Текст книги "Переписка"
Автор книги: Варлам Шаламов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц)
В.Т. Шаламов – Б.Л. Пастернаку
Туркмен, 12 июля 1956 г.
Дорогой Борис Леонидович.
День 24 июня был одним из самых больших дней всей жизни моей. Более 25 лет назад я себе выдумал смелую сказку – что когда-нибудь я буду читать свои стихи у Вас в доме. Это было одно из самых скрытых, самых дорогих мне, самых страстных моих желаний, самое затаенное, в котором я никогда никому не сознавался. Бесчисленное количество раз появлялось это видение. Я так привык к нему, что даже гостей сам приглашал, самовольно рассаживая их по креслам (так, вместо Берггольц у меня сидела Ахматова). Так было задумано, с этой верой я жил, никогда ее не терял. Было много таких лет, когда подобное казалось бредовой фантастикой, сумасбродней которой и придумать нельзя. И все это сбылось самым феерическим образом 24 июня.
Вы для меня давно перестали быть просто поэтом. Иное я искал, находил и нахожу в Ваших стихах, в Вашей прозе. Но даже Вы, боюсь, не измерите для себя всей глубины, всей огромности, всей особенности этой моей радости.
Ведь для меня этот день не просто встреча, льстящая самолюбию, что ли, не просто «честь», не только «признание», «рукоположение». Это – осуществление сердечнейшего, затаеннейшего из загаданного» – это та самая сказка, которая, как ей и положено, становится все-таки жизнью и в жизни утверждает себя, как некая новая данность. Такова природа всех настоящих сказок.
У меня не было в жизни так называемых «удач», мое счастье, если и приходило, то приходило по другим дорогам. С годами это привело к недоверчивости в отношениях с людьми, к вере только в самого себя, к запрещению для себя пользоваться очень многими людскими путями. Я привык встречаться с жизнью прямо, не различая большого от малого. Так меня учили жить, так сам я учил жить других.
Обещаний и зароков в юности было немало. Слишком многое, конечно, разбито, разломано, уничтожено, не осуществлено. В свое время мне не дали учиться, самым коварным и жестоким образом обрекая меня на вечную полуграмотность, на невежество, сковывая меня безвозвратно и безнадежно навеки. А годы шли. Двадцать лет жизни моей отдал я Северу, годами я не держал в руках книги, не держал листка бумаги, карандаша. О всем прочем я и говорить не хочу. Но когда я приходил в себя – а это все-таки бывало – я возвращался к стихам и возвращался к своему заветному видению. И я – счастлив сейчас.
Каждый человек в 16 лет дает себе какие-то клятвы, какие-то обещания. Иными они забываются, иными не забываются. Для многих слишком хорошая память служит причиной увлечения водкой или еще чем-либо подобным. Я очень боялся в молодости прожить жизнь напрасно. И вот, по тем письмам, которые я получаю с севера до сих пор, я имею право считать, что жизнь моя там не была совсем нейтральной, что меня помянут добрым словом и помянут люди хорошие. Несчастные, но хорошие.
Для меня никогда стихи не были игрой и забавой. Я считал стихи беседой человека с миром на каком-то третьем языке, хорошо понятном и человеку и миру, хотя родные-то языки у них разные. Но вовсе не у всех поэтов находил я то, что считал главным в поэзии. Мне казалось, что историческое развитие поэзии шло следующим путем. Стихи, конечно, родились из песни. Но, отделившись от песни и развиваясь самостоятельно и далеко от песни уходя (мне кажется пустячным значение фольклора для творчества большого поэта и со светлой легендой об Арине Родионовне давно пора кончать), обогащаясь не только за счет соседних искусств и науки, а исследуя жизнь, прежде и раньше всего стихи обнаружили в себе такие способности и скрытые силы, о которых никакая песня и мечтать не могла. Да, по сути дела, с песней-то эти силы имеют очень мало общего. Стихотворная форма в своем развитии показала возможности особенные, оказалась незримо шире и глубже любого другого искусства – музыки, живописи, скульптуры.
Она показала возможность размышления над судьбами жизни, возможность, превосходящую в некотором важном отношении средства художественной прозы, хотя бы (не говоря уже о собственно философии) эти стихотворные размышления не используют исключительно арсенал философии (как это было в ритмизованном трактате Лукреция Кара, например).[32]32
Тит Лукреций Кар – римский поэт и философ, I в. до н. э. Его философская поэма «О природе вещей».
[Закрыть] Но самую природу свою звуковую и свое ритменное музыкальное начало делает средством искания истины. Никакое другое искусство не обладает такой важной особенностью.
Не развлекательная балалайщина, не балагурство, не дидактика гражданской поэзии, а только размышления специфически-стихотворного порядка утверждают высокую поэзию. Рифма, как поисковый инструмент только один из сотен примеров использования специфики стиха для искания истины. Любой ассонанс, любой звуковой подбор служит той же цели, если он не хочет обратиться в погремушку, где нарочитость уничтожает стихотворение.
Только в этом настроении, думается, лежит сегодня путь, ведущий поэзию к новым высотам. Ее развитие безгранично, потому что поэзия, прежде всего личная, индивидуальна и только тогда она поэзия. Специфика (кроме прочего) заключается в том, что в этом размышлении нет никакого угнетения смыслом эмоции. Нет никакой иссушающей рассудочности. Поэзия просто должна помнить простую истину, что чувства богаче слов и мыслей и именно поэзии дано показать нечто большее, чем может сделать логика, ограниченная правилами использования слова. Логика знать не знает силы интонации, не понимает, что такое поэтический напор, лирический поток.
Содержание стихотворения отнюдь не исчерпывается его логической убедительностью, его философской новизной и к ней вовсе нарочито не стремится. Эта убедительность – только попутное завоевание.
Я не хочу, конечно, сказать, что «размышление» исключает все остальное в стихах. Но остальное – второстепенность и на этих путях победы и открытия поэзии не могут быть столь важны людям в их непосредственном реальном влиянии.
Этот элемент (размышлений) есть, конечно, в творчестве каждого большого поэта. Он силен в Державине, Пушкине, а Лермонтов даже начинает эту важнейшую линию русской поэзии, вершинами которой (по хронологии) являются три поэта – Баратынский, Тютчев и Пастернак.
Я не знаю языков, но по переводам вижу, что и работы Рильке и Гете того же самого ряда, утверждающего главное в поэзии.
Горестно думать, что именно эта сторона стихотворчества (важнейшая, выводящая поэзию далеко за границы возможностей всех других искусств) находилась так много лет и сейчас находится в совершенном пренебрежении. Если нынешние отцы отечества хотят успехов в русской поэзии, то они должны сделать все для того, чтобы вернуть поэзии ее серьезность. Я знаю, Вам не покажутся наивными и смешными все эти рассуждения. Да я и не хотел другого языка, чтоб говорить о самом главном в жизни.
Еще раз – благодарю за 24 июня. Я об этом дне еще не один раз погадаю с рифмами в руках – если бог даст силы и время.
Сердечный мой привет.
Всегда Ваш В. Шаламов.
Лучшие мои приветы Зинаиде Николаевне.
В.Т. Шаламов – Б.Л. Пастернаку
12 августа 1956 г.
Дорогой Борис Леонидович.
Позвольте мне еще раз (в тысячный раз, вероятно, если подсчитать все мои заочные разговоры с Вами) сказать Вам, что я горжусь Вами, верю в Вас, боготворю Вас.
Я знаю, Вам вряд ли нужны мои слабые слова, знаю, что у Вас достаточно душевной твердости, ясности и силы, чтобы идти своей дорогой на той невиданной высоте, сказочной для нашего растленного времени. Что никакой соблазн, очередная приманка не обманет Вас.[33]33
С весны 1956 г. Б. Пастернаку было отказано в публикации романа «Доктор Живаго» «Литературной Москвой», «Новым миром» (подробнее см. «Новый мир», 1988, № 6, стр. 245–248).
[Закрыть]
Я никогда не писал Вам о том, что мне всегда казалось – что именно Вы – совесть нашей эпохи – то, чем был Лев Толстой для своего времени.
Несмотря на низость и трусость писательского мира, на забвения всего, что составляет гордое и великое имя русского писателя, на измельчание, на духовную нищету всех этих людей, которые по удивительному и страшному капризу судеб, продолжают называться русскими писателями, путая молодежь, для которой даже выстрелы самоубийц не пробивают отверстий в этой глухой стене – жизнь в глубинах своих, в своих подземных течениях осталась и всегда будет прежней – с жаждой настоящей правды, тоскующей о правде; жизнь, которая, несмотря ни на что – имеет же право на настоящее искусство на настоящих писателей.
Здесь дело идет – и Вы это хорошо знаете – не просто о честности, не просто о порядочности моральной человека и писателя. Здесь дело идет о большем – о том, без чего не может жить искусство. И о еще большем: здесь решение вопроса о чести России, вопроса о том – что же такое, в конце концов, русский писатель? Разве не так? Разве не на этом уровне Ваша ответственность? Вы приняли на себя эту ответственность со всей твердостью и непреклонностью. А все остальное – пустое, пигмейское дело. Вы – честь времени. Вы – его гордость. Перед будущим наше время будет оправдываться тем, что Вы в нем жили.
Я благословляю Вас. Я горжусь прямотой Вашей дороги. Я горжусь тем, что ни на одну йоту не захотели Вы отступить от большого дела своей жизни. Обстоятельства последнего года давали очередную возможность послужить Маммоне лишь чуть-чуть покривив душой. Но Вы не захотели этого сделать.
Да благословит Вас бог. Это великое сражение будет Вами выиграно, вне всякого сомнения.
Ваш всегда В. Шаламов.
* * *
Переписка В.Т. Шаламова с Б.Л. Пастернаком началась в 1952 г. В 1951 году он освободился из лагеря, однако выехать на Большую землю ему не удалось. Он работал фельдшером в маленьком поселке Якутии, близ аэропорта Оймякон. Кругом была тайга, снега, мороз, лагерные бараки. Писать прозу или стихи было занятием подозрительным. Однако он отправил две тетрадки своих стихов высшему поэтическому авторитету – Б.Л. Пастернаку: их захватила с собой уезжавшая в отпуск врач Елена Александровна Мамучашвили. Жена Шаламова Галина Игнатьевна Гудзь с помощью Наталии Александровны Кастальской и В.П. Малеевой, знакомой Пастернака, передала эти тетради Пастернаку. Впоследствии некоторые из этих стихов в переработанном виде вошли в «Колымские тетради» – сборник стихов Шаламова 1937–1956 гг.
Переписка охватывает, пожалуй, самые драматические годы жизни поэтов: Пастернак работает над романом «Доктор Живаго» и переживает бурю в связи с его публикацией за рубежом, Шаламов буквально воскресает из мертвых, со страстью пишет дни и ночи, пишет стихи и рассказы, словно беря реванш за долгие годы бесправия и молчания.
Переписка прервалась из-за ссоры Шаламова с О.В. Ивинской, которая имела большое влияние на Пастернака, но об этом – в переписке Шаламова и О. Ивинской.
1952 – 1956
Переписка с Гудзь М.И. и Г. И. и другими родственниками
М.И. Гудзь – В.Т. Шаламову[34]34
Гудзь Мария Игнатьевна – сестра жены В.Т. Шаламова, Галины Игнатьевны Гудзь.
С большим уважением относился Шаламов к старшей сестре Галины Игнатьевны – Марии Игнатьевне Гудзь. Ее подруги Л.М. Бродская и Н.А. Кастальская стали близкими людьми и для Шаламова.
Кирилл – сын М.И. Гудзь, его жена – Светлана. Мать Г.И. и М.И. Гудзь – Антонина Эдуардовна, урожденная Гинце, отец – Игнатий Корнилович Гудзь, работник Наркомпроса, хорошо знал Н.К. Крупскую. Володя Гинце – видимо, родственник со стороны Антонины Эдуардовны. О своей теще и тесте В. Шаламов всегда вспоминал очень тепло.
[Закрыть]
8. Ш-54
Дорогой Варламочка!
Вчера я была приглашена к Александре Борисовне со стихами. Был там один ленинградец и одна молодая особа, кончившая литературный вуз (современной начинки – девушка, а не вуз). Чтение стихов произвело сильнейшее впечатление. Этот ленинградец – поклонник Бориса Леонидовича. Он восторгался свыше всякой меры. Я же была страшно довольна. И считаю, что ты должен знать об этом. Я, как всегда, когда читаю эти строки, очень разволновалась. Больше всего ему понравилось «С годами все безоговорочней» и «Бор. Леон. Паст.». Но я не все, ведь, брала с собой.
А этой литературоведке, я даже не ожидала, что ей понравятся стихи, так молодежь привыкла к стандартам. Готовым (и «дозволенным») формулам. И она совсем пораженная и взволнованная просила разрешения прийти ко мне и прочесть все самой. Зашел разговор о тебе. Как ты живешь, чем зарабатываешь. И он сделал предложение: он хочет купить охотничий дом и спросил, не согласился бы ты жить у них, он сказал, чтобы тебе пока не говорить об этом, так как это еще в проекте (примерно май месяц). Дом этот будет где-то около Весьегонска. Предложил он это, чтобы ты мог без помехи работать*, он очень хотел бы с тобой познакомиться. Ты мне не позвонил, и я не знаю, когда ты приедешь. Но я подумала, что, может быть, ты приедешь в эту (ближайшую) субботу. Тогда он будет еще в Москве и хотел мне звонить в субботу. Ну, а если ты не сможешь, то повидаться и поговорить сможете, когда он будет следующий раз в Москве.
Я бледно описала тебе все, а были такие выражения: талантливо, гениально, ну и всякое другое. Но главное – не слова, а взволнованность, с которой это было воспринято.
Целую тебя.
Твоя Маша.
P.S. Когда я рассказала об этом вечере Галинке, она сказала: ну вот, без меня все это.
В.Т. Шаламов – Е.В. Шаламовой[35]35
Дочь Елена Варламовна (1935–1990), в замужестве – Янушевская, муж ее Станислав Борисович, инженер-строитель, двое их приемных сыновей 1960 г.р. – Вадим и Константин.
[Закрыть]
Озерки, 10–13 апреля 1954 г.
Дорогая Лена.
Поздравляю тебя с 19-летием, желаю счастья, успеха и прочее, желаю ясности в твоих отношениях с миром, ясности перед самой собой. Желаю хорошо подумать над тем, при каких условиях люди становятся людьми и что делает человека человеком, ибо без этого «что» жить, конечно, можно, но эта жизнь должна изучаться по Брему.
Желаю подумать над тем, ради чего живут, а главное, ради чего умирают лучшие люди человечества, у которых ведь иные масштабы, чем у нас, иное понимание несчастья и счастья.
Желаю также понять, что у человека много правд, много богов. Это обязывает к серьезности в попытках понимания других людей, не забывая ничего своего.
Мне бы хотелось также, чтобы ты нашла время для чтения книг настоящих, которых немало. Именно в книгах лучшие люди истории, наиболее талантливые, наиболее глубоко чувствующие, оставили биение своего сердца, свою кровь и ум; книги, в которых тоска и боль, общие всем людям, нашли свое острейшее, ярчайшее выражение.
Никакой другой вид искусства не может быть сравнен в этом отношении с художественным словом.
Именно книги, настоящие, большие книги, незаметным образом расширят кругозор, изменят внутренние требования к жизни, дадут новые цели, большие масштабы, новые оценки и стремления, неизмеримо выше прежних, и ты удивишься, как ты могла жить по старым меркам до сих пор.
Именно в этом настоящем развитии, постоянном душевном обогащении, отточенном глазомере и подлинности чувств лежит залог настоящей жизни, – книги и есть, по-моему, тот сказочный эликсир вечной молодости, который всерьез искали когда-то алхимики Средневековья. Книги ведь пишут уже потому, что автор хотел оставить памятник быта, нарисовать какую-то картину времени, потому что человек этот хотел как бы успокоить, разрядить свою душу, свои волнения, которые вызваны были тем, что он чувствовал и видел вокруг себя. Это и есть настоящий, не казенный реализм.
И помни хорошо, что никакие технические справочники еще не делают человека интеллигентным, в настоящем значении этого слова. Гуманитарное образование не заслуживает того, чтобы посвятить ему всю жизнь, у нас с тобой уже был, мне кажется, обрывочный разговор об этом. Но основные элементы этого образования должны быть восприняты во время овладения техническими специальными знаниями.
На примере академика Владимира Образцова (отца кукольника) и ряде других примеров я заключил, что нельзя стать большим инженером, не зная и не любя искусства и прежде всего, и раньше всего – художественного слова.
Я не даю тебе никаких так называемых «житейских» рецептов, а также и никаких пожеланий в этом направлении, кроме здоровья у меня нет. Да и вообще это письмо – написавшееся как-то вдруг, без перечитывания, без отбора, «без систематизации» пожеланий – мое простое ночное письмо.
Мне бы хотелось, конечно, чтобы моя дочь меня поняла в том высказанном немногом из многого невысказанного.
Поздравляю с днем рождения, крепко целую.
Отец.
В.Т. Шаламов – М.И. Гудзь
Озерки, 18 мая 1954 г.
Машенька, дорогая, спасибо тебе за письмо, такое интересное и нужное для меня, за такой подробный пересказ беседы твоей с Борисом Леонидовичем. Мне просто хотелось бы раньше с ним повидаться, потому что разговоры с ним, собственно говоря, еще не начаты, а сроки мои коротки. Квартирные дела не дают возможности начать работу над рассказами, хотя несколько таких рассказов уже сложились в голове, – но тут ведь надо ходить, бормотать, записывать и вновь бросать. Формально они ничего нового представлять не будут, как ничего нового нет в форме стихов моих, и не технические задачи я себе в них ставлю. Завидую тебе, что побывала ты на выставке портрета. Озерки в смысле общекультурных дел далеко позади даже какой-нибудь Кюбюмы, не говоря уже об Адыгалахе и Левом береге.
Искусство, мне кажется, опорочивается кунштюками, «штучкой» какой-либо, вывертом. Все должно быть просто и ясно и «в иносказании». И никаких формальных трюков не надо, чтобы двигать искусство вперед. Наоборот, в трюках – дискредитация искусства как душевной силы, как единственного вида бессмертия.
Теперь о домашнем. Ты пишешь, что последнее свидание оставило какую-то грустную пустоту. Очень жалею об этом. У меня не осталось подобных впечатлений и потому уверен, что ничего не произошло, что могло бы дать повод к таким настроениям. Просто это какой твой личный, перед самой собой воздвигаемый барьер, который зовется интеллигентщиной и вовсе не является имманентным интеллигентности. Твои сомнения насчет Кирилла, разговор, который начался и был внезапно разорван по какой-то бытовой случайности – я не разделяю вовсе. Я тоже склонен думать, как и Кирилл, что ты преувеличиваешь. Притом, никогда из детей не бывает, мне кажется, того, что из них хотели бы сделать родители, даже и не так требовательные, как ты. Это все-таки другое, чем собственная жизнь и в некоторой степени и смысле чужое. Я жену ставил выше матери и странно бы было, если Кирилла тянуло бы больше к тебе, чем к Светлане. Это влечение достойно уважения, тем более что уж года три они живут вместе. Стало быть, уже исполнились сроки сближения, сроки притирки характеров, внутреннего понимания друг друга.
Дальше, ты пишешь совершенную чушь, оскорбительную и для меня, а не только для тех, кто тебя непосредственно окружает. Ты пишешь: «Зажилась я. Существование не оправдываю, пользы не приношу» и т. д. Экая чушь, право. Мне стыдно читать, а уж почему тебе не стыдно было писать такое – я не знаю. Способность к объективным оценкам мне казалось не утеряна тобой, а в этой области ты нагородила такой чепухи, что даже говорить не стоит серьезно. Я хотел бы тебя видеть такой, как привык представлять всегда: деятельно-доброй, умеющей хорошо видеть плохое и мелкое со всей своей душевной прямотой и в этих качествах нужной, необходимой людям, по крайней мере, близким. Твое письмо обидело меня, потому что я не хочу, не хочу, чтобы люди, которых я уважаю и люблю, были в таком настроении.
Крепко целую. 22-го я приеду и мы поговорим.
Привет Зосе, Кириллу, Н.А. Кастальской и Л.М. Бродской, адрес которой ты мне так и не написала.
В.Т. Шаламов – М.И. Гудзь
Туркмен – 13-111-55 г.
Милая Маша.
Письмо твое получил вчера и очень тебя благодарю за все сердечное, что высказано в словах, пожеланиях и поступках, что же касается стихов, то похвалы (незаслуженные) вызваны тем, что качество настоящих стихов ныне растворено в вещах, чуждых поэзии, утеряно и поэтому даже скромные попытки вернуть стихам их подлинность вызывают у людей почитающих или, вернее, чувствующих стихи – неумеренные похвалы.
Передай мой горячий привет твоим знакомым, скажи, что я очень жалею, что не могу приехать в Москву для личной встречи. О всевозможных проектах: я благодарю очень и очень за сочувствие и заботы, но предложением этим сейчас воспользоваться не могу (хотя, конечно, никакие должности меня не смущают, если уж Мейерхольд, единственный художник нашего театра, имевший все признаки гения, мог умереть счетоводом где-то в деревне,[36]36
Ложный слух, распространявшийся явно не без участия МВД.
[Закрыть] то мне сам Бог велел.
М.И. Гудзь – В.Т. Шаламову
25. XII-55
Дорогой Варлам,
от Бориса Леонидовича принесли для тебя последние две книги «Доктора Живаго» для «быстрого прочтения перед дальнейшей перепечаткой» (до начата января) и письмо. Где ты хочешь, чтобы роман был в момент твоего приезда? Я могу его отвезти к Галине, а могу и у себя оставить. Если успеешь, напиши. Володя Гинце просил тебе передать привет. Сегодня он хочет поехать со мной к Галине.
Целую тебя.
Маша.
М.И. Гудзь – В.Т. Шаламову
26. XII.55
Был звонок от Бориса Леонидовича. Он хотел узнать, дошла ли в целости его посылка. Я ему сказала, что я распечатала и прочла его роман, потрясена, вся в впечатлении. Он: «Дорогая, как Вы меня обрадовали. Я так одинок в этом. Всегда так делайте. Мой разбег, взятый для того только, чтобы спросить о доставке пакета, разбился обо все, вами сказанное. Давайте, давайте читать всем по Вашему усмотрению».
Сейчас у меня роман читает Наташка. Борис Леонидович позвонил Варваре Павловне, чтобы она к субботе прочла его.
А Галина сказала, что ты в субботу приедешь ко мне, так что первая часть этого письма отпадает.
Целую тебя, мой дорогой.
Твоя Маша.
