза, счетовода и поваров… Впрочем, в этих делах вы куда лучше разбираетесь, чем мы с Иваном Мефодьевичем. К слову сказать, можно привлечь на общественных началах и обитателей казарм.
– Знаете, что я вам скажу, друзья? – заговорил Граф. – Мне лично эта идея нравится! Если захотим, то с божьей помощью и деньги соберём, и голодных накормим!.. Пусть Советская власть не думает, что мы, дельцы, ни на что больше не способны, кроме как делать деньги!.. Иван Мефодьевич, товарищ Силин, я ставлю перед вами одно единственное условие: предоставьте нам полную свободу и не вмешивайтесь в наши дела!
– Согласны! – не сговариваясь, в один голос ответили мы.
– Порядок! – оживился Граф. – Завтра же соберём всю биржу, – пусть благородные деловые люди пошарят в кошельках, а их добрые жёны и прелестные дочки покопаются в гардеробах… У первых найдутся гроши, у вторых ненужное барахло – всё пригодится. Людей тоже найдём, не беспокойтесь. Граф трепаться не любит, сказано – сделано. А теперь ша – об этом больше ни слова! Давайте выпьем!..
У этого афериста оказались незаурядные организаторские способности. Я присутствовал на собрании дельцов и до сих пор не могу без улыбки вспоминать его горячую речь – удивительную смесь высокопарных фраз и блатных словечек.
«…Мы уже сделали выкладки, и сейчас наш достопочтенный друг Чернышёв, которого я рекомендую избрать казначеем, прочитает, сколько с кого следует. Извиняюсь, если кто вздумает мухлевать, то могут произойти огорчительные недоразумения, и тогда, как поётся в одной известной песне, ему не поможет ни бог, ни царь и не герой. Это говорю вам я – небезызвестный Яков Граф…»
На этом собрании он единогласно был избран председателем инициативной группы, а Чернышёв казначеем. Секретаря не избрали. По этому поводу Граф изрёк глубокомысленно: «Граждане, кто-кто, а вы знаете: когда в деле больше двух компаньонов, начинается шухер. Мы с Чернышёвым и так справимся!..» И все согласились с этим его доводом…
Работа закипела. В одной секции специально арендованного Чернышёвым склада росли груды поношенной одежды и обуви, в другой кладовщик аккуратно складывал мешки с мукой, крупой, сахаром, ящики со сгущённым молоком.
Ивану Мефодьевичу с превеликим трудом удалось разместить больных в городские больницы, а я, при содействии нашего всемогущего начхоза, достал у военного комиссара походные кухни и дезинфекционные камеры.
Пока жители казармы мылись в бане, специальная команда дезинфицировала помещение, забивала окна, устанавливала железные печки-буржуйки. После бани всем нуждающимся выдавали одежду, обувь.
По строгому графику, два раза в день, в восемь утра и в пять часов вечера, во двор казарм въезжали походные кухни с дымящейся похлёбкой и тележки с хлебом. Детям сверх того выдавали ещё по кружке сладкого кофе.
Женщины, обитательницы казарм, принимали, живейшее участие во всём – помогали поварам раздавать еду, резали хлеб, мыли посуду.
Граф частенько приезжал в казармы и вёл себя как полновластный хозяин – вникал во все мелочи, давал распоряжения, а иногда и покрикивал. По всему видно было, что ему нравилась роль «попечителя».
Как-то мы встретились с ним во дворе, при раздаче еды.
– Ну что скажете, уважаемый товарищ Силин, на Графа можно положиться? – самодовольно спросил он.
– Без сомнения! – ответил я и, чтобы сделать ему приятное, добавил: – Вы с вашими способностями не с такими бы ещё делами справились…
– А что вы себе думаете? Иди я в революции за большевиками, большим комиссаром стал бы!.. Мой кореш, Гриша Бык, – он теперь начальник одесской милиции, – говорил: «Яша, не будь дураком. Подумай сам, кто мы? Так себе, ирония судьбы, пыль на сапоге последнего урядника. Теперь захоти – и можешь стать всем…» Не слова, а чистое золото! Не послушался… Характер такой – люблю шикарную жизнь, баб люблю. Мой принцип: решил заводить кралю, заводи такую, чтобы все завидовали! Обедать – так в лучшем ресторане. Не можешь – сиди у себя в конуре, грызи корку сухого хлеба…
Однажды Яблочко втолкнул ко мне в кабинет двух верзил – грузчиков. Они были в традиционных парусиновых шароварах, в широченных блузах из мешковины, доходящих до колен.
– Полюбуйся на них! Рабочими называются, а сами бандиты чистейшей пробы, – сказал Яблочко. Он был очень расстроен.
– Полегче, начальник, говори, да не заговаривайся! – огрызнулся один из грузчиков с опухшим лицом завзятого пьяницы. – Ты не имеешь никакого права оскорблять красного кавалериста! Я два года с Будённым беляков бил. Перекоп брал, понял?
– А теперь решил воровством заниматься? Нечего сказать, подходящее занятие для будённовца! – Яблочко подошёл к нему, поднял блузу и показал мне длинный мешочек, набитый сахарным песком.
– Ну взял, не отрицаю… Тебе что, буржуйского добра жалко?
– Вот направлю в особую тройку – будешь знать, чего жалко, чего не жалко!.. Совсем распустились – из каждого мешка крадёте килограмм, а то и два. Пьянствуете, хулиганите, Советскую власть позорите!
– Испугал!.. Плевали мы на ваши тройки! – и, сказав так, второй грузчик плюнул на пол.
– Ну, погоди!.. Попляшешь ты у меня! – Яблочко вызвал дежурного и приказал арестовать грузчиков.
Когда их увели, Яблочко рассказал мне:
– Иду и вижу: за забором, недалеко от проходной, собралась толпа скупщиков. Сразу смекнул, в чём дело: сегодня разгружают греческий пароход, – значит, братва опять примется за своё!.. Так и есть, – не прошло и десяти минут, как пятеро грузчиков вышли из порта и прямо к скупщикам – продавать сахарный песок. Я – за ними. Трое убежали, этих удалось задержать. Нет, пока мы не очистим порт от ворюг, порядка не будет!
По городу давно уже ходили слухи о безобразиях, творимых портовыми грузчиками. Мы тоже знали о них немало. Нам было известно, что среди грузчиков попадались бывшие анархисты, махновцы и даже участники кронштадтского восстания. Прикрываясь почётным в нашей стране званием рабочего, они занимались воровством, пьянствовали, устраивали дебоши. Эти подонки проявляли много изобретательности: изготовляли из жести трубочки с острым концом, с помощью которых при переноске сыпучих грузов заполняли свои мешочки, спрятанные под блузами. «Нечаянно» разбивали ящики, уронив их на пол, – таскали банки со сгущённым молоком и консервы. Всё это ловко пряталось и тут же продавалось спекулянтам.
Совсем недавно грузчики устроили грандиозную драку с матросами турецкого парохода. В ней участвовало с обеих сторон более шестидесяти человек и победителями вышли грузчики. Трёх матросов, получивших тяжёлые увечья, пришлось отправить в больницу, ещё несколько человек отлёживалось в пароходном лазарете.
В тот же день турецкий консул посетил местный ревком и выразил резкий протест против бесчинства портовых рабочих, а капитан парохода потребовал от начальника порта возмещения убытков. В другой раз грузчики отказались разгружать иностранный пароход по той лишь причине, что весь груз был в тюках и украсть что-либо было невозможно. Иногда мы задерживали одного-другого вора или хулигана, судили их, но это ничего не меняло.
Пока мы обсуждали, как поступить с двумя задержанными грузчиками, случилось нечто совсем уж нетерпимое. Один за другим прогремели два выстрела. Мы кинулись к проходной будке. На земле лежал часовой, а человек пятьдесят грузчиков неторопливо удалялись, шагая по причалу.
Часового подняли, перевязали рану. Когда он пришёл в себя, выяснили следующее: толпа полупьяных грузчиков с криками и руганью направлялась к нам в комендатуру, с явной целью выручить своих дружков. Часовой дал два предупредительных выстрела. В тот же момент на него посыпался град камней. Он упал – это отрезвило хулиганов, и они отступили.
Терпеть больше было нельзя. Дикая выходка хулиганов приобретала политический оттенок. Она была на руку некоторым иностранцам, которые не замедлили бы сочинить всякие небылицы «о крупных волнениях в советском порту», «о кровавых столкновениях между бастующими рабочими и вооружённой охраной». Это часто делалось в то время, как делается и до сих пор. Нужны были срочные меры.
Мы отправились в Чека и рассказали о случившемся. Цинбадзе пришёл в ярость. Он стучал кулаком по столу и требовал немедленно положить конец безобразиям. Возмутился и Лордкипанидзе, сторонник мягких мер, считавший в своё время неудобным производить массовые аресты «хотя и разложившихся, но всё же рабочих»…
Решено было арестовать зачинщиков и главарей воровской шайки. Операция была закончена к утру, мы арестовали сорок три человека. Следствие выявило много новых фактов, о которых мы даже не подозревали. Некоторые из «грузчиков», завербованные иностранными разведками, передавали шпионские материалы через специальных лиц из команд иностранных пароходов.
Семеро главарей были приговорены к расстрелу за саботаж и подрыв экономической политики Советской власти. Приговор был опубликован во всех газетах.
Горком партии направил для работы в порту тридцать коммунистов и комсомольцев.
Зима вступила в свои права. Дни стояли серые, ненастные. По утрам над морем стлался густой туман. Дул холодный ветер. День и ночь не переставая лил дождь. И на душе было тоскливо, – как никогда, я ощущал своё одиночество. Хотелось тепла, уюта, душевного сочувствия, что хоть немного скрасило бы однообразные дни, заполненные тяжёлой работой… Иногда я уходил на пустынный берег моря, садился на скалы, следя за полётом чаек… «В чём счастье?» – думал я. То, что мы, как говорил мой отец, перевернули мир вверх дном, – разве это не величайшее счастье? Я прекрасно понимал это, но на душе всё равно было тоскливо…
Единственным моим утешением были книги и музыка. Читал я много, жадно, до одури, а в положенные дни ходил на уроки музыки. На скорую руку повторял гаммы, потом играл для себя всё, что вздумается. Добрейшая Нина Георгиевна, кутаясь в шаль, садилась в кресло и слушала…
Однажды, придя на урок, я застал Марию. Давно уж я не видел её. Увлёкшись игрой, она не заметила моего прихода. Я стоял за её спиной и смотрел, как длинные, тонкие пальцы девушки бегали по клавишам. Мария тонко чувствовала музыку. Она кончила играть, повернула голову и, увидев меня, смутилась.
– Играйте, не буду вам мешать! – сказал я и отошёл в сторону.
Мария молчала, опустив руки на колени. Тогда я спросил:
– Почему вы избегаете меня?
– Я не избегаю… Увидят меня с вами – пойдут ненужные разговоры…
– Не понимаю! Неужели в наше время человек может быть рабом устарелых взглядов?
– Может быть, вы и правы… Но что поделаешь, не все ведь понимают это… Мне, например, очень хотелось бы поехать в Москву, поступить в консерваторию, стать пианисткой…
– За чем же остановка?
– Во-первых, говорят, там очень голодно… Впрочем, главное не в этом. Мои родители ни за что не согласятся отпустить меня…
Пришла Нина Георгиевна, и разговор оборвался. Старая учительница сияла.
– Я прямо из театра! – Капельки дождя, как жемчужины, блестели в её седых волосах. – Сегодня у меня большая радость!
– Что ж случилось, Нина Георгиевна? – спросил я.
– Вызвали в театр и предложили работать концертмейстером. С завтрашнего дня приступаю…
– А как же мы? – спросила Мария.
– Самых способных не оставлю. Их наберётся человека четыре-пять, не больше. С остальными придётся распрощаться, – стара стала, сил на всё не хватит!
– Кто же они, эти счастливцы? – спросила Мария и даже слегка побледнела от волнения.
Старая учительница подумала, прежде чем ответить.
– Ну, скажем, ты, Иван, Сусанна Кантария и Тамара Гобиашвили, – сказала она и попросила: – Достань, пожалуйста, чашки, накрой на стол. Будем пить чай…
За чаем Нина Георгиевна предалась воспоминаниям. Она рассказала нам, как после её первого публичного концерта знакомые и даже родня отвернулась от неё, считая неприличным для девушки из хорошей семьи, да ещё грузинки, выступать на сцене. Кумушки сочиняли о ней всякие сплетни, а богатые купцы наперебой приглашали в ресторан.
– Тяжело было… Даже вспоминать не хочется! – вздохнула она. – Актрис считали чуть ли не за падших женщин, не пускали в «порядочные» дома.
После чая Нина Георгиевна под благовидным предлогом ушла на кухню и оставила нас одних.
Мы сидели на диване и, перескакивая с одного предмета на другой, говорили о музыке, о прочитанных за последнее время книгах.
Мария много читала, любила стихи, хорошо знала историю музыки. Со мною в этот вечер она держалась просто, непринуждённо. Но когда я пригласил её в театр, она сразу переменилась.
– Нет, нет, с вами я не могу пойти! – поспешно сказала она.
– Почему?
Она ничего не ответила, встала, прошлась по комнате. Потом села за рояль и тихонько начала подбирать незнакомую мне грустную мелодию.
В тот вечер я ушёл от Нины Георгиевны с тяжёлым сердцем…
