Текст книги "Переписка"
Автор книги: Варлам Шаламов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц)
Л.М. Бродская – В.Т. Шаламову
28. ХI 1955
Сегодня мой день рождения, дорогой Варлам Тихонович, и какой лучший подарок могу я себе сделать, как не сесть и написать письмо Вам? В этот день всегда вспоминаешь детство, маму, все то, что «было, было… какая ложь, какая сила, тебя, прошедшее, вернет?» Надо ли возвращать? В какой форме? Иногда радуешься, что те, кто были дороги, многого не знают. Иногда думаешь, какое счастье принесла бы им вот эта книга, вот эта песня, этот фильм… Подводишь итоги. Ну, что же, если бы не страшная судьба моих близких, я бы сказала «Благословляю все, что было, я лучшей доли не искал…» Судьба дача мне удивительные дары дружбы, и дары эти не дают почувствовать тяжести прожитых лет. Ведь старость, в основном, это одиночество, а если у человека есть друзья, значит, старости нет и можно каждый день жизнь начинать сначала.
…Ждала вас на праздники, а затем и все воскресенья. Были ли и на французской выставке? Смотрели «Красное и черное»? Эта выставка, конечно, событие. Старые мастера – это Петербург, залы Эрмитажа, сердце сжимается от желтого платья Камарго,[108]108
Камарго Мари Анна (настоящая фамилия Кюпис де Камарго) (1710–1770) – французская танцовщица, реформатор танца и театрального костюма, портрет ее работы Никола Ланкре (1690–1743).
[Закрыть] затем новые волнения – сокровища Щукинской галереи.[109]109
Щукинская галерея, часть собрания братьев Щукиных. Братья Щукины Дмитрий Иванович (1855–1932), Петр Иванович (1857–1912) и Сергей Иванович (1854–1936, Париж) широко занимались собиранием старинных изделий русской, итальянской, немецкой, английской, нидерландской школ (Дмитрий), коллекционированием восточных и западноевропейских древностей (Петр), а Сергей Иванович посвятил себя собиранию новой европейской живописи.
[Закрыть]
Может быть, здесь наша молодежь научится видеть, как богат Божий мир, может быть, милые глаза мадам Самари[110]110
Портрет Огюста Ренуара (1841–1919) «Ж. Самари» (1877).
[Закрыть] побудят молодых искать красоту на иных путях, чем те, по каким их направляли недобросовестные и безусловно не любящие искусства учителя. А Вам, с Вашей любовью к пейзажу, особенно важно побывать на этой выставке. Пойдемте вместе, хотите? Только устройтесь так, чтобы это было на буднях, а то в воскресенье народ по два часа на улице стоит. Или вы уже были и мои призывы зря?
Теперь, насчет «Красного и черного». Для меня эта вещь вроде лакмусовой бумажки. Скажет кто-нибудь какой-нибудь вздор или заумную критику – ах, ты не с этой планеты, у нас и языки разные, что же тут говорить… Я даже рада, что смотрю, как горничная, «благодарный зритель», – говорил Митюша. Может быть, это просто глупо, но зато как это хорошо, когда преисполнен благодарностью актерам, режиссеру, художнику… И разве не лучше быть счастливым, чем умным? И как отблагодарить людей за такую огромную работу если не жаром бессонной ночи и непрекращающимся наваждением. Я была с прелестной молодой женщиной. Когда все кончилось, у нее все лицо было мокро от слез, на улице было темно, и мы молча шли по ночной Москве. Я проводила ее до дому, она все плакала и только сказала: «Простите меня. Это катарсис». О, Аристотель, как на века определил ты сущность искусства! – А зал смеялся, когда смеяться никак нельзя было, и мне было так больно за этих ограбленных жизнью людей. Они ничего не знают, не знают, что такое Любовь и через что человеку приходится переступать, когда Она этого требует.
Мне очень хотелось вложить в это письмо рисунок, но я не посмела. Может, это было бы с моей стороны навязчивостью и Вам ни к чему эти рисунки. Я с нетерпением жду окончания работы над переводом и выхода в свет этой книги. Мне кажется, что Вам она будет чрезвычайно интересна.
Объявитесь, а то я боюсь, что Вы на меня сердитесь!
Ваша Л. Б.
Сколько времени это письмо писалось и сказать нельзя. Но наконец Вы его получите и увидите, что о Вас думают всегда.
В.Т. Шаламов – Л.М. Бродской
2 декабря 1955 г.
Дорогая Лидия Максимовна.
Как мне было дорого полученное Ваше письмо, да еще такое сердечное и теплое. Глубоко тронут и тем, что написали его в свой день рождения. Прошедшее.
Я на Вас не сержусь, это не то слово – я глубоко огорчен, что Вы не найдете время для 2-х строк человеку, который, ей-же-ей, привязан к Вам всей душой за это время.
Что слышно о переводе «По ком звонит колокол» и «Иметь и не иметь».
«Старик и море» – вещь несравненная.
В.Т. Шаламов – Л.М. Бродской
Я не знаю, что такое старость. Старики-крестьяне выползают летом из каких-то углов, из которых еще не выгнали дети. И молча сидят на завалинках, мутными голубыми глазами равнодушно наблюдают.
Думаю, что старость это не одиночество, а примирение.
Схема расположения залов с обозначением отдельных картин.[111]111
Варлам Тихонович, по его словам, приехав в Москву в 1924 г., стал частым посетителем Щукинской галереи. Этот рисунок дает возможность судить о художественных вкусах Шаламова.
[Закрыть]
Щукинская галерея
Озанфан (Озанфан Амеде (1886–1966) писал графику на чаёрном фоне) и др. 4 портрета
Пикассо «Души и скрипки», «Старый еврей с мальчиком»,
Матисс портрет жены художника, «Танец», «Музыка»
Гоген «Странные краски»
Ван-Гог «Ночное кафе». «Прогулка заключенных».
К. Моне «Бульвар капуцинок»
Ренуар «Лидо», «Женщина в розовом»
Дега
Сезанн
17 лет лагеря, и, перебирая жизнь, я не вижу каких-либо ошибок, каких-либо губивших себя шагов.
Красное и Черное – Париж, Гойя. Я плакал в работе над книгами.
Красное и Черное – поверил в возможность передать ночь.
Обидно, что русские даже мозги не любят напрячь. Вряд ли они читали хоть страницы Рабиндраната Тагора.[112]112
Раковский Христиан Георгиевич (1873–1941) – политический деятель, дипломат, в 1918 г. – председатель Временного правительства Украины, член ЦКВКП(б) 1919–1927, участник антисталинской оппозиции.
[Закрыть]
Прошлое – наш душевный, непрерывно увеличивающийся багаж. Прошлое взаправду с нами всегда.
Мы – это прошлое, в очень малой степени, настоящее и будущее.
И мы иногда в силах выбирать в прошлом лучшее дело в воле, но на самом деле отбор – дело рук прошлого.
Я помню в юности один разговор на квартире X. Раковского.[113]113
Фальк Роберт Рафаилович (1886–1958) – художник.
[Закрыть] Молодые ребята рисовали разноцветные картины коммунистического будущего. X. Раковский улыбнулся – наши представления о будущем – суть представления сегодняшнего буржуазного общества. Почему Вы знаете, может быть, человек будущего будет любить казарму, одинаковой формы дома, выкрашенные в одинаковый цвет.
Мне очень грустно было без Ваших писем, грустя я перечитал Вёльфлина. Какой-то большой кусок души, связанный с Вами, и больно, когда вдруг разрывается все. В воскресенья, которые я бываю в Москве, сердце так скверно работает, что не считаю себя вправе видеть кого-либо, говорить…
Л.М. Бродская В.Т. – Шаламову
Москва, 2 марта 1956 г.
Дорогой Варлам Тихонович,
я была просто счастлива, получив Ваше письмо. Приходите когда Вам будет удобно. Приносите чем больше рассказов. Лучше, если напишете или позвоните заранее. Приходите на подольше, много новых книг. Вы простите, что не писала, но я была очень больна и около 2-х месяцев каждый день ездила в больницу. И из-за этой глупой болезни не смогла дать рецензию на одну книгу, которую, по-моему, обязательно следовало перевести.
Ведь мы абсолютно не умеем думать. Нам преподносят какие-то истины: Рафаэль – хорошо; раннее средневековье – дикость, ребячливая неумелость. А автор этой книги говорит – почему греки? Почему Ренессанс? А где же живопись катакомб? Романская скульптура? Народные декоративные искусства? Она рассматривает Ренессанс не как вершину, а как одну из вершин. Может быть, многие из ее положений спорны – что ж, лучше же спорить, чем эта вечная плоскость мысли. Но вместо того, чтобы дать на рецензию моему другу, которая бы это сделала блестяще, я пыталась написать сама, но т. к. я от боли и от лекарства, которыми меня лечили, была не совсем вменяема, то ничего не сделала, а мой редактор, по абсолютному своему невежеству – и к тому же полному незнанию языка, – решил, что это «вздор», и прочие милые слова. – А, может, мы пойдем к Фальку?[114]114
Возможно, Верещагина Алла Глебовна – искусствовед, автор монографии «Н.Н. Ге», которым интересовался В. Шаламов.
[Закрыть] Или к Верещагиной?[115]115
Лебедева Татьяна Николаевна – художница.
[Закрыть] И так хочется узнать то новое, что Вы за это время сделали…
Очень ждем Вас – я и мой большой друг, который вернулся и привез и стихи, и поэмы, и переводы с греческого, и который знает Вас как поэта, и с которым – и как поэтом, и как человеком – я бы очень хотела познакомить Вас.
Л. Б.
В.Т. Шаламов – Л.М. Бродской
Туркмен, 14 марта 1956 г.
Дорогая Лидия Максимовна.
Когда Татьяне Николаевне,[116]116
Гудзь Мария Игнатьевна.
[Закрыть] скажем (Вы обязательно узнайте ее отчество, а то ведь я не могу так вольно обращаться с ее именем, как Вы), надо, чтоб я привез стихи Бориса Леонидовича? Мне придется их переписать – там есть вставки его рукой, пометки всякие. Я займусь этим 25 марта в Москве и, что успею переписать (если не буду в Кремле, что мне обещала Галина), завезу Вам. Позвоню предварительно. Или Маша привезет, я ее попрошу. Ничего, если будут не все сразу? Спросите.
Вы изволили меня укорить за то, что якобы я с завидной свободой и легкостью распоряжаюсь временем Маши. Вольно или невольно Вы меня заподозрили в грубости, в бесцеремонности. Я же отчетливо сознаю вот что: если стихи мои Маше интересны (а не я сам и не те человеческие чувства и понятия деликатности, любезности, обязательности и т. д.), то она не должна жалеть время, приводя их в христианский вид.
Если же стихи эти ей не нужны, ничего не говорят и т. д., то и помогать в переписке их не надо. В этом случае я не рискнул бы даже подумать о том, чтобы просить ее тратить на меня время.
И хотя стихи мои безмерно ниже тех образцов, с которыми я мечтал сравниться (и с каждым днем мне это все яснее и яснее), но все-таки это – стихи.
Стихи, из которых очень немногие выглядят как стихотворения. Сборники мои – собрания, а не книги. Все это мне ясно самому до страха. Но уже сейчас я вижу, что одну книжку (из всего того, что написано) я мог бы собрать. Но это предмет особой работы и заботы, для меня не срочной, не существенной.
Дорогая Л.М., очень вас прошу – как только Вы прочтете и стихи и рассказы, напишите мне – что лучше и что – хуже. Да или нет. Никаких подробных замечаний не надо. Я ведь знаю, на чем она написаны.
Сердечный привет
В.
Пишите мне. На почте в Решетникове я еще не был.
Л.М. Бродская В.Т. Шаламову
Боже мой, как я зла на Вас, Варлам Тихонович!
Как же Вы должны не любить меня и не понимать, если Вы могли подумать, что я «исправляю» Ваши стихи! Вы могли меня обвинить в небрежности, в невнимании, в рассеянности – и все это было бы вполне справедливо, и мне оставалось бы только смиренно просить у Вас извинения. Но в «исправлении»!.. Именно это мне всегда мешает – у меня нет критики, т. к. во всяком произведении я всегда вижу «святую волю художника» – и это по отношению к тем, кого я не знаю. Насколько же это сильнее по отношению к художнику, которого знаешь, чьи пути известны и дороги. Даже там, где ничего не понимаешь (Пикассо, Хлебников…), и там говоришь – такова святая воля мастера (конечно, если веришь в искренность).
Были ли Вы на английской выставке? Если нет – пойдите обязательно.
Л. Б.
Стихи не посылаю, чтобы не измять, складывая.
Л.
1954 – 1956
Переписка с Кастальской Н.А
Н.А. Кастальская[117]117
Кастальская Наталья Александровна—дочь композитора Александра Дмитриевича Кастальского. Именно в ее комнате при консерватории В.Шаламов ночевал, вернувшись с Колымы. Г.И. Гудзь боялась привести его, нарушителя паспортного режима, в свою квартиру, где жил ее брат Борис Игнатьевич Гудзь, работник органов (он жив и в 2002 г., ему исполнилось 100 лет).
[Закрыть] – В.Т. Шаламову
4/IX-55
Дорогой Варлам,
в быту трудно толковать, на бумаге, выходит, легче.
Потребность остается. Друзья-мужчины – перемерли. Манечка[118]118
Гудзь Мария Игнатьевна
[Закрыть] выслушивает, ничего не говорит и забавно переходит на чехословацкую выставку. Не жалуюсь, все-таки выслушивает.
Так вот, если разок испытать ширину дыхания (историческую), то все, что относится к человеческой мысли (я не говорю уж философии), волнует по существу. Мне показалось, что индийский автор[119]119
Индийский автор – Ганди Моханас Карамчанд (1869–1948) – идеолог и лидер национального освободительного движения. Его учение «гандизм» включало идеологизацию старины, религиозного чувства с социально-политическими и философскими аспектами
[Закрыть] необыкновенно совмещает в себе современного человека, в широком значении, и национального мыслителя, интуитивно ощущающего свою нацию и будущее. Не шутка – задать вопрос, почему за 4, 5 тысяч лет не уничтожилась нация и что ее сохранило? Вот тут-то и пойдет: 18, 19 вв. (с начинкой) и 20-й!! (Европа!) На наших глазах (стариков) совершается чудо: все меняется неузнаваемо – но… заметно.
Если мы можем сравнивать с прошлым, то, естественно, мы воображаем и будущее: по аналогии. Беспредметно мечтать мы уже не можем. Жизнь отрезвляет, даже отрезвила.
Все же любовь к тому чудесному у нас, что плодоносило в искусстве, – осталась. Для меня история – в лучшем ее смысле – звучит в искусстве.
Если иногда видишь старичка «классического» или старушку, это тоже почти искусство (пусть это сантимент, я не стыжусь) – это история.
Мне кажется, что испытывать нежность можно и к другому народу, если ты что-то ухватишь в его «душе», и удивительно расширяется мир!! Везде оказывались близкие люди – вот что замечательно.
Вот и Тютчев – индиец!
Вообще, в смысле прошлого, чем дальше, тем ближе. Я уже сколько раз это ощущала.
В нашем «времени» не хватает «потенции» – духовной, конечно. Она должна прийти – но откуда? Думаю, общение с другими народами – вещь громадная. Но до этого пока, по-настоящему, далеко.
Обычно мы, соприкасаясь с инолитературой, например Лу-Синь,[120]120
Лу-Синь (настоящее имя Чжоу Шуэень) (1881–1936) – китайский писатель, основоположник современной китайской литературы.
[Закрыть] подводим к какой-либо эпохе (ведь это чудесный, замечательный Чехов), но Индию – не подтянешь!? Клюев.[121]121
Клюев Николай Алексеевич (1887–1937) – поэт крестьянской патриархальности, противостоящей индустриальному Западу.
[Закрыть] Евразия – предощущение таланта (чудесника, колдуна) – не зря.
Мой письменный орнамент прорывает, но для меня он связан. Не знаю, как Вам? «Так вот я и говорю», что «Я» стало широкое, поэтому та серая пленка (Кино-), что тянется, перед глазами каждый час, не имеет (в моих глазах) решающего значения: сбоку, или сверху, даже издали.
Я прочла, по невежеству, первый раз (несколько лет назад), как были найдены в середине 19 в. следы «допотопных» зверей на морском песке. С этого и началось. Ведь это свобода! Дыхание моря, солнце, без двуногого. Пусть это кому-нибудь смешно– как говорится – «не играет значения».
Велик мир. Вот это есть у древних. Они «понимали». Целостный мир. Может быть, сейчас мы «невольно» к этому стремимся? Поживем – увидим. Вот, мне кажется, и мыслить надо отсюда. Глаза – обманчивы. Не смейтесь над Эзопом, он еще службу служит. Желаю здоровья. Купите валидол и не терпите боли, это ни к чему. Может быть, чудом, в 13 аптеке валидол есть? 2 капли на 1 кусок сахару.
Танька все тщетно хочет потолковать с Вами. Это трудно? Ваша преданная Н. К.
Маня меня косвенно ругает за несвязность слов (мыслишки-то, может быть, и есть), но, если высказывать гвоздем прибитые положения, то это вызывает ненужные и пустые споры.
Я с детства боюсь «слов», ибо это кандалы.
Читала и перечитывала Некрасова; вначале никак не лезет. Потом полез. Я понимаю, что это совестливый человек, дума у него большая, но не люблю слез, соплей и прочие передвижничества.
Прихожу к тому же выводу: искусство должно делать человека счастливым, пусть даже путем смеха (Мольер, Гоголь, Рабле и т. д.). Уж если бить, так чувствительно. (Все это, грубо говоря, и о форме.) Некрасов – эпоха русская и, в конце концов, недолгая! Этим нельзя жить (в искусстве). Блок – тоже эпоха, более объемная, как ни странно, оба с потенцией.
Ваша преданная Н. Кастальская.
Н.А. Кастальская – В.Т. Шаламову
11/Х
Что касается литературы, то все же основным условием, по-моему, является новизна: мира, видения, ощущения.
Как актер, играющий по-своему. Музыкант, слышащий по-своему то, что слышано сто раз.
Рождение голоса. Вот Толстой: перегибает, но у него есть это видение заново: суд, люди, все «гражданское». Иногда кажется, что пойдя по этой дорожке, он «подвирает» – ибо уже не лезет.
А описательство – так же как современная живопись, – нужно только для «карьеры» – пишущих «это» и читающих «это же». Вообще об этом толковать не стоит.
Я писала про любовь и ненависть в искусстве? Помните?
Перечитала старое письмо. Раз и навсегда: искусству не предписывают, а разбирают (его) постфактум. Следовательно, рассуждения, кабы да кабы – лишние. Вы пишете: «красота горя» – но… только в искусстве, следовательно, тоже – радость. Ибо радость и красота – ведь одно и то же, Вы не схватили мой иероглиф: условность, как сжатость, рамки, как свободы, понятно? Чем сжатее тема, тем труднее, насыщеннее, полнее. Рафаэль этим не грешит. Греки не были сжаты (кроме архаики), наоборот, законченные, самодовлеющие, посему, может быть, и отцвели, распустившись в полной мере. (Все не о литературе, которую я знаю плохо или почти совсем не знаю.)
Очевидно, радость от искусства не всем дана?
Счастливы радующиеся бескорыстно. «Спор с художником»– мерка, предвзятость, косность. Речь идет о великих мастерах.
Разве «Фауст» – не восторг? «Ричард II» – уже не совсем восторг. А «Лир» – не восторг?
Предисловий, по-нашему, не должно быть.
Литература – это больше, сложнее, сразу не схватишь, а потом – любишь, срастаешься, радуешься, обогащаешься.
Литература – разговор не прямой, ее условность менее (алгебра, кроме, может быть, поэзии). (Ваши слова.)
Засим будьте здоровы.
Ваша Н. К.
В.Т. Шаламов – Н.А. Кастальской
[1955 г. ]
Дорогая Наташа, благодарю за чудесное письмо, на которое отвечаю с великой охотой, отвечаю, как могу, и понимаю, и прошу заранее извинений, если в терминологии что-нибудь будет не так. Я ведь учился не то что «на медные деньги» (это выражение тоже иероглиф, правда?), а гораздо труднее, воровски почитывая кое-что в библиотеках без всякого порядка и подсматривая все на выставках и в музеях.
1. Иероглиф в искусстве, конечно, правомерен, но не кажется ли Вам, что эта конденсация творческой речи, общение со зрителем путем традиционных символов есть все же изложение понятий, звеньев логических категорий, а не эмоциональная непосредственность, которая ведь и есть предмет искусства. Так в той же «Сикстинской мадонне» глубочайшая и разностороннейшая типизация материнства – это фигура мадонны с ее тревожным и решительным взглядом и испуганные глаза ребенка. А иероглиф здесь – ангелочки и – расширительно – Сикст и великомученица Варвара.
2. Не кажется ли Вам, что Рублев преодолевает иероглифы и в этом его сила – в утверждении индивидуального, а не в усложнении повести, да не повести, а целого ряда романов вроде «Человеческой комедии», которую художник пытается рассказать убористым почерком.
3. Разве фреска не отрыв от иероглифа в сторону жизни и природы?
4. «Мадонна Литта» Леонардо – тоже преодоление иероглифа, уход от него.
5. Обязательность мотива, или, как Вы пишете, традиционность, диктует художнику усиленные поиски сочетания красок, музыки их, и этим, вероятно, силен Рублев. «Вероятно» я пишу потому, что после моего конфуза с Рафаэлем на Дрезденской выставке потерял всякую веру в репродукции.
Репродукции эти – чепуха, поэтому и Шаляпина-то стали ставить ниже Робсона, ибо несовершенство грамзаписи заставляет отдавать преимущество могучести, ибо гениальная тонкость исполнения теряется.
6. Разделяя Ваше требование лаконизма в искусстве, я не могу принять его условности. Давненько уже пришел я к мысли, что идеальный рассказ (я беру область, более мне близкую) должен быть простым, кратким, даже конспективным изложением события, расцвеченным одной-двумя деталями, выписанными свежо и подробно, убеждающими нас в силе художника. Тогда рассказ нас убеждает в правоте автора. Условность есть ненужное усложнение, мешающее прямому разговору.
7. В Дрезденской галерее Вы, наверное, помните дурацкую балетную позу возносящегося Христа в одной из картин, автора не помню. Это – пример неудачного преодоления иероглифа. Натурализм, влетевший в условность.
8. Не могу согласиться, что «Сикстинская мадонна» только «истолкование». Это такой взрыв сложнейшего чувства, показ такой глубины главного, может быть, в жизни (в мозгу у меня, пока я стоял перед картиной, все время вертелась известная индийская или персидская сказка о мудреце, который писал для царя историю человечества, сокращал, сокращал с каждым годом и у постели умирающего царя уложил ее в три слова). Истолкование не может волновать.
9. Иероглиф в живописи – не нагнетание эмоций. Он – их перечисление. Остальное достигается вопреки иероглифу.
10. Согласен, что живопись – это сгущение виденного «без слов, без разъяснения, без указующего перста». (Что и пытался в наше время сделать Чуйков в «Гималаях».) На одних идеях передвижничества не построишь искусства, в эти рамки не вместишь ни Врубеля, ни Куинджи. Беспомощность соцреализма в живописи и музыке ощутимее всего.
11. Вы пишете: «сначала радость, потом въедание, потом чувство самой кисти художника». Нет, не так, нет, не так. Прежде всего это тревога, смятение, взволнованность, ведущие или к радости, или к горю (ведь есть же красота горя), или к другим, более сложным эмоциям, – спор с художником, личный опыт, поставленный против или за художественное ощущение мира.
12. Почему никто из побывавших на Дрезденской выставке не пишет, не говорит мне о Рейсдале. Почему? Эта чистая поэзия живописи, лучшие стихи которой я там прочел.
13. Пикассо. Я должен Вам сознаться, что не разделяю ни преклонения, ни ненависти в отношении этого художника. Правда, в бывшей Щукинской галерее был его небольшой холст «Свидание», который хорошо запомнился. Но мудрствование над душой музыки, ей-ей, мне не по сердцу. Кстати, вот какое замечание: напрасно у нас так ругают формалистов. Ведь формалист в западном, что ли, обществе есть прежде всего неприятие окружающего мира, и неудивительно, что и Пикассо, и Матисс стали членами коммунистической партии, как это ни плохо рекомендует их логические способности.
14. А что это за «женофобство» Пикассо? Портрет Фернанды обошел весь мир.
15. Голубь мира, рисованный Пикассо, – это ведь сознательно выбранная заправилами движения церковная эмблема с тем, чтобы не оттолкнуть религиозных людей, которых еще так много, а им, организаторам, – все равно.
Вот мои скромные замечания на Ваше интереснейшее письмо. Сердечно Вас за него благодарю, жду писем. Вашей знакомой скажите, что я приеду в субботу днем, часа в три, и могу с ней повидаться. Если успеете ответить мне – напишите, только знайте, что письмо из Москвы ко мне идет три—четыре дня.
Ваш В.
