Текст книги "Переписка"
Автор книги: Варлам Шаламов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 40 страниц)
В.А. Кундуш – В.Т. Шаламову
22/IV-65
Дорогой Варлам!
Вместе с поздравлением я пишу тебе эти скорбные для меня строки.
Во время моего отъезда из Ленинграда 15/XI—64 г. скоропостижно умерла моя жена Антонина Михайловна. Я приехал только в начале апреля, увидел могильный холм, крест и любительское фото – ее в гробу.
Не осуждай меня за слабость, я здравый человек, но не могу ничего сделать – живу как во сне, утратив интерес к жизни.
Я знаю, это пройдет – но нужно время.
Что видела она в жизни? Хождение по тюрьмам за справками и передачками? Общественное презрение, поездка ко мне в Магадан – жизнь в нужде, а вот сейчас – финал.
Прости, потом я напишу тебе больше. Спасибо тебе за теплые открытки, за беспокойство обо мне. Уж я здоров, но здорово ли общество, в котором я живу?
Привет твоей семье. Привет знакомым.
Обнимаю, Вениамин, пиши.
1955 – 1965
Переписка с Лебедевой Т.Н
Т.Н. Лебедева[128]128
Лебедева Татьяна Николаевна – художница.
[Закрыть] – В.Т. Шаламову
10.10.55 г.
Дорогой Варлам Тихонович.
Я уже начала издавать вопли по поводу того, что отправленное Вами письмо пропало (бесконечно идут письма, 6 дней), как сегодня вечером мне, уже переставшей бегать по 3 раза на дню к почтовому ящику, дали Ваше письмо.
Мне очень интересно то, что Вы пишете о творческом процессе, об искусстве. Кое-что я представляю себе иначе, но ведь это совершенно естественно.
Мне хочется поблагодарить Вас за то, что Вы пишете о моих вещах с серьезностью, которой они, по совести говоря, не заслуживают. Вы совершенно правы, считая, что графика моя не освещена темой, а сделана холодно, чувствуется, что работая, вижу себя. Что-то в этом роде я говорила, показывая Вам ее. А когда я зажигаюсь какой-то темой – отголоски этого Вы видели в рисунке и масле, я делаюсь совершенно бесноватой, не вижу и не слышу ничего, при страшном напряжении вбирая в себя то, что я могу взять от модели или темы. И в голове у меня нет ничего из виденного мною раньше, чувствую только тему или человека, сидящего перед собой, и себя.
Есть два метода работы, из которых то один, мне кажется, единственно правильным, то другой.
Первый (о нем пишет Чайковский в своей переписке с Мекк).[129]129
Переписка П.И. Чайковского с М.Ф. фон Мекк (1934–1936). М. – Л., т. 1–3.
[Закрыть] Необходимо работать с огромным напряжением каждый день, и на фоне каждодневной работы все чаще будут выпадать те светлые минуты вдохновения, этого счастья, из-за которого и необходимо заставлять себя работать, даже принуждая себя порой.
И второй путь – рисовать, писать, лепить, писать стихи и т. д. – только в том случае, когда так что-то захватит, что ты ни о чем другом не можешь думать.
Я вижу у одного своего приятеля работы, сделанные по первому методу, и мне всегда становится очень скучно от них, а это самый худший приговор вещам, когда человек возражает, протестует, негодует – есть еще какая-то надежда, а скука – это конец. Правда, еще что-то может зависеть и от одаренности художника? Чего мне не хватает в моей работе? И самого незначительного и самого главного – денег, т. е. времени и возможности работать. Мне скажут, что если б у меня была возможность работать – за какой-то срок я могла бы устранить тот разрыв между моими представлениями и возможностями, который мне мешает сейчас. Обычный разрыв между головой, душой и руками.
Но когда я представляю себе, что я никогда не выберусь из этого капкана (ведь «обогащающих деньгами» чудес в мире не бывает), а рассчитывать на выигрыши – это уж крайняя степень падения и сознания своей слабости, пока я еще не дошла до этого, – мне делается горько.
Это уже не так, как в Евангелии – раб нашел и зарыл свой талант по собственному желанию в землю, а тут обстоятельства заставляют раба зарывать. Ситуация меняется. Это мешает всем – невозможность работать так, как хочешь. И Вам, человеку талантливому, полному неиспользованных сил – тоже.
Очевидно, закон равновесия сил в природе применим везде, дается человеку что-то, отличающее его от соседа, но не дается того, чем обладает сосед. Я говорю, конечно, не только о материальном.
Теперь о Хемингуэе. Я достала и прочла после «Старика» – «Прощай, оружие». Читала, захлебываясь, он не отпускал меня до тех пор, пока я не прочла все.
Меня поразили две вещи: его необычайная сила описания первой, фронтовой части, где хочется многие куски прочтя, остановиться, продумать и опять перечитывать еще и еще раз.
Люди такие, как будто их видишь, лаконично, напряженно – чудесно. И с такой же силой и талантом он показывает очень страшную вещь – результат войны – до какого невероятного оскудения, внутреннего убожества, незаметного в потоке жизни ему самому, доходит человек. Это все, очевидно, естественно после войны, все это закономерно, но как это страшно – нет ничего, что отличало бы это существо от скота, от четвероногого.
И редкие проблески мысли, снисходящие сверху на это существо, не спасают положения. Очевидно, иначе, чем трагедией нельзя было окончить эту чудесную вещь. Там есть такие замечательные мысли, всечеловеческие, высокие.
Я буду еще перечитывать «Старика», как только он вернется ко мне, перечитывать с огромным наслаждением, тут совсем другое отношение ко всему, – жизни, человеку.
Дорогой Варлам Тихонович, если Вам надоело читать мою болтовню, скажите прямо. Я не совсем понимаю, почему Вы мне пишите, пишите такие интересные письма. Думаю, что у Вас очень велики потребности вынести свои мысли на бумагу, – кому – Вам все равно. То же приблизительно сказала мне и Наташа. Правда?
Очень хочу Вас видеть, только хорошо было бы у меня. Я неисправимый дикарь и при наличии людей делаюсь уже совсем неудобоваримой.
Стихи Ваши (2 тетради) у меня только с сегодняшнего дня, буду их читать вечером, когда никто не будет мешать.
Желаю Вам всего самого хорошего.
Т. Лебедева
P.S. Относительно бумаги – пишите хоть на обоях, только пишите.
Т.Н. Лебедева – В.Т. Шаламову
16/Х-55 г.
Я очень ждала Ваше письмо, Варлам Тихонович, спасибо большое за него.
Как хорошо, что Вы так почувствовали Башкирцеву.[130]130
Башкирцева Мария Константиновна (1860–1884, Франция) – автор дневника (Париж, 1887, СПб., 1893). Училась в академии Р. Жульена, на конкурсе ученических работ получила золотую медаль. См. библиографический словарь «Художники народов СССР».
[Закрыть] Жаль, что в Ленинграде Вы не посмотрели ее вещи – это бы Вам сказало о ней очень много. Если они не экспонированы, в запасе – то и там иногда можно посмотреть.
Пишу наспех (простите за карандаш), мне хочется, чтоб письмо попало к Вам до отправки Вашего, обещанного, письма.
Когда человек не говорит ничего по поводу моих, показанных ему, работ, мне начинает казаться, что это потому, что о них действительно нечего сказать. Это, вероятно, ощущение получается от моей мнительности, но я совершенно болезненно, по-сумасшедшему переживаю всякий показ своих несчастных, незаконченных, недоношенных вещей. И знаю сама им цену, знаю, что я – эмбрион, без всякой надежды выбраться из этого состояния и перейти в более усложненную фазу – и все-таки, всякий раз – повторяется та же история.
Показывая Вам, я очень ждала Вашего суждения не с точки зрения профессиональной (это я получаю в среде коллег, занимающихся словоизвержением на всякие творчески теоретические темы). Мне хотелось услышать его вот почему: меня очень интересует человек с его сложным содержанием. И эта тема соединяется у меня с параллельным стремлением выразить и подкрепить цветом психологические изыскания.
Вы знаете человека, чувствуете его глубоко, и в этом-то плане мне и хотелось услышать Ваши слова. А в том, что Вы будете говорить прямо, – я была совершенно уверена – у нас с Вами разговоры, несмотря на недолгое знакомство, получаются искренние и доверчивые.
Теперь Вам понятно мое нетерпение?
Но я нисколько не обижусь, если Вам не захочется писать на эту тему – ради Бога, очень прошу Вас – не заставляйте себя, не считайте себя обязанным писать.
Напишите только в том случае, если у Вас возникает желание что-то сказать.
Хемингуэя не достала. Обещают, но его хватают с жадностью, а я опаздываю. Если сможете – захватите, пожалуйста. И главное: мне очень хочется почитать Ваши стихи самой, на слух я трудно воспринимаю вещи. А Вы обещали мне дать их. Я буду Вам очень благодарна, если Вы не забудете об этом.
Мне очень хочется поговорить с Вами в ближайший приезд, постараюсь, если уложусь с моей заказной работой, найти что-нибудь из работ в моей «Авгиевой конюшне».
Все письмо о себе, простите.
Пишите, пожалуйста.
Привет.
Т. Лебедева.
1955
Переписка с Португаловым В.В
В.В. Португалов[131]131
ортугалов Валентин Валентинович (1913–1989) – поэт, переводчик, был репрессирован, работал в КВЧ (культурно-воспитательной части) Центральной больницы для заключенных, где в это время были фельдшерами В.Т. Шаламов и А.З. Добровольский. Упоминается в рассказе Шаламова «Афинские ночи» и др.
[Закрыть] – В.Т. Шаламову
12/111-56 г.
Дорогой Варлам!
Наконец-то я собрался с духом написать тебе несколько строчек. Не сердись за мое молчание – я ленив писать письма, да и настроение не очень-то хорошее.
Пару слов о себе: в июле прошлого года переехал в Ягодный и работаю в Доме культуры в качестве худрука. Сделал за это время штук шесть концертных программ, а сейчас работаю над пьесой Розова «В добрый час!».
Аркадий делает тебе очень правильное предложение: послать свои рукописи в редакцию альманаха «На Севере Дальнем». Я даже думаю больше: ты мог бы предложить им целую книгу стихов о Колыме.
Очевидно, в четвертом выпуске альманаха напечатают мою «Легенду о Колыме». А сейчас я сижу над «Колымой исторической». Только вот беда: времени нет и денег нет, а семью надо кормить… Вот и заёдывает этот самый быт. Атак, чувствую, что хватило бы пороху делать книгу за книгой. Прав Шолохов, когда говорит о необходимости создания материально-бытовых условий для писателей.
Очень хочу подробнее узнать: как ты живешь? Что пишешь? Какие новости на Большой земле? Кого из старых знакомых ты встречал? – и, вообще – все…
Моя семья собралась вся: Люба колонизирована и живет с нами. Наш сын Толя – учится во втором классе, ему в конце апреля исполнится 9 лет. Диапазон в учебе у него широченный: от двоек до пятерок!
Летом появится еще один член семьи – младший Португалов (или Португалова – пока неизвестно). Жилплощадь – 9 квадратных метров – малость тесновато. Кроме всего прочего – на этой же площади проживает персональный Кот – «Мордан». Это кот-путешественник – он проехал с Левого – на Мякит и с Мякита – в Ягодный.
От всего моего семейства тебе большой привет. Если очень разозлимся, то пришлем тебе семейное фото.
Пиши! Не обращай внимания на то, что пишу тебе коротко и – пиши!!! Даю слово, что отвечать буду аккуратно. Пиши!!!!! Бываешь ли в Москве?..
Жду твоих писем!
Крепко жму руку и желаю удачи во всем!
12/111-56 г.
Валентин
P.S. Мой адрес: Ягодный, Дом культуры, мне.
P.P.S. Посылаю тебе небольшие стишенята. Напиши, что ты о них думаешь? Этим кусочком я хочу начать «Колыму историческую»…..
В.Т. Шаламов – В.В. Португалову
к. 56-х г.г.
Это – еще не стихотворение. В нем нет крови, калейдоскоп без напора. Это очень форма трудная – перечисления. Здесь такой сложный отбор – надо назвать каждое так, как не называл еще никто, как-то по-особенному назвать и этим оживить мертвое.
Потом эта форма требует совершенства и точности прилагательного, которые собственно тут и освещают, решают все дело.
Если прилагательные не даются в руки, то перечисление существительных должно быть в увеличивающемся напоре – в сгущении (которое может затем распасться, внезапно ослабеть, сорваться и т. д.), но до какого-то предела все должно усилиться и усилиться.
Блок.
Потом поток должен быть свободным, врывающимся как бы извне, а твоя работа только отталкивать лишнее.
А все эти рифмы и вся звуковая опора стиха – это только инструмент, скоблянка, с помощью которой поэт справляется со словесным материалом – а из ритма и души рождается стихотворение.
1956
Переписка с Ивинской О.В
В.Т. Шаламов – О.В. Ивинской[132]132
Ивинская Ольга Всеволодовна (1912–1995) – литератор, близкий друг Б. Пастернака.
[Закрыть]
Туркмен, 31 марта 1956 г.
Дорогая Люся.
Ждать до 7-го апреля слишком долго, я приехал бы сегодня, но ведь Вы не получите моего письма заранее. Поэтому все остается так, как я писал: 7-го в 9 часов вечера или утром в воскресенье.
Я легко разгадаю Вашу загадку о нашем общем друге (вариантов всего два).
Желаю Вам счастья, здоровья, удач. Я буду рассказывать Вам о себе – о…
В.Т. Шаламов – О.В. Ивинской
Дорогая Люся.
Вот я и съездил в субботу в Москву и вернулся, и очень сиротливо мне там показалось в этот раз. Как всегда в таких случаях, замечаешь погоду, и апрель становится только апрелем, не больше.
Все это, конечно, пустяки, на это не надо обращать внимания.
«Кто умеет читать по глазам людей».
Это – просто кусочек дневника человека, которому второй раз в жизни судьба показывает его счастье в поистине необычайном фантастическом стечении обстоятельств, которое никакому прославленному фабулисту не вообразить и которое тем не менее ежедневно повсечасно выдумывает, создает жизнь. Вот фееричность жизни понимал, например, Грин. И то он показывал ее однобоко, более в романтическом, чем в трагическом плане, а жизни краски трагедии более свойственны, более отвечают ее внутренней природе.
Мне кажется, что задача искусства необычайно проста, необычайно ясна – это писать правду. И именно в силу этого искусство всегда индивидуально, всегда лично. То, что отступает от правды, может быть только подражанием чему-то, уже сделанному, т. е. чужой правде, и тем самым уходит с передовых линий искусства.
Борису Леонидовичу при случае скажи, что я знаю, как читались его стихи и чем были его стихи для людей на Севере, и что именно Колыма заставила меня окончательно и бесповоротно поверить в великую, ни с чем на свете не сравнимую удивительную реальную силу поэзии.
Так вот о фееричности. Дело ведь совсем не в том, что мир мал – и не только в сюжетах, талантах жизни.
Дело в том (а это главное), что существует, реально существует некий идеал, вяжущийся с душой, творчеством и жизнью поэта. Этот идеал могут овеществлять во вкусах, в склонностях, в персонажах любви и ненависти, кто бы, какой бы своеобразной дорогой к этому идеалу ни следовал. Он может к нему подойти из книг, из произведений искусства, выбрав (и этот процесс интуитивен) то, что отвечает этому идеалу.
Может подойти и в личном опыте, вся незавидность которого в этом случае освещенного особенным блеском драгоценных камней, и понимаешь до перехвата дыхания, как все это жизненно нужно, как все единственно. И этот идеал воплощается в реально существующей женщине. И мне в тысячу раз проще сейчас объяснить то доброе расположение ко мне, которое с первой минуты нашей встречи чувствовал ко мне Борис Леонидович.
Мое расположение к нему объяснимо легко. Я-то ведь с ним встречался уже много лет – с его стихами, прозой, с его поведением.
И этот идеал реально существует, воплощается в реально существующей женщине. (Здесь я, по понятной причине, отказываюсь от попытки дать частную характеристику этому реально существующему идеалу.)
Она принадлежит к той редчайшей породе, которая и делает из поэта – поэта. Это законы тех пяти хлебов, которыми кормят пять тысяч человек. Это живая женщина есть свидетельство (для меня по крайней мере) верности моего пути.
Я по-новому перечел целый ряд стихов Бориса Леонидовича и с новой силой почувствовал то, что он говорил со мной когда-то о честности поэтического чувства.
Что это – лишь окончательная проба подлинности полученного металла. Это – последний
большой идеал к стихам Бориса Леонидовича.
Это олицетворение имени, это воплощение и есть доказательство правоты. За этот фантастический узор, который жизнь вышила на моей судьбе – 14 апреля. Я бесконечно ей благодарен. Бесконечно я рад также и тому подъему на эту новую высоту человека, жизнь, идеи и творчество которого столько лет мне дороги. Вот это и есть вкратце мой ответ на то, что Борис Леонидович просил тебя мне передать при нашей с тобой встрече.
Я помню больничные койки, где грязные матрасы, наволочки были набиты хвоей вместо ваты или сена (сено там слишком дорогая штука), на этих костлявых матрасах лежали костлявые люди с грязной шершавой кожей, благодарившие судьбу за то, что она позволяет им умереть не под сапогами конвоиров или палками смотрителей и собрав последний остаток сил, чтобы отключиться от всего того, что окружает, читать строки «Высокой болезни».
Я помню Мирру Варшавскую,[133]133
Варшавская Мирра Геннадьевна – работала в Центральной больнице для заключенных вместе с В.Т. Шаламовым.
[Закрыть] несчастную девушку, которой только стихи Бориса Леонидовича дали душевные силы пережить весь ужас быта.
И много, много других таких помню я встреч. Когда года полтора назад Борис Леонидович переслал мне рецензию, полученную им из редакционной почты «Знамени», я подобрал несколько других писем об этом же самом, полученных мною, выбранных так из моей «редакционной почты».
29 я приеду.
Я знаю свою звезду, белую звезду несчастья, знаю, какому богу я служу и если служение мое бедно, то бог-то во всяком случае хорош. И есть сотни тысяч поистине лучших людей русских, действительно все эти декабристы, каракозовцы, народовольцы и т. д. умерли за этот идеал, который самым беззастенчивым образом объявляют достигнутым, то ведь это не может никого обмануть. Бог, если его назовут дьяволом, не перестанет быть богом. И что я был бы бесконечно счастлив и считал бы все мечты свои сбывшимися чудесным образом, если бы мои стихи оказывали на тех людей в тех обстоятельствах ту силу. Я помню стены камеры ледяных лагерных карцеров, где раздетые до белья люди согревались в объятиях друг друга, сплетались почище лианы в грязный клубок около остывшей железной печки, трогая острые ребра, уже утратившие тепло, и читали «Лейтенанта Шмидта»,
«Скамьи, шашки, выпушка охраны,
Обмороки, крики, схватки спазм».
Это не я читал стихи, я их слушал.
И пусть Цветаева столь пренебрежительно[134]134
Цветаева М.И. о поэме «Лейтенант Шмидт» см. примечания 17 к переписке с Б.Л. Пастернаком.
[Закрыть] изволила высказаться о «Лейтенанте Шмидте». Это неверно, так же, как неверно ее суждение о 1905 г.
Стихи о голоде.
И вовсе это не потому, что это «ущемленные интеллигенты» вспоминают, т. е., дескать, Пастернак их поэт. Хоть и это суждение, как бы оно ни было одноруко, ничего не заключает в себе малого.
Для меня же ясно и отчетливо, что тут дело в той единственной нужности для человека, которая сказалась в его стихах. Что подлинность выдержала большой экзамен. Что ни одно поэтическое имя современника не заслужило уважения и памяти, а ведь стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тютчева, Баратынского – таким образом хранить в памяти нельзя.
И потому, что это мир реальностей, знакомых деталей, достающихся нам без перевода, без аналогий (как в Данте, в Сервантесе – где мы должны как-то подставить свое сегодняшнее значение в их формулы).
Не благодаря формальным достоинствам материала держится все, а потому что это подлинность единственная, виденная, осветившая жизнь с нужной стороны. Кстати, о формализме. Это – детская болезнь, от которой все же не умирает искусство. Оно не становится лучом. Оно не к этому вовсе призвано, но оно и не умирает от этого, а изменяется жизнью. Каких поэтов испортил формализм? Футуризм-то с Маяковским ничего страшного не сделал? А вот уж совсем другое (а вовсе не формализм) прикончило его, как так же прикончило Ушакова[135]135
Ушаков Николай Николаевич (1899–1973) – поэт, переводчик, эссеист
[Закрыть] поэта, на наших глазах.
Короткая фраза.
Я помню, когда начинает теряться понемногу мир – исчезает правильное, исчезает, стирается в памяти понятие, суживается словарь, прошлая жизнь кажется небывшей – при голоде, при трудности быть сообща и это процесс медленный и если человек не умер, он тоже медленно возвращает себе кое-что (не все, конечно) из потерянного (в выздоровлении, когда крепость физических сил опережает в возвращении крепость сил духовных – то в потребность приходит поэзия и бывало как бы завершает что ли этим выздоровление). Так вот в этом процессе потери стихи держат дольше, чем проза – я это проверял многократно на разных людях и на самом себе. Даже Гумилевский «Мореплаватель» (это даже специально для тебя – я ведь не поклонник Гумилева, как поэта) крепче сидят в человеке, чем хотя бы «Анна Каренина». Объясняю я эту мою всегдашнюю уверенность в стремлении человека к высокому тем, что правда поэзии выше правды художественной прозы и «специфика» стихосложения – его мнемоническим качеством, укрепленным звучанием.
1) Все еще неясно, как сложится вторник, то есть – буду ли направлен именно я.
2) Фотография.
3) Расписание поездов.
4) Л.М<артынов> – ничего путного. Пришвин – много умничанья.
«Крестоносцы» Гейма. Дом на площади.[136]136
Здесь и далее наброски тем для беседы – упоминается Леонид Мартынов, предсмертное желание М. Пришвина встретиться с Б. Пастернаком, роман Стефана Гейма «Крестоносны», рассказ В. Шкловского «Портрет» и др.
[Закрыть]
5) Воспоминания о Блоке Чуковского – плохие, все лучшие места – попросту списаны из дневников Блока.
6) Стихи – плохие все. Жалкий отклик Твардовского (друг детства). Твардовский лучше других, но мелко так откликаться. Ведь это – слезы – не просто слезы, а кровавые слезы.
Мартынов – опустился ниже своих возможностей.
«Портрет» Шкловского – обыкновенный грамотный рассказ. Впрочем, если, по мнению критика, рассказ должен иметь познавательное значение по преимуществу – то лучше моих «безвыходных» рассказов не найти – достоверность и бытовая, и психологическая имеется.
7. Еще все под впечатлением деталей автобиографии Бориса Леонидовича. Это очень тонкая работа, куда тоньше, чем «Охранная грамота». Пятна зрительные, пятна звуковые встречаются с миром, заполняют и принимаются за тот исходный материал формирования поэта – в этом и есть главный интерес. О музыке – прекрасно. Музыка ведь ничего не изображает, ничего не рисует, никогда сама не ведет, сколько бы лекций по музыкальной грамоте ни читалось. Она предельно обнажает восприятие, обостряя все чувства у каждого к своему и готовит их к обостренности впечатлений.
