Текст книги "Переписка"
Автор книги: Варлам Шаламов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)
Б.Л. Пастернак – В.Т. Шаламову
27 окт. 1954
Дорогой мой Варлам Тихонович!
Никогда Вас не забываю. Ничем не могу Вас порадовать относительно себя. Если говорить об окончании романа в смысле плана и общего построения, то в этой грубой приблизительности я дописал его еще в ноябре прошлого года. Но в выполнении подробностей я еще очень далек от цели.
Еще недавно я не мог нахвалиться своим самочувствием, трудолюбием, настроением. Сейчас не помню и, может быть, не знаю, что его изменило. В один из промежутков отчаяния, когда силы души оставляют меня, и отвечаю Вам.
Ужасна эта торжествующая, самоудовлетворенная величающаяся своей бездарностью обстановка, бессобытийная, доисторическая, ханжески-застойная. Я так не люблю ее.
Я сам желал встреч с Вами и легко назначал их Вам, когда мог сойтись с Вами хоть на клочке какой-то твердой почвы, и радость достигнутой определенности звала и побуждала делиться ею с самыми близкими. А теперь я снова плаваю, вязну, тону, погрязаю в начатом, неконченном, несделанном, несовершенном, безнадежном. И руки опускаются. И не вижу конца. Не сердитесь на меня, милый друг.
Я живу на даче, отделанной по-зимнему, со всеми удобствами, наподобие дворца, и живу непозволительно и незаслуженно, до бесстыдства роскошно. Я тут буду зимовать. Я Вас непременно вызову к себе. Вы, я знаю, думаете, что я Вас обманываю. Увидите.
Все-таки случай со «Знаменем» был коротким просветом. Можно было временно надеяться, обольщаться не на свой собственный счет, – на общий. А тогда я пренебрежительно отнесся к этой возможности. Не оценил.
Я никогда не верну Вам синей тетрадки. Это настоящие стихи сильного, самобытного поэта. Что Вам надо от этого документа? Пусть лежит у меня рядом со вторым томиком алконостовского Блока. Нет-нет и загляну в нее. Этих вещей на свете так мало. А что тут еще выдумать. Стихов новых не писал и не пробовал. Их по плану до окончания прозы и не полагалось.
Поклон Галине Игнатьевне. Еще раз: не сердитесь на меня.
Ваш Б. Л.
Пишите, если захотите и понадобится, на городской адрес. Оттуда почту доставляют раз в неделю.
В.Т. Шаламов – Б.Л. Пастернаку
Туркмен, 29 декабря 1954 г.
Дорогой Борис Леонидович.
Сердечно и горячо поздравляю Вас с Новым годом. Ведь будет же день, когда время вспомнит, чем являются Ваши стихи для него; поймет, что Ваши работы – это и есть то, чем может гордиться страна; поймет, что только выстраданное, искреннее, отметающее всю и всяческую фальшь, достойно называться искусством. Желаю Вам счастья, здоровья, творческих успехов, спокойствия – как знать, может быть, этот год, так мало обещающий поначалу, и откроет Вам свободную и широкую дорогу на страницы журналов, к читателю, стосковавшемуся по Вашим стихам, Вашим словам. Вся штука в том, что дело поэта, его жизненная дорога – это не профессия и не специальность. Это совсем совсем другое. Жизнь во имя настоящего, подлинного, так нужного людям – разве это не гордая судьба?
Примите же вместе с Зинаидой Николаевной наши сердечные новогодние поздравления и приветы – мои и Г. И.
Ваш В. Шаламов.
В.Т. Шаламов – Б.Л. Пастернаку
Туркмен, 19–11—55
Дорогой Борис Леонидович.
Кажется, вечность прошла с того времени, как получил последнее Ваше письмо. Некому сообщить хотя бы о Вашем здоровье – ни о чем больше.
Мне было легче жить, зная что-либо о Вас. Сейчас – труднее, когда столько месяцев не знаешь ничего.
Уважение и доверие к Вам, глубочайшее желание добра и счастья, беспокойство за Ваше здоровье – вот с этим и написано это маленькое письмо.
Ваш В. Шаламов.
В.Т. Шаламов – Б.Л. Пастернаку
Туркмен, 18апр. 1955
Дорогой Борис Леонидович.
Спасибо Вам за телефонный звонок, за Ваш сердечный разговор. Бесконечно рад, что Вы в бодром здравии и «форме». Меня так тревожило Ваше молчание.
Счастлив слышать о переиздании Ваших стихов и еще более– об окончании романа.
Горячий привет 3. Н.
Ваш В. Шаламов.
В.Т. Шаламов – Б.Л. Пастернаку
Туркмен, 22 мая 1955
Дорогой Борис Леонидович.
По многим причинам хотел бы Вас видеть. Главных три:
1) целых полтора года мы не встречались, и порой думается, видел ли я Вас вообще. Для меня слишком большое значение имели те немногие встречи с Вами, чтобы я мог к ним относиться равнодушно. Выполнение принятых серьезных решений откладывается и откладывается до встречи с Вами. Кроме того, мне хотелось бы все, написанное мной, отдать Вам.
2) Я по-прежнему твердо уверен, что русская литература, русская поэзия очнется от колдовского гипноза и новые вещи Ваши займут в сердцах всех грамотных людей то первое и огромное место, которое они занимают сейчас в сердцах немногих, имевших счастье прочесть их в рукописях. Я хотел бы видеть Ваши новые работы – и окончание романа и стихи.
3) Я хотел бы просить Вас почитать и то новое, что написано мной за это время. Из стихов, кажется, есть кое-что путное, что должно Вам понравиться. Прозы пока показывать Вам не буду.
Если у Вас есть и желание и возможность повидаться со мной хотя бы в июне и если здоровье Ваше позволяет, то прошу назначить любой день и час и я приеду. Лучше, конечно, в субботу или воскресенье, но и в другие дни я смогу выбраться. Меня отпустят на сутки – только мне надо за неделю знать от этом.
Если почему-либо нельзя, то прошу тоже известить, не удерживаясь соображениями вежливости и деликатности.
Ваш В. Шаламов.
Б.Л. Пастернак – В.Т. Шаламову
Дорогой Варлам Тихонович!
Дайте мне еще месяц отсрочки, родной мой. Когда я летом говорил Вашей жене или Вам писал, что роман окончен, речь шла о необработанном, но сюжетно завершенном пересказе содержания. Какая работа еще предстояла потом. А тут еще МХАТ затесался с просьбой перевести Шиллерову «Марию Стюарт», на что ушло полтора месяца.
В январе, если я, бог даст, доживу и если вторая книга в окончательной редакции будет к тому времени перепечатана на машинке, я сам навяжу Вам ее, мне надо, чтобы Вы прочли ее. Вот Вы меня разругаете!!!
В промежутке я еще раз напишу Вам, я это ясно предвижу и знаю, а Вы не пишете мне, чтобы не конфузить меня.
Ничего не изменилось. То есть изменилось колоссально много: я окончил роман, исполнил долг, завещанный от бога, но кругом ничего не изменилось. Я здоров и счастлив в своем замкнутом кругу, когда же делаются учащающиеся попытки вытащить меня из этого одиночества, это всякий раз разочаровывающий удар для меня, настолько я в своей тиши забываю, до какой степени люди могут быть чужими и ненужными, всего лишившись, выродившись и обо всем позабыв.
От души желаю всего лучшего Вам и Вашей жене.
Забудьте обо мне до нового напоминания.
Если до нового года не напишу, то с наступающим Новым годом.
Преданный Вам Б. Пастернак
10 дек. 1955 г.
Переделкино.
В.Т. Шаламов – Б.Л. Пастернаку
Туркмен, 19-XII-55
Дорогой Борис Леонидович.
Благодарю за письмо Ваше.
Поздравляю Вас и 3. Н. с Новым годом и от всего сердца желаю счастья и здоровья.
Поздравляю с окончанием романа, верю в Ваш интерес к моему скромному мнению о нем и радуюсь этой вере.
Как я завидую Вашей творческой силе, душе, умеющей не уступить своих внутренних побед и более того – вновь и вновь
утверждать себя с возрастающей силой, двигаясь дальше и выше.
Мое восхищение, мое уважение – бесконечны.
Жена моя присоединяет свои поздравления, пожелания, приветы.
Ваш В. Шаламов.
Б.Л. Пастернак – В. Т. Шаламову
22. дек. 1955
Дорогой друг мой!
Спасибо за скорый ответ. Страшно второпях: мне пришла безумная мысль послать Вам конец романа на спешное прочтение, до отдачи в дальнейшую переписку, недели на полторы, на два, до первых чисел января. Как только у Вас освободятся обе тетради, доставьте их для передачи мне на городскую квартиру. Если никого там не будет, в 5-м подъезде Лаврушинского дома дежурит лифтером Мария Эдуардовна Киреева, отдайте пакет ей, для передачи мне в собственные руки, когда я приеду в город. Киреева проживает у нас.
Не утруждайте себя подробным обстоятельным отзывом. Не тратьте на это времени и души. Я по двум трем словам все угадаю.
Но вот условие. Если Вам будет до неприемлемости чуждо общее восприятие вещей в романе, и Вас от меня отшатнет, простите мне мое ошибочное отношение к ним ради тех отдельных страниц, которые останутся Вам родными в нем и понравятся.
Я совершенно был согласен с Вашим замечанием о разговорах людей из простого народа, что они представляют лубок и неестественны. Вы обнаружите, как я упорствую в своих пороках и продолжаю им предаваться.
Дорогой, дорогой мой! То что Вы усмотрите в этих тетрадях, не следствие тупоумия или черствости души, наоборот у меня почти на границе слез печаль по поводу того, что я не могу как все, что мне нельзя, что я не вправе.
Сейчас большой поворот в сторону «левого искусства», «опальных имен» и пр. Конечно, я не составляю исключения. Часто куда-то зовут, что-то предлагают. За всеми этими движениями твердая уверенность, что у всех в головах одна и та же каша, и ничего другого быть не может, и только в том различие, в каком виде ее подают, горячею или холодною, с молоком или маслом. Того, что можно думать совсем о другом и совсем по-другому, нет и в допущении. Конечно, я от всего отказываюсь и еще более одинок чем прежде. Пожалейте меня. Прочтите, прочтите роман. Неважно, что Вы забыли предшествующее. Это несущественно.
Привет Галине Игнатьевне.
Любящий Вас Б. П.
В.Т. Шаламов – Б.Л. Пастернаку
Туркмен, 8 января 1956 г.
Дорогой Борис Леонидович.
Благодарю за чудесный Новогодний подарок. Ничто на свете не могло быть для меня приятней, трогательней, нужней. Я чувствую, что я еще могу жить, пока живете Вы, пока Вы есть, – простите уж мне эту сентиментальность.
Теперь – к делу. Лучшее во второй книге «Д. Ж.» это, бесспорно – суждения, оценки, высказывания – ясные, записанные с какой-то чертежной четкостью – это то, что хочется переписывать, учить, запоминать. Прежде всего это – суждения самого Юрия Живаго. Но не только доктор говорит голосом автора. Это в плохих романах бывает такой «избранный» рупор. Голосом автора говорят все герои – ягоды, и лес, и камень, и небо. И слушать надо всех: и Симу, и Ларису, и Тягунову, и бельевщицу Таню, и других. В этом – в новых, в таких непривычно-верных суждениях – главная сила романа. В суждениях о времени, которое ждет – не дождется честного слова о себе. Целые главы: «Вары-кино», «Против дома с фигурами», «Рябина в сахаре», у Ларисы у гроба – очень, очень хороши. Суждения об искусстве, о вдохновении, о догмате зачатия, о марксизме, оценки времени – все это верно – т. е. понятно и близко мне. Да и всех, кто читал роман, сколько я мог заметить, эта сторона сильно волнует. – Каждого на свой лад. Все оценки времени верны, хотя они и даны оглядываясь – из будущего, ставшего настоящим. Но они тем самым становятся еще более убедительными.
Все, что Живаго успел сказать – все действительно, значительно и живо, все это очень много, но мало, по сравнению с тем, что он мог бы сказать.
В романе в огромном количестве – ценнейшие наблюдения, неожиданно вспыхивающие огни, вроде столба, которого не заметил Живаго, уезжая, вроде соловья, незримой несвободы, вроде книжек доктора, которые читает хозяин квартиры на глазах дроворуба, вроде ладанки с одинаковой молитвой у партизана и у белогвардейца и многое, многое другое. Удачно по роману ввязаны в ткань романа стихи, данные в приложении. Меня занимал способ их «подключения» в роман.
Второе бесспорное достоинство – те необычайные акварели пейзажа, которые, как и в первой части – на великой высоте.
Вообще, не только в пейзажном плане, вторая книга не уступает первой, а даже превосходит ее. Рябина превосходна, снег, закаты, лес, да все, все. Дождливый день в два цвета, рукопись березок, листы в солнечных лучах, скрывающих человека – все, все.
Пейзаж Толстого – безразличен к герою, описание его самодовлеюще; репейник в «Хаджи Мурате» и трава в тюремном дворе «Воскресения» это – символы или своеобразные эпиграфы, а не ткань вещи.
У Достоевского нет никакого пейзажа (что, конечно, косвенным образом свидетельствует о Вашей правоте в определении искусства, как некого самостоятельного начала, сходящего в любую обстановку и заставляющего все окружающее служить ему. Помните Цветаевскую статью о поэзии, как едином Поэте. Эта формула тоже каким-то краем касается этого дела).
Пейзаж Чехова – противопоставление внешнего и внутреннего мира («Припадок», «Степь»). Ваш пейзаж – высшая, подчеркивающая внутренний мир героя – эмоциональное постижение этого внутреннего мира.
О героях. Доктор Живаго, по-настоящему вышел в главные герои. Умный и хороший человек, привлекающий к себе всех; все его любят, ибо каждый ищет в нем свое, подлинно человеческое, утерянное в житейской суете, в жизненных битвах. Помогая ему, облегчая его быт; его житейское. Каждый платит как бы свой долг, род штрафа, за то, что человек не удержал в себе того, что давалось ему с детства, жизнь не дала удержать. Так делает и Самдевятов, и Стрельников и Ливерий и конечно и в первую очередь и это совершенно естественно – женщины с их конкретным мышлением, с их жертвенностью. Поэтому то и третья жена – Марина, по-настоящему любящая, не снижает образа Живаго и – нужна. Вся эта разная и все-таки единая любовь Тони, Ларисы, Марины – показана очень хорошо. О Ларисе – обреченность на несчастье, на житейские неудачи. Освещающая все лучшее в романе – под колеса, раздавить, растоптать. Все, что я писал о ней Вам раньше, – не сбавлено во второй части ни на йоту, и просто – горька судьба. Но, верно, так и надо.
Ничего не нашел я фальшивого в судьбах главных героев. Мне, правда, по первой части иначе рисовалось развитие романа, но и так хорошо. Мне думалось, что вот интеллигент, брошенный в водоворот жизни революционной России с ее азиатскими акцентами, водоворот, который, как показывает время,
страшен не тем, что это – затопляющее половодье, а тем растлевающим злом, который он оставляет за собой на десятилетия. Доктор Живаго будет медленно и естественно раздавлен, умерщвлен где-то на каторге. Как добивается, убивается XIX век в лагерях XX века. Похороны где-нибудь в каменной яме – нагой и костлявый мертвец с фанерной биркой (все ящики от посылок шли на эти бирки), привязанной к левой щиколотке на случай эксгумации.
Что Лариса не уйдет от его судьбы. Что «пустое счастье ста»– это и есть залог счастья общественного. Как где-то рождается мальчик, девочка, для которых все, скопленное Ларисой и Юрием, – не пустые слова, что это то, с чем он не боится идти по своей трудной дороге, может быть, сизифовой дороге, ползти шаг за шагом, отвоевывая самое важное, что было добыто его дедами и утеряно его отцами. Как умирает Живаго, теряет силы, сберегая на самом донышке сердца самое последнее, самое дорогое и как это кое-что сохранено, как он поправляется, как к нему возвращаются слова, понятия, жизнь – и как он обманывается снова и снова умирает.
Бледен Стрельников, хотя его трагическая судьба (я говорю не о самоубийстве) намечена верно – так оно и есть и было. Евграф объяснен частично, да, кажется, я уже понял, зачем живет в романе этот Евграф. Брат, который найдет, подберет, утвердит лучшее, что было у Юрия Живаго, воспитает его дочь, издаст его книги, не даст исчезнуть тому, что хочет растоптать жизнь.
Прекрасно о человеке, который рождается жить, а не готовиться к жизни, прекрасно о причинах инфарктов, да наверно, так это и есть.
«Лубок» ощутим почему-то меньше во 2-й книге, хотя Вы и предупреждали о его упрямом существовании. Даже Вакх не портит дела.
Кое о чем хочется и поспорить. О «нравственном цвете поколения». Например, о подготовке героизма, проявляемого в этой войне. Бесспорно, что на войне умирала молодежь легко. Но на какой войне не умирает молодежь легко? Она ведь на знает, не ощущает, что такое смерть, не понимает, не чувствует внутренне, что жизнь – одна. Оттого и самоубийц в молодом возрасте – больше, чем в другом. Нашу молодежь убеждали еще со школы, с детского сада, что мир, в котором она живет – это и есть лучшее завоевание человечества, а все сомнения по этому поводу – вредная ложь и бред стариков. Есть, стало быть, что защищать. Не последнюю роль играла знаменитая «вторая линия» с пулеметами в спину первой и смертная казнь на месте, вошедшая в юрисдикцию командира взвода – аргументы весьма веские. Вы, конечно, помните у Некрасова (Виктора) в книжке «В окопах Сталинграда» (кстати, это чуть не единственная книжка о войне, где сделана робчайшая попытка показать кое-что, как это есть) рассказывается, как на проведение атаки 11 солдатами (которых «поднимают» (термин!) 2 командира с вынутыми револьверами) приезжают представители политотдела, Смерш, полка, роты – человек 8 в общей сложности. (Космодемьянская и Матросов – это истерия, аффект. Психологический мотив Орлецовой желание утвердить себя, «доказать» свой разрыв с прошлым – возможно, так это трагичней и грустней.)
О физическом труде. Я «в полном согласии с классиком марксизма» утверждаю, что физический труд – проклятие человечества и ничего не вижу привлекательного в усталости от физической работы. Эта усталость мешает думать, мешает жить, отбрасывает в ненужное прожитый день. Поэтизация физического труда – это, кстати, конечно, другое и рассчитана она не на людей, которые обречены им заниматься.
О детдомовцах. Это, вероятно, благородное дело – красиво о них говорить. Но это все фальшь и ложь. Это – будущие кадры уголовщины, с которой десятилетиями заигрывало государство, начиная с пресловутой беломорской «перековки» и кончая «друзьями народа» на Колыме, которых представители государства призывали помочь уничтожить «врагов народа». И их кровавый отклик на этот провокационный призыв никогда не изгладится из моей памяти. Это – люди, недостойные имени человека, и им нет места на земле.
Ужасна и верна история Тани-бельевщицы. Увы, ничего наследственность в таком деле не дает (т. е. никогда ни скажется, если не будет благоприятных условий). Таких детей я знаю много – напр. лагерные дети, родившиеся от арестантов, – это большая и грустная тема.
Лагерь (он давно – с 1929 г. называется не концлагерем, а исправительно-трудовым лагерем (ИТЛ), что, конечно, ничего не меняет – это лишнее звено цепи лжи) описан неверно. Никаких столбов там не бывает – ГУЛАГ – это название Гл. управления. Прямоугольник арестантов с лицами наружу – не бывает так. Это незачем – ведь они неизбежно будут работать вместе. Перекличек там действительно много – раз 20 в день. Фамилия, имя, отчество, статья, срок – по такой вот краткой схеме. Первый лагерь был открыт в 1924 г. в Холмогорах, на родине Ломоносова. Там содержались главным образом участники Кронштадского мятежа (четные №, ибо нечетные были расстреляны на месте, после подавления бунта).
В период 1924–1929 г. был 1 лагерь Соловецкий, т. н. Услон с отделениями на островах, в Кеми, на Ухта-Печоре г. на Урале (Вишера, где теперь г. Красновишерск). Затем вошли во вкус и с 1929 г. (после известной расстрельной комиссии из Москвы) передали исправдома и домзаки ОГПУ. Дело стало быстро расти, началась «перековка», Беломорканал, Потьма, затем Дмитлаг (Москва—Волга), где в одном только лагере (в Дмитлаге) было свыше 800.00 чел. Потом лагерям не стало счета: Севлаг, Севвостлаг, Сиблаг, Бамлаг, Тайшетлаг, Иркутлаг и т. д. и т. п. Засеяно было густо.
Белая, чуть синеватая мгла зимней 60°-й ночи, оркестр серебряных труб, играющий туши перед мертвым строем арестантов. Желтый свет огромных, тонущих в белой мгле, бензиновых факелов. Читают списки расстрелянных за невыполнение норм.
Беглец, которого поймали в тайге и застрелили, «оперативники» отрубили ему обе кисти, чтобы не возить труп за несколько верст, а пальцы ведь надо печатать. А беглец поднялся и доплелся к утру к нашей избушке. Потом его застрелили окончательно. Рассказывает плотник, работавший в женском лагере: «За хлеб, конечно. Там, В.Т., было правило – пока я имею удовольствие – она должна «пайку» проглотить, съесть. Чего не доест – отбираю обратно. Я, В.Т. с утра пайку кину в снег, заморожу, суну в пазуху и иду. Не может угрызть – так на трех хватает одной «пайки».
Свитер шерстяной, домашний чей-то лежит на лавке и шевелится – так много в нем вшей.
Идет шеренга, в ряду люди сцеплены локтями, на спинах жестяные №№ (в масть бубнового туза). Конвой, собаки во множестве, через каждые 10 минут – Ло-о-жись! Лежали подолгу, в снегу, не подымая голов, ожидая команды.
Кто поднимет 10 пудов – тот морально, именно морально, нравственней, ценней, выше других – он достоин уважения начальства и общества. Кто не может поднять – недостоин, обречен. И побои, побои – конвоя, старост, поваров, парикмахеров, воров.
Пьяный начальник на именинах хвалится силой – отрывает голову у живого петуха. (Там все начальство держит по 50—100 кур, яйцо 120 руб. десяток – подспорье солидное.)
Состояние истощения, когда несколько раз задень человек возвращается в жизнь и уходит в смерть.
Умирающему в больнице говорит сердобольный врач: – «Закажи, что ты хочешь». – «Галушки», – плача говорит больной.
У кого-то видели листок бумаги в руках – наверное, следователь выдал для доносов.
Шестнадцатичасовой рабочий день. Спят, опираясь на лопату, – сесть и лечь нельзя. Тебя застрелят сразу.
Лошади ржут, они раньше и точнее людей чувствуют приближение гудочного времени.
И возращение в лагерь, в т. н. «зону», где на обязательной арке над воротами по фронтону выведена предписанная из приказа надпись: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства».
Тех, кто не может идти на работу, привязывают к волокушам и лошадь тащит их по дороге за 2–3 километра.
Ворот у отверстия штольни. Бревно, которым ворот вращают и семь измученных оборванцев ходят по кругу вместо лошади. И у костра – конвоир. Чем не Египет?
Все это – случайные картинки. Главное не в них, а в растлении ума и сердца, когда огромному большинству выясняется день ото дня все четче, что можно, оказывается жить без мяса, без сахару, без одежды, без обуви, а также без чести, без совести, без любви, без долга. Все обнажается, и это последнее обнажение страшно. Расшатанный, уже дементивный ум хватается за то, чтобы «спасать жизнь» за предложенную ему гениальную систему поощрений и взысканий. Она создана эмпирически, эта система, ибо нельзя думать, чтобы мог быть гений, создавший ее в одиночку и сразу. Паек 7 «категорий» (так и напечатано на карточке «категория» такая-то) в зависимости от процента выработки. Поощрения – разрешение ходить за проволоку на работу без конвоя, написать письмо, получить лучшую работу, перевестись в другой лагерь, выписать пачку махорки и килограмм хлеба – и обратная система штрафов, начиная, от голодного питания и кончая дополнительным сроком наказания в подземных тюрьмах. Пугающие штрафы и манящие поощрения – зачеты рабочих дней. На свете нет ничего более низкого, чем намерение «забыть» эти преступления. Простите меня, что я пишу Вам все эти грустные вещи, мне хотелось бы, чтоб Вы получили сколько-нибудь правильное представление о том значительном и отметном, чем окрашен почти 20-летний период – пятилеток больших строек «дерзаний и достижений». Ведь ни одной сколько-нибудь крупной стройки не было без арестантов – людей, жизнь которых беспрерывная цепь унижений. Время успешно заставило человека забыть о том, что он – человек.
Вот и письмо мое неизбежно большое, подходит к концу. Вы должны простить мне это многословие.
И еще в двух поступках я должен покаяться перед Вами. Я получил роман 1 января. Хотелось прочесть его не за чайным столом, а как следует. Я задержал его на 2 недели. Второй – не удержался и послал Вам стихи последних лет. Мне так хотелось, чтоб они были в Вас. Просто, чтоб были у Вас. Не затрудняйте себя откликами, ответами обязательными. Кое-что путное там есть. Названия приблизительные, это сборнички, а не книги. Тематически стихи могут быть передвинуты из тетрадки в тетрадку – налаживать сейчас нет возможности. Переписку от руки тоже прошу простить.
Еще раз – искренне благодарю Вас за роман, которому нет цены, за все, что Вы в нем сказали.
Сердечный привет Зинаиде Николаевне.
В. Шаламов.
Когда-то давно Вы получили мои письма с заклеенными клеем конвертами. Это я заклеивал сам для крепости.
В.
