Текст книги "Переписка"
Автор книги: Варлам Шаламов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 40 страниц)
Переписка с Гусевым Н.Н
В.Т. Шаламов – Н.Н. Гусеву[354]354
Гусев Николай Николаевич (1882–1967) – историк литературы, секретарь Л.Н. Толстого (1907–1909).
[Закрыть]
Москва, 27 марта 1966 г.
Глубокоуважаемый Николай Николаевич.
Я обращаюсь к Вам по указанию Натальи Ивановны Столяровой, дочери известной русской революционерки Натальи Сергеевны Климовой, чья судьба, чье «Письмо перед казнью» было толчком и ближайшим поводом для написания Львом Николаевичем «Не могу молчать». Обстоятельства, при которых Лев Николаевич ознакомился с «Письмом перед казнью» (как Вы лично рассказывали Н.И. Столяровой при встрече с ней), много отличаются от фактического «фона», изображенного в книге М. Осоргина о Н.С. Климовой. Дело, по Вашему слову, происходило гораздо суше, строже, сильнее, чем в романе Осоргина.
У меня просьба к Вам: не сочли бы Вы возможным повидаться с Н.И. Столяровой и со мной для того, чтобы освежить в памяти рассказанное когда-то Вами. Вы можете назначить свидание в любое удобное для Вас время.
Я пишу кое-что о Климовой и сведения Ваши были бы неоценимы.
Я знаком с Вами и лично, Николай Николаевич. Мы встречались раза два лет тридцать назад в квартире Н.И. Гудзя в Чистом переулке.
С сердечным уважением.
В. Шаламов.
Мой адрес: Москва, А-284, Хорошевское ш., 10, кв. 2.
1966[355]355
Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. – М.: Изд-во Эксмо, 2004 с. 795
[Закрыть]
Переписка с Сиротинской И.П
К сожалению не все письма В.Т. я сохранила. Когда я уезжала, он писал мне каждый день, считал, что только так и можно переписываться, чтобы тонкие сердечные, душевные связи не рвались и не охладевали за месяц-полтора разлуки.
Встречаясь со мной после такой разлуки, он тревожно вглядывался в мое лицо и потом облегченно говорил: «Ну, слава богу, все, как прежде».
Увы, я всех писем не могла сохранить – негде было. В доме – ни одного ящика, шкафа, куда шаловливые ручонки детишек не влезали бы, а еще – хомячки, морские свинки, птицы, кошки… Дети несли в дом больных кошек, голубей, как-то принесли ястреба, которого били вороны… Негде мне было хранить заветные письма. Я твердой рукой архивиста оставила интересные литературные и истребила более личные, сохранив все-таки два-три (его и свои), которые было очень жаль уничтожать. Писал он хорошо, и мне сообщал, что мои письма «на пять», и это мне не понравилось. Мои письма были непосредственны, и никаких литературных целей не преследовали. Они тоже не сохранились.
Только очень дорогие мне – по живой моей любви к Крыму, – я оставила себе.
В 1976 году, уходя от него, я попросила отдать мне наши письма – как-то больно было, что они могут попасть в чужие руки. Оказалась я предусмотрительной: действительно поздние письма мои попали в руки Л.В. Зайвой,[356]356
Л.В. Зайвая – женщина, убиравшая у В.Т. после моего ухода в 1977–1979 гг
[Закрыть] о чем она мне и сказала, но я не стала вступать в переговоры, уж очень мне казалось недостойным всякое общение с ней.
Наша переписка с В.Т. велась в основном в летнее время, когда я уезжала с семьей в отпуск, да еще когда у меня была возможность получать письма, т. е. мы были в «недиком месте» и пасли детей по очереди с мужем – чтобы они провели у моря два месяца.
Потом мы переключились на байдарочные походы – Валдай, Волга, и уже никаких писем я получить не могла, иногда лишь бросала открыточку, когда мы проплывали село.
Мы познакомились 2 марта 1966 года, а летом я уехала, написала ему три письма о Крыме, а когда вернулась и пришла к нему, он распахнул дверь рывком, и я очутилась неожиданно в его страстных объятиях, даже растерялась несколько.
Так началась наша любовь. Уже в Доме инвалидов он продиктовал мне стихи:
Пусть она не забудет меня,
Пусть хранит нашу общую тайну,
В наших днях, словно в срезе пня,
Закодирована не случайно.
Я долго колебалась – публиковать ли эти письма, а потом решилась. С одной стороны, слишком интимные письма («тайна») уничтожены, а то, что осталось, это такая существенная сторона и его, и моей жизни.
Я любила В.Т. – он додавал мне то духовное, высокое, чего не было в родственной, нежной любви мужа. Вспоминаю, как муж за несколько дней до смерти (26 октября 1995 г.) сказал мне, обнимая меня у плиты на кухне: «А знаешь, я теперь люблю тебя еще больше, чем в молодости». Так и было. Но ценила я эту преданную любовь недостаточно, слишком привыкнув к семейному амплуа «обожаемой жены и матери». Только лишившись этой ежедневной заботливой, родной, ежедневно обожающей любви, я поняла, как много она для меня значила.
А В.Т. напоминал мне пастернаковское – «Любимая, жуть, когда любит поэт…» Любовь В.Т. была как гроза, как землетрясение, его страсть, его мысль возносили меня на такую высоту!
И все равно – муж, дети, семья – это был родной и привычный мир. А В.Т. – как метеорит пролетел в моей жизни, изменив и осветив ее своим космическим светом.
В.Т. настаивал, чтобы встречались мы еженедельно, но вскоре сказал, что не может видеть меня так редко, а я не могла приезжать чаще. И тогда он раз в неделю стал приезжать к аптеке на ул. Куусинена, в двух остановках от моего дома. И минут 15–30 мы прогуливались по Всехсвятской, ныне Березовой роще.
Там он сказал мне: «Я люблю тебя» – с такой эмоциональной напряженностью, которую я и сейчас ощущаю, как электрический разряд.
Вскоре он меня вознес на пьедестал непомерный – и красавица, и разумница, и вообще лучше и нужнее всех на свете. Ко всему привыкаешь, и я на пьедестале стала чувствовать себя вполне комфортно.
Любовь не ищет равенства, но устанавливает его. И скоро я, смотревшая на него снизу вверх, освоилась с глубиной его личности, напряженной страстностью суждений. А он обсуждал со мной все – читал новые стихи и рассказы, письма, рассказывал о планах на будущее, прочитанных им книгах. Мы и читали по очереди все книжки.
«Ты – к счастью», – он был суеверен. Наше разногласие единственное – его письмо в «ЛГ» 15 февраля 1972 г. Я советовала не писать его, но он сказал, что должен спасти свою книжку «Московские облака». Правда, это разногласие, единственное и последнее, было началом спада наших отношений. Но это было после.
В.Т. жалел, что мы встретились поздно, что я крепко, нерушимо завязана в плотную жизнь большой своей семьи. Он хотел, чтобы я ее оставила, считал, что я растрачиваю на семью свою собственную одаренную натуру, а жертвовать своей судьбой, собой – грех.
Я же считала это обычной судьбой женщины и матери и не могла уйти к нему, оставив мужа, сыновей, родителей. Это ведь тоже была бы жертва своей жизнью.
Вот и сейчас, оглядываясь в прошлое всеми чувствами и мыслями, я понимаю все то же – я не могла пожертвовать своей семьей, избавить В.Т. от страшной, беззащитной старости.
А он говорил: «Ты приносишь мне саму жизнь, пока ты со мной, со мной ничего не случится. Когда мы будем вместе?»
Мы говорили часами и не могли наговориться – то спорили об искусстве и наших предпочтениях: я любила Гумилева, он считал, что его испортило влияние Брюсова и т. п. Он отрицал сюжет в живописи, я говорила, что он есть и в его любимой «Прогулке заключенных» Ван Гога. Говорила, как его «первочитатель», что его рассказы кое-где надо бы почистить – грамматически отточить. Как я теперь понимаю, что шероховатости были нужны для подлинности, первозданности вещи… А тогда он написал мне большое письмо (1971), которое я публиковала под условным названием <«О моей прозе»>.
Это и было эссе, где он втолковывал мне разницу между прозой XIX века и XX. Мне казалось, что надо бы после того, как рассказ вырвался из души, мозга, стал объективным фактом литературы, надо бы его кое-где поправить, отшлифовать. Я была не права. Эти шероховатости прозы придают ей ту достоверность, эмоциональность, которую всякая шлифовка уничтожила бы. Вот он и написал мне большое письмо о своей прозе.
Письмо твое к ногам упало,
И вырвано у смерти жало…
А на фотографии своей написал: «Ире, хозяйке моей судьбы». Нет, этот высокий сан принять я не могла.
Сначала он говорил: «Я не хочу быть тяжестью для тебя». А потом зависимость от меня возрастала и душевная, и физическая. Помощь была нужна не еженедельная, а ежедневная.
Мне снились сны, что он меня ищет, идет за мной какими-то темными переулками, а я убегаю. Ему тоже снился сон, что его сбила машина, а я отскочила. Но и во сне не усомнился он во мне.
Тяжело было его оставить и немыслимо тяжело взять на себя его житейские проблемы, непосильно. Читаю письма конца 70-х, его попытки вернуть меня, в тетрадках его читаю стихи, мне посвященные и нашим свиданиям у аптеки. И слова: «хранил след твоей руки…» Да, даже в интернат он захватил «медведиков» – мной подаренных, забавное семейство из керамики, но, кажется, это были белки.
Действительно, он хранил лепестки пионов, которые я ему дарила, мои тапочки, волосы, оставшиеся на расческе. «Я все, все помню…»
Я не думала, что он любил меня так глубоко, я думала – поэзия заменит утрату, да еще если будет домработница – все будет хорошо.
Я-то была всем – и Беатриче, и поломойкой, и душевным другом, и целительницей… В Италии встречали меня поклонники В.Т. – «О Беатриче, Беатриче!..» В.Т. там называют Данте XX века.
Русская женщина, увы, не то что неземной образ, она все – сумки, уборки, душевное понимание, разговоры, дети, любовь, лечение и т. п. и т. п.
Начиная с 1968 года он заводит речь о замужестве. Сначала хотел, чтоб я просто ушла к нему, но я решительно не хотела оставить детей, а он говорил, что «трое – это ад». А уж пятеро!.. Потом был согласен и на троих детей, но это было невозможно – трое шумных ребятишек в комнате поэта. К тому же они любили своего отца, а он их без меры.
И вот передо мной уцелевшие от аутодафе его и мои письма.
Первыми записками, сохранившимися у меня, были посвящение мне «Левого берега» и дарственная на тетради «Колымских рассказов». Я высоко оценивала его прозу, ее именно художественные достоинства, и В.Т. сказал, что хочет, чтобы лично я, а не ЦГАЛИ, была хранительницей его архива. Я сказала, что это невозможно; в моем доме совсем нет условий для хранения рукописей. Рукописи просто негде разместить, к тому же их могут сгрызть хомяки, морские свинки, и я решительно настояла, чтобы он согласился передать их в ЦГАЛИ – температурно-влажностный режим, недоступность для пыли и т. д.
Он спросил, какой сборник мне больше нравится, и я ответила – «Левый берег». Он и написал посвящение, которое публикуется теперь при изданиях его рассказов: «Ире – мое бесконечное воспоминание, заторможенное в книжке «Левый берег».
Это все – начало 1966 г., весна, лето. В июне я уехала в Крым, под Алушту, с детьми и мужем, В.Т. не мог писать мне, но я ему написала три письма, за которые и получила «высший балл».
И.П. Сиротинская – В. Т. Шаламову
Алушта, 31.05.66
Дорогой Варлам Тихонович!
Как Ваше здоровье? Навестила ли Вас Туся?[357]357
Зеленина Наталья Юрьевна (1929–2002) – подруга И.П. Сиротинской.
[Закрыть]
Впрочем, все равно Вы не сможете мне ответить: завтра мы откочевываем на новое место.
Сейчас мы находимся недалеко от Алушты, а двинемся по направлению к Ялте. Господи, какая скука на курортах! Я не дождусь, когда мы доберемся до необитаемых мест.
Только раз, когда запрыгали у горизонта дельфины, я обрадовалась, словно увидела милых и знакомых существ. Вообще у меня такое чувство, что я когда-то была дельфином, и мне только надо выбрать скалу повыше и нырнуть поглубже, и я выплыву чудесным дельфином.
Я даже сочинила песню. Я всегда сочиняю для себя песни. Просто, когда одна, я становлюсь на камень и начинаю тихонько петь – сама приходит мелодия и слова. Конечно, для других, вероятно, мои песни не годятся, но мне они нравятся, вернее не они, а то, что стоит мне припомнить какую-нибудь песню, как ко мне возвращается тоже настроение или чувство, которое было когда-то. Впрочем, обычно я помню одну-две последних песни, а остальные забываю.
А сейчас стоит мне повернуться лицом к морю, как я слышу….. свою песню о том, что я – дельфин. И хорошо быть дельфином. И хорошо плавать в море. А когда-то давно я была человеком и ходила среди людей. Были у меня добрые и верные друзья. Но ведь они не были раньше дельфинами и не понимали дельфиньего языка, в котором нет слов, а только звуки. Хорошо, что я опять вернулась в море. И рядом со мною плывут дельфины, которые понимают мои неуловимые мысли, хотя я не говорю слов.
Ой, мне даже стыдно, что я это написала. Но Вы ведь понимаете язык дельфинов? Должно быть, все это нелепо, ну и пусть.
Эти мои нелепые «песни», должно быть, виноваты в том, что я не очень люблю поэзию. Мои чувства выражаются, как у дикаря, импровизацией, а не как следует цивилизованному человеку, – чужими прекрасными стихами.
И вообще немного книг, которые стали внутри меня, многие прошли только снаружи. И внутри – только «Пармская обитель», несколько стихов Гейне и Блока и еще кое-что, что стало моей биографией, моей собственной жизнью.
И еще – всегда-всегда, я помню моего викинга. Всегда-всегда. Всего доброго! Не болейте, пусть Вам хорошо работается.
Ирина.
И.П. Сиротинская – В. Т. Шаламову
Алушта, 07.06.66
Дорогой Варлам Тихонович!
Как Вам живется и работается? Надеюсь, что все хорошо.
Я совсем одичала и счастлива. В сущности, совсем немного надо для счастья: чтобы было тепло, чтобы была вкусная еда и чтобы было еще что-нибудь большое, что любишь – человек, лес или море, или работа, как у Вас. А все остальное – от платьев до эстетики – это выдумки цивилизации.
Посмотрели бы Вы, как я выгляжу теперь! Мой «выходной» наряд состоит из шортов и кофты, не обнаруживающих даже отдаленного знакомства с утюгом. К нему очень идут мои полукеды, которые выглядят так, словно в них совершили кругосветное путешествие.
О будничном наряде и говорить нечего.
Живем мы в лесу на берегу моря. Очень много здесь всяких тварей: птиц – соловьев, щеглов, синиц; ежей, ящериц. Только желтопузики своим сходством со змеями меня немножко пугают. А они, противные, еще отличаются общительным характером.
Ничего не читаю – ни газет, ни книг, не веду никаких бесед– ни умных, ни заумных, но мне не скучно.
Все время смотрю, слушаю, дышу, трогаю море.
Я хотела бы всегда жить у моря.
Странно? У меня всегда было словно два слоя жизни – первый видимый, состоящий из реальных событий, людей, отношений, а второй – выдуманный, который всегда был, но иногда мне казалось, что он не нужен, что это даже некоторое предательство по отношению к первому.
Но сейчас первый совсем пропал, провалился, исчез, я совсем не чувствую себя человеком этого первого мира реальных вещей. А второй стал единственным. Должно быть, благодаря этому второму я и осталась в сущности такой же, какой была в 16 лет. Конечно, это нелепо, я очень долго старалась придушить в себе весь этот фантастический мир, но он жил, хотя я этого не хотела.
Но теперь я рада, что не смогла уничтожить его. Он принес мне большее счастье, чем все реальные, хорошие события.
Прошло всего несколько дней, а мне кажется целая вечность прошла с тех пор, как я уехала из Москвы. Даже невероятно, что когда-нибудь я вернусь. Настолько сейчас я живу естественно, так, как мне нужно жить, что кажется глупейшей выдумкой возвращение к большим домам, платьям, архиву, скучным людям. Конечно, к Вам это не относится. Вы похожи на море.
До свидания!
Ира.
P.S. Все это пустяки, что я написала прежде, а главное вот что: здесь неподалеку есть каменная осыпь. И между огромных серых глыб там живут красные маки. И если смотреть сверху, то море у берега прозрачное-прозрачное-прозрачное, а вдали голубое. Я люблю приходить на это место. Там никого нет, и я думаю, что здесь хорошо жить, что здесь естественно утром ходить за холодной водой и неестественно читать «Литературку» (принес внимательный супруг), где какой-то недомыслящий учит, как писать рецензии на стихи. Как будто они вообще нужны – рецензии! Каждый большой поэт – это целый особый мир, и то, что вы любите говорить о Пушкине, применимо к любому. Если тебе этот мир хоть немного близок – ты полюбишь эти стихи и поймешь, а если нет, то этому горю не помогут рецензии.
Вы говорили как-то о взаимной нетерпимости талантов. Это верно, как мне кажется, в том случае, если таланта больше в человеке, чем ума, как у гения. А ведь бывает и наоборот? И тогда вероятно, можно понять, что другой поэт видит мир иначе, и простить это.
Я говорю, конечно, о талантах, а не о литературной публике. Не люблю я эту комариную толчею. И рада, что Вы не имеете к ней никакого отношения.
Союз – не Союз, карьера – все это такие пустяки для настоящего писателя. Все это смешно! Как звучало бы – Союз пророков. Каждый творит в одиночку, и один отвечает за все, что написал.
Ну вот, я увлеклась, письмо кажется бесконечным, но я надеюсь, что Вы дочитаете его.
А вообще нетерпимость нужна только к себе самому – нужно твердо знать, что тебе нужно и чего не надо, и не быть всеядным. А другие – ведь они другие. Каждый живет в меру своих сил и масштаба. Ведь есть же люди-орлы и люди-мыши. Нельзя, чтоб все были орлами.
Мне кажется, что Вы нетерпимы к людям. Или не так? Но Вам лучше знать, каким Вам быть. Я терпима к людям, отчасти просто из-за равнодушия, но доброжелательного равнодушия. Очень к немногим я отношусь как-то ярко – люблю или не люблю.
Ну, я совсем зафилософствовалась.
Сегодня мы опять уходим. Мне жаль камни и маки. Когда я с ними, мне все кажется, что я знаю что-то самое главное. А потом обнаруживается, что ничего не знаю.
Поднялся ветер. А недавно был штормик, было прохладно и ясно, и линия горизонта была в зазубринках, как пила. Я впервые заметила это.
Всего Вам доброго! Самого доброго.
Ирина.
Пришла я к В.Т. после отпуска, и он неожиданно встретил меня такими словами, что я растерялась. Стали мы встречаться регулярно, потом вернулась с дачи Ольга Сергеевна, с которой он был разведен, но поневоле жил в одной квартире.
Опасаясь ее любознательности, мы переговаривались записками, для вида листая книги. Мне как-то неудобна была эта конспирация, и я написала что-то в том роде, что не хочу осложнять ему жизнь. Ответная его уцелевшая записка сохранилась.
В 1967 г. мы опять уехали в Крым, расположившись около турбазы Карабах, рядом был каменный застывший поток Биюк-Ламбата, цвели маки, полберега Крыма – на горизонте Судак, крепость – открывались глазу. Так было блаженно, так просторно, беспредельно…
В.Т. Шаламов – И.П. Сиротинской
1966 г.
Ире – эти скромные школьные тетради с «Колымскими рассказами».[358]358
Подлинники «Колымских рассказов» записаны в школьных тетрадях.
[Закрыть] Надо только знать, что я пишу об этом подземном мире не больше, чем Экзюпери о небе или Мелвил – о море. Тема же лагерная – это такая тема, где встанут рядом и им не будет тесно– сто таких писателей, как Лев Толстой.
В. Шаламов.
Записка В.Т. Шаламова
осень 1966 г.
Спасибо тебе за это письмо, за все. Тут дело не в том, что ты меня от кого-то отнимаешь, а совсем-совсем в другом.
Ты не должна думать, что я приношу какую-то жертву – я делаю так, как умею, как сердце мне подсказывает, и не хочу быть тяжестью для тебя.
Ты даешь мне ту жизнь, то понимание моих задач и моего маленького дела в жизни, которого не было ни у кого из моих друзей.
Для всех я был предметом торга, спекуляции, реже интереса, и только в случая Н.Я. – глубокого сочувствия.
Я очень долго проболел из-за каприза О.С., из-за того, что просквозило во время…
Я знаю очень хорошо многих знакомых моих, все они не стоят твоего пальца, ни по серьезности чувств,
ни по уму, ни по верности суждений.
Мне кажется что встречаться раз в неделю не часто – и я люблю тебя.
О.С. ничего, конечно, мне не говорила о разговоре с Наташей. Да и странно бы было. Ведь мы разведены. Все будет так, как хочешь ты – для меня же ты – лучше всех на свете, нужнее всех на свете и почему я должен отказываться от своего счастья – первого, может быть, в жизни, в его искренности, подлинности…
В.Т. Шаламов – И.П. Сиротинской
Ире – мое бесконечное воспоминание, заторможенное в книжке «Левый берег». С любовью.
В. Шаламов.
Март 1967, Москва
И.П. Сиротинская – В. Т. Шаламову
Алушта, 06.67
Дорогой Варлам Тихонович!
Выполняю свое обещание – написать Вам о своем крымском житии.
Все прекрасно, но что-то не так. Я хожу, узнаю камни, кусты, деревья, но какой-то полноты ощущения не хватает. Вероятно, никогда не надо возвращаться в те места, где было очень хорошо. Сейчас смотрю (я сижу у огромного, торчащего, как палец, камня) в просвет между кустами и камнем – там море, голубое, любимое, но во всем этом – воспоминание о прошлом лете, когда я была так чрезмерно счастлива, словно передо мной распахнулось такое же огромное голубое будущее. Теперь это предчувствие будущего исчезло.
Что будущее – всего лишь повторение настоящего и прошлого. Но все равно прекрасно. По камню ползет зеленая ящерица. В расщелинах растет трава. Цветет шиповник и маки. И море все в мелких складочках маленьких волн.
Наверное, не надо ничего ждать в жизни – необыкновенного события, не надо жить в вечной готовности к счастью. Все это так не ново, что даже скучно. Это остатки цивилизации. Скоро я загорю, меня закачает море, я одичаю и буду жить в счастливом блаженном отупении. Как пахнет море! Сказкой, кораблем, водорослями, дальними путешествиями. Сегодня набрала в рот соленой воды, а потом облизала губы – они соленые. Так замечательно. А дельфинов не видно.
Нет, я права – надо жить просто: есть, пить, сидеть у моря, кормить детей, стирать носки. Не знаю, зачем человеку размышление. Растут же просто так деревья, и море живет, не размышляя, и камни.
Вам тоже надо отдыхать от Москвы. Это такое раздражающее убожество – автомобили, трамваи, много домов.
Кто это хотел заново родиться деревом? Я тоже не хотела бы быть человеком, а деревом или камнем у моря.
Сколько какого-то жалкого, смешного, злого в человеческой жизни. И как мало доброй разумности, умения строить свою жизнь в соответствии с тем сознанием главного, которое должно бы быть в каждом человеке. Да все это я уж говорила, но это не мысль у меня, а чувство. Наверное, мысль тогда и приобретает ценность, когда становится чувством. И если не так – это лишь словоблудие.
А как Вы живете? Как пишется? Как здоровье?
Всего доброго.
Ирина П.
