Текст книги "Переписка"

Автор книги: Варлам Шаламов

В.Т. Шаламов – И.П. Сиротинской

Москва, 12 июля 1968

Дорогая Ира.

Только что принесли твое первое письмо из Нового Света, со штампом 8 июля – да еще наше почтовое отделение задержало – а в норме будут ходить авиаписьма – два-три дня. Раз уж ты в Крыму, то такой срок для писем – приемлемый вариант, хотя лучше не было бы Крыма, а был один Серебряный Бор. Да, и у меня июнь шестьдесят восьмого года – лучший месяц моей жизни. Крепко тебя целую, люблю. Если бы я был футурологом, чьи обязанности совсем недавно выполняли кудесники – «скажи мне кудесник, любимец богов», то я желал бы себе будущего в нашем только что прошедшем июне. Я предсказал бы себе этот июнь, пожелал бы себе только этого июня.

Радостно мне было читать, как ты и ребята твои прыгают по крымским скалам. Я ведь никогда в Крыму не был, а Кавказ, то есть Сухум, не вполне понравился мне и на этот, мол, меня никогда не тянуло. Влажность воздуха, что ли, сырые берега – тому причина, не знаю. Я вырос на реке и многое в речной жизни знаю такого, о чем бы стоило написать. Рек я повидал много и всегда в их движении, мощном и настойчивом – чудится мне какая-то вечная нравственная сила, вечная моральная формула, пример поведения. Я бы не мог написать пастернаковского моря – хотя и видел Черное в Сухуме, Балтийское в Ленинграде, Охотское близ Олы и под Магаданом. Море под Магаданом – часть берега, часть нашей береговой жизни, больше похожее на северное болото, чем на море. В тридцать седьмом году я проработал с лопатой около моря несколько дней – все время было ощущение чего-то недоброго, недружелюбного, чуждого людям, а в пятьдесят первом в бухте Веселой и на Ольском рейде – я в несколько дней обернулся у Магадана – меня не взяли на фельдшерскую работу на о. Сиглан в Эвенкском национальном округе из-за анкетных данных и мне пришлось возвращаться в Магадан – прыгать в море с борта «Кавасаки», ибо пьяный механик вышел из Олы позже расчетного времени, отлив уже кончался, и все пассажиры, не смущаясь надвигавшимися волнами, прыгали прямо в темное море и вплавь достигали берега. Я тоже плыл со своим чемоданом, сушился после в бухте Веселой у своего знакомого Яроцкого, который сейчас живет в Кишиневе. Вот это-то море Охотское – мутное, злое, гремящее где-то за спиной, издали – мне и разонравилось навеки. К тому же была осень, хотя и не холодно, но я знал, что мороз может ударить вот-вот – и все потемнеет, закончит надолго какую-то главу из моей жизни. Ведь главы жизни на севере пишутся по метеорологическим, климатическим законам внешней силой, управляющей любой человеческой повестью – зима, лето, весна, очень короткая осень (порог).

Черное море у сестры Гали я видел позднее, но не получил удовольствия от встреч с ним. Мое стихотворение «Море» – надуманное, литературное. В очередной «Литературке» меня похвалили, как лучшие стихи в первой половине 1968 года (Лесневский). Это очень грамотный критик, который очень хорошо понимает, что стихи без звукового прищелкивания не появляются, не бывают настоящими. «Литгазета» («Юность») делает вторичную попытку привлечь внимание к моему имени. Год назад публикация одновременно с Твардовским должна была читателям доказать, как далеко моя поэзия ушла от стихов редактора «Нового мира», но по тем временам – ни один критик не посмел указать на это, и два критика, друзья решили похвалить лучше редактора «Нового мира», хотя там и сравнивать нечего было.

На сей раз, не имея надежды на искренность и независимость суждений уважаемых критиков-ортодоксов, организаторы анкеты берут перо в свои руки. Вот пока и все. Жду твоих писем, люблю. Скорее бы проходил этот чертов июль.

В.

В.Т. Шаламов – И.П. Сиротинской

Москва, 12 июля 1968 г.

Отправив одно письмо, принимаюсь за другое – все не хочется отпустить тебя от разговора. Умер Яшин. Он числился по ведомству генерала Епанчина-Твардовского в министерстве социального призрения, но вошел в историю литературы послесталинского общества – знаменитым рассказом «Рычаги», опубликованного «Литературной Москвой» – и представлявшем Знамя Дудинцевской школы. «Рычагов». Яшину никогда черносотенцы не простили, а для самого Яшина этот рассказ послужил рычагом, который сдвинул его в прогрессисты и дал ему возможность дожить, чувствуя себя порядочным человеком, хотя стихов о Сталине Яшиным написано немало. «Рычаги» же – лубок самой чистой пробы, даже более чем лубок. Таланта прозаика у Яшина было немного.

«Вологодские свадьбы» тоже подверглись погрому по причинам вовсе не литературным. Стихи же яшинские (вроде «Спешите делать добрые дела») и вовсе убоги. Хотя Яшин человек не бездарный. Его выучили, к сожалению, на некрасовской поэтике, и эту-то поэтику он и не умел да, наверное, и не хотел преодолеть.

Зачем я так долго о Яшине? А вот зачем. Человек он был неплохой и притом мой земляк, вологжанин. Правда, он не из города, а из глубинки вологодской. Эта-то глубинка плюс некрасовская поэтика и свела на нет поэтические данные. Я же, если и вологжанин, то в той части, степени и форме, в какой Вологда связана с Западом, с большим миром, со столичной борьбой. Ибо есть Вологда Севера и есть Вологда высококультурной русской интеллигенции, эти культурные слои переплетаются с освободительной борьбой до русской революции очень тесно. Но ни Лопатин, ни Бердяев, ни Ремизов, ни Савинков не являются представителями Вологды иконнопровинциальной, северных косторезов и кружевниц-мастериц. Это – душа Вологды, ее традиции в течение многих столетий. Твой рассказ об архиерее Вологодском, который управляет ныне своим реставраторским хозяйством, очень показательный. Как ни наивна эта вологодская гордость – исток ее в душе города.

Вот это и есть то самое главное о Вологде, что я так хотел сказать, радуясь, что ты там побывала.

Целую. Пиши.

В. Шаламов.

И.П. Сиротинская – В. Т. Шаламову

Крым, Судак, 9.7.68

А тут мы ходили! На самом деле здесь, конечно, лучше, чем у этого живописца. Я потихоньку примиряюсь с Крымом, и после того, как все дела обрели ритм и очередность, я увидела, что места здесь неожиданно хороши.

Целую. Жду писем.

И.

В.Т. Шаламов – И.П. Сиротинской

Москва, 13 июля 1968 г.

Дорогая Ира.

Получил сегодня утром твое письмо от 10-VII, вместе с открыткой от 9-го с «Генуэзской крепостью». Почта – учреждение, которое не любит спешить, несмотря на всякую электронику и прочее. Сам пишу четвертое письмо после получения телеграммы с адресом. В письме есть неожиданная тревожная нотка: «Слишком резко все переменилось, я словно проснулась. Вообще, в нашем счастье, в нашей любви слишком много от воображения». Я этого вовсе не считаю, но сердце даже засосало, и я объяснил себе твое состояние тем, что ты еще не получила ни одного моего письма, хотя пора бы почте вести себя с большим сочувствием к нам. Конечно, для меня – не изменилась география, были твои письма с дороги – это все облегчает, и много раз радовался твоей любви. Мне совсем не кажется, что она – от воображения, но, конечно, я могу судить только о себе. Чтобы тебя развлечь, посылаю свое июньское стихотворение:

 
Грозы с тяжелым градом,
Градом тяжелых слез.
Лучше, когда ты – рядом.
Лучше, когда – всерьез.
С Тютчевым в день рожденья,
С Тютчевым и с тобой.
С тенью своею, тенью
Нынче вступаю в бой.
Нынче прошу прощенья
В послегрозовый свет.
Все твои запрещенья
Я не нарушу, нет.
Дикое ослепленье
Солнечной правоты,
Мненья или сомненья —
Все это тоже ты.
 

Горы – хорошая штука, только они должны быть очищены от всяких болот, от багрового мха – словом, быть в Крыму. Я понимаю, почему Грин держался Крыма, уклоняясь от Кавказа.

Берегу себя настолько, что даже советы твои, как ты видишь, записал в стихотворной форме.

Я бы хотел быть с тобой в Крыму, подниматься по той горе, что ты нарисовала. А разве есть в Крыму сосны? Крым есть Крым, и море есть море. Конечно, всякие хозяйственные хлопоты сократят у тебя встречу с морем. И все же.

Здесь – вскоре после твоего отъезда – холод, дождь, северный ветер (хотя, кажется, северный ветер не самый холодный в Москве – (без всяких аллегорий). На улицу не выйдешь без пиджака – одной болоньи мало.

Желаю тебе всякого, всякого добра, отдыха хорошего, желаю тебе Крыма и моря.

Целую. Жду писем.

В.

В.Т. Шаламов – И.П. Сиротинской

Дорогая Ира.

Третий день нет писем твоих, писем-приветов. Почему бы? Прошло уже десять дней после твоего ответа. Я ничего не пишу – резкое похолодание, что ли, мешает. Накупил разных брошюрок – в своем всегдашнем стиле – читаю. Стиль такой чтения я не хвалю – но для меня – это единственная возможность. Чтение мое в жизни было крайне беспорядочным – с огромным чуть не десятилетним периодом полного отлучения от книги. Потом если я приближался к библиотеке, к любому книжному складу, собранию, просто груде разных книг – я читал все подряд – если была возможность, не отбирая лучшего – все было лучшее – и железнодорожный справочник, и Кант. Я читал все, что пойму, усвою, а также все, что не пойму и не усвою – вместе – всегда без всякой системы. Очень быстро. Все, что понравилось, заинтересовало – перечитывал еще раз и еще раз – тоже без намерения запомнить, ничего не уча наизусть. Никогда никаких своих стихов в лагере я запомнить не пытался и не знаю, как можно это делать.

Мне казалось, что стихи легче заучить чужие – ведь в своих – десятки, тысячи вариантов, которые всегда отвлекают – а в чужих выбора, сомнения нет – там один вариант. Есть еще феномен неполного запоминания чужих стихов. Частые ошибки в цитировании (это буквально у всех авторов, которые не пользуются книжной полкой для последней проверки, а надеются на память). Память почти всегда подводит, и вот тут, мне кажется, дело в особенностях психологии автора мемуаров. Беру близкий пример. Паустовский с его цитированием чужих стихов. Просто Паустовский не та фигура, которая может быть включена в исследование психологии творчества, но искать другие имена не хочу. Паустовский хвалит Блока – «Сотри случайные черты. И ты увидишь жизнь прекрасна». У Блока таких слов нет. У Блока: «Сотри случайные черты / И ты увидишь – мир прекрасен». Прекрасен, т. е. может быть предметом прекрасного, т. е. искусства. О жизни тут и речи нет, тут смысл совсем другой. Но уровень Паустовского не позволяет подняться далее «жизни» – примеров искажения цитирования стихов очень много. И тут дело в том, очевидно, что автор ни на какое другое восприятие фразы другого автора не согласен. Ты не сердишься, что я увлекся литературными примерами, как Флобер. Это потому, что я ждал твоего письма сегодня утром, а письмо не пришло.

Крепко целую, желаю, желаю…

В. Шаламов.

Москва, 15 июля 1968

В.Т. Шаламов – И.П. Сиротинской

Москва, 17 июля 1968 г.

Дорогая Ира.

Получил сейчас твое письмо от 12-го июля и немедленно отвечаю. «Два-три дня. По авиапочте» – ты пишешь. Это не совсем так. Три-четыре, а то и пять, как последнее, нынешнее. Это меня немного утешает, вселяет надежды, как говорится. Первое мое письмо было послано в день получения телеграммы, т. к. 8-го вечером или 9-го утром могли вынуть из ящика. Послал я сгоряча в простом конверте, не для авиапочты. Все остальные – по авиа.

Нынешнее письмо должно было начинаться: «Первый день нет писем, но я решил не писать с вечера, а дождаться утренней почты – письмо пришло. Письмо очень важное для меня, и я охотно на него отвечаю».

Не знаю, ближе ли я к истинным ценностям, чем другие. Вряд ли. На свете тысячи правд, и главный вывод моей жизни – для себя и для других – что никто никого не имеет права учить. Всякий моральный совет порочен. Поэтому мнение мое – это только мое мнение, не обязательное для кого-либо другого, тем более для такого характера, как твой – глубокого, самоотверженного, сильного самой важной в жизни силой, не различающей деяния и слова, и всегда готовой подтвердить их единство. Где добро, которому может служить такой характер, как твой? Я горжусь тобой, горжусь нашей любовью. Что касается плена и то, что утрачено ожидание благ от внешнего мира, думаю, что все – внутри тебя самой. И некая экспансивность, которая тебя отличает и отличает самым положительным образом, экспансивность, которая торопит жизнь, держит ее под уздцы или хлещет хворостиной или кнутом просто потому, что ты себе больше доверяешь, чем морю, и больше веришь в себя, чем в море. Я хотел бы быть с тобой, когда тебе плохо, но не знаю, помогу ли. Последняя надежда утрачена. Последняя надежда вдруг оказывается вовсе не последней, крепость, мужество, оказываются безграничны. Мне нужна и твоя верность, и твоя любовь – еще бы? Хотя я и не разделяю твоего мнения насчет честолюбия, гордости, развлечения и привычек. Меня огорчает лишь то, что я могу тебе дать безгранично меньше, чем даешь ты – в жизни моей осталось немного того, что ты называла истинными ценностями.

Ну, до следующего письма, моя милая. Я виделся с художниками, что живут на Беговой, и получил в подарок лапти и поставил их вместе с туеском, который ты привезла из Вологды.

Год активного солнца. Чем он грозит нам? А Серебряному Бору? А Крыму? Да здравствуют «Геркулесовы столбы. Ты не спеши меня забыть…» Целую.

В. Шаламов

В Крыму издали книгу стихов Григория Петникова, одного из родоначальников раннего футуризма. Книга называется «Утренний свет». Нельзя ли купить, если увидишь, но, разумеется, минуты твои отдыха крымского на поездку в Судак тратить не надо.

В.

И.П. Сиротинская – В. Т. Шаламову

Дорогой мой!

Получила твое письмо-ответ на мое меланхолическое послание. Это все второе мое состояние – внутри себя самой. А первое – это вовне, когда меня нет, а есть море, горы, люди, которых я люблю. И нет внутри меня ничего, что было бы мне дороже. Плохо, что между ними нет промежуточных стадий. Но знаешь, мне думается, что и то, и другое всегда есть во мне. Только сверху что-нибудь одно. А, вообще, это не важно. А важно, что мы сегодня слазили на Сокол. О, милый, я чуть не умерла от страха!

Лезли мы, лезли (его высота, говорят, 497 м), все шло обычно, долезли почти до вершины. Есть туда тропа, по которой можно влезть без особых хлопот, а ветер прямо свистит, сейчас сшибет! Алешку, конечно. Я с собой захватила для него шерстяную кофточку. И вот Алешка лезет прямо по скале, не по тропе на вершину, а он покашливает. Я кричу: «Вернись, оденься». Он лезет. Я от злости на четвереньках мигом взлетела на скалу, одела ему кофту. Глянула!.. О боже, у меня коленки затряслись – подо мной 20 метров почти отвесной скалы, а с другой стороны и совсем обрыв к морю. Ты знаешь, как я боюсь высоты. Ну и лицо у меня было, наверное. Смотрю – Алешка глядит на меня удивленно. А я села от страха – не могу стоять. Вот так было:

(Рисунок)

Говорю Алеше так весело: «Ну, что ж, давай слезать». Алешка выждал, пока ветер немножко стих и раз-два-три, быстро слез.

А я сижу и не могу пошевелиться. Потом думаю – чего боюсь, хуже смерти ничего не будет, И легла совсем на камни, и стала спускаться по маленьким выступам, не глядя вниз. И сползла! И прежде чем сползать, я выскоблила на скале твое имя. Мне все время казалось, что ты со мной. Ты шел и подавал мне руку, где круто. Я очень хорошо представила тебя мальчиком – в Вологде. А теперь ты был лет 25–26, а мне и совсем было 17 лет. Ах, милый, какой ты был сегодня красивый! Загорелый, голубоглазый, бесстрашный! Мне кажется, что я всегда была с тобой. Неужели ты прожил без меня 58 лет? Посылаю тебе иголку от сосны с Сокола, где мы с тобой были.

А по дороге обратно Артем нашел кукушонка. Теперь воспитываем. Ребята ловят ему кузнечиков, а он ест.

Целую тебя, милый, будь здоров и весел.

Ира.

Наверное, это письмо запоздает – на почте выходной.

Числа 23 поеду в Судак заказывать такси, посмотрю Петникова.

И.П. Сиротинская – В. Т. Шаламову

Мой дорогой, милый, любимый!

Предвкушаю, как я пойду сегодня на почту и получу твое письмо. Признаюсь, что я считала твое обещание писать каждый день просто милым преувеличением, но теперь я вижу, что такой способ переписки, пожалуй, единственно правильный.

А сегодня мы ходили купаться и ловить рыбу на камни, не на этот дурацкий пляж с тентами. Опять я сидела на камне и думала, что я неблагодарная, что ведь вот это Крым – серые камни, рыжие водоросли, синее море, воздух, пахнущий йодом и хвоей, горячий ветер. Я даже перепела потихоньку все свои крымские песни, и даже спела новую. И мои дети мне внушили чувство гордости – такое редкое, за них: три прелестных шоколадных Маугли, так ловко они скачут по камням, с таким азартом ловят крабов, так красиво плавают. Я подумала, что эти красивые существа я произвела на свет, я показала им и камни, и море, и крабов. И это совсем неплохое дело – пока! А может быть, они будут порядочными, добрыми и смелыми людьми. Тогда я сделала очень много для людей. И они так гармонично выглядели среди камней, как ящерицы – тонкие, юркие, смуглые, голые. Не какие-нибудь раскормленные нытики, в пижонских трусиках.

Мне нравится в Крыму и эта сухая жара, и голые горы, каменный беспорядок – и синее море. Кавказ кажется слишком безвкусно обильным – влага, пальмы, зелень слишком плотного цвета. А здесь – изысканнейшая красота – ничего лишнего.

Сегодня мне приснился страшный сон, как-то вдруг приснился. Я услышала вдруг папин голос: «Ира, приди в приемный покой». Я кричу: «Что случилось?» А он так методично, как диктор: «Да, я говорю ему, а он не слушает, дурачок, я говорю, а он не слушает… Я говорю…» Я плачу, кричу: «Говори, не тяни, ради Бога». А он вдруг: «Убит!» Все прямо загудело, словно землетрясение. Я говорю: «Кто?» И проснулась. А в ушах все это слово. Это, наверное, от моих дневных страхов за детей – они так прыгают над обрывами, что у меня сердце болит. Я сейчас же произнесла свое заклинание злых сил – пусть все их беды будут моими бедами, а болезни – моими болезнями.

Сейчас взглянула на Сокол – он похож на запрокинутую голову женщины. Правда?

А здесь леса нет – обрывистые скалы. А здесь лес – волосы. А тут есть отрог – это плечи.

А это грудь.

Как ты живешь, мой дорогой? Как здоровье? Как пишешь? Я уже думаю, когда я увижу тебя: приеду 4-го вечером, утром двух – на дачу, одного – в лагерь (Артема), 5-го на работу, наверное 6-го – к тебе. Но, может быть, 5-го встретиться хоть на полчаса у аптеки – в 18.30? А? Ведь 6-го к тебе я приеду, наверное, во второй половине дня. Ну, иду за твоим письмом!

А письма-то нет! Ая-яй!

Ира

В.Т. Шаламов – И.П. Сиротинской

Дорогая Ира.

Получил сегодня два твоих больших письма и читаю, читаю с некоторым оттенком грусти, правда все по тому же главному для тебя вопросу. Ну, все будет хорошо.

Спасибо за портрет, очень похож. Сделан, правда, в реалистической манере. Спасибо за план вашего пляжа, я так все это живо представляю: как ты испугалась акулы и так далее. А знаешь, у меня есть книжка об акулах, выпущенная еще до того, как акулы проглотили премьер-министра Австралии (это было в прошлом или позапрошлом году), написана научно и с целью предупредить людей, что акулы – хищницы, убийцы и людоеды.

<17 декабря 1967 г. во время купания пропал Харольд Хольд, премьер-министр Австралии>. Вот Тур Хейердал после плавания на «Кон-Тики» утверждает, что акула не кидается на человека, безопасна для человека. Наш автор утверждает другое, с большим количеством <фактов>. Книгу он не успел докончить – акулы его потом и проглотили. <Вебстер> его фамилия.

Спасибо тебе за твои милые письма, за все, что ты внесла в мою жизнь. Права ты и в сроках почтовых. Письмо от 18 июля я получил 21-го утром с газетами (вместе с письмом от 17-го).

О стихах ты пишешь хорошо, верно. Пятидесятые годы у многих отбили интерес к стихам. Там главное – в чувстве, в намеке, в подтексте смутном и многозначном. Стих работает на рубеже чувства и мысли. Стихи должны быть шире мысли, глубже, неопределенней. То, что ты называешь музыкальностью, – это ритменная организация, звуковой строй стиха. Музыкальность, благозвучность не совсем то. Эта звуковая организация не зависит прямо от мысли, не от нее возникает. Звучание должно быть проверено на слух, без этого звучания нет стиха. Но это звучание – не главное в стихе. У Пушкина все рифмы – глазные, рассчитанные на чтение глазами, потому-то Крученых смог написать свою «Сдвигологию» и «500 острот и каламбуров Пушкина», где отметил с пристрастием огрехи пушкинского стиха со звуковой стороны. Но «Люблю тебя, Петра творенье», весь «Медный всадник». «Полтава» – такой высоты чисто звукового музыкального орнамента, что о глазной рифме просто забываешь. Стихи это механика очень тонкая, очень. Ни один вид искусства не имеет такой тончайшей специфики.

А Лесневский – автор ряда <работ> лефовского толка, его клиенты (Асеев, Маяковский).

Вокруг «Юности» есть большой круг людей, которые осуждают Твардовского за то, что он не сделал попытки связаться со мной, отчего его журнал много бы выиграл – и стараются это зафиксировать, где можно.

Крепко целую.

В.

Москва, 21.VII.68.