Текст книги "Переписка"
Автор книги: Варлам Шаламов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 40 страниц)
В.Т. Шаламов – А.И. Солженицыну
май 1964 г.
Дорогой Александр Исаевич.
Вы, наверное, уже вернулись в Рязань. Пусть Вас не смущают никакие газетные статьи. Комитет по Ленинским премиям не может, просто не может, не назвать Вашу повесть – «Иван Денисович» – лучшее что есть в советской литературе, в русской литературе за десятки лет.
Жму Вашу руку, верю в победу правды. Благодарю за внимательный разбор «Шелеста листьев». Конечно, названные Вами стихотворения (да еще «Ни зверя, ни птицы») – самые важные в сборнике. Что касается «неприемлемых» и чересчур свободного обращения с явлениями природы, то ведь тут дело в том, что поэзия – это всеобщий язык, и тем велика, что любое явление жизни, науки, общества может «перевести» на свое, умножая тем самым свои дороги. Тут дело не в новых «реалиях», как часто любят выражаться – а в желании и возможности освоить любой жизненный материал (кроме порнографии, что ли). Поэзия – это мир всеобщих соответствий, и именно поэтому развитие ее безгранично.
Поговорим при случае. Знаете, кто у меня был недавно? Варпаховский.[199]199
Варпаховский Леонид Викторович (1908–1976) – советский театральный режиссер, был репрессирован, встречался с В.Т. Шаламовым на Колыме. Встреча с ним изображена в рассказе Шаламова «Иван Федорович».
[Закрыть] Я ведь как-то говорил, что знаю его по Колыме. Мы ехали в одном этапе в 1942 году в спецзону «Джелгала» – один из сталинских Освенцимов того времени. Меня туда довезли, там и осудили через несколько месяцев. (На десять лет.) Для этого, наверное, и везли. А Варпаховского отстояли на последней ночевке этапа его колымские друзья. Сейчас он приехал ко мне за «Колымскими рассказами» – где-то услышал о них, и я ему дал читать. Я говорю:
– Вы, Леонид Викторович, держали ведь в руках отличную пьесу «Свечу на ветру» Солженицына.
– Я читал. Мне показалось, похоже на Леонида Андреева. Вот, где бы прочесть «Олень и Шалашовка»? У Вас нет?
– Нет. А на Андреева походить плохо?
– Да. Сила Солженицына в его реализме. Не правда ли?
– Я, Леонид Викторович, не очень твердо вижу гранит реализма в любом искусстве. Японский график нарисовал Хиросиму – реализм или нет?
И еще у меня есть для Вас разговор, – но – для личной встречи.
Привет Наталье Алексеевне.
Ваш В. Шаламов.
Ольга Сергеевна и Сережа шлют свой привет.
В.Т. Шаламов – А.И. Солженицыну
1 ноября 1964 года.
Дорогой Александр Исаевич!
Сердечно был рад получить Ваше письмо. Провокация с трибуны по Вашему адресу[200]200
Этот эпизод в книге «Бодался теленок с дубом» (Париж, 1975, с. 81–82) А.И. Солженицын описывает так: «…На пленарном заседании (Комитета по Ленинским и Государственным премиям) первый секретарь ЦК комсомола Павлов выступил с клеветой против меня – первой и самой еще безобидной из ряда клевет: он заявил, что я сидел в лагере не по политическому делу, а по уголовному».
[Закрыть] – настолько типичное явление растления сталинских времен и столько вызывает в памяти подобных же преступлений безнаказанных, ненаказуемых, виденных во множестве в течение десятков лет – так живо я их вспомнил с огромной душевной тяжестью. Будем надеяться, что с этим покончат все же.
О «Свече на ветру» у меня мнение особое. Это – не неудача Ваша. «Свеча на ветру» ставит и решает те же вопросы, что и в других Ваших вещах – но в особой манере, и эта особая манера – родилась не в андреевской тени.
Рассказы мои по Москве ходят, я слышал. Дело ведь в полной невозможности работать регулярно из-за головных болей и т. д. Конечно, я не оставляю и не оставлю работы этой. Но идет она плохо, туго. Очередная задача моя описать Джелгалу, всю Колымскую спецзону (один из сталинских Освенцимов), где я был несколько месяцев и где меня судили. Я недавно столкнулся с очень интересным фактом. Я пытался оформить десятилетний подземный стаж (чтобы с инвалидной уйти на возрастную пенсию), но мне сообщили из Магадана, что в горных управлениях (по их сведениям) я проработал 6 лет и 4 месяца, поэтому просьба о выдаче справки за 10 лет отклоняется.[201]201
В это время В.Т. Шаламов получал пенсию 42 руб. 30 коп., и лишь в 1965 году его хлопоты увенчались успехом – он стал получать 72 руб. («У меня пенсия льготная, горняцкая», – гордо говорил он.)
[Закрыть] Одновременно я узнал вот что. Оказывается, уничтожены все «дела» заключенных, все архивы лагерей, и никаких сведений о начальниках, следователях, конвоирах тех лет в Магадане найти нельзя. Нельзя найти ни одного из многих меморандумов, которыми было переполнено мое толстущее дело. Операция по уничтожению документов произошла между 1953 и 1956 годом. Официально мне дали ответ: сведений о характере Вашей работы не сохранилось. Такая же история повторена и на Воркуте, так на двух самых крупных спецлагерях Сталина.
Приезжайте, жду Вас, в квартире у нас ремонт, Ольга Сергеевна и Сережа на даче, но иногда приезжают. Я же – все время дома – могу только уйти в магазин.
Сердечный привет Наталье Алексеевне. Ольга Сергеевна шлет сердечный привет вам обоим.
Года два назад журнал «Знамя» предложил мне написать воспоминания «Двадцатые годы», Москва 20-х годов. Я написал пять листов за неделю. Тема – великолепна, ибо в двадцатых годах зарождение всех благодеяний и всех преступлений будущего. Но я брал чисто литературный аспект. Печатать эту вещь не стали, и рукопись лежит в журнале по сей день.[202]202
«Двадцатые годы» опубликованы в журнале «Юность», 1987, № 11, 12 (в сокращенном виде). Полностью – в настоящей книге.
[Закрыть]
В.Т. Шаламов – А.И. Солженицыну
Москва, 15 ноября 1964 г.
Дорогой Александр Исаевич.
В Вашем письме об «Анне Ивановне»[203]203
Пьеса В.Т. Шаламова, опубликована в журнале «Театр», 1989, № 1.
[Закрыть] есть одна фраза, одно замечание, которое я оставил на потом, чтобы подробнее Вам ответить.
Вы написали, что лучше бы у героя «Анны Ивановны» вместо тетради стихов было бы что-нибудь другое. Тетрадку сделать чем-то вроде чертежей Кибальчича было бы очень легко. Но нужно совсем не это. Мне кажется, что традиционно как раз описание героизма деятелей науки, техники и т. д. Традиционна боязнь изобразить человека искусства наиболее чутким (ведь это так и есть и иначе быть не может). Второе – я знаю несколько случаев самых тяжких наказаний за литературную деятельность в лагере. Сюжет «Анны Ивановны» подкреплен живой правдой о мертвых, убитых людях.
Не говоря уж о том, что преступление писать стихи – одно из худших лагерных преступлений. Наказаний за литературную деятельность только я знаю и видел десять, наверное, случаев, если не больше. Стало быть, жизненной правды тут нет недостатка или искажения.
Но суть вопроса гораздо шире, глубже лагерного горизонта, сюжетного хода пьесы. Дело в том, все ученые (любого масштаба) и все инженеры (любой квалификации) всегда «на подсосе», на прикорме у правительства при любой власти. Они и страдают гораздо меньше, да и духовная жизнь их идет несколько в стороне от столбовой дороги страстей. Стоит припомнить недавний ответ профессора Китайгородского[204]204
Китайгородский Исаак Ильич (1888–1965).
[Закрыть] на анкету «Вопросов литературы». События, во время которых бедные космонавты оказались начисто забыты, дают нам истинный масштаб литературы, жизни и науки.[205]205
Шаламов имеет в виду смещение Н.С. Хрущева с поста Первого секретаря ЦК КПСС.
[Закрыть] Как ни требует внимания инстанций мистерия «Голубой крест» – в свистопляске идеологических отраслей требовалось иное – «Голубая кровь».
Кто же истинный герой? Я считаю, что долг каждого честного читателя – героизация именно интеллигенции гуманитарной, которая всегда и везде, при всякой смене правительств принимает на себя самый тяжелый удар. Это происходило не только в самих лагерях, но во всей человеческой истории. Борьба Катона с «идеологией» из той же области.
Здесь почти нет исключений, кроме Ферми и Демидова,[206]206
Шаламов упоминает Георгия Георгиевича Демидова (1908–1987), физика, с которым он встретился на Колыме. Демидов – проотип героя рассказа «Житие инженера Кипреева», опубликованного в журнале «Смена», 1988, № 88; ему же посвящена пьеса «Анна Ивановна». Один из самых достойных людей, встреченных, по словам Шаламова, на Колыме. Десять лет провел Демидов на общих работах, инженерные знания мало облегчили ему жизнь в лагере.
[Закрыть] может быть.
Профессор Китайгородский[207]207
Китайгородский А. «Несколько мыслей физика об искусстве». «Вопросы литературы», 1964, № 8.
[Закрыть] в ответе на анкету журнала «Вопросы литературы» сообщил, что физики ничего не читают – ни классиков, ни современников – ничего. И не нуждаются в чтении. Все это Китайгородский говорит от «имени», постоянно поминая «мы», у «нас» и т. д. Он говорит, что ученые читают только детективы и на психологический роман у них не хватает духовных сил. Это признание значит, что ученые не читают ничего, ибо чтение детективов – это так называемое «отвлекающее» чтение, необходимое каждому писателю, каждому ученому, каждому работнику искусств. Суть тут в том, что мозг работает на пониженных оборотах, но не выключается совсем (как во время какой-нибудь лодочной экскурсии или пилки дров). Детективы как отвлекающее чтение читал и Хемингуэй и очень дельно рассказал об этом. Для очень многих (например, Грин) таким отвлекающим чтением является чтение энциклопедических словарей, справочников и т. д. Я тоже читаю справочники с этой же целью. Есть еще вид писательского чтения – это так называемое «стимулирующее» чтение (Пастернак читал классиков, В.М. Инбер – Диккенса, Вы читаете словарь Даля). Для работы Вашей словарь Даля совершенно не нужен, но как известного рода допинг – допустим. Допустим, пойдут дела домашние. Недавно мне пришло письмо из Вологодского отделения Союза писателей с просьбой дать книгу, написать «писательскую» автобиографию. Писательская автобиография должна (по тексту письма) быть написана «сочно», «образно». Честное слово, так и пишут, письмо у меня.
Вологда никогда не обращалась ко мне. В рассказах, которые я написал в тридцатых годах, были веши и на вологодском материале – никто оттуда ничего не говорил, не писал. С 1957 года печатают мои стихотворения, указывая, что автор – вологжанин. Никаких рецензий в вологодской газете. В 1961 году выходит «Огниво», имеет рецензии в нескольких городах, только не в Вологде. В 1962 году я сидел в кабинете одного ответственного товарища в «Литературной газете». Товарищ этот говорит: «Слушайте, Варлам Тихонович, хотите я Вам устрою книжку стихов?» – Еще бы.
Берет телефон, заказывает Вологду, и через пять минут говорит не то с Мальковым, не то с Малковым.[208]208
Малков Владимир Михайлович – директор Вологодского книжного издательства
[Закрыть] Завтра вологодская книжка удастся.
– Слушайте телефон.
– Я слушать не могу.
И каждый ответ он мне повторяет шепотом.
– Нет, это очень трудно, у нас своих много, а Вы еще с каким-то Шаламовым. Надо, чтобы написал предисловие какой-нибудь московский писатель.
– Каждый московский писатель будет считать долгом дать предисловие к книжке Шаламова.
– Ну, хорошо, мы напишем ему сами. Дайте его адрес. Записывается мой адрес и все.
Моему доброхоту было очень стыдно встречаться со мной.
Выход «Шелеста листьев» не произвел на Вологду никакого впечатления. И только после рецензии Инбер в «Новом мире» они вдруг обратились ко мне с просьбой написать «сочно» и «образно» и прислать две книжки уже изданных, из которых они выберут.
Я хотел сказать, что разговор начат не с того конца, что они должны бы просить у меня ненапечатанных или прозу, но передумал и написал просто короткий отказ.
Я тут увлекся рассказом о моих вологодских разговорах и упустил главное, что я хотел Вам сказать. Я начал свою автобиографию и написал уже листа четыре. Хочу показать Вам. Это вещь не для Вологды – велика по объему, так сказать, называется «Несколько моих жизней».[209]209
Опубликовано в сборнике В.Т. Шаламова «Стихотворения». М., 1988. Полностью – в настоящей книге.
[Закрыть]
Не претенциозно название? Прочтете?
Сердечный привет Наталье Алексеевне.
Ваш В. Шаламов.
В.Т. Шаламов – А.И. Солженицын
Москва, 15 ноября 1964 г.
Дорогой Александр Исаевич.
Написал Вам целых два письма, но из-за их нетранспортабельности, негабаритности в чисто физическом смысле – не отправил и думаю вручить Вам лично, при встрече.[210]210
Эти письма публикуются вслед за письмом от 15 ноября 1964 г. и не датированы.
[Закрыть] Там есть мои замечания на Ваше чтение «по долгу службы».
Желаю здоровья, хорошей работы, успеха «Свече на ветру».
Сердечный привет Наталье Алексеевне.
Ваш В. Шаламов.
В.Т. Шаламов – А.И. Солженицыну
Дорогой Александр Исаевич!
Очень рад был получить Ваше письмо. Жаль только, что Вы сузили тему разговора – за бортом осталась наиболее важная часть. Но и в оставшемся «оттенки» выражены явственно и итоги обсуждения «подбивать» еще рано.
Долг писателя – героизация именно судеб интеллигентов, писателей, поэтов. Они имеют на это право несравненно большее, чем какие-либо другие «прослойки» общества. (Не следует думать, что другие прослойки этого права не имеют.) Дело в степени, в сравнении, в нравственном долге общества. Противопоставление судеб гуманитарной и технической интеллигенции тут неизбежно – слишком велика разница «ущерба». Хорошо Вам известные приключения господина Рамзина,[211]211
Рамзин Леонид Константинович (1887–1948) – выдающийся ученый в области теплотехники. В 1930 г. репрессирован по делу промпар-тии. Создал конструкцию прямоточного котла («Котел Рамзина»), награжден орденом Ленина, Госпремией СССР 1943 г.
[Закрыть] который позволил себе принять участие в известной комедии – с орденоносным «хеппи-эндом» и ведром прописной морали, вылитой по этому поводу на головы зрителей и слушателей, – это единственный пример «ужасного», «крайнего» наказания «вольнодумного» представителя мира науки и техники. Все другие отделывались еще легче (шахтинцы[212]212
Шахтинский процесс, 1928 г. – дело о «вредительстве» в угольной промышленности Донбасса. Верховный суд СССР приговорил 5 человек– к расстрелу, 20 – к заключению от 1 года до 10 лет. К сожалению, принадлежность к технической интеллигенции не всегда спасала.
[Закрыть] и т. д.).
С поэтами и писателями был другой разговор. Мандельштам, Гумилев, Пильняк, Бабель (и сотни других, чьи имена не записаны еще на мраморную доску Союза писателей, хотя их явно больше, чем погибших в войну, и по количеству и по качеству) – были уничтожены сразу. Хотя любой прямоточный котел и любой космический корабль в миллион раз стоят меньше, чем стихи Мандельштама.
Жизнь Пушкина, Блока, Цветаевой, Лермонтова, Пастернака, Мандельштама – неизмеримо дороже людям, чем жизнь любого конструктора любого космического корабля. Поэты и писатели выстрадали всей своей трагической судьбой право на героизацию. Здесь суть вопроса – «оттенки». Именно так должен быть поставлен и решен этот вопрос. Это – нравственный долг общества и говорить, что изображение убитого художника подобно тому, как бы «художник рисовал собственное ателье». Ведь художник-то убит в своем ателье.
В вопросе об «ателье» Вы ошибаетесь, Александр Исаевич, даже если взять этот вопрос в Вашем понимании. История литературы, да и история человеческой души знает не одно «ателье» подобного рода, которое рисовал художник, «Детство и отрочество», например. Разве это не «ателье», которое описывает художник Толстой. Конечно, «ателье». В прозе таких «ателье» очень много – их воспитывающая роль неоспорима.
В поэзии примеры привести столь же легко.
«Ателье»? Ателье. Дача. И в то же время эти строки – высочайшая вершина русской поэзии XX века, века очень богатого в русской литературе, украшенного немалым количеством блестящих имен.
Это – решение вопроса в Вашем понимании «ателье». Для меня же «ателье» художника – это его душа, его личный опыт, отдача скопленного всей жизнью, и в чем это будет выражено, к чему будет привлечено внимание – не суть важно. Будет талант, будет и новизна. Будет новизна, неожиданность – будет и победа. У искусства много начал, но цели его – едины.
Недостаточно правильную позицию, мне кажется, Вы занимаете и в отношении к современным «бытописателям», вроде Шелеста[214]214
Шелест Г.И. (1898–1965), «Горячий след» и др.
[Закрыть] и Алдан-Семенова.[215]215
Алдан-Семенов А.И. (1908–1985), «Барельеф на скале» (1964).
[Закрыть] Тутаргумент «правды» и «неправды» недостаточен. И вот почему. Ведь Алдан-Семенов тоже может сказать, что он, Алдан-Семенов, описывает «пережитое» правдиво, а Солженицын – лжет. Алдан-Семенов скажет: кто дал Солженицыну право судить о том, что в лагере верно и что неверно, если Солженицын лагеря не знает (потому-то и потому-то), а он, Алдан-Семенов, был столько-то лет на Колыме (на Колыме!) и может представить документы, вместе со справкой о реабилитации. Ведь с представлением документов[216]216
В письме от 1 мая 1964 г. А.И. Солженицын писал: «… Я был с трибуны обвинен, что я уголовник, вовсе не жертва культа и вовсе не реабилитирован. Понадобилось зачтение судебного решения, присланного Военной коллегией Верховного суда СССР».
[Закрыть] уже был казус, о котором Вы когда-то мне писали. На мой взгляд, Вам (или тем, кто представлял Ваши интересы) вовсе не нужно было представлять какие-то документы о своем заключении. Действовать так – значит вытолкать обоих авторов из литературы – пусть ведут поединок на газетных страницах. Где же истина? Где обе правды, о которых так хорошо знал XIX век России – правда-истина и правда-справедливость?
Почему Вам кажется, что лжет Алдан-Семенов[217]217
Алдан-Семенов А.И. (1908–1985), «Барельеф на скале» (1964). См. прим. № 30.
[Закрыть] или Дьяков,[218]218
Дьяков Б.А. (р. 1902), «Пережитое» (1963), «Повесть о пережитом» (1964).
[Закрыть] а не лжет Шаламов в его «Колымских рассказах»?
Вот в «Вагоне» Ажаев,[219]219
Ажаев В.Н. (1915–1968) – «Далеко от Москвы» (1948), «Вагон» (1988).
[Закрыть] классик литературы подобного рода, включился в разработку золотых рудников, написав «Вагон» – где герои-партийцы избивают уркачей и играют в «жучка» в вагоне, хотя с тех пор как существует каторга и «жучок» – в вагонах в «жучка» не играют. Ну, Ажаев и удостоверений предъявлять не будет. Это просто рыцарь золотого руна.
Вы меня простите, что я поставил Ваше имя рядом с Алдан-Семеновым, но это на секунду, для иллюстрации ошибочной Вашей мысли. Пусть о «правде» и «неправде» спорят не писатели. Для писателя разговор может идти о художественной беспомощности, о злонамеренном использовании темы, спекуляции на чужой крови, о том, что Алдан-Семенов, сочиняя свои небылицы, не может говорить от имени лагерников – не в силу своего личного опыта, а из-за своей бездарности. Тут опять-таки вопрос таланта, Александр Исаевич. Исполнение писательского долга и связано именно с талантом. Именно поэтому важно, скажем, Ваше мнение, а не мнение Алдан-Семенова. Или – шире: важно мнение Пушкина о Борисе Годунове, который был исторически, фактически не таким, не тем, как изобразил его Пушкин. Талант – это очень серьезная ответственность. Ну – это несколько другой вопрос.
Я бы ответил на Ваш вопрос так. Этим людям-лжецам: Шелесту, Алдан-Семенову, Серебряковой[220]220
Серебрякова Г.И. (1905–1980), «Одна из вас» (1959), «Странствия по минувшим годам» (1962–1965).
[Закрыть] не надо было давать дорогу в художественную литературу. Все они лжецы как раз потому – что они бездарны. На свете есть тысячи правд (и правд-истин, и правд-справедливостей) и есть только одна правда таланта. Точно так же, как есть один род бессмертия – искусство.
В.Т. Шаламов – А.И. Солженицыну
Дорогой Александр Исаевич!
Рад был получить от Вас письмо. На Асеевском вечере выступить не пришлось – меня просто известили, что вечер переносится, а потом из газет я узнал, что вечер состоялся. «Маленькие поэмы»[221]221
«Аввакум в Пустозерске», «Гомер» – маленькие поэмы Шаламова, опубликованы: «Стихотворения». М., 1988.
[Закрыть] будут Вас ждать и вовсе не на «временно». Радуюсь известию о «Свече на ветру».[222]222
Осенью 1964 г. пьесу «Свеча на ветру» собирался поставить Театр им. Ленинского комсомола, реж. М.К. Микаэлян.
[Закрыть] На мой взгляд, ничего переделывать там не надо. О произведениях Дьякова, Шелеста и Алдан-Семенова пишу Вам подробнее, хотя все эти авторы заслуживают лишь краткого, но крепкого слова по их адресу.
Когда выходил «Иван Денисович», предполагалось: либо повесть будет ледоколом, который откроет дорогу правде к обществу, к молодежи, растолкает лед и в очистившуюся воду войдут новые многочисленные корабли. Или – публикация «Ивана Денисовича» лишь крайняя точка размаха маятника, который начнет ход назад. И в этом, горьком, втором случае следовало ожидать мутной волны ловкачей на все руки, которые будут торговать собственной кровью (а главное – чужой, что гораздо хуже).
В публику допущены три «бывалых» человека – Алдан-Семенов, Шелест и Дьяков. Сомнительный опыт Галины Серебряковой тут явно не годился. Что касается авторов нескольких сочинений на тему «люди остаются людьми», то знакомиться с этими произведениями не было нужды, поскольку главная мысль выражена в заголовке. В лагерных условиях люди никогда не остаются людьми, лагеря не для этого и созданы. А вот могут ли люди терпеть больше, чем любое животное – главная закономерность тридцать восьмого года – это, по-видимому, авторами не имелось в виду.
Алдан-Семенов – личность хорошо известная в журнально-газетных кругах. За всевозможные «искажения», разнообразную «клюкву» его упрекали не раз. В одном его только никогда не упрекали: в недостаточном подхалимаже. При полном отсутствии таланта и вкуса это качество позволило «создать» (как выражаются с некоторых пор) «Барельеф на скале».
Мне на глаза попала большая статья, напечатанная в «Магаданской правде», где сравниваются произведения Дьякова и Алдан-Семенова. Отдается предпочтение Дьякову, как достигшему истинно художественных вершин и т. д., а Алдан-Семенов критикуется за то, что изобразил начальника не типичным, ибо лагерные работы после войны были упорядочены, лагеря выведены из-под контроля начальников (далее перечисляются «пункты», из которых явствует осведомленность автора рецензии в перипетиях лагерной организации тех лет[223]223
Исправительно-трудовые лагеря были переданы 28.02.1953 г. в ведение Министерства юстиции СССР и находились там до 21 января 1954 г.
[Закрыть]). Алдан-Семенова хвалят за то, что он уделил внимание «барельефу» – как явлению, по существу «имевшему место» в тех или иных формах.
Алдан-Семенов Вам кажется «расконвоированным». Тут вот в чем дело. Лагерная Колыма – это огромный организм, размещенный на восьмой части Советского Союза. На территории этой в худшие времена было до 800–900 тысяч заключенных. (Поменее, стало быть, Дмитлага, где во времена Москанала было 1.200.000 человек списочного состава.)
На Колыме тех времен было несколько исполинских горнопромышленных управлений (Северное, Южное, Юго-Западное, Западное, Тенькинское, Чай-Убинское и т. д.), где были золотые прииски, оловянные рудники и таинственные места разработки «малого металла». На золоте рабочий день был летом четырнадцать часов (и норма исчислялась из 14 часов). Летом не было никаких выходных дней, где «списочный состав» каждой забойной бригады менялся в течение золотого сезона несколько раз – «людские отходы» извергались – палками, прикладами, тычками, голодом, холодом – из забоя – в больницу, под сопку, в инвалидные лагеря. На смену им бросали новичков из-за моря, с «этапа» без всяких ограничений. Выполнение плана по золоту обеспечивалось любой ценой. Списочный состав бригад (где не было никого живого, кроме бригадиров) поддерживался на «плановом уровне».
Золото, золотые прииски – это главное, ради чего Колыма существует. Ведь то, что на Колыме есть золото, – известно триста лет. Но никогда и никто не решался использовать труд заключенных в таких суровых условиях. В этих вопросах есть какой-то моральный предел, рубеж. Оказывается, этот рубеж можно перейти очень легко и не только «выбивать» из заключенных план, но и заставить арестантов подписываться на займы (это делалось регулярно). И не только на займы, но было предложение собирать подписи под Стокгольмским воззванием.
Большего презрения к человеку, большего презрения к труду нельзя встретить. Поэтому те, кто восхваляет лагерный труд, ставятся мной на одну доску с теми, кто повесил на лагерные ворота слова: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства».
Попасть на золото – значило попасть в могилу. Случайность судьбы, когда список разрезают надвое – одни идут умирать, а другим достается жизнь и работа, которую можно вынести, перенести, пережить. И разве не каждый день такой список разрезают на две части. Список судьбы каждого. Большей частью – это случайность. Но иногда может быть приложено и волевое усилие – как я и показываю, например, в «Тифозном карантине»[224]224
«Тифозный карантин» – рассказ из сборника «Колымские рассказы».
[Закрыть] – рассказе, заключающем сборник.
Спасение, избавление от золота – только инвалидность (здесь все саморубы, самострелы – им имя легион). Хотя саморубы юридически не пользуются статусом инвалида – фактически заставить его работать нельзя.
Для определения инвалидности, дающей право на «инвалидность», нужно решение, протокол Центральной врачебной комиссии при Санотделе управления, в Магадане. В остальных случаях все больницы возвращают инвалидов на старые места.
На золотых приисках сосредоточено 90 % лагерного населения Колымы.
Второе по величине управление – Дорожное. Центральная «трасса» Колымы – около 2000 километров. Эта дорога имеет десятки ответвлений, подъездных путей к приискам, морским портам и полярным аэродромам.
Дорожники строят «шоссе». Там все «шоссе» – т. н… «американка» (легкое покрытие и постоянный бдительный уход-ремонт). Все дорожники (размещенные по всей территории края) делятся на две большие группы: строителей и эксплуатационников. Работа строителей в дорожных управлениях неизмеримо легче работы на золоте. (Здесь кадры пополняются только в исключительных случаях, стало быть надо беречь людей, как берегут скот, и сам режим другой, чем на приисках). Работа дорожников гораздо легче работы на золоте, хотя тут тоже грунт, тачка и кайло. Эксплуатационники (в мое время большинство их были «вольняшки», т. е. бывшие заключенные) действуют лопатой и метлой.
Строители-дорожники – разностатейны, малосрочны, но все без московских «спецуказаний» «об использовании только на тяжелых физических работах» и т. д. В дорожных управлениях нет промывочного сезона, нет «металла». Там десятичасовой рабочий день, регулярные выходные (три в месяц). И хоть кормят дорожников «по идее» хуже, чем работников золотых приисков, на деле все оказывается наоборот. Хлеб давался тут всем одинаково – независимо от выработки – «восьмисотка». Блатных по понятным причинам среди дорожников мало, а если и есть – на «конвойных» дорожных командировках. Такие командировки существуют (как средство устрашения остальных дорожников) на тех участках, где «фронт пошире», в особых штрафных зонах, где состав постоянно менялся. Остальные дорожники «расконвоированы». Вот в этом-то управлении где-то около Аркагалы и работал сколько-то лет Алдан-Семенов. Он – 1) расконвоированный, 2) к работе на золоте он не имеет ни малейшего отношения.
Кроме Дорожного управления на Колыме существует Угольное управление (Дальстройуголь), где на отдельных шахтах в разных местах Колымы живут и работают люди опять-таки по-своему, по-угольному, а не по-«золотому». Неизмеримо легче золотого. Есть речное управление – обслуга пароходства на Колыме и Индигирке. Там был вообще рай. Есть геологоразведочные управления (так называемые ГРУ), где только живут многочисленные расконвоированные с «сухим пайком». Там общение в/н в/н и з/к з/к гораздо теснее, чем на золоте, ибо в глухих разведочных закоулках иногда, когда нет наблюдающего стукаческого ока и власти центральных инструкций – люди и остаются людьми.
Есть управление «второго металла», оловянный рудник касситерита (Бутугычаг, Валькумей), руды, которую все зовут «костерит». Есть управления секретные, где заключенные получают зачеты семь дней за день. Это относится к урану, к танталу, к вольфраму. Заключенных на этих предприятиях мало: тут действуют контингента «В», «Г», «Д» и так далее.
Есть управления совхозов, где заключенные живут дольше, какими бы слабыми они туда ни попали, – там, как и в Мариинских лагерях, всегда находится что-то такое, что можно есть – зерна пшеницы, свекла, картофель, капуста. Попадающие туда считают (и справедливо) себя счастливыми, в управления совхозов входят и большие рыбалки на всем Охотском побережье. Попасть туда – достаточно, чтобы жить, а не умереть. Вот генерал Горбатов[225]225
Горбатов Александр Васильевич. «Годы и войны». – «Новый мир», 1964, № 3–5.
[Закрыть] на такую спасительную рыбалку и попал после больницы на 23 километре Магаданской трассы, той самой больницы, в которой я – через шесть лет после того, как там побывал инвалид Горбатов – кончил фельдшерские курсы, спасшие мне жизнь.
Я был и на Оле (где работал Горбатов) уже в/н фельдшером в 1952 году, но моя анкета не подошла для «национального района» (тоже особая жизнь на Колыме – у эвенков, юкагиров, якутов, чукчей – где своя, но очень особенная советская власть, не входящая в руки Дальстроя). Заключенные там тоже есть – единицами, случайностью занесенные.
Есть управление автохозяйства, очень большое, со своими мастерскими, автобазами не меньше тысячи машин, работающих день и ночь, зиму и лето. Заключенных там очень много. И шофера и автослесари и т. д. Но все это конечно – не золото.
Есть управления подсобными предприятиями – всевозможными мастерскими «пошива», отнюдь не «индпошива». – Если для высадки в Нормандии требовалось астрономическое количество солдатских пуговиц, для чего пришлось создавать в Англии большую организацию, – то сколько надо рабочих, чтобы шить беспрерывно (а главное, беспрерывно чинить) известные лагерные «бурки» из старых брюк и телогреек.
Есть заводы ремонтные, которые давно перестали и быть ремонтными, а стали механическими, строящими станки (чтоб освободить Колыму от «импортной» зависимости в виде машин с «материка»).
Есть заводы по производству аммонита, электролампочек и т. д., и т. д. Всюду работают арестанты. Есть поселки Санитарного управления, где свои законы, своя жизнь.
Словом, на Колыме важна не только «общая» удача – попасть на хорошую работу, в придурки, или получить «кант», но и попасть в то или иное из десятков управлений Колымы, где в каждом – разная особая жизнь.
Страшнее всего, зловещее всего это – золото, золотые прииски. Ничто другое в сравнение не идет. Если в других местах были месяцы трудностей или есть штрафзоны непереносимые, но на золоте каждый самый благополучный прииск кажется труднее и страшнее любой штрафной зоны любого другого управления. Загнать на золото – вот чем грозят везде, во всех управлениях. А работа на золотых приисках – это 90 % всех людей Колымы. Для этих забоев по всем управлениям беспрерывно работают комиссии, чтобы вогнать каждого трудоспособного именно на золотые прииски.
В этом беспрерывном страхе – заключенных за свою судьбу, а начальства за свою недостаточную бдительность – тоже один из важных растлевающих моментов лагерной жизни.
Теперь о генерале Горбатове, о четвертом нашем «мемуаристе». Его воспоминания – самое правдивое, самое честное о Колыме, что я читал. Горбатов – порядочный человек. Он не хочет забыть и скрывать своего ужаса перед тем, что он встретил на прииске «Мальдяк» – когда его привезли на Колыму в 1939 году. Посчитайте время с момента, когда он приехал и начал работу в забое и до того часа, когда он заболел и был отправлен, как необратимый инвалид в Магадан (на 23-й км, в больницу). Там была Центральная больница для заключенных. Там я кончил фельдшерские курсы и об этих курсах написал (не тогда, конечно, а много позднее). Посчитав все сроки, Вы увидите, что Горбатов пробыл на «Мальдяке» всего две-три недели, самое большое 1 1/2 месяца и был выброшен из забоя навечно, как человеческий шлак. А ведь это был 1939 год, когда волна террора уже спала, спадала. Горбатов приехал на Колыму «к шапочному разбору» и все же был напуган, ошеломлен на век. О самом прииске «Мальдяк» Горбатов недостаточно осведомлен. Это – большой прииск, а Горбатов был на одном из участков «Мальдяка», где было всего 800 человек с фельдшером з/к. Начальником санчасти прииска «Мальдяк» была в то время молодая женщина, молодая врачиха Татьяна Репьева, которой колымская ее административная власть и офицерские пайки так понравились, что она осталась там на всю жизнь. Еще год-два назад ей к 25-летию Дальстроя выходил какой-то важный орден. Список награжденных печатался в «Правде».
Горбатов и о ворах правдиво написал, об их лживости, об их правилах нравственности в отношении фраеров, об открытом разбое.
Попасть в то или иное управление – случайность. Конечно, если не иметь в виду всевозможных «спецкарт», «разработок» и «меморандумов». Но каждый бывший заключенный, желающий говорить от имени лагерной Колымы, не имеет права забыть о том, что творилось на золоте – все равно – дорожник ли он, расконвоированный или лагерный стукач, работающий статистиком в КВЧ. Ведь никакого секрета, никакой тайны приисков не было. Кроме того, для каждого колымского арестанта, день или год проработавшего на Колыме в любом управлении, должен быть делом чести и совести главный вопрос. Можно ли славить физический труд из-под палки – палки вполне реальной, палки отнюдь не в переносном смысле, как некий род тонкого духовного принуждения. Можно ли говорить о прелестях принудительного труда? И не есть ли восхваления такого труда худшим унижением человека, худшим видом духовного растления? Лагерь может воспитать только отвращение к труду. Так и происходит в действительности. Никогда и нигде лагерь труду не учил. В лагерях нет ничего хуже, оскорбительнее смертельно тяжелой физической подневольной работы.
Нет ничего циничнее надписи, которая висит на фронтонах всех лагерных зон: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства».
