Текст книги "Гранит не плавится"
Автор книги: Варткес Тевекелян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
– Видишь, нашлось-таки! Сейчас напишу расписку…
– Может, оставите?.. Единственная память о матери. К тому же они стоят гроши…
– Сказано, есть решение ЦК! – Нестеров открыл ящик стола и бросил в него часики.
– Может, я стоимость внесу? – сделал я последнюю попытку, хотя денег у меня не было ни копейки.
– Не болтай глупости и сантименты не разводи! – сурово оборвал меня Нестеров. – Лучше скажи, в каком кружке политграмоты занимаешься?
– Ни в каком.
– Вот тебе и раз! Что ты, Устав не знаешь? Давай запишу. – Он достал тетрадь. – Запишу тебя в свой кружок. Занятия по пятницам, в шесть вечера. Смотри не запаздывай!
– Ладно…
– Постой! Возьми квитанцию.
Я молча сунул бумажку в карман и вышел. Яблочко дожидался меня у выхода.
– Где ты запропастился? – рассердился он. – Уже полдень, а мы с тобой ещё не были в порту!..
Я рассказал ему про мамины часы.
– Память о матери нужно держать в сердце, а не таскать в кармане, – сказал Иван Мефодьевич. Его слова показались мне убедительными. Но ведь сердце не всегда подчиняется разуму – оно ноет и болит само по себе…
Разве я не носил память о маме в сердце? После того как я побывал дома и узнал о её смерти, я всегда думал о ней. Во сне она часто приходила ко мне, садилась рядом и гладила по голове, как когда-то в детстве. Слёзы медленно катились по её бледным щекам… Я просыпался и долго не мог уснуть. Мысль о том, что я повинен в маминой смерти, никогда не выходила у меня из головы…
Понурив голову, я молча шагал рядом с Яблочко. Он искоса посматривал на меня, но ничего не говорил. Несмотря на кажущуюся грубость, Иван Мефодьевич был чутким человеком и понимал, что сейчас лучше не утешать меня…
В порту меня ждала куча телеграмм. Поздравляли все друзья: Власов, Кузьменко, Амирджанов, Левон, Бархударян и даже Костя из Москвы. Шурочка писала: «Миленького поздравляю, желаю большого счастья, целую» – и, видимо, считая последние слова нескромными, добавила: «как сестра». От одного Акимова не было ни слова.
Я написал всем ответы. Комиссара и командира поздравил с высокой наградой, просил сообщить об Акимове, остальных поблагодарил и с пачкой ответных телеграмм в руке пошёл к Яблочко.
– Иван Мефодьевич, одолжите денег или разрешите отправить эти телеграммы за счёт порта, – попросил я и положил их перед ним.
Он пробежал глазами написанное мною и протянул мне сто тысяч рублей.
– Почему у тебя нет денег, разве ты не получил? – спросил он.
– Откуда?
– Вот скряга, без скандала никогда ни копейки не даст!
Иван Мефодьевич долго крутил ручку телефонного аппарата, пока дозвонился.
– Сидор Яковлевич, дорогой! Есть у тебя хоть капелька совести? – кричал он в трубку. – «Что, что»! Будто сам не знаешь! У парня большая радость, его орденом наградили, а ты ему денег не даёшь… Ай-ай-ай, не понимаешь, о ком речь? Так я тебе напомню: об Иване Силине, моём помощнике… Сам мог догадаться… Ладно, я пришлю его, только смотри не обижай… Ну, будь здоров. – Он повернулся ко мне и сказал: – Отправь свои телеграммы и зайди к Сидору Яковлевичу, он обещал выдать тебе всё, что полагается.
– За что?
– За бриллианты, – забыл?
– Устал очень, Иван Мефодьевич, разрешите взять дежурного извозчика, – попросил я. Идти в третий раз в Чека пешком после бессонной ночи было невмоготу.
– Валяй!
По дороге заехал на почту, отправил телеграммы и получил ворох сдачи: целых сорок семь тысяч рублей мелкими деньгами.
Главный бухгалтер, дымя папиросой, долго щёлкал косточками счётов.
– Нет, столько не дам! – сказал он наконец. – Этак можно совратить самых стойких работников!.. Получай два миллиона и уходи. Полагается больше, гораздо больше, но ты их не получишь. Между прочим, речь идёт только о контрабанде, о бриллиантах ничего не сказано…
Сидор Яковлевич извлёк из железного ящика гору дензнаков, дважды пересчитал их и разложил передо мной пачками. Я не знал, куда их деть. Видя моё затруднительное положение, он одолжил мне мешочек.
– Бери, – сказал он. – Потом принесёшь.
На обратном пути ещё раз зашёл на почту – послал Шурочке вторую телеграмму: «Приезжай гости, очень хочу видеть. Закажу номер гостинице».
Со вчерашнего вечера мы с Яблочко ничего не ели. От голода у меня сосало под ложечкой, но идти в столовую было некогда. Сбегал на соседний базар, купил помидоров, овечьего сыра, свежих кукурузных лепёшек, вскипятил чайник, и мы с Иваном Мефодьевичем поели на славу.
– Когда желудок полный, то и голова вроде лучше работает, – сказал Яблочко, закуривая. – Самое время обмозговать положение. Тот синьор наверняка осведомлён о сегодняшних событиях. Интересно, как он поступит теперь? Должен бы отступиться… С другой стороны, картины уплыли, барыша нет, – вернуться же домой с пустыми руками для него хуже смерти. Стало быть, рискнёт переправить человека за деньги. Как думаешь, Ваня, рискнёт или нет?
– Зачем гадать, Иван Мефодьевич? Давайте примем меры предосторожности…
– Это само собой! Но интересно ведь разгадать планы противника. Сам знаешь, в нашей работе часто бывает так, что не за что ухватиться – никаких тебе материалов, никаких зацепок, – а довести дело до конца надо. Вот и приходится залезать в шкуру противника и думать за него.
– По-моему, рискнёт. Подумает, что мы охотились только за картинами, а об остальном ничего не знаем.
– Правильно! – Яблочко встал. – А теперь за дело. Темнеет уже. Пусть Гугуша возьмёт фонарь и заменит дежурного у проходной. Скажи ему, чтобы был осторожен, – иначе недолго и дров наломать…
Гугуша, как всегда, был в хорошем настроении, в чёрных глазах лукавая улыбка. Выслушав мой приказ, он откозырял по-военному:
– Есть быть очень осторожным и дров не ломать! – Немного подумав, добавил – Зачем дрова ломать? Жарко, печку топить не надо!..
После его ухода я сел у открытого окна и ещё раз перелистал дела пассажиров, уезжающих утром на итальянском пароходе.
Нас смущал один из них, по фамилии Григорян, белолицый человек, с маленькими усиками, лет тридцати пяти. В анкете на вопрос о профессии ответил коротко: «Пекарь». Однако его холёный вид и складная русская речь не укладывались в этот ответ. Он меньше всего походил на рабочего человека. Никаких дополнительных материалов о нём у нас не было.
Вдруг за окном послышался крик и вслед за ним выстрел.
Я сунул бумаги в сейф, выскочил в открытое окно и побежал к пристани. Кажется, успел вовремя. У проходной, вцепившись друг в друга, катались по мокрому асфальту двое: Гугуша и человек в одежде итальянского матроса.
– Отставить! – крикнул я, и это подействовало. Матрос и Гугуша одновременно вскочили на ноги.
– Сволочь! Я его вежливо спрашиваю, откуда у него такой пропуск? А он бьёт меня по лицу! – задыхаясь, объяснял Гугуша. – Понимаешь, кацо, пьяного изображал – свистит и нарочно качается! Удара не ждал, на землю упал, но успел за ноги удержать. Он тоже упал, тогда я выстрел дал!
Подошёл Яблочко. Я коротко доложил ему о происшедшем.
– Ведите к нам, разберёмся! – приказал он.
В ответ на предложение последовать за мной (я отлично знал, что никакой он не итальянец, но говорил с ним всё-таки по-французски) матрос, продолжая играть роль пьяного, пролепетал какие-то невнятные слова – смесь итальянского с французским – и показал рукой на выход.
– Не кривляйтесь! – оборвал я его, и он молча пошёл за мной.
Придя к себе, я приказал дежурному по комендатуре сменить Гугушу. Потом занялся задержанным. Спросил, есть ли у него оружие. Он отрицательно покачал головой. Я проверил и извлёк из заднего кармана его брюк маленький никелированный браунинг.
– На каком языке предпочитаете разговаривать – на русском или на французском? – спросил я его.
– Я русского языка не знаю! – Он говорил на хорошем французском языке.
– Скажите, зачем вам понадобилось рядиться в матросскую одежду?
– Я и есть матрос… Кочегар, понимаете?
– Как не понимать! У вас на лице написано, что вы всю жизнь топили котлы, а в часы отдыха изучали французский язык!.. Будете продолжать играть комедию или ответите по существу?
Он пропустил мои слова мимо ушей и, сладко зевнув, сказал:
– Спать хочется!.. Сегодня мы с друзьями изрядно выпили, и голова соображает плохо. Пойду к себе, высплюсь, а утром – к вашим услугам! Отвечу на все вопросы…
– Нет уж, спать вам придётся у нас.
Матрос пожал плечами.
Иван Мефодьевич сидел на диване, покуривал и внимательно слушал наш разговор, хотя ни слова не понимал.
– Ничего, заговорите… – Не успел я закончить фразу, как дверь распахнулась и в кабинет влетел второй помощник капитана, синьор Эрнесто.
– На каком основании вы задерживаете итальянских матросов? – закричал он.
– Прежде всего не кричите! И, если можно, говорите со мной по-французски, – предложил я. – И потом, мы итальянского матроса не задерживали.
– А этот?
– Он не итальянский матрос.
– Это мне лучше знать! Отпустите его.
Я перевёл слова помощника капитана Ивану Мефодьевичу.
– Передай этому господину, что он находится не где-нибудь в колонии, а в Советской России! Мы никому не позволим так разговаривать с нами. Пусть господин помощник капитана командует у себя на пароходе и не вмешивается в наши дела!
Выслушав ответ коменданта порта, синьор Эрнесто так и вскипел от злости. Он грозил пожаловаться итальянскому консулу. Если мы, говорил он, сейчас же не отпустим матроса, то завтра он не возьмёт ни одного пассажира. Он подымет скандал во всём мире, все итальянские пароходы перестанут заходить в русские порты.
– Прежде чем упорствовать, подумайте о последствиях! – пригрозил итальянец.
Я не стал переводить его слова Ивану Мефодьевичу, а ответил сам:
– Вы говорите очень горячо, синьор капитан, но при этом упускаете из виду одно пустяковое обстоятельство. Человек, которого вы хотите выдать за кочегара вашего парохода, не итальянец и никогда не был ни матросом, ни кочегаром. Он – русский. Нужно полагать, что подлинный кочегар находится сейчас у себя в кубрике и пьёт вино на те деньги, что получил от вас. Если вы будете настаивать, мы легко докажем всё это в присутствии господина итальянского консула. И, кстати, попросим господина консула выяснить, по какой причине была сделана попытка незаконно увезти этого гражданина.
– Вы заблуждаетесь! – сказал синьор Эрнесто. И хотя на этот раз голос его звучал не так уверенно, сдаваться он не хотел. – Я это дело так не оставлю! – выкрикнул он напоследок и выбежал из кабинета.
– Ты объяснил ему? – спросил Яблочко, улыбаясь.
Я нагнулся и тихо рассказал план, который только что пришёл мне в голову.
Иван Мефодьевич кивнул в знак согласия, вышел и скоро вернулся.
Мы, все трое, сидели молча. Иван Мефодьевич продолжал курить, задержанный делал вид, что дремлет, а я подготавливал протокол допроса.
Минут через десять вошёл Вася и положил на стол гражданскую одежду: брюки, пиджак.
– Переодевайтесь, – сказал я по-русски.
Мнимый матрос на миг растерялся.
– Переодеваться? – по-русски спросил он.
Мы с Иваном Мефодьевичем расхохотались.
– Оказывается, по-русски вы разговариваете так же свободно, как по-французски! Не стесняйтесь, надевайте гражданскую одежду.
Руки его дрожали. Куда только девалась его бравая осанка! Сейчас, с открытой грудью, в поношенном пиджаке, он имел довольно жалкий вид.
Я не сомневался, что документы, если только они у него были, зашиты под подкладкой, – к этому нехитрому приёму прибегали в то время многие. Я распорол подкладку матросской куртки и – о радость! – извлёк оттуда два лоскута, исписанные химическим карандашом. Первый документ был рекомендательным письмом, по-видимому, адресованным кому-то из руководителей эмигрантского центра за границей, – ещё одно свидетельство того, что у нас продолжает действовать хорошо организованное контрреволюционное подполье.
Документ гласил:
«Ваше высокопревосходительство.
Податель сего, господин Потаржинский Евгений Борисович, направляется к вам для информации и связи, как об этом вы изволили просить.
Многолетние и неоспоримые заслуги господина Потаржинского перед отечеством дают нам основание рекомендовать его вашему высокопревосходительству как заслуживающего полного доверия сотрудника.
Остаюсь преданный вам С. X.
P. S. Евгения Борисовича знают Н. С. и К. В. 26 июля 1921 года».
Второе письмо было адресовано некоему господину Альфреду во Флоренции с просьбой выдать двадцать фунтов стерлингов синьору Эрнесто Сенини и тридцать фунтов Потаржинскому Е. Б. В конце вместо подписи стояли какие-то условные знаки.
– Да!.. Дело поставлено широко! – воскликнул Яблочко, прочитав оба письма. – Теперь, когда ваши карты биты, – обратился он к Потаржинскому, – надеюсь, вы не будете отпираться? Скажите, кто дал вам письмо и через кого вы связались с синьором Эрнесто здесь?
– Я вам ничего не скажу, – нервно зашипел он. – Хоть расстреляйте, всё равно не скажу!
– Что вы, как это можно – расстреливать человека, имеющего такие большие заслуги перед отечеством! – съехидничал Иван Мефодьевич. – Будьте благоразумны, выкладывайте всё!..
Молчал он с удивительным упрямством. Мы с Иваном Мефодьевичем бились целых два часа, но не сумели вытянуть из него ничего путного. Пришлось отправить его в камеру.
– Поезжай-ка, Ваня, в Чека, сдай эти документы и через шифровальный отдел передай в центр подробную информацию, – приказал Яблочко и добавил: – Мешкать нельзя, тут, брат, дело нешуточное!..
Наутро получили директиву: немедленно доставить арестованного Потаржинского в Москву…
Посадка на итальянский пароход заканчивалась. Подняли трапы, пароход дал третий гудок. Наши сотрудники пропустили на пристань толпу провожающих, разносчиков и праздношатающуюся публику.
Я без особой цели прохаживался по пристани. Около парохода шла бойкая торговля. Мальчишки-разносчики предлагали пассажирам фрукты, папиросы. Подсчитав брошенные им деньги, они привязывали к верёвкам маленькие плетёные корзиночки с покупками, а пассажиры преспокойно поднимали их на пароход. И снова, как в первый день, я подумал о том, что при таких порядках все наши усилия и старания не пропускать контрабанду сводились на нет. Через несколько минут эти мои предположения подтвердились. Я увидел, как «пекарь» Григорян, о котором я уже упоминал, бросил на асфальт причала деньги и громко попросил у мальчика с лотком пачку папирос «Сальве». Корзиночка с папиросами только было поднялась в воздух, как я схватил её, взял коробку и сунул в карман.
– Дай этому господину другую пачку! – сказал я растерявшемуся мальчику. Он бросился бежать и мгновенно исчез в толпе.
– Что вы делаете? – неистово завопил Григорян. – Отдайте мои папиросы!
Я поднял голову, наши взгляды встретились.
– Что, господин Григорян, номер не прошёл? – спросил я.
– Какой номер?.. Вы не имеете права! Отдайте мои папиросы! – бледный как полотно, он протягивал ко мне руки…
Я вскрыл пачку, высыпал папиросы на ладонь. Некоторые мундштуки были заполнены чем-то завёрнутым в папиросную бумагу.
В папиросных мундштуках оказалось двенадцать бриллиантов, – правда, большинство были мелкие, но всё же, по определению нашего главного бухгалтера, и эти камешки стоили большие деньги.
Много лет спустя мне пригодилась хитрость Григоряна при совершенно других обстоятельствах, о чём расскажу в своё время…
Все средства хороши…
На стене у парадных дверей каменного дома висела табличка: «Учительница музыки». Из открытого окна второго этажа порой доносились звуки рояля.
Каждое утро, по дороге в порт, я замедлял шаги возле этого дома, вслушивался то в бравурные, громкие, то в тихие и грустные звуки музыки. Как мне хотелось заняться музыкой, брать уроки! Но было как-то неловко. Там, наверно, учились дети или девушки, и вдруг появится этакий верзила в кожанке, с наганом на боку!.. Да и с временем было туговато. И всё же в один прекрасный день я решился; с бьющимся сердцем поднялся на второй этаж, позвонил.
Дверь открыла худощавая, скромно одетая пожилая женщина с пышными седыми волосами.
– Что вам угодно? – спросила она с лёгким грузинским акцентом.
– Я хотел видеть учительницу музыки…
– Это я. Заходите, пожалуйста, – пригласила она. Большая, скромно обставленная комната. Красивая девушка лет восемнадцати играла на рояле, а ещё четыре девушки сидели вокруг стола и, склонив головы, что-то старательно записывали в тетради.
– Чем могу служить? – Учительница с приветливым любопытством смотрела на меня.
– Мне… мне хотелось бы брать уроки! – Под взглядом девушек, переставших писать и смотревших на меня, я смешался, покраснел.
– Раньше вы занимались музыкой?
– Немного…
– И ноты знаете?
– Знаю!
– Может быть, вы сыграете нам что-нибудь? Ниночка, уступите место молодому человеку, – обратилась она к красивой девушке.
Я сел за рояль. Сердце бешено колотилось. Решил сыграть Шопена.
Взял первый аккорд и испугался: не пальцы, а деревяшки! Потом, как всегда, музыка увлекла меня, – стало легче, скованность прошла.
– Неплохо, совсем неплохо! – сказала учительница. Её чёрные глаза светились добротой, когда она смотрела на меня. – Я с удовольствием займусь вами!
Мы условились, что я буду ходить к ней два раза в неделю утром, перед работой. О плате не было сказано ни слова.
Под любопытными взглядами пяти девушек я неловко откланялся и не помню как выбрался из комнаты.
Давно не чувствовал я себя таким счастливым! «Буду заниматься музыкой, буду», – повторил я, чуть не танцуя. Эх, бросить бы всё, учиться по-настоящему! Да куда там!.. Пока об этом можно было только мечтать…
Пришёл к себе, и меня сразу вызвал Яблочко.
– Позвонил начхоз, велел зайти, – сказал он и почему-то улыбнулся.
– Чего вы улыбаетесь, Иван Мефодьевич? И зачем я понадобился начхозу?
– Значит, нужен, раз приглашает! – Яблочко поднялся, подошёл и положил тяжёлую жилистую руку мне на плечо. – Эх, Ванюша, Ванюша! Молод ты, брат, ещё, многого не понимаешь!.. У людей типа нашего начхоза собачий нюх – они всё чуют! Видать, на этот раз ветер подул в твою сторону, вот он и хочет угодить тебе. Сходи узнай, ничего не потеряешь!..
После затяжного дождя впервые за много дней выглянуло солнце, и всё вокруг: дома, улицы, деревья – всё казалось светлым, каким-то золотистым. В такой день грешно было сидеть в кабинете. Я пошёл по берегу.
У причалов покачивались баркасы, рыбачьи шаланды, моторные и парусные лодки. В зеленоватой воде плавало множество медуз. Дельфины, радуясь солнечному дню, затеяли свою обычную игру – высоко взлетали над водой, ныряли в вихре брызг, гонялись друг за другом. Я долго стоял у самого прибоя, «пёк блины» – швырял в море отполированные камни. Словом, вёл себя, как беззаботный мальчишка, для которого не было на свете ни контрреволюционеров, ни контрабандистов!
Потом пошёл к начхозу.
На этот раз он встретил меня весьма радушно.
– Что ж не заглянешь ко мне, Иван Егорыч? – начал он, усадив меня в кресло.
– Вроде надобности не было! – Я никак не мог понять его любезности.
– Разве обязательно по надобности? Можно и так, запросто. К тому же я перед тобой в долгу. Ты морскую форму просил? Просил!..
– Положим, просил не я, а товарищ Яблочко…
– Это всё равно! Неудобно такому работнику, как ты, имеющему дело с иностранными моряками, ходить в гимнастёрке да в сапогах. Ну, брат, я достал тебе такую форму – закачаешься! Довоенную, офицерскую! Добыл на складах морского ведомства. Пойдём, покажу. – Начхоз повёл меня в тёмный закоулок, битком набитый всяким барахлом.
Он достал брюки из тонкого чёрного сукна, такой же пиджак с позолоченными пуговицами, белую сорочку, галстук и чёрные шевровые ботинки. Роскошнее всего была капитанская фуражка с лакированным блестящим козырьком и морским гербом с маленькой красной звёздочкой посредине.
– Примеряй! Не бойся, всё по размеру! – сказал щедрый начхоз, стирая рукавом гимнастёрки пыль с козырька фуражки.
Я быстро нарядился в морскую форму и при тусклом свете лампочки посмотрел на себя в зеркало.
– Ну как? – Начхоз самодовольно ухмыльнулся.
– Спасибо, очень хорошо!
– То-то! Евлампий Фёдорович знает своё дело!.. Вот тебе ещё одну сорочку – для смены. Носи на здоровье! – Он быстро уложил снятую мною одежду в коробку. – Форму не снимай, так и иди!..
Было как-то неловко, но и до чего же здорово!.. Кто в молодости не мечтал пощеголять в морской форме!
Сотрудники комендатуры встретили меня восторженно. Все щупали мою новую одежду, примеряли капитанскую фуражку и в один голос утверждали, что новая форма очень мне к лицу. Особенно радовался Гугуша.
– Ва, кацо! Теперь ты действительно похож на настоящего капитана! – сказал он, пожимая мне руку. – Тебе бы командовать большим кораблём!
– Брось! Я и на пароходе-то никогда не плавал!..
Иван Мефодьевич тоже был доволен. Когда мы остались с ним одни, он похвалил начхоза:
– Евлампий хотя и сукин сын, но проныра, каких свет не видал! Дело своё знает. Смотри, как нарядил тебя!..
Жизнь моя постепенно входила в нормальную колею. Питались мы артельно – каждый день по очереди готовили обед. Это обходилось дешевле и, главное, было вкуснее и лучше, чем в столовой. Я поправился, вытянулся, повзрослел, отпустил длинные волосы. Бриться теперь мне приходилось через день. Заметил, что на улице на меня заглядываются девушки, и это тешило моё самолюбие. Да и в делах стал разбираться лучше. Меня считали опытным чекистом. Этой моей «славе» немало способствовал Яблочко: он на каждом шагу хвалил меня, ставил в пример другим.
Начал я читать политическую литературу, – этим я был обязан Нестерову: он оказался отличным руководителем политкружка. Главное, он сам глубоко верил в то, что говорил нам, своим слушателям. Занятия музыкой тоже наладились и доставляли мне много радости. Моя учительница, Нина Георгиевна Нинашвили, оказалась на редкость добрым и чутким человеком. Она предложила мне заходить к ней по вечерам, когда у меня выдавалось свободное время, – практиковаться на рояле. «Побольше практики», – повторяла она. Иногда мы вдвоём пили чай и подолгу беседовали. Она окончила Московскую консерваторию, встречалась со многими знаменитыми музыкантами, побывала в Италии.
Казалось, всё шло отлично. И вдруг случилась беда с нашим товарищем, и это тяжело подействовало на всех нас, работников комендатуры.
Однажды поздно вечером меня вызвал Яблочко и приказал сейчас же поехать к Гугуше, произвести у него обыск, а самого его арестовать.
– Что вы, Иван Мефодьевич! Что за шутки? – невольно вырвалось у меня.
– Какие, к чёрту, шутки, когда он, подлец, опозорил нас всех!
– Что же он сделал? – спросил я с замиранием сердца.
– Дней десять тому назад, по поручению старшего коменданта Чека, он произвёл обыск в доме одного бывшего грузинского князя. Нашёл кое-какие ценности, заактировал, но утаил одну безделушку – маленькую серебряную корзиночку с принадлежностями для вязания. На следующий день подарил эту проклятую корзиночку своей девушке. Она, дура, похвасталась подарком перед подружками. И – пошла писать губерния!.. Короче, это стало известно работникам секретно-оперативной части. Те поинтересовались – откуда у Гугуши такая вещь? Проверили, ну и добрались до истины. Говорят, когда председатель узнал об этом, он страшно рассердился, тут же приказал арестовать Гугушу и наказать его со всей строгостью. Вот тебе и весь сказ!..
Некоторое время мы оба молчали. Мне ли, пережившему нечто подобное, не понять всей серьёзности случившегося?..
– Иван Мефодьевич! Вы же сами сказали, что Гугуша, кроме той злосчастной безделушки, ничего не тронул. Зачем же производить у него обыск? – наконец спросил я.
– Мало ли что!.. – был короткий ответ.
Я не представлял себе, как это я появлюсь в доме, где бывал не раз на правах близкого друга, и произведу обыск. Как буду смотреть в глаза старухе матери Гугуши, – она принимала меня с таким радушием, не знала, куда посадить… Но спорить с Яблочко было бесполезно. Нужно было хоть немного смягчить его гнев.
– Всем известно, что Гугуша хороший парень, настоящий товарищ и преданный работник! Ну, ошибся человек, не казнить же его за это? Потом – мать, она старенькая, души не чает в единственном сыне… Явлюсь я туда с обыском, – старуха помрёт от горя…
– Что ты предлагаешь? – хмурясь, перебил меня Яблочко.
– Пошлём за Гугушей Васю, – пусть явится сюда. Поговорим с ним и, если нужно, здесь и арестуем.
– Ладно, пошли Васю! – Яблочко махнул рукой. – Но его, подлеца, придётся арестовать и доставить в Чека, ясно?
Возражать я не стал и, боясь, что он передумает, тут же приказал Васе отправиться за Гугушей.
Гугуша явился ко мне притихший, растерянный, – видимо, он догадывался, зачем его позвали.
– Сдавай оружие, – сказал я, не глядя на него.
Он молча расстегнул кобуру и положил револьвер на стол.
– Теперь садись и рассказывай всё без утайки!..
– Нехорошо получилось, ох как нехорошо!.. Тамару ты знаешь, – очень красивая, такая красивая, что слов не хватает передать… – Волнуясь, Гугуша коверкал русские слова больше, чем обычно. – Скоро год, как мы встретились, – за такой время ничего не подарил ей, даже маленькой иголочка!.. Хотел, понимаешь, очень хотел, но у меня ничего не было. Обычай есть: когда любишь девушку, нужно подарить. А тут в доме старого князя вязальный инструмент видел – маленький, хороший. Думаю, зачем такой инструмент старой карге – жене князя? Положил в карман и подарил Тамаре.
– Больше ничего не тронул?
Гугуша вскочил на ноги, глаза его блеснули.
– Зачем такой кислий вопрос задал? Что я – бандит?
– Ну ладно, слушай! Поступил ты скверно, об этом говорить нечего. Я должен арестовать тебя. В Чека у следователя расскажи всю правду. И что бы ни решила коллегия, принимай как мужчина. В жизни всякое бывает: меня самого чуть не расстреляли из-за пары сапог!..
– Ваня, прошу как друга, как брата, – скажи маме и Тамаре, что меня послали в командировку! – У него дрожали губы.
До боли в сердце мне было жаль Гугушу, и я обещал выполнить его просьбу.
В последующие дни мы были заняты разработкой плана важной операции. Но всё же я выбрал минутку забежать в Чека – отнёс Гугуше передачу: табак, буханку хлеба, брынзу, фунт сахара.
На мой вопрос, что его ожидает, старший комендант ответил неопределённо:
– Нашкодил парень… Дело-то ясное, но ведётся следствие. Должно быть, его будет судить коллегия…
Операция, о которой я упомянул, была сложная и опасная. К нашим берегам часто наведывался на моторной лодке «Юлдыз»[1]1
Юлдыз – звезда (турецк.).
[Закрыть] контрабандист капитан Исмаил. Команда моторки была подобрана из отъявленных головорезов, готовых на всё ради наживы и лёгкой жизни. Они дважды оказывали вооружённое сопротивление пограничникам и уходили в нейтральные воды. Капитан Исмаил ни разу не попадался, хотя все спекулянты города торговали его товаром. Он ухитрялся выгружать контрабанду в укромном месте, а в порту появлялся с разрешённым грузом. В течение двух-трёх недель команда «Юлдыза» кутила, дебоширила в духанах и, распродав товар, снималась с якоря, чтобы через некоторое время снова появиться.
Стало известно, что в ближайшие дни капитан Исмаил пожалует к нам. Знали мы и место выгрузки контрабанды. Яблочко получил приказ во что бы то ни стало поймать капитана Исмаила с поличным, и у нас в порту закипела подготовительная работа. Кроме детальной разработки плана операции, мы установили связь с пограничниками.
Приближалась осень, погода испортилась. Серые облака нависли над морем, дожди не переставая шли днём и ночью, видимость ограничивалась десятью – пятнадцатью метрами. Самое подходящее время для контрабандистов!
В течение четырёх ночей мы дежурили у пустынного скалистого берега. Отчаянно мёрзли, мокли, что называется, до нитки – и никакого толку! Проклятая моторная лодка не показывалась. Возвращались на рассвете, усталые, злые. Боялись, что и на этот раз Исмаилу удастся перехитрить нас. Спали урывками, – дела в порту шли своим чередом и тоже требовали внимания.
На пятую ночь погода стала совсем невыносимой. Завеса дождя заслонила всё – море, скалы. В двух шагах не видно ни зги. Мутные ручьи, сливаясь, образовывали на наших глазах целые реки, уносили в море доски, стволы деревьев, большие камни.
Сырость пронизывала тело. Мы прятались под скалами, сидели молча, дрожа от сырости и холода. Время тянулось медленно, – казалось, никогда не наступит рассвет.
В полночь послышался плеск вёсел. Показались смутные очертания судна. На моторке огней не зажигали.
Яблочко дал команду приготовиться. Каждый из нас бесшумно занял своё место.
На берегу, под скалой, отчётливо слышались гортанные голоса. Началась выгрузка контрабанды.
Пограничник, дежуривший с нами, побежал предупредить заставу, чтобы они задержали отход моторной лодки с моря. А мы ждали, пока команда выгрузит на берег весь товар.
– Кажется, пора! – сказал сидевший рядом со мной Яблочко и, поднявшись во весь рост, крикнул: – Капитан Исмаил, вы окружены! Сопротивление бесполезно. Сдавайтесь!
В ответ раздались выстрелы.
Яблочко спрятался за скалой и громко, чтобы слышали внизу, приказал:
– Пали, ребята, по контрабандистам без разбору! Пусть пеняют на себя…
Завязалась перестрелка. Одни контрабандисты пытались задержать нас огнём. Другие перетаскивали тюки обратно в моторку.
Большинство наших людей, во главе с Иваном Мефодьевичем, ползком спустились вниз, продолжая стрелять на ходу. Послышались крики раненых. Капитан Исмаил, убедившись, что товар не спасти, торопил своих подручных поскорее перебраться на лодку.
По приказу Яблочко я и двое сотрудников остались на скале – обезопасить тыл. Мы понимали: у Исмаила есть в городе сообщники и они должны приехать за товаром. Однако никто не показывался: должно быть, испугались выстрелов.
На море показались огоньки, это приближался наш сторожевой катер. Рассекая полосы дождя, заиграл яркий свет, то вспыхивая, то снова угасая. Хоть я и не знал азбуки морских сигналов, но догадался, что с катера предлагают контрабандистам сдаться.
Темнота мешала мне видеть, что происходило внизу. Блеснул огонь, раздались два пушечных выстрела. В ответ что-то просигналили с моторной лодки – и всё стихло.
На катере зажгли прожектор, и я увидел, как контрабандисты один за другим прыгают на берег. Капитан Исмаил настаивал через своего переводчика, чтобы им разрешили перетащить на лодку товар. Яблочко возражал.
– Знаем мы эти фокусы! – сказал он. – В порту вы подымете хай и будете доказывать, что на вас напали в открытом море!.. Нет, уважаемый капитан Исмаил, ничего не выйдет! Погуляли вдоволь, и хватит. Парадом командую я, а вы соблаговолите подчиняться!..
Более пятидесяти тюков и ящиков, беспорядочно разбросанных на мокром песке, оставили под охраной пограничников. Контрабандистов выстроили и повели в город. Всю дорогу Исмаил что-то бормотал, – наверное, проклинал свою судьбу, да и нас в придачу.
