Текст книги "Переписка"
Автор книги: Варлам Шаламов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 40 страниц)
В.Т. Шаламов – Я.Д. Гродзенскому
Москва, 24 мая 1965 г.
Яков.
Получил твое письмо. Начну с оправданий. Я пишу разборчиво только карандашом, чернилами пишу редко. Переписывать не захотелось.
На следующий после мандельштамовского вечера день я был в журнале, который изредка печатает мои стихи. Разговор:
– Значит, на вечере Мандельштама вы читали «Шерри-бренди»?
Я: Да, читал.
– И Надежда Яковлевна была? Я: И Надежда Яковлевна была.
– Канонизируется, значит, ваша легенда о смерти Мандельштама?
Я: В рассказе «Шерри-бренди» нарушения исторической правды меньше, чем в пушкинском «Борисе Годунове». Описана та самая пересылка во Владивостоке, где умер Мандельштам, дано точное клиническое описание смерти человека от голода, от алиментарной дистрофии, где жизнь то возвращается, то уходит. Где смерть то приходит, то уходит. Мандельштам умер от голода. Какая вам нужна еще правда? Я был заключенным, как и Мандельштам. Я был на той самой пересылке (годом раньше), где умер Мандельштам. Я – поэт, как и Мандельштам. Я не один раз умирал от голода и этот род смерти знаю лучше, чем кто-либо другой. Я был свидетелем и «героем» 1937 – 38 годов на Колыме. Рассказ «Шерри-бренди» – мой долг, выполненный долг. Плохо ли, хорошо ли – это другой вопрос. Нравственное право на такой рассказ имею именно я. Вот о чем надо думать, когда идет речь о «канонизации».
– Да… а…Да. Да.
О воспоминаниях Эренбурга в № 4 «Нового мира». Эренбург вознес до небес Сталина (пусть с отрицательным знаком, но это тоже сталинизм). Эренбург подробно объясняет, что лизал задницу Сталину именно потому, что тот был богом, а не человеком. Это вреднейшая концепция, создающая всех сталинистов, всех Ждановых, Вышинских, Ворошиловых, Молотовых, Маленковых, Щербаковых, Берия и Ежовых. Самое худшее, самое вредное объяснение. О Хрущеве и о XX и XXII съездах, разумеется, ни слова и вряд ли по требованию редакции. Словом, «мемуар» сполз в журналистику.
В 1956 году, стоя у столба с репродуктором на торфопред-приятии «Туркмен» в Калининской области, где я работал до реабилитации, я слушал радиопередачу Постановления о культе личности и его последствиях. Там была удивительная формула – которую, на мой взгляд, нельзя было выносить в текст документа – та самая, которой воспользовался Эренбург, доказывая, что он ничуть не хуже и не трусливей других.
О псе Казбеке в рассказе «Май»: аллегория, подтекст – все это должно быть в рассказе. Не обязательно, чтобы Казбек появился, как по рецепту чеховского ружья – в конце рассказа. Это– рецепт не обязательный. Можно добиться желаемого эффекта – ненависти, любви, симпатии, антипатии и т. п. – и без всякого стреляющего ружья. Стреляющее ружье – это требование, унаследованное от XIX века, – так же, увы, как и «характер» – индивидуализация пресловутая. Все это – чушь. Есть один вид индивидуализации – это писательское лицо, почерк, стиль.
Если автор добивается делаемого с помощью «потока сознания» – честь ему и хвала. Но колымский материал – таков, что никакой «поток сознания» тут не нужен. Важно только избежать литературщины, литературности. Так ввести живую нить, чтобы все запомнилось, раскрывало суть события, суть времени. Чем это достигается – пусть читатель и не догадывается. А работа тут большая. Когда пишешь, думаешь только о теме, но о принципах, о способах выражения раздумываешь десятки лет. Работа над аллегорией, над подробностью – деталью, над светотенью – все это обязательно, но очень элементарно. Есть более тонкие достижения, вопросы более сложные. В свое время я много потратил труда на остросюжетные рассказы – часть их была напечатана, а 150 рассказов – пропало.
Очень важно не переписывать рассказ много раз. Первый вариант – как в стихах – всегда самый искренний. Вот эту первичность, сходную с «эффектом присутствия» в телевидении очень важно не утерять во всевозможных правках и отделках, Рассказ сделается слишком литературным – и это смерть рассказа. Материал колымский таков, что не переносит литературности. Литературность кажется оскорблением, кражей.
И еще – никаких очерков в «Колымских рассказах» нет. Я не пишу воспоминаний и стараюсь уйти от рассказа как формы. Очерки – это «Зеленый прокурор», «Курсы», «Материал о ворах». Все остальное – не очерки, а, как мне кажется, гораздо важнее. Вот что ответилось на твое милое письмо. Желаю тебе и твоей семье и всем знакомым твоим рязанским – добра, счастья и здоровья.
О.С. и Сережа шлют тебе привет.
Пиши.
Твой В. Шаламов.
Я.Д. Гродзенский – В. Т. Шаламову
Рязань, 27.V.65 г.
Дорогой Варлам!
Только-только получил твое письмо, датированное 24 мая. Ты, оказывается, можешь пользоваться не только шумерской клинописью, но и вполне современным русским алфавитом. Это твое письмо разобрал сразу (на воркутинском арго – «с почерку»). Одним словом, «с почерку» одолел твой почерк. Свой совет пойти на выучку к АК.АК. Башмашкину беру обратно.
Мне начинает казаться, что я становлюсь при тебе кем-то вроде «тихого еврея» Лавута[247]247
Лавут Павел Ильич (1898–1979) – автор книги «Маяковский едет на съезд» (1969).
[Закрыть] при Маяковском.
Лавут организовывал гастрольные выступления, а я – чтение твоих произведений в Москве и Рязани. Один мой знакомый перепечатал 20 полюбившихся ему стихотворений в 6-ти экземплярах, красиво переплел и смастерил титульный лист: В. Шаламов «Из Колымских тетрадей». Пять экземпляров он отправил друзьям – в Москву, Харьков, Днепропетровск и еще куда-то. Другие проделывают тоже самое, но только «втихаря».
Л.Н. Карлик как-то спросил меня, удобно ли ему преподнести тебе его монографию о Кл. Бернаре, получившую добрые отзывы за границей и у нас, и получив мой ответ, помчался на почту с бандеролью в твой адрес.
Проф. В.А. Виленский (д-р биологии и химии) не любит писать. В противовес графоманам я назвал бы его графофобом, и он собирается написать тебе; проводит какие-то параллели между тобой и Буниным.
Со мной познакомился молодой (тридцати с небольшим лет) профессор и зав. кафедрой философии Ю.И. Семенов. Несмотря на то, что он занимается диаматом и читает курс его, говорят умен. Но у меня закралось подозрение – познакомился он со мной не только и не столько ради меня, сколько ради желания получать твои работы. По поводу «Аневризмы аорты» врачи сказали, что симптом (кошачье урчание) этот бывает не при аневризме, а при другом заболевании сердца. Я забыл, при каком именно (жены дома нет, спросить не у кого). Но эти же врачи говорят, что замечание носит узкопрофессиональный характер и ничего менять в рассказе не нужно, т. к. придется снимать хорошее название («Аневризма…») или, выбрав кошачье дыхание, ломать повествование.
Все это, в общем, – мелочь и пустяк. Через неделю-полторы уеду в Москву, поэтому ты не отвечай мне на эту записку.
Теперь мои рязанские товарищи, чует мое сердце, будут ждать меня не ради меня самого и даже не ради привозимой мною колбасы, а из-за твоих повестей. Вот, что ты наделал. Да и мне самому не терпится прочесть «Шерри-бренди».
Эренбурга в № 4 «Нового мира» я еще не читал.
Жму твою руку. Поклон О.С. и молодым.
Як. Гродзенский.
Я.Д. Гродзенский – В. Т. Шаламову
Рязань, 19. VII. 1965 г.
Здравствуй, Варлам!
Я никогда не был согласен с полушутливым и полусерьезным афоризмом мизантропа – «ни одно доброе дело не останется без наказания».
Теперь я начинаю сомневаться в своей правоте. Мои приятели и знакомые были обрадованы, когда я ознакомил их с «Зеленым прокурором», «Надгробным словом», стихами и многими другими произведениями.
Мои приятели и знакомые восхищались автором, благодарили меня, перепечатывали то, что им нравилось.
На этот раз я привез всего 4 вещи – «Поезд», «Утку», «Шерри-бренди» и «Ожерелье»… Я имел неосторожность проговориться, дескать, новелл много. И вот теперь начались нарекания на меня. Почему привезли мало? Неужели Вам так трудно доставить килограмм-два прозы и поэзии? Почему «X» получил от Вас первым, а я только вторым? «У» держал у себя 5 дней, а мне Вы даете только на три!
Одним словом – я жмот, я кулак. Из хорошего превратился в скверного. Вот тебе и диалектика доброго дела, превратившего меня в злого.
Некоторые обижаются за то, что я не могу доставить тебя сюда. Никакая аргументация, идущая от меня, не действует:
– У Вас, Яков Давидович, только одна комната? Но у нас – две и три, и он, В.Т., может остановиться у нас.
– У него, у В.Т., кошка? Но кошку можно привезти и т. д. и т. п.
Слабо действует и то, что ты не Аполлон, которым можно любоваться, и не Квазимодо, на которого следует дивиться, а просто сухощавый, мрачноватый русак-горожанин.
То. что я ознакомил с твоим творчеством, уже забыто. А вот то, что я привожу мало и даю ненадолго, – помнится.
Утешаю обещаниями и посулами. Старики-евреи покатываются с хохоту, когда я упоминаю название новой повести – «Фоне-квас».[248]248
«Фоне-квас» – повесть Г.Г. Демидова.
[Закрыть] «Фоне-квас» – пренебрежительная кличка для простофиль, дубарей, лопухов, для грубых и туповатых. Зачастую она имеет так же нехороший националистический душок.
Живу я здесь вторую неделю. Забежать к тебе перед отъездом, как обещал, не удалось – хождение «по магазинам», хлопоты и заботы. Сын мой околачивается в Москве и, вероятно, в ближайшие дни мне придется поехать с ним в Ленинград.
Вспомнил, – в Москве я познакомил тебя с К.Г. Войновским, а его жена – врач, человек милый и проверенный десятилетиями Воркуты, допытывалась у меня, чем ты болен, не нужно ли тебе лекарств и проч. Они (ее муж и ее зять – видные профессора в
Алма-Ате) могут добывать дефицитные препараты. Я, конечно, от всего отказался.
Видишь, сколько у тебя почитателей!
Интересно, как разнообразны вкусы и разноречивы высказывания. Один старичок-профессор признается: «Я плакал ночью, перечитывая «Шерри…», плакал, перепечатывая его на машинке». Другой старичок, и тоже профессор, возражает:
– Ну, что Вы «Шерри-бренди» это не лучшее. Послушайте, сколь великолепен диалог в конце «Ожерелья…»
Третья не соглашается с первыми двумя:
– «Поезд» – сильнее всего…
Короче говоря, в следующий приезд сюда мне уже нельзя показываться без «Фоне-кваса» или еще чего-либо.
Поклон Ольге Сергеевне и юной чете.
Я.
PS. Читал ли ты «Открытое письмо» в «Литературке» за 13-е июля и, пожалуй, еще более пикантную «Реплику» – «История одной телеграммы» в «Известиях» за 12 или 13 июля?
Як.
В.Т. Шаламов – Я.Д. Гродзенскому
21. VI.67
Дорогой Яков.
Рука еще не совсем зажила, но перешел на обычный способ письма. Посылаю книжку с самым сердечным чувством. Ты знаешь, как я отношусь к тебе.
Книжка прошла удачно – ты увидишь по тексту.[249]249
Сборник стихотворений В. Шаламова «Дорога и судьба».
[Закрыть]
Спасибо тебе за справку о Меньере. Обидно то, что 4 года не было приступов (всего их было до десятка) и вот снова. Четыре шва наложили. Писать я уже около двух недель не могу – так гудит голова. А когда-то годами не мог ни одного слова написать на бумаге. Меньер (синдром) ведь следствие, а не причина. У меня не болезнь Меньера, а то, что вызывает эти же признаки. До сих пор я падал удачно (боком, спиной). На сей раз упал лицом об пол, о деревянные ступеньки, а упал бы на каменной лестнице – разнес бы череп.
Привет и благодарность за справку и заботы.
В.
В.Т. Шаламов – Я.Д. Гродзенскому
Москва, 14 марта 1968 г.
Дорогой Яков.
Спасибо тебе за сердечное письмо. Увы – в «Москве» будет напечатано только два очень старых стихотворения – тридцать строк за два года – чаще они меня не печатают, как, впрочем, и «Знамя». Только поздравляют с Новым годом аккуратно и желают успеха. Тридцать строк по рублю строка – это тридцать рублей. По полтора рубля – сорок пять. В этих пределах мое коммерческое общение с журналом. Мотивы – я езжу в их кассу (а она на Н. Басманной, где ты когда-то жил), просто боюсь их обидеть, отказываясь от гонорара. Да и мой профком там (Гослит). Договоров у меня сейчас нет. В пятом номере «Юности» будут мои стихи. Тоже очень немного. Правда, публикации в «Юности», с ее двухмиллионным тиражом, приравниваются к выпуску отдельной книжки – по неписаным издательским законам города Москвы, да и «Юность» не стремится что-то исказить, исправить (что всегда в «Знамени» бывает) и вообще публикации в «Юности» – лучшие мои публикации с какой бы многолетней задержкой это ни происходило.
Этой репутацией ни «Москва», ни «Знамя» не обладают. Что касается «Нового мира» – то это журнал, в котором не существует стихов.
Привет жене и сыну.
В. Ш.
Перечел письмо. Конечно, лучше два стихотворения, чем ничего. Тем более что я избавлен от всяких редакционных бесед и встреч.
В.Т. Шаламов – Я.Д. Гродзенскому
Москва, 14 апреля 1968
Дорогой Яков.
У меня много хороших личных новостей, а главная – очень большая, не сравнимая с другими, – я получил комнату, уже переехал и живу впервые за шестьдесят лет моей жизни – в самостоятельной, отдельной комнате. Просыпаюсь каждое утро с чувством глубочайшего облегчения, покоя, физического и нравственного удовольствия. В ней полная тишина. По какой-то счастливой случайности комната оказалась в каком-то звуковом вакууме, хотя недалеко от шоссе. Я плохо знаком с законами физики и не знаю, в чем дело.
Комната – самый обычный ЖЭК – то есть лучшая форма воплощения нашего жилищного права. Тебе все эти волнения знакомы, я помню, как ты радовался, когда уехал с Миллионной. На учете я был меньше полутора лет и обязан тут всем М.Н. Авербаху,[250]250
Авербах Моисей Наумович – друг Я. Д. Гродзенского. Отбывал срок на Воркуте. В 60-е годы работал на общественных началах в жилищной комиссии Моссовета.
[Закрыть] его советам и действиям, настойчивости, терпеливому общению с таким психом, как я.
Ходатайство это было возбуждено по его инициативе, все хлопоты, от первого до последнего документа, он взял на себя. Сам вопрос, юридический казус которого был возбужден М.Н., имеет интерес большой. Вопрос сводился вот к чему: имеет ли право реабилитированный в 1956 году получить площадь в Москве сейчас, если он не использовал этого права, хотя и вернулся своевременно в Москву. О благодарности моей я не хочу и говорить. Все это вне всех возможных степеней. Превыше всех надежд и желаний. Я ничего бы без М.Н. не добился, конечно. Не одолел бы ни одного барьера. А вообще М.Н. не только собрал и представил все мои документы, но сам участвовал во всех заседаниях, был на всех приемах и прочее. Словом, моя благодарность безмерна.
Вся эта история обрамлена многими пикантными подробностями бытового плана. На освободившуюся комнату (19 метров) претендовала теща Асмуса и жена Асмуса – Ариадна Борисовна, чемпион квартирных драк – в том же стиле, как и десять лет назад, когда мы переезжали с Гоголевского бульвара в их квартиру при помощи милиции и депутата Киевского горсовета генерала Чернышева, а профессор интуитивной философии собственноручно отдирал линолеум с пола квартиры, куда мы в 1957 году переезжали. Вывертывал все задвижки из дверей, все вешалки. Никогда этого не забуду.
На этот раз было заготовлено от этого же семейства мерзостей не меньше, но быстро удалось ввести все разговоры в рамки официальных отношений.
Но это все пустяки. Главное – я живу и дышу в новой комнате. Первое письмо из этой комнаты я и пишу тебе – человеку, которому я так многим обязан. Приезжай в Москву и приходи. Я теперь понял, почему все воркутяне так хорошо говорят об Авербахе. Потому что он делал каждому какие-то реальные и реалистические вещи и именно в этом видел свое значение, роль и масштаб. Я не знаю его воркутинской жизни, но все, все, кто с ним встречается, все чувствуют себя обязанными ему. В эти многочисленные ряды вступаю сейчас и я.
Желаю тебе всякого добра. Очень хочу тебя видеть, чтобы поговорить о М.Н. – во много раз больше, чем я написал. Пиши. Приезжала Л. Волковысская,[251]251
См. пр. 6.
[Закрыть] я получил ее записку (от нее на новой квартире) и говорил с ней. По телефону отказался от всех и всяческих выступлений в их институте.
Привет жене и сыну.
В. Шаламов.
В. Шаламов – Я.Д. Гродзенскому
16 июля 1968
Дорогой Яков.
Поздравлять меня с похвалой «Литгазеты»[252]252
Подводя полугодовые итоги в «ЛГ» 10 июля 1968 г. рецензент Лесневский Станислав Стефанович отметил как лучшие стихи публикации Шаламова в № 3 «Москвы», № 5 «Знамени» и № 5 «Юности».
[Закрыть] не нужно, но мне очень дорог твой отклик. Разыгрывается шахматная партия, начатая несколько лет назад – грузность походки, улиткоподобные движения в газетно-журнальном и издательском мире растягивают эту партию надолго. Ответ Лесневского на анкету газеты – это один из ходов этой партии по газетно-журнальной шахматной доске. Приедешь – я расскажу тебе подробно. Коротко: вокруг «Юности» – большой круг людей симпатизируют мне – в стихах, прозе и биографии – а не симпатизирующие Твардовскому критикуют его за то, что он в своем глупом капризе просмотрел мои работы в свое время. Кроме того, генеральная линия «Нового мира» в части стихов основана на догматической некрасовщине, на устарелой поэтике – порочна с начала до конца. Я со своим увлечением каноническим русским стихом, уверенный в безграничности возможностей этого стиха и обладании достаточным качеством стихов для публикаций – стихов программных, основанных на достижениях всей русской лирики XX века, связанных традицией со всем лучшим, что дал XX век русскому стиху, – был бы очень подходящим автором для поэтического отдела «Нового мира». Сейчас ведь нет стихов. Окуджава, может быть, кое-что? Все, что печатается, это нельзя назвать большой поэзией. Стих – это дело очень тонкое, и, конечно, меньше всего победы ждут на некрасовском пути. В поэзии это все – пройденный, давно пройденный этап. Как в живописи передвижники, стихи некрасовского плана могут вызвать только горестные эмоции у культурного человека, у молодого поэта.
Лесневский, автор ответа на вопрос анкеты «ЛГ» – автор ряда книг о стихах – лефовского – асеевского – маяковского плана. Но он понимает, что нужно новое. Вот это новое он видит и в моих стихах и в прозе.
Сейчас вышла книга Луначарского «Воспоминания и впечатления» – там много есть занимательного. Вплоть до пользования фамилией Зиновьева в весьма ответственный момент. Из воспоминаний Луначарского очень хорошо видно, что он всегда работал с комиссаром, будучи наркомпроса. Ленин ему не верил ни на грош. Сначала это была Крупская, потом Покровский, Варвара Яковлева, позднее Вышинский… Решил, очевидно, сократить сугубую внимательность по отношению ряда бывших имен. Посмотри сам, если не найдешь, возьми книгу у меня. Приезжай сегодня в Москву. Я до сих пор еще не начал протезирование у С.Л. Розенштана. Выполняя его указания, я сделал снимок, закончил лечение, но оказалось, что надо еще удалять все лишнее. Я думал, что это сделает в лечебнице С.Л., но оказалось не так, и удалять и залечивать раны мне пришлось в своей поликлинике.
Жму руку.
Привет Н.С.
В.
В.Т. Шаламов – Я.Д. Гродзенскому
Москва, 23 июля 1968 г.
Дорогой Яков.
Спасибо тебе за твою сердечную открытку.
Со мной в пятницу в «Советском писателе» произошел занятный случай. Я сидел у Регистана (это сын нашего Эль-Регистана, автора пресловутого «Гимна» – но тоже уже в годах – он заведует поэзией народов СССР) и ждал своего редактора Фогельсона – принес ему для будущего сборника стихи. Регистан говорит: «Вы не хотели бы, В.Т., поработать для нас?» (А я им переводил раньше несколько раз пять-шесть лет назад.) Я говорю: «Хочу и обязательно к Вам зайду поговорить на эту тему». Регистан говорит: «Не заходите, а берите прямо сейчас. Пойдемте, я Вас познакомлю с автором и, если его судьба и стихи покажутся Вам интересными, берите». Мы вышли, и он познакомил меня с минским еврейским поэтом, пишущим на еврейском языке, наших лет. Был на войне, потерял ногу. Получил срок и просидел десять лет в лагере. Вторая нога за это время потеряла гибкость, образовалось что-то вроде контрактуры, и он прыгает на двух как бы протезах. Ну, сам понимаешь, еврей да еще инвалид с военным протезом, да еще лагерник, да еще поэт, пишущий стихи. Я говорю Регистану: «Да, я возьму переводы, а где стихи?»– «Стихов нет, привезет через полчаса». Приехал мой редактор, мы отвлеклись разговором об удивительной судьбе Белинкова.[253]253
Белинков Аркадий Викторович (1921–1970) – писатель, литературовед, эмигрировал из СССР в 1968 г.
[Закрыть] Я разговариваю и все время думаю: если хоть строчка будет в этих стихах о благодарности за судьбу и науку, хотя бы в самой завуалированной форме, я новых стихов не возьму, откажусь. Привозят стихи. Я просматриваю то, что мне досталось (мы переводим пополам с Озеровым) и ничего «компрометирующего» не нахожу. И беру. Потом просмотрел дома. Это – поэт, божьей милостью поэт-самоучка, разбитый жизнью в лагере и войной. Трещина по сердцу, тревога, но ни строчки, ни звука, что было бы подлым, уклончивым. Вот такой герой. Весь тон обвинения скрытого, искренность, обида.
Я обещал и ему и Регистану сделать все, что в моих литературных силах, чтобы эти стихи не утратили тех качеств, которые всякий стих всегда теряет при всяком, даже гениальном переводе.
Сегодня он был у меня – Мальтийский Хаим Израилевич.[254]254
Мальтийский Хаим Израилевич (1910–1986) – поэт, с 1973 г. – в Израиле.
[Закрыть] Его мать, жену и детей немцы убили. Что за жизнь, Яша. Я похвалил стихи, сказал, что для меня самое главное, чтобы Вы ничего не забыли. Ни Гитлера, ни Сталина. Но и по стихам видел, что автор не забудет, не собирается забывать. Нет стихов «проходных» или фальшивых, а счастье – еврейское счастье, шутки – еврейские шутки.
Я очень доволен. Перевожу на полный ход. Это ведь очень легкое дело (по подстрочнику). Когда-то я переводил до 300 строк в день.
Неожиданно главную роль сыграла секретарша отдела Регистана – Наташа. Она сказала: чем Вы будете сидеть в коридоре, сидите здесь. Фогельсон сейчас придет. И возник разговор, когда пришел не Фогельсон, а Регистан.
Теперь о стоматологе. Тут вот как получилось. Лечение в зубной поликлинике тянулось чуть не месяц – компрессы не сняли опухоли с крайне важного последнего коренного зуба. Со снимками я направлен на консультацию (там есть специалист-консультант), который записал в лечебную карточку об удалении трех зубов, в том числе коренного.
Со снимком я отправился к С.Л. (созвонился по телефону). Он посмотрел снимок и сказал: «Зубы надо удалять», – и написал записку об удалении четырех зубов.
Я думал, что это удаление он делает в своей поликлинике сам, но оказалось не так. В ближайший же день все четыре зуба были удалены (еще 1 зуб выдерут против намерений врача из поликлиники Литфонда), удалены все те зубы, о который писал С.Л.
Когда зубы зажили и неделю назад я ему позвонил, он сказал, что в поликлинике прием работ и заказов прекращен, и мне нужно дождаться 12 августа, снова позвонить ему. Кажется, это было число 10? 11? Вот я и жду. Зубы у меня все залечены, пять зубов выдернуто, но никакого движения по собственно протезному пути еще нет.
Я думал, что ты застанешь начало работы, если нет никаких других причин отсрочки (нежелания и так далее), об этом я судить не могу, но конечно уже начал бы что-то делать в Литфонде, в районной поликлинике или в платной лечебнице – зубов ведь нет совсем. Было девять, пять удалили.
Сердечный привет Нине Евгеньевне.
В.
