Текст книги "Переписка"
Автор книги: Варлам Шаламов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 40 страниц)
В.Т. Шаламов – Г.Г. Демидову
Москва, 30 июля 1965 г.
Дорогой Георгий, вот с такого письма и надо было начинать, а не с балагурства в вопросах, где никаких шуток не может быть. Есть вещи, где всякие шутки, всякое балагурство противопоказаны, как для эпистолярного стиля, так и казенной литературы.
Такой вопрос – Колыма. Господин Твардовский вздумал побалагурить в «Василии Теркине в аду» и потерпел полный провал. «Запомни и расскажи» – вот все, что требуется, все, о чем идет речь. За непрошеный совет прошу прощения. Я ненавижу литературу. В. Шаламов.
Ты понимаешь в чем дело, Георгий, ни для кого твои вещи не послужат, если они не будут сделаны, выражены сильнейшим, своеобразнейшим образом. Ни для кого – ни для будущего, ни для современников. Работа над новой прозой как раз и рассчитана на будущее.
Ни с кем я тебя не спутал, ты один из немногих людей на Колыме, которые оказали какое-то сопротивление времени. Но послушай меня, надо написать просто. Я, Георгий Георгиевич Демидов, был привезен на Колыму – остальное даст выстраданность и талант. О лагерях уже написано бесконечно много (в ЦК даже создан специальный отдел, чтоб контролировать эти рукописи). Я смотрел многие из них (в «Новом мире»).
Тут дело таланта. Солженицын, опыт которого очень невелик, поднят наверх именно жадной силой времени.
Я тебе хочу хорошего, а не плохого, и никакого ругательного стиля не позволил бы в ответе старому товарищу. Я ведь сидел в 1929–1931 годах. Зимой 1938/39-го года я был арестован и отвезен в магаданскую тюрьму. Но не расстрелян. После этого восемь лет скитался от больницы до забоя, в 1943 году – новый срок в десять лет в спецзоне колымской – Джелгале. Затем три года опять больница – прииск. Доходил я много, много раз, и нет на теле у меня места, не отмороженного трижды и четырежды. В 1946 году я лежал в западной больнице, у меня ведь с новым сроком изменилась статья, и смертный приговор приобрел вполне «бытовой характер» – 58–10. С КРТД на фельдшерские курсы не допускали. 58–10 – пожалуйста. Только через два года работы в больнице пришел в норму. Вот тут-то мы и встретились. Так вот из всего этого времени ничего даже похожего на время с декабря 1937 по осень 1938 не было. Вот я почему и решил так напомнить 1938 год, в чем прошу прощения.
Г.Г. Демидов – В. Т. Шаламову
Дорогой Варлам!
Поздравляю тебя и твоих друзей с Новым годом. Особый привет Н. Я..[301]301
Видимо, Максимова Наталья Борисовна, работавшая медсестрой в Центральной больнице для заключенных в пос. Дебин.
[Закрыть] Сообщи мне, если можно, ее почтовый адрес.
Я оставил тетрадь своих рассказов для тебя в Москве. Их до 1-го должна занести В. М. Будь к ним строг, но справедлив.
Моя встреча с тобой и твоими друзьями, а теперь, наверное, и моими, очень укрепила веру в себя и в смысл продолжения жизни. Вообще-то этого мне здорово недостает.
У нас здесь красивая зима. Это тоже поднимает настроение, хотя мне и жаль вас, москвичей, затоптавших русскую красавицу в слякоть тротуаров и мостовых.
Жму руку.
Г. Д.
В.Т. Шаламов – Г.Г. Демидову
[1967 г. ]
Дорогой Георгий, вот тебе подарок, книжка Мандельштама. Издание этой книги (первой за сорок лет и теоретической работы редкостного значения и интереса) – событие в истории русской культуры. Надежда Яковлевна шлет тебе привет и вместе со всеми москвичами ждет окончания твоей работы и твоей службы, и твоего жизнеописания. В Москве «Разговор о Данте» продавался два часа. Пиши.
Привет.
В. Ш.
Г.Г. Демидов – В. Т. Шаламову
Дорогой Варлам!
В течение одного только месяца ты и Н. Я. порадовали меня дважды. Большое вам спасибо.
Чернокнижники и лжецы сдают свои позиции с наивозможной постепенностью. Отсюда, конечно, и издание не Мандельштама-поэта, а Мандельштама – теоретика литературы. Но Солженицын прав. От веления времени не уйти. В то время как истина вечна, ложь, даже организованная в грандиознейшем масштабе, имеет свой исторический предел.
О многом хочется поговорить. Я думаю, что в ноябре на праздники выберусь в Москву на неделю. Неуверенность, что мною у вас интересуются хотя бы просто как товарищем, у меня исчезла. А вообще в этом отношении у меня обостренная чувствительность. Сказались бесконечные годы отверженности.
В августе кончается мой «отпуск» – временное самоосвобождение от литературной работы. В сентябре продолжу работу над «жизнеописанием», как ты его назвал. Но, по существу, это некий «синтез» на основе собственной биографии.
Прошу тебя передать прилагаемую записочку и мой низкий поклон Н. Я.
Крепко жму руку.
Что ты думаешь о молчании Максимовой?
Г.Д.
14. VIII.67
Г.Г. Демидов – В.Т. Шаламову
Варлам Тихонович!
Откуда ты взял, что я напрашиваюсь на разговор с тобой по вопросам борьбы в мире «добра» и «зла»? Это ты завел подобный разговор в своем письме с позиций удивления и грусти по поводу того, что ни горький жизненный опыт, ни наставничество людей, более крепких умом и сильных духом, не помогли. И я остаюсь этаким иисусиком, верящим в конечную победу доброго и справедливого над жестоким и злым. Сюсюкающим слюнтяем, не способным понять, что не абстрактные моральные категории движут миром, а реальные, физические в основе, если хотите, факторы.
И все это потому, что в письме к Н. Я. (к Н. Я. – заметь) я, кажется, употребил фразу, смысл которой в том, что хочется верить в конечную победу Правды. Я имел в виду не «Правду-справедливость», а «Правду-истину», т. е. неизбежное восстановление точной информации, несмотря на все попытки дезавуировать ее с помощью самых могущественных средств. И я даже косвенно извинился за применение устаревших, расплывчатых символов.
И снова менторские вздохи по поводу плохой усвояемости подопечного сюсюкалы и невежды. Что это? Прямолинейность восприятия, доводящая его до примитивизма, или абсолютная уверенность в своей роли непогрешимого «ребе»?
Плохо, когда собеседники находятся на слишком различных ступенях способности к пониманию и восприятию. Но еще хуже, когда один из них почитает другого дураком на основе поверхностных и предвзятых представлений. Вряд ли я хуже тебя представляю, что к чему и что почем. Когда-то Михаила Ломоносов говорил, что «…в дураках ходить не токомо у Вашего сиятельства, но и у самого Господа Бога не хочу».
Не хочу быть глупее, чем я есть, и я. Угодно со мной разговаривать на равных – извольте. Не угодно – вольному воля. Кто-кто, а уж я-то дотяну как-нибудь до недалекого финиша в одиночку, как тянул бесконечное множество лет.
В свете сказанного хлопотная для меня и связанная с потерей драгоценного времени поездка в Москву в ноябре отпадает.
За пересылку письма Н. Я. благодарю. Ей – неизменный привет и наилучшие пожелания.
Извини резковатый тон. Но я не люблю ни назиданий, ни оценок с высоты абсолютного превосходства. Я в таковое не верю. Ни в чье.
Желаю здоровья.
Г. Д.
23.08.67 г.
1965 – 1967[302]302
Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. – М.: Изд-во Эксмо, 2004 с. 752–163
[Закрыть]
Переписка с Ивановым В.В
В.Т. Шаламов – В.В. Иванову[303]303
Иванов Вячеслав Всеволодович (р. 1929) – филолог, переводчик, сын писателя Всеволода Вячеславовича Иванова.
[Закрыть]
Москва, 16 июня 1965
Дорогой Вячеслав Всеволодович.
Вмешательство болезни Вашей помешало нашему возможному свиданию. Скажу вам одно. Природа не может не оценить страсть героической воли к выздоровлению, открывает дорогу к победе. Одна из «сторон живой жизни». Не зная Вас, я целый вечер говорил с Вами – я ведь глухой и не был предупрежден. Так эта встреча мне дороже.
Жму Вашу руку. Желаю здоровья, а воли к добру Вам не занимать. Сердечный привет Вашим домочадцам.
Ваш В. Шаламов.
В.Т. Шаламов – В.В. Иванову
Москва, 21 августа 1966 г.
Дорогой Вячеслав Всеволодович.
У меня приготовлен Вам небольшой подарок. Я переплетал свои колымские стихи (1937–1956) из шести тетрадей. Там есть и «Снега аввакумова века» и почти все, что я за эти годы написал рифмованного.
Из-за своей глухоты я никак не могу воспользоваться телефоном, чтобы сговориться о встрече.
Скажите, когда я могу этот подарок (полпуда весом) Вам привезти?
Сердечный привет Вашей жене.
Ваш В. Шаламов
1965 – 1966[304]304
Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. – М.: Изд-во Эксмо, 2004 с. 763–764
[Закрыть]
Переписка с Ахматовой А.А
В.Т. Шаламов – А.А. Ахматовой[305]305
Письмо В. Шаламова А. Ахматовой – это записка, переданная ей Н.Я. Мандельштам (?) в больницу. Виделся с Анной Андреевной Шаламов лишь однажды, эта встреча описана в эссе «Ахматова».
[Закрыть]
[записка в Боткинскую больницу]
[1965 г. ]
Вы живы благодаря тому, что тысячи людей шлют Вам свои приветы, свои пожелания доброго здоровья. Я пил за Ваше здоровье нектар надежды и у Пастернака, и у Солженицына.
В жизни нужны живые Будды, люди нравственного примера, полные в то же время творческой силы. Я тоже хочу на своем малом пути доказать, что не всех можно убить.[306]306
Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. – М.: Изд-во Эксмо, 2004 с. 764–765
[Закрыть]
Переписка с Мандельштам Н.Я
В.Т. Шаламов – Н.Я. Мандельштам[307]307
Мандельштам Надежда Яковлевна (1899–1980) – автор книг «Воспоминания». М., 1989; «Вторая книга». М., 1990; «Книга третья». Париж, 1987.
[Закрыть]
Москва, 29 июня 1965 года
Дорогая Надежда Яковлевна,
в ту самую ночь, когда я кончил читать вашу рукопись, я написал о ней большое письмо Наталье Ивановне,[308]308
Столярова Наталья Ивановна (1912–1984) – переводчик, в 1937–1946 гг. была репрессирована.
[Закрыть] вызванное всегдашней моей потребностью немедленной и притом письменной «отдачи». Сейчас я кое в чем повторяюсь. Кроме того, устное и письменное слово различно по своему возникновению, своей жизненной природе. Центр письменной речи вовсе в другой части мозга, чем устный центр. В сущности, чтения ораторами докладов – это насилие над традицией устного слова и над природой письменного. Но это все к слову.
Рукопись эта, как, впрочем, и вся ваша жизнь, Надежда Яковлевна, ваша жизнь и жизнь Анны Андреевны, – любопытнейшее явление истории русской поэзии. Это – акмеизм в его принципах, доживший до наших дней, справивший свой полувековой юбилей. Доктрина, принципы акмеизма были такими верными и сильными, в них было угадано что-то такое важное для поэзии, что они дали силу на жизнь и на смерть, на героическую жизнь и на трагическую смерть.
Список начинателей движения напоминает мартиролог. Осип Эмильевич умер на Колыме, Нарбут умер на Колыме, судьба Гумилева известна всем, известно всем и материнское горе Ахматовой. Рукопись эта закрепляет, выводит на свет, оставляет навечно рассказ о трагических судьбах акмеизма в его персонификации. Акмеизм родился, пришел в жизнь в борьбе с символизмом, с загробщиной, с мистикой – за живую жизнь и земной мир. Это обстоятельство, по моему глубокому убеждению, сыграло важнейшую роль в том, что стихи Мандельштама, Ахматовой, Гумилева, Нарбута остались живыми стихами в русской поэзии. Люди, которые писали эти стихи, оставались вполне земными в каждом своем движении, в каждом своем чувстве, несмотря на самые грозные, смертные испытания. Я думаю, что судьба акмеизма есть тема особенная, важнейшая для любого исследователя – для прозаика, для мемуариста, для историка и литературоведа.
Большие поэты всегда ищут и находят нравственную опору в своих собственных стихах, в своей поэтической практике. Нравственная опора искалась и вами, и Анной Андреевной, и Осипом Эмильевичем в течение стольких лет – на земле.
Эти вопросы у нас достойны большего акцентирования. Это ведь один из главных вопросов общественной морали, личного поведения.
Тут не только исконная русская черта – желание пожаловаться, а и желание просить разрешения у высшего начальства по всякому поводу. Это и тот конформизм, именуемый «моральным единством» или «высшей дисциплинированностью общества» Это и желание написать донос раньше, чем написан на тебя; это и стремление каждого быть каким-то начальником, ощутить себя человеком, причастным государственной силе. Это и желание распоряжаться чужой волей, чужой жизнью. И главнее всего– трусость, трусость, трусость. Говорят, что на свете хороших людей больше, чем плохих. Возможно. Но на свете 99 процентов трусов, а каждый трус после порции угроз – превращается вовсе не в просто труса.
Рукопись отвечает на вопрос – какой самый большой грех? Это – ненависть к интеллигенции, ненависть к превосходству интеллигента. Я добавлю – давление на чужую волю, игра чужой волей, распоряжение чужой жизнью.
Рукопись показывает, как велико повседневное, ежечасное напряжение многолетней борьбы с доносчиками и осведомителями всех возрастов и всех рангов. Но велика и сила сопротивления – и эта сила сопротивления/душевная и духовная, чувствуется на каждой странице.
У автора рукописи есть религия – это поэзия, искусство. Застрочно, подтекстно; религия без всякой мистики, вполне земная, своими эстетическими канонами наметившая этические границы, моральные рубежи.
Все большие русские поэты, для которых стихи были их судьбой – Ахматова, Мандельштам, Цветаева, Пастернак, Анненский, Кузмин, Ходасевич, – писали классическими размерами. И у каждого интонация неповторима, чиста – возможности русского классического стиха безграничны.
Н.Я. Мандельштам – В. Т. Шаламову
18 июля 1965 г.
Дорогой Варлам Тихонович!
У меня есть новость: у воронежского издательства, которое собиралось издавать «Воронежские тетради», их вычеркнули из плана. Причина: книга в плане ленинградского издательства. Все, как видите, в порядке. Будем с вами продолжать подсчет отказов.
В Верее хорошо. Лучше, чем в Тарусе: тише. Холодно. Но это всюду. Мне до черта все надоело. Я не могу использовать вашего секрета молодости, потому что сильные чувства мне тоже надоели. У меня их больше нет, и очередной отказ я приняла с тупым равнодушием.
Мой адрес: Верея Наро-Фоминского района, 1-я Спартаковская, 20, Шевелевой для меня…
Другой ваш совет – «помнить» – храню свято. Совет, впрочем, был не прямой – это ваш рассказ о том, как вы выбирали фотографию к книге. Помните?
Что делать? Грустно…
Н.М.
Какой номер дома: 6 или 10?
В.Т. Шаламов – Н.Я. Мандельштам
Москва, 21 июля 1965 года
Дорогая Надежда Яковлевна!
Писал вам вслед, чтобы не прерывать разговор, но адрес верейский я не догадался записать, когда был в Лаврушинском, а моя проклятая глухота задержала больше, чем на сутки, телефонные поиски. А тут и ваше письмо. Адрес мой: Москва А-284, Хорошевское шоссе, дом 10, квартира 2. (10, а не 6). Но сомнение в номере дома не задержало доставки. Благодарю вас за письмо сердечно, хотя и огорчительны известия крайне. В наше время выход хорошей книги – чудо, самые неожиданные рогатки возникают (и возникнут еще) на этом скорбном пути. Это не сюрпризы судьбы, а сознательно созданные государством препятствия.
Какому-нибудь Николаю Асанову[309]309
Асанов Николай Александрович (1906–1974) – писатель.
[Закрыть] можно было выпускать по 7 романов в год, а Мандельштаму будут создавать препятствия до конца – и вам это должно быть известно. Я не думал, что последуют такие постыдные объяснения. Собранности духовной, трезвости взгляда вам не занимать. Еще может быть какой-нибудь поворот и обратный, чисто случайный. Для того, чтобы выключение из плана «Воронежских тетрадей» не было новостью, которую ни объехать, ни обойти, я позвоню сегодня Е. С. Ласкиной[310]310
Ласкина Еврегия Самойловна (1915–1991), в те годы зав. отделом поэзии журнала «Москва».
[Закрыть] и увижусь с нею завтра.
Что касается секрета молодости, то – это ведь не моя находка. У Мандельштама сказано о «молодящей злости». Есть и еще примеры. Я же эмпирически установил и многократно проверял, что чувства человека располагаются в постоянном порядке, воскресая и умирая, возвращаясь и снова уходя. К собственным костям ближе всего злость, за злостью следует равнодушие, за равнодушием – ужас, страх, голод, зависть, любовь. Открытие в том, что равнодушие не последнее чувство в человеке. Злость глубже равнодушия.
Возникает возможность повидать Вас в Верее. Елена Алексеевна[311]311
Грин Елена Алексеевна, была в лагере вместе с Н.И. Столяровой.
[Закрыть] (это знакомая Натальи Ивановны, которую я встретил у Вас) поедет на своей машине в Верею к Вам и обещает взять меня. Это будет в одно из воскресений августа, первого или восьмого, – будете ли вы мне рады в Верее, как были рады в Москве? Напишите. Может быть, с этой машиной приедет Наталья Владимировна[312]312
Кинд Наталья Владимировна (по мужу Рожанская) – геолог, друг Н.Я. Мандельштам.
[Закрыть] и уедет (машина должна вернуться в воскресенье, чтобы никто не терял рабочих дней). Я у Натальи Владимировны тогда, в вашей квартире, свои рассказы взял, а через два дня вернул. Сборник «Артист лопаты» должен иметь концовку «Поезда». Туда вставлено два новых рассказа, которые я не успел вам показать («Погоня за паровозным дымом» и «РУР»). Эти рассказы я привезу с собой. Привезу и еще кое-что из записей разного рода. Рассказы в «Артисте лопаты» перегруппированы чуть-чуть. Мне кажется, крепче, лучше будет. «Академик» перешел в другой сборник, который будет называться не «Уроки любви» (это будет название одного из рассказов), а «Левый берег»,[313]313
«Артист лопаты» и «Левый берег» – сборники рассказов В. Шала-мова, завершены в 1965 г. Рассказ «Уроки любви» включен автором в сборник «Перчатка, или КР-2».
[Закрыть] официальное географическое название колымского поселка, где я прожил 6 лет.
Если бы мне пришлось читать курс литературы русской последнего полустолетия, я начал бы первую лекцию, как Парацельс, – сжег бы все учебники на площади перед студентами.
Утрачена связь времен, связь культур – преемственность разрублена, и наша задача восстановить, связать концы этой нити. В поисках этой утраченной связи, этой ариадниной нити разорванной, молодежь тянется наугад, цепляясь даже за Мережковского, что ранит мое сердце очень глубоко, Мережковский – совсем неподходящая фигура.
Как бы ни культурен был Кузмин, как бы он ни знал законы стиха,
ни мог экспериментировать – был человеком универсального образования, – у Кузмина не было главного, о чем и шел ваш разговор с молодым человеком, любящим кино (который принес Хлебникова). Вместо суждения декларативного надо было показать две строки из стихотворения:
Вот весь Кузмин стоит вне этих строк. К большой поэзии Кузмин не относится все же, хотя я знаю и люблю, и ценю Кузмина, это стихи, которые еще доставят радость любителям поэзии. Но страсти его стихи не вызовут, человеческого сердца не сожмут, не заставят кровь бежать быстрей по жилам.
А то, что говорила Анна Андреевна о том, что стихи не то, что мы думаем в юности, – так, мне кажется, в этом верном утверждении речь идет не только о мудрости возраста, не только о том, что с возрастом приходишь к мысли, что только мысль, только смысл, только глубина содержания сближает с читателем. Мне кажется, что границы формулы шире. Тут дело не только в том, что нужно быть гораздо серьезнее и умнее, и вовсе не звуковые побрякушки становятся главным, – но и в том, что сами стихи приобретают характер судьбы, являются в виде некой исповедальное проверенной собственной искренностью и правдивостью. Но и в том, что все в стихах гораздо серьезней, гораздо жизненно важнее, чем казалось в юности. Поэзия в этом смысле никогда не была делом молодых, а была делом седых.
Тут дело не только в том, что у взрослого поэта приоритет переходит к мысли, к уму, но и в чрезвычайной требовательности нравственного чувства. Нравственное чувство это не логическая категория. А в этом смысле требования поэта к самому себе меняются с возрастом.
Письмо получается огромным, и я обрываю письмо.
Пишите, Надежда Яковлевна, не тревожьтесь, не принимайте близко к сердцу. Желаю вам доброго здоровья, желаю вам быть такой, какой вы были каждый день и час, когда я имел возможность видеть вас.
Наталья Владимировна говорит: «Литературный Рим передвигается из Тарусы в Верею». Вы одна из самых важных людей, восстанавливающих эту порванную связь времен.
Привет вашему брату и его жене. Желаю ему доброго здоровья.
Ваш В. Шаламов.
Когда Вы будете в Москве?
Н.Я. Мандельштам – В. Т. Шаламову
25 июля 1965 г.
Дорогой Варлам Тихонович!
Мне тоже не хочется, чтобы оборвался разговор, и я пишу вам сразу по получении вашего письма. Ваше письмо, как всегда в район, шло 4 дня. Мне понравилось рассуждение о чувствах и о том, что злость (подлинная, т. е. молодящая) ближе всего к костям. Выпьем же за нетерпимость – она ведь и есть источник «молодящей злости», понятной только тем, кто знает, где стоит и почему стоит. Но боюсь, что мне так идти до самой могилы, не увидав издания ни в Ленинграде, ни в Воронеже. Меня это даже не огорчило. В сущности, меня взбесила только формулировка.
В Москву я приеду на один-два дня 12 августа. Не забудьте! Жду звонка и встречи. Очень буду рада, если вы приедете в Верею с Еленой Алексеевной и Наташей Рожанской. Она (Наташа) прелестный человек, но невыносимо скромна, до того скромна, что я даже сержусь, хотя это придает ей еще больше прелести. Живется ей трудно, а в ней есть какое-то очень высокое благородство, не позволяющее ей жить легче. Мне она на редкость мила и нужна.
(Елена Алексеевна мне тоже нравится, но я ее меньше знаю – только с отъезда Наташи нашей…)
Очень рада, что вы ей дали рассказы – она умный и внимательный читатель. По секрету скажу вам – только не говорите этого ей – она обидится и огорчится, – что она сильнее и глубже мужа. Но довольно о Наташе…
Теперь о стихах. Впрочем, сначала о рассказах. Разумеется, я их очень хочу. Пожалуйста, привезите, да еще лучше с оглавлением, чтобы я знала, где они стоят, если они уже нашли себе место. Хорошо, что вы изменили название сборника. «Уроки любви» не совсем то… «Левый берег» вполне «географическое».
Как я огорчаюсь, что книги стихов так легко лопаются и у вас освободилось название! Всегда и у всех… То есть те книги, которые я бы хотела держать в руках. Книга Б.Л.[315]315
Имеется в виду книга Б. Пастернака «Стихотворения и поэмы». Библиотека поэта, Большая серия. Второе издание, М.—Л., «Советский писатель», 1965.
[Закрыть] вышла только благодаря тому же скандалу, который поставил ее под угрозу. Впрочем, у него судьба другая: к нему привыкли…
Я думаю, что учебники не надо сжигать: это слишком классический жест; потом авторы учебников выпустят новое издание и сожгут те книги, которые ценим мы с вами. Давайте просто ими не пользоваться…
Мальчик, который хвалил Хлебникова, самый молодой и незрелый из моих знакомых. Ему года 23–24… Они в этом возрасте сейчас чистые сопляки. Этот много читает и думает, а что из него выйдет, сказать трудно.
То, что вы пишете в письме о Кузмине, я принимаю полностью. Тогда мне показалось, что вы его отстаиваете, а не ругаете.
Анна Андреевна говорила еще про стихи, что в юности она никогда не думала, что они такие живучие. Но есть еще одна таинственная вещь, отменяющая тему возраста: поэт – тот, у которого стихи станут судьбой, – определяется смолоду, настоящие читатели тоже смолоду. Среди всех глупостей юности, среди ненужного чтения, ошибок, чуши и мути, увлечений и свойственной юности резкости отрицания пробивается вот эта самая ариаднина нить, на которой держится «связь времен» И О.М. и Б.Л. были собой уже с первой ноты. И все другие, включая Кузмина. Вероятно, стихи (подлинные) – это «сущность» в самом философском смысле слова. И неудачи, а их в юности всегда много, и учебные стихи, а они есть у всех, все же имеют эту каплю «сущности» не только самого человека, но, вероятно, и «бытия», а дальше уже вопрос в том, какую долю «сущности» и «бытия» дано данному человеку выразить. А вот что такое пресловутая простота, которой в свое время щегольнул Б.Л., я не знаю. Мне кажется, что с этим понятием надо обращаться осторожнее. «Просто» то, к чему привыкли, что вошло в наше сознание. Поэзии же нужно время, чтобы она вошла в сознание, стала частью его. И в «простоте» ли дело? Не в нравственной ли идее, которую вы поминаете (не моральной, разумеется, а именно нравственной), не в высоком ли самоощущении и самоопределении человека как такового? Не в герценовской ли клятве, которую дает каждый поэт, хотя эта клятва может касаться самых разных сторон человеческой жизни? Не в связи ли времен – единственном, что делает человеческое общество – обществом, а человека – человеком? Вот это, наверное, самое главное: для меня поэт – это человек. Я это как-то ужасно остро ощущаю, что он не что иное как человек, и если люди забывают, что они люди, то поэт им об этом напоминает. Поэт из романа[316]316
Герой романа Б. Пастернака «Доктор Живаго» Юрий Живаго.
[Закрыть] – индивидуалист, хоть ему и захотелось опроститься. Обыкновенный поэт до ужаса человек и всегда весь в своей обыкновенности, и судьба у него самая обыкновенная для своей эпохи. Разве не так?
Очень хочу вас видеть. Не забывайте меня.
Н.М.
