Текст книги "Гранит не плавится"

Автор книги: Варткес Тевекелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

По стопам отца

Всё получилось так, как я и предполагал: на первых порах работа у меня не ладилась. То резец неправильно поставлю, то чурку не так закреплю. В результате – брак. Видя, как я огорчаюсь, мой учитель, токарь Алексей Чумак, говорил:

– Ничего, парень! Ты шибко не переживай и хозяйского материала не жалей, – научишься!

Однако научился я не скоро – прошло больше трёх месяцев, прежде чем я сумел затачивать несложные детали.

Принёс я домой первую получку. Мама обняла меня, расплакалась.

Но что бы ни говорила мама, я гордился, что ем хлеб, заработанный своим трудом.

В мастерские ходил с удовольствием. Все рабочие считали меня своим и помогали чем могли. Особенно мастер Чеботарёв. Не проходило дня, чтобы он не подошёл ко мне. Он давал мне множество ценных советов и искренне радовался моим маленьким успехам.

Я был не настолько самонадеян, чтобы приписывать своим достоинствам внимание ко мне товарищей их трогательно-бережное отношение. Здесь не забыли большевика Егора Васильевича Силина. Мне посчастливилось быть его сыном.

Чувствовалось приближение грозы. На заводах и фабриках нашего города часто вспыхивали забастовки, рабочие и солдатские жёны выходили на улицу, требовали мира и хлеба. Казалось, только у нас в мастерских спокойно: ни митингов, ни забастовок. Я недоумевал и однажды спросил у Кости, почему наши стоят в стороне.

– Чудак ты, Ваня, ей-богу, чудак! Ты что, не знаешь, что на железные дороги распространяются законы военного времени? – объяснил он. – Чуть пошевелись, и готово – расстрел! Но ты зря думаешь, что наши сидят сложа руки. Придёт время – они покажут себя!

Вскоре это время пришло. Царя свергли. Большевики вышли из подполья. Они повели за собой народ, организовали Красную гвардию.

После Октябрьской революции и в нашем городе установилась Советская власть. Матвей Матвеевич Чеботарёв был избран председателем первого ревкома.

Наступили бурные дни; После работы, захватив винтовки, мы дежурили возле ревкома, патрулировали улицы. Вместе с солдатами, перешедшими на сторону революции, разоружали офицеров, а однажды остановили целый эшелон, шедший с турецкого фронта, захватили винтовки, пулемёты, несколько пушек.

Мама встретила революцию восторженно.

– Наконец-то! – воскликнула она и, по обыкновению, прослезилась. – Бедный Егор, не дожил до светлого дня…

Но радоваться было рано. Вскоре белые казаки генерала Каледина разгромили ревком и установили в городе кровавую диктатуру.

Из всех щелей повылезли прятавшиеся офицеры, воспрянувшие духом буржуи. К нам со всех концов страны хлынули белогвардейцы, Ростов-на-Дону стал центром контрреволюции на юге.

В городе творилось что-то неописуемое. На каждом шагу – ночные рестораны, казино, кондитерские. Улицы заполнили разряженные барыньки, накрашенные девицы, высокопоставленные царские чиновники при орденах и крестах, спекулянты, искатели лёгкой наживы, уголовники и, конечно, пьяное офицерьё. Драки, перестрелки, грабежи не прекращались ни днём, ни ночью. Шампанское лилось рекой.

А рабочие голодали.

Уцелевшие от разгрома большевики снова начали борьбу в тылу белых. На железной дороге Ростов – Харьков взлетали в воздух мосты, движение поездов надолго останавливалось. В одном только нашем депо подпольщики вывели из строя семь паровозов. Какие-то отчаянные люди разбрасывали на площадях и в кинематографах листовки. На стенах домов появлялись прокламации. А однажды вечером в окна офицерского клуба полетели бомбы. Начались аресты, облавы. Каждую ночь по нашему посёлку рыскали офицеры контрразведки – искали большевиков. Напали на след подпольного комитета и арестовали десять руководителей. В их числе оказались мастер Чеботарёв и мой учитель Алексей Чумак.

Мы с Костей дня три ходили по всем полицейским участкам, разыскивая Матвея Матвеевича и Чумака, но так и не нашли. Решили отправиться в контрразведку.

Усатый офицер, узнав о цели нашего прихода, спросил:

– А вы кто такие?

Костя, боясь, что я невзначай назову свою фамилию, поспешил ответить:

– Я мастеру Чеботарёву племянником прихожусь, а это мой кореш… Вдвоём вроде веселее ходить…

Офицер зло посмотрел на Костю:

– Напрасно вы ищете этого отпетого большевика, не найдёте! Если его ещё не успели расстрелять, то скоро расстреляют…

– За что? – вырвалось у меня.

– Не прикажете ли дать вам объяснение в письменной форме? А ну, убирайтесь отсюда, щенки, пока целы!

На улице Костя выругался:

– Вот гады! Видел, как издеваются! Жаль Матвея Матвеевича, пропадёт он. Погодите, настанет и ваша очередь…

– Тише ты, – остановил я своего не в меру горячего друга.

Он огляделся по сторонам, прохожих вблизи не было.

– Эх, податься бы к своим… Перейдём линию фронта, и всё тут!

– Думаешь, это так просто? Мы с тобой не знаем даже, где фронт.

– Идём, покажу!

Костя потащил меня к магазину, где всю витрину занимала огромная карта, утыканная флажками.

– Видишь, за красным шнурком наши, а за синим, по эту сторону, белые.

– Если верить этой карте, то они давно уже в Москве! – сказал я.

Ничего не понимая, огорчённые, мы отошли от витрины…

На центральной улице мимо нас промчался экипаж. В таких каретах разъезжали генералы и местные тузы.

Вдруг кто-то окликнул меня.

Я обернулся. Кучер с трудом сдерживал разгорячённых коней. Из окна мне махал рукой дядя Гриша.

Нехотя я подошёл к нему.

– Ну как мама, здорова?

– У нас всё в порядке…

Он вышел из экипажа.

– Послушай, Иван, ты уже взрослый и должен понимать, что так продолжаться не может!.. Вы должны переехать к нам. Что за фантазия – жить в нищете, и всё из-за какого-то дурацкого каприза? Я молчал.

– У тебя незаурядные музыкальные способности. Так говорит Сусанна, а она понимает толк в музыке. Хочешь, пошлём тебя в Париж учиться?

– Спасибо, мне и здесь хорошо…

– Пожалуйста, учись здесь, если тебе так нравится. Пойми, мы не можем допустить, чтобы единственный племянник Багдасаровых стал простым рабочим. Это позор для всей нашей семьи!

– Вы забываете, что мой отец тоже был рабочим, – ответил я.

– Ох, до чего же вы с Виргинией упрямые! – Он покачал головой и, садясь в карету, добавил: – Мы ещё встретимся!

– Что за барин разговаривал с тобой? – спросил Костя, когда я вернулся к нему.

– Так, знакомый один… – Мне не хотелось признаваться, что это мой дядя.

– И до чего ты скрытный! Это же родня твоей мамы…

– Хотя бы и так…

– Не горячись! Наши знают, что, когда твоя мама вышла замуж за Егора Васильевича, богатая родня отреклась от неё…

Недалеко от нашего дома, в железнодорожном тупике, разгружался санитарный поезд, битком набитый ранеными.

И Костя, как бы отвечая на свои мысли, сказал:

– Чёрта с два возьмут они Москву! Им самим скоро крышка!

В последующие дни такие поезда зачастили к нам. Раненых разгружали прямо в поле – подальше от людских глаз. Но правду не скроешь: где-то поблизости шли тяжёлые бои, фронт приближался. Понаехавшие к нам помещики и фабриканты начали торопливо перебираться поближе к морю, чтобы успеть удрать за границу. А ещё через несколько дней началось паническое бегство из города тех, кому вольготно жилось при белых.

Вскоре части Красной Армии с боями заняли Ростов.

Белые, удирая, расстреляли в подвалах контрразведки всех узников. В их числе был расстрелян и Матвей Матвеевич Чеботарёв. Уцелели немногие. Алексей Чумак – он лежал в тюремном госпитале – вернулся к нам в мастерские худой, измождённый, кипящий ненавистью к врагам революции. Коммунисты избрали его секретарём партийной ячейки.

Костя не перестал мечтать о том, чтобы уйти на фронт. Да и я теперь разделял его мечты, хотя мне и было очень жалко оставить маму. Я думал о том, что, будь жив отец, он наверняка был бы командиром Красной Армии.

На пустыре, недалеко от нашего посёлка, остановилась какая-то воинская часть. К какому роду войск она принадлежала, мы не могли понять. Там было всё: кони, тачанки с пулемётами, несколько короткоствольных пушек, походные кухни. У красноармейцев на фуражках пятиконечные красные звёздочки, на ногах обмотки, а гимнастёрки совсем полиняли.

Мы с Костей познакомились с бойцами. После работы помогали им чистить коней, таскали воду для походных кухонь. В ответ на наши вопросы – откуда они приехали, в каких боях участвовали, куда направляются – красноармейцы отшучивались. Откуда приехали – там, мол, нас нет, а куда поедем – знает одна сорока. Нам явно не доверяли. Было обидно.

Как-то Костя спросил меня:

– Как думаешь, возьмут нас в отряд?

– Вряд ли. Может, комиссара попросить?

– Лучше написать ему. У тебя хороший почерк, Иван, бери бумагу, пиши. Товарищ комиссар, так, мол, и так, мы, два товарища, я и ты, значит, хотим отомстить белякам за наших погибших друзей, за мастера Чеботарёва и воевать вместе с вами до полной победы всего пролетариата!

Написать письмо комиссару не пришлось, – он сам нашёл нас.

Костя и я сидели вечером у палатки и разговаривали с бойцами, когда к нам подошёл комиссар, чисто выбритый, аккуратный, подтянутый. Волосы светлые, голубые глаза – острые, с хитрецой. На груди перекрещивались ремни новенькой портупеи, на правом боку висел наган. При его появлении бойцы вскочили. Встали и мы.

– Здравствуйте, товарищи! Садитесь и расскажите, чем вы тут занимаетесь? – Он говорил густым басом, хотя на вид ему было не больше двадцати пяти – двадцати шести лет.

– Да так, беседовали… Хлопцы пришли из посёлка, – указал на нас один из красноармейцев, – в мастерских работают. Говорят, натерпелись тут при белых…

Комиссар пригласил нас к себе в палатку, угостил сладким чаем и повёл беседу. Он незаметно выспросил всё: кто мы такие, где учились, есть ли у нас родители, много ли в мастерских коммунистов, о чём думают рабочие.

Перебивая друг друга, мы отвечали на его вопросы и ждали удобного момента, чтобы заговорить с ним о нашей заветной мечте.

Костя опередил меня.

– Возьмите нас в свой отряд, товарищ комиссар! – выпалил он. – Мы с Иваном давно мечтаем об этом. Даже через фронт хотели перемахнуть, когда здесь белые были.

– Вот какие вы отчаянные парни! Так прямо через фронт?

– Не верите – спросите Ивана. Он у нас самый честный, врать не станет!

– Сколько же тебе лет?

– Шестнадцать, – ответил мой друг.

Комиссар повернулся ко мне:

– А тебе сколько, самый честный?

– Около семнадцати.

– Точнее.

– Шестнадцать лет и семь месяцев.

– Да… Многовато вам лет. Ну, а мама твоя? Она ведь не захочет, чтобы единственный сын ушёл воевать.

– Разве революционеры спрашивали матерей, когда шли на виселицу или в Сибирь, на каторгу? – ответил я.

– Толково, ничего не скажешь… Вот что, ребята, вы возьмите у секретаря партийной ячейки рекомендацию, а я подумаю. – Комиссар встал.

Мы шли домой, в посёлок, и ног под собой не чувствовали от радости, считая уже себя красноармейцами. Вдруг Костя остановился.

– Иван, что, если Чумак не даст рекомендацию?

– В Чумаке я уверен!.. С мамой труднее. Начнутся уговоры, слёзы…

– Может, тайком? Раз решили – нечего раздумывать!

Утром мы стояли перед Чумаком.

– Рекомендацию я вам дам. – Партийный секретарь почесал затылок. – Только не рано ли?

– Дядя Чумак, – спросил Костя, сдерживая волнение, – как вы полагаете, мировая революция будет ждать, пока нам стукнет по восемнадцати?

Чумак усмехнулся:

– Опоздать боитесь?

– Факт, опоздаем!

– Правда, Алексей Трифонович, дайте нам рекомендацию! Мы вас не подведём, – вмешался я. – Вот и над вашим столом висит плакат: «Записался ли ты добровольцем в Красную Армию?» Значит, люди там нужны.

– Что ж, вас не удержишь, – сдался наконец Чумак.

Пишущей машинки у нас не было, а секретарь партячейки грамоту знал плохо. Рекомендацию под его диктовку пришлось писать мне. Чумак расписался, поставил круглую печать и закатил нам целую речь о том, как следует себя вести и беречь рабочую честь.

– Запомните, хлопцы: воевать – не в бирюльки играть! В бою всякое бывает. Смотрите, чтобы нам не пришлось краснеть за вас, – заключил он.

С рекомендацией в кармане мы пулей полетели к комиссару. Он прочёл написанное, велел обождать и пошёл к командиру. Вернувшись, сказал:

– Всё в порядке, ребята! Я уговорил командира принять вас в наш полк. Но тебе, Силин, придётся поговорить с матерью.

У меня замерло сердце.

– А если она не даст согласия?

– Постарайся убедить.

Я знал, что мама не согласится. Так и случилось. Рыдая, она повторяла одно и то же:

– Нет, это невозможно! Невозможно!.. Я опять к комиссару.

– Ты твёрдо решил? Непременно хочешь в армию? – спросил он. – Подумай: у нас строгая дисциплина, опасности на каждом шагу. Могут и убить…

– Решил твёрдо, товарищ комиссар! Я поклялся поступать, как отец. Уверен, что, будь он жив, тоже пошёл бы.

– Ну хорошо. А теперь слушай меня внимательно: в ночь со вторника на среду мы погружаемся в эшелон. Об этом никому ни слова. Ты и твой дружок подойдёте к водокачке и там, на запасных путях, найдёте нас. Если сможете, захватите с собой котелки, ложки, лучше деревянные, полотенце, по смене белья.

– Спасибо, товарищ комиссар!

Свои вещи я заранее отнёс к Косте и условился встретиться с ним у водокачки.

В ночь побега я не сомкнул глаз – волновался, боялся проспать. Лёжа с открытыми глазами в постели, я вспоминал отца, школьные годы, новогодний вечер у родителей матери, искажённое от злости лицо деда. Сейчас всё это казалось мне далёким прошлым. Я покидаю дом, где вырос, маму, которую люблю больше всего на свете. Вернусь ли? Свижусь ли с ней?

Стрелки на ходиках показывали три часа, пора было собираться. Я встал, тихонько оделся и на цыпочках подошёл к дверям спальни попрощаться с мамой. Луна освещала её печальное красивое лицо. Тронутые сединой волосы рассыпались по подушке. Она мирно спала, ничего не подозревая.

Признаться, я заколебался. Что будет с ней завтра, когда она узнает о моём уходе? Как она переживёт его? Может быть, остаться?.. Нет, надо быть твёрдым!

Мне хотелось взять с собой что-нибудь на память о маме. Пошарив в коробочке, стоящей на комоде, я нащупал крошечные золотые часы. Мама давно не носила их. Цепь была продана, а механизм испорчен. Сунув часы в карман, я бесшумно распахнул окно и выпрыгнул на улицу. И сразу отлегло от сердца!

Костя издали увидел меня, подошёл, крепко пожал мне руку, и мы, не говоря друг другу ни слова, побрели по запасным путям искать эшелон. Комиссара мы нашли возле паровоза.

– Вот и мы! – весело сказал Костя.

– Отставить! – рассердился комиссар. – Красноармеец Орлов, разве вы не знаете, как нужно докладывать старшему командиру?

К моему удивлению, Костя сразу нашёлся. Он вытянулся, козырнул и, как заправский солдат, отрапортовал:

– Виноват, товарищ комиссар! Красноармейцы Константин Орлов и Иван Силин прибыли в ваше распоряжение.

– Вот это другое дело! Орлов, вам – в четвёртый вагон, к пулемётчикам. А вы, Силин, пойдёте в седьмой – к кашеварам.

К кашеварам! Я не двигался с места.

– Выполнять приказание! – Комиссар повысил голос, и я, понурив голову, пошёл искать вагон с походной кухней.

Рыжий, безбровый, круглолицый кашевар в матросской тельняшке, видимо, был предупреждён о моём приходе.

– Милости прошу к нашему шалашу, – сказал он приветливо и протянул пухлую руку. – Будем знакомы: шеф-повар, а по-нашему, по-морскому, главный кок, Сидор Пахомов.

Я назвал своё имя, фамилию и разочарованно осмотрелся по сторонам. Большой пульмановский вагон был разделён перегородками на три отсека. Слева что-то вроде кладовой, там хранились продукты: крупа в мешках, картошка, лук, масло. Справа, у самой стены, двухъярусные нары. А посредине, вплотную друг к другу, стояли походные котлы на колёсах, железные трубы их выходили на крышу вагона. Котлы дымились, около них хлопотало несколько человек в одних майках.

Разве об этом я мечтал, когда шёл к комиссару проситься в армию? В моём воображении рисовалась совсем иная картина: примут в отряд, дадут форму, будёновку со звездой, лихого коня, винтовку, шашку, а может быть, и наган. Мы в конном строю проезжаем по улицам города. Впереди трубачи. На нас все смотрят восторженно, с завистью… Или, размахивая шашками, мы налетаем на врагов, рубим их, обращаем в бегство… А вместо этого – кухня, щи, каша. Вернёшься домой, ребята спросят: «Расскажи, Иван, как ты воевал?» А ты им в ответ: «Кашу варил…» Стыдно! От огорчения на глаза навёртывались слёзы. Словно угадав мои невесёлые мысли, Пахомов сказал:

– Ты не смущайся, голубь! Кашевар есть самая главная фигура во всякой армии, – об этом даже Суворов говорил. Когда солдат сыт, он веселее, у него и храбрости больше. С пустым брюхом много не навоюешь! Кто кормит солдата? Кашевар. Так-то, голубь. А теперь положи свои вещички на верхнюю нару – и за работу!.. Карпухин, – крикнул он, – дай новичку нож, фартук и покажи, как чистить картошку!

Делать было нечего, я сел на мешок и принялся чистить картошку.

С платформы послышалась протяжная команда:

– По места-а-ам!

Свистнул паровоз, поезд тронулся.

Я в последний раз смотрел на родные края. В низинах стлался утренний туман. Далеко-далеко на горизонте разгоралась заря. В посёлке дымили трубы.

Часа через три поезд остановился. Бойцы с вёдрами в руках спешили к нашему вагону. Пахомов, надев белый колпак и фартук, большой черпалкой помешивал в котлах и с прибаутками отпускал завтрак: в одно ведро щи, в другое – пшённую кашу. Последним подошёл пожилой усатый боец. Шеф-повар и ему наполнил вёдра до краёв.

– Да ты что, Пахомыч, очумел, – лошадей, что ли, буду кормить кашей? – сказал боец.

– На одного берёшь?

– Нет, нас двое при лошадях. Мы в обозе.

– Зачем же, дурья голова, вёдра суёшь? Давай котелок.

– Нет у меня котелка.

– Какой же ты после этого боец?

– Ничего, в первом же бою достану у беляков. У них, говорят, заграничные, с крышкой.

– Пехота! – с презрением в голосе сказал Пахомов и, немного отделив из вёдер, отдал их усатому. – На, бери, знай мою доброту, тут на целый взвод хватит.

– Уж больно ты добрый сегодня, с чего бы это?

– В походе я всегда добрый. Ешьте про запас, ремни затянуть ещё успеете, – ответил повар.

Пока поезд стоял, мы впятером натаскали воды, почистили котлы и снова заправили их – на обед.

– Теперь наша очередь! – Пахомов нарезал буханку хлеба и поставил на стол котелки.

В горло ничего не лезло, я сидел, задумавшись, перед котелком со щами.

Пахомов, заметив это, положил руку мне на плечо.

– Э-э, так не годится, голубь! Есть надо.

– Не хочется…

– А ты через не хочется. Есть такая поговорка: голодный медведь не танцует. Слыхал?

– Он по мамке скучает, – вмешался в разговор тот, которого звали Карпухиным.

– И что же? – Пахомов строго посмотрел на него. – Мы все скучали по матерям.

Поезд тронулся. Я забрался на нары. Только закрыл глаза, как передо мной возник образ матери. Она встала с постели и, не увидев меня, забеспокоилась. Вот она нашла и прочла мою записку…

«Дорогая мама!

Я уехал с отрядом на фронт. Иначе поступить не мог. Прости меня. При первой возможности напишу обо всём подробно. Не грусти и не скучай. Я очень, очень люблю тебя!

Твой Ваня».

Я представлял себе, как слёзы медленно потекут по её бледному печальному лицу, капнут на бумагу, как она долго будет сидеть неподвижно, держа мою записку в руке, слабая, одинокая…

Бедная, бедная мама!..

Стучали на стыках колёса, вагон скрипел, покачивался. Я незаметно уснул.

Проснулся от тишины. Поезд стоял. Смеркалось, в вагоне тускло горела висячая лампа-«летучка». Пахло щами, горелым маслом.

Я спрыгнул с нар и попросил у Пахомова извинения.

– Ничего, голубь, ничего. Мы нарочно дали тебе выспаться. В первый день тяжело бывает, знаю по себе. Потом привыкнешь, наработаешься ещё! – ответил он.

От Пахомова исходила какая-то особая доброта, сердечность, он был мягок, приветлив, но ругался виртуозно, «по-моряцки». Такой многоэтажной ругани, какой при случае щеголял наш шеф-повар, я никогда раньше не слыхивал, хотя и вырос в рабочем посёлке.

К нам в вагон поднялась молоденькая, миловидная девушка с вздёрнутым носиком. По красному кресту на белой нарукавной повязке я догадался, что она медицинская сестра из санчасти.

– Моё вам почтение, Шурочка! – Пахомов церемонно поклонился ей. – Давненько не виделись мы с тобой. Как живёшь, что поделываешь?

Девушка капризно повела плечами, огляделась.

– Ничего вы тут устроились… Не житьё – малина! Ешь сколько влезет, спи – не хочу. Не дует, не каплет. Это про вас сказано – солдат спит, а служба идёт.

– На то мы и кашевары, – отозвался Карпухин.

– То-то и оно, что кашевары, – сердито сказала Шурочка. – Кроме жидких щей да горелой каши, ничего не умеете стряпать!

– Это ты зря, Шурочка, – обиделся Пахомов. – Мои котлеты де-валяй славились на весь флот! О бифштексах и говорить нечего – по-гамбургски или натуральные с кровью. Бывало, позовёт меня к себе капитан первого ранга Евгений Анатольевич Берг и спросит: «Ну-с, кок, чем собираешься угощать нас сегодня?!» – «Чем прикажете». – «Неплохо бы свиные отбивные, но только такие, как в Копенгагене готовят!» – «Есть как в Копенгагене!» И такие отбивные приготовлю, что язык проглотишь!

– Да ну тебя, Пахомыч!.. Дразнишь только отбивными-то!

– Я бы с превеликим удовольствием угостил тебя, Шурочка. Да вот беда – мяса нет. Дают такую дохлятину, что не только жаркое, супа приличного не сваришь!..

– А это новенький? – девушка посмотрела на меня, улыбнулась.

– Доброволец, сегодня пришёл.

– Славненький, молоденький какой! Ты в подкидные умеешь играть?

– Умею…

Я смутился. Впервые в жизни девушка так разговаривала со мной. Она была прехорошенькая. Небольшого росточка, лицо румяное, губы влажные, яркие, на правой щеке тёмная родинка, шелковистые, завитые кудри, светлые, с серебристым отливом, выбивались из-под косынки.

– Приходи, миленький, к нам, в санитарный вагон, – в карты сыграем. Страсть как люблю вашего брата в дураках оставлять! – Она потянулась, как кошка, лениво зевнула.

– Да уж ты не одного оставила в дураках! – усмехнулся Пахомов. – Этого тоже хочешь обдурить?

– Там видно будет! – И опять ко мне: – Ты, миленький, не слушай старого хрыча, это он от ревности!.. Ну, заболталась я тут с вами! – Она повернулась ко мне: – Так ты приходи! – и ловко спрыгнула на землю.

– Хороша, чёртова девка! – Пахомов вздохнул. – А ты, парень, не зевай, видать, ей по душе пришёлся…

В ту ночь в нашем вагоне долго не спали. Пахомов, дымя толстой самокруткой, рассказывал о боевых делах нашего отряда, о комиссаре Власове. Отряд был сформирован в бурные дни Октября из красногвардейцев, матросов Балтики и революционных солдат. Он прошёл от Петрограда до юга страны, участвуя в многочисленных боях. Недавно отряду присвоили наименование 2-го горнострелкового полка и передали в состав Н-ской дивизии.

– Комиссар наш из бывших студентов, – рассказывал Пахомов. – Он сам и сформировал отряд. Шибко образованный человек, ворох книг прочитал! Да и теперь не расстаётся с ними – всюду таскает с собой. О его храбрости и говорить не приходится, – не раз самолично цепь в атаку поднимал. Насчёт дисциплины строг – шалить никому не даёт1.. Зато бойцу как родной отец. Командир – тот суховатый, из бывших офицеров, но военное дело знает назубок…

На рассвете эшелон остановился в открытом поле. Дали команду разгружаться. Бойцы проворно выскакивали из вагонов, выводили по настилам лошадей, спускали пушки, пулемёты, повозки. К нашему вагону тоже подкатили настил, и мы, кашевары, при помощи бойцов хозяйственного отряда быстренько выгрузились.

Не успел пустой состав отойти, как подкатил второй, потом третий. Стало шумно, многолюдно. В предрассветных сумерках командиры, подсвечивая карманными фонариками, покрикивая, собирали своих людей. Кое-где уже начали строиться.

В суматохе промелькнула фигура Кости Волчка, – он с пулемётчиками хлопотал возле тачанок. Я искренне позавидовал ему. Полк построился и зашагал походным маршем – рота за ротой, батальон за батальоном. Походные кухни тащились в хвосте колонны, – мы на марше варили еду.

Издали доносились глухие разрывы артиллерийских снарядов. Фронт был близко…

Солнце уже сияло вовсю, когда мы расположились лагерем недалеко от большой станции.

Пока бойцы завтракали, командир и комиссар сели на коней и в сопровождении двух бойцов куда-то уехали. Они вернулись в полдень. Трубачи затрубили сбор. На митинге комиссар объяснил задачу. Наш полк шёл на замену другому, уходящему в тыл для отдыха и переформирования.

Лишь только стемнело, лагерь поднялся. В ночной темноте, совершив семикилометровый марш, полк вплотную подошёл к передовой. Было страшновато. Стучали пулемёты, порой со свистом пролетали снаряды и с грохотом рвались где-то впереди…

Батальоны без шума сменили уходящих в тыл, заняли их окопы. Артиллеристы подкатили пушки, установили их в заранее намеченных местах. Пулемётчики на время оставили тачанки и замаскировались на высотах. Тыловые части разместились позади фронта, километра за три, в овраге между невысокими холмами.

К рассвету всё было приведено в боевую готовность.

Улучив свободную минуту, я вскарабкался на холм, лёг на живот и стал рассматривать окрестности. Вдали – скалистые горы с редкой растительностью, между ближними холмами – вспаханные поля, а ещё ближе – узкая речка, – словно белая ленточка, разрезая поля, тянулась она с запада на восток. Мостики, перекинутые через речку, местами были разрушены. Высокие тополя, красные маки. Словом, самый мирный пейзаж, если бы не окопы и глубокие извилистые ходы сообщения, тянувшиеся за окопами.

Похоже, на этом участке фронта установилась относительная тишина. Белые зарылись глубоко в землю. Наши части на первых порах тоже особой активности не проявляли. Постреляют белые, ответят наши, постреляют наши, ответят белые. Выпустят десятка два снарядов, дадут несколько пулемётных очередей – и опять тишина.

На второй день после нашего прибытия на фронт новичков вызвали в тыл – получать обмундирование. Собралось человек сто. Коренастые, почерневшие от угольной пыли шахтёры, рабочие с ростовских фабрик и заводов, загорелые крестьянские парни в лаптях с котомками за спинами. Все – добровольцы.

Пришёл и Костя.

Мы сели с ним в сторонку. Костя прямо сиял – шутка ли сказать, сразу попал в пулемётчики!

– Я уже два раза стрелял, командир взвода разрешил. Не так уж трудно, – оживлённо рассказывал он. – Скоро научусь пулемёт разбирать. Первым номером стану, вот увидишь!

Мне нечем было похвастаться, разве тем, что я научился у Карпухина чистить картошку…

Получив обмундирование, я простился с Костей. Началось учение. Новичков выстраивали по утрам на равнине, укрытой за холмом. Инструкторы из бывалых солдат проводили строевые занятия. Кости с нами не было, он осваивал пулемёт у себя в роте.

Утром маршировка и стрельба по движущимся целям, днём – обратно к Пахомову, варить кашу. Так продолжалось дней десять. Я начал было свыкаться со своим положением, когда меня неожиданно откомандировали в стрелковую роту. Прощаясь, Пахомов долго тряс мне руку.

– Чем другим, не знаю, Ваня, но кашей, пока я жив, ты будешь обеспечен! Заходи, котелок твой всегда наполню…

Попал я во вторую роту, где командиром был прославленный своей храбростью шахтёр Кузьменко. После короткой беседы он приказал выдать мне винтовку, лопату и зачислил в первое отделение.

Начались фронтовые будни. Мы лежали в окопах, вели наблюдение за противником, иногда постреливали. Дважды ходили в атаку, но безрезультатно: оба раза с потерями откатывались назад. Позиция белых была хорошо укреплена.

По вечерам, когда мы отходили в тыл, на отдых, а иногда и днём, прямо в окопах, во время затишья, я, по поручению политрука, читал бойцам газеты, книги. Очень нравились моим товарищам стихи Есенина. Нередко кто-нибудь просил:

– Ты бы, Ваня, прочитал чего из Есенина, – больно хорошо пишет! Прямо за сердце хватает…

И я читал:

 
Зелёная причёска,
Девическая грудь,
О, тонкая берёзка,
Что загляделась в пруд?
 
 
Что шепчет тебе ветер?
О чём звенит песок?
Иль хочешь в косы-ветви
Ты лунный гребешок?..
 

Я был самым молодым не только в нашем отделении, но и во всей роте. Этим, наверно, и объяснялось любовно-бережное отношение товарищей ко мне. Даже суровый и молчаливый Кузьменко и тот говорил бойцам перед боем: «Смотрите, ребята, поберегите Ванюшу». Вот и берегли: в разведку не посылали, опасных поручений не давали…

Нечего греха таить, я порядком трусил в первые дни. Мне казалось, что каждая вражеская пуля непременно заденет меня, каждый снаряд разорвётся именно надо мной. Постепенно я привык, однако страх остался.

Очень скучал по маме, хотя всячески старался скрывать это от товарищей, боясь, что они высмеют меня. По ночам, свернувшись клубком на сырой земле, укрывшись с головой шинелью, я мысленно переносился в наш дом, вспоминал каждую мелочь, и сердце сжималось от тоски.

Во время третьей по счёту атаки, когда мы, таясь в высокой траве, ползли по-пластунски для внезапного броска, случайная пуля задела мне левую руку выше локтя. Рукав гимнастёрки сразу намок; впрочем, особой боли я не чувствовал. Зажав рану правой рукой, я попытался остановить кровь, но она стала просачиваться между пальцев.

Один из бойцов нашего отделения подполз ко мне, осмотрел рану.

– Пустяковина, – сказал он. – Кость не задета. Залезай вон в ту воронку и лежи. Я поищу санитара, пусть перевяжет.

Санитара долго не было. Руку начало жечь огнём. Песок возле неё окрасился в красный цвет. Я огляделся: между воронкой, в которой я сидел, и нашими окопами было метров двадцать – двадцать-пять, не больше. Я выполз из своего убежища, короткими перебежками добежал до своих, свалился на дно окопа.

– Марш в санитарную палатку! – приказал командир пулемётного взвода, прикрывавшего атаку.

Пригнув голову, я по ходам сообщения побежал в тыл, к Шурочке. Она встретила меня улыбкой, как старого знакомого.

– Пришёл-таки ко мне!.. Задело бедненького?

Шурочка сняла с меня гимнастёрку и проворно начала обрабатывать рану. Я корчился от боли, на лбу выступил пот.

– Потерпи, миленький, потерпи немного! Скоро боль совсем утихнет. Хочешь, спиртику дам?

От спирта я отказался.

Забинтовав руку, Шурочка повела меня в свою каморку за холщовой занавеской и велела лечь на койку.

– Тут тебе будет спокойно. – Пощупав мой лоб, она вздохнула. – И чего только берут на войну таких зелёных? Другой с этой царапиной в строю остался бы, а у него жар начинается!

Я заснул и спал долго. Проснулся от прикосновения ко лбу чьей-то шершавой ладони. Это был наш командир Кузьменко.

– Я ведь приказал тебе сидеть в окопе! Зачем полез к чёрту на рога? – сказал он так, словно был виноват в моём ранении.

– Разве я не такой же красноармеец, как все?

– Конечно, такой же! Но… видишь, какое дело получилось. – Этот суровый человек с большими, грубыми руками и добрым сердцем не знал, как выразить мне своё сочувствие. Смущаясь, он вытащил из кармана брюк несколько яблок, положил около моей подушки. – Поправляйся, Ванюша! Я к тебе ещё загляну…