Текст книги "Поэзия английского романтизма XIX века"

Автор книги: Вальтер Скотт

 
Прекрасная Мэри впервые пришла
На праздник меж первых красавиц села.
Нашла она много друзей и подруг,
И вот что о ней говорили вокруг:
 
 
«Неужели к нам ангел спустился с небес
Или век золотой в наше время воскрес?
Свет небесных лучей затмевает она.
Приоткроет уста – наступает весна».
 
 
Мэри движется тихо в сиянье своей
Красоты, от которой и всем веселей.
И, стыдливо краснея, сама сознает,
Что прекрасное сто́ит любви и забот.
 
 
Утром люди проснулись и вспомнили ночь,
И веселье продлить они были не прочь.
Мэри так же беспечно на праздник пришла,
Но друзей она больше в толпе не нашла.
 
 
Кто сказал, что прекрасная Мэри горда,
Кто добавил, что Мэри не знает стыда.
Будто ветер сырой налетел и унес
Лепестки распустившихся лилии и роз.
 
 
«О, зачем я красивой на свет рождена?
Почему не похожа на всех я одна?
Почему, одарив меня щедрой рукой,
Небеса меня предали злобе людской?
 
 
«Будь смиренна, как ангел, как голубь, чиста, —
Таково, мне твердили, ученье Христа.
Если ж зависть рождаешь ты в душах у всех
Красотою своей, – на тебе этот грех!»
 
 
Я не буду красивой, сменю свой наряд,
Мой румянец поблекнет, померкнет мой взгляд.
Если ж кто предпочтет меня милой своей,
Я отвергну любовь и пошлю его к ней».
 
 
Мэри скромно оделась и вышла чуть свет.
«Сумасшедшая!» – крикнул мальчишка вослед.
Мэри скромный, но чистый надела наряд,
А вернулась забрызгана грязью до пят.
 
 
Вся дрожа, опустилась она на кровать,
И всю ночь не могла она слезы унять,
Позабыла про ночь, не заметила дня,
В чуткой памяти злобные взгляды храня.
 
 
Лица, полные ярости, злобы слепой
Перед ней проносились, как дьяволов рой.
Ты не видела, Мэри, луча доброты.
Темной злобы не знала одна только ты.
 
 
Ты же – образ любви, изнемогшей в слезах,
Нежный образ ребенка, узнавшего страх,
Образ тихой печали, тоски роковой,
Что проводят тебя до доски гробовой.
 

 
На вольной воле я блуждал
И юной девой взят был в плен.
Она ввела меня в чертог
Из четырех хрустальных стен.
 
 
Чертог светился, а внутри
Я в нем увидел мир иной:
Была там маленькая ночь
С чудесной маленькой луной.
 
 
Иная Англия была,
Еще неведомая мне, —
И новый Лондон над рекой,
И новый Тауэр в вышине.
 
 
Не та уж девушка со мной,
А вся прозрачная, в лучах.
Их было три – одна в другой.
О сладкий, непонятный страх!
 
 
Ее улыбкою тройной
Я был, как солнцем, освещен.
И мой блаженный поцелуй
Был троекратно возвращен.
 
 
Я к сокровеннейшей из трех
Простер объятья – к ней одной.
И вдруг распался мой чертог.
Ребенок плачет предо мной.
 
 
Лежит он на земле, а мать
В слезах склоняется над ним.
И, возвращаясь в мир опять,
Я плачу, горестью томим.
 

1

 
Мать причитает: – Нам конец!
Замучен в крепости отец.
Ни крошки в доме… Дети, спать! —
Монах садится на кровать.
 

2

 
На лбу его – кровавый шрам.
Кровь лужей натекла к ногам.
Как молнией спаленный дуб,
Он полужив и полутруп.
 

3

 
Но ни слезы в его очах…
Вздохнувши горестно, монах
Собрался из последних сил
И чуть дыша заговорил:
 

4

 
– Когда Господь моей руке
Велел писать о злой тоске,
Он рек: быть этому письму
Проклятьем роду твоему.
 

5

 
Был брат мой в крепость заточен.
Его детишек слыша стон,
Я надсмехался над судьбой:
Судьба смеялась над собой.
 

6

 
Твой муж был брошен в каземат.
Твой брат собрал своих солдат,
Как честь фамильная велит.
Твой брат безжалостно убит.
 

7

 
Бессильна хитрость, хрупок меч,
Бойцов отважных губит сечь,
А торжествует только тот,
Кто молится и слезы льет.
 

8

 
Пусть вдов да мучеников плач
С издевкой слушает палач,
Но воинство невинных слез
Ведет в сражение Христос!
 

9

 
Так бог велит. А я – отмстил.
Я всех обидчиков убил.
Но слышишь грохот у ворот?
За мной Возмездие грядет!
 

 
В одном мгновенье видеть вечность,
Огромный мир – в зерне песка,
В единой горсти – бесконечность
И небо – в чашечке цветка.
 
 
Если птица в клетке тесной —
Меркнет в гневе свод небесный.
 
 
Ад колеблется, доколе
Стонут голуби в неволе.
 
 
Дому жребий безысходный
Предвещает пес голодный.
 
 
Конь, упав в изнеможенье,
О кровавом молит мщенье.
 
 
Заяц, пулей изувечен,
Мучит душу человечью.
 
 
Мальчик жаворонка ранит —
Ангел петь в раю не станет.
 
 
Петух бойцовый на дворе
Пугает солнце на заре.
 
 
Львиный гнев и волчья злоба
Вызывают тень из гроба.
 
 
Лань, бродя на вольной воле,
Нас хранит от скорбной доли.
 
 
Путь летучей мыши серой —
Путь души, лишенной веры.
 
 
Крик совы в ночных лесах
Выдает безверья страх.
 
 
Кто глаз вола наполнил кровью,
Вовек не встретится с любовью.
 
 
Злой комар напев свой летний
С каплей  яда взял у сплетни.
 
 
Гад, шипя из-под пяты,
Брызжет ядом клеветы.
 
 
Взгляд художника ревнивый —
Яд пчелы трудолюбивой.
 
 
Правда, сказанная злобно,
Лжи отъявленной подобна.
 
 
Принца шелк, тряпье бродяги —
Плесень на мешках у скряги.
 
 
Радость, скорбь – узора два
В тонких тканях божества.
 
 
Можно в скорби проследить
Счастья шелковую нить.
 
 
Так всегда велось оно,
Так и быть оно должно.
 
 
Радость с грустью пополам
Суждено изведать нам.
 
 
Помни это, не забудь —
И пройдешь свой долгий путь.
 
 
Дело рук – топор и плуг,
Но рукам не сделать рук.
 
 
Каждый знает, что ребенок
Больше, чем набор пеленок.
 
 
Та слеза, что наземь канет,
В вечности младенцем станет.
 
 
Лай, мычанье, ржанье, вой
Плещут в небо, как прибой.
 
 
Ждет возмездья плач детей
Под ударами плетей.
 
 
Тряпки нищего в отрепья
Рвут небес великолепье.
 
 
Солдат с ружьем наперевес
Пугает мирный свод небес.
 
 
Медь бедняка дороже злата,
Которым Африка богата.
 
 
Грош, вырванный у земледельца,
Дороже всех земель владельца.
 
 
А где грабеж – закон и право,
Распродается вся держава.
 
 
Смеющимся над детской верой
Сполна воздастся той же мерой.
 
 
Кто в детях пробудил сомненья,
Да будет сам добычей тленья.
 
 
Кто веру детскую щадит,
Дыханье смерти победит.
 
 
Игрушкам детства – свой черед,
А зрелый опыт – поздний плод.
 
 
Лукавый спрашивать горазд,
А сам ответа вам не даст.
 
 
Отвечая на сомненье,
Сам теряешь разуменье.
 
 
Сильнейший яд – в венке лавровом,
Которым Цезарь коронован.
 
 
Литая сталь вооруженья —
Людского рода униженье.
 
 
Где золотом чистейшей пробы
Украсят плуг, не станет злобы.
 
 
Там, где в почете честный труд,
Искусства мирные цветут.
 
 
Сомненьям хитрого советчика
Ответьте стрекотом кузнечика.
 
 
Философия хромая
Ухмыляется, не зная,
 
 
Как ей с мерой муравьиной
Сочетать полет орлиный.
 
 
Не ждите, что поверит вам
Не верящий своим глазам.
 
 
Солнце, знай оно сомненья,
Не светило б и мгновенья.
 
 
Не грех, коль вас волнуют страсти,
Но худо быть у них во власти.
 
 
Для всей страны равно тлетворны
Публичный дом и дом игорный.
 
 
Крик проститутки в час ночной
Висит проклятьем над страной.
 
 
Каждый день на белом свете
Где-нибудь родятся дети.
 
 
Кто для радости рожден,
Кто на горе осужден.
 
 
Посредством глаза, а не глазом
Смотреть на мир умеет разум,
 
 
Потому что смертный глаз
В заблужденье вводит нас.
 
 
Бог приходит ярким светом
В души к людям, тьмой одетым.
 
 
Кто же к свету дня привык,
Человечий видит лик.
 

[70]70
  Отрывки из ранее не публиковавшегося перевода В. Микушевича см. в Примечаниях (верстальщик).


[Закрыть]

1

 
Я удивляюсь, как он мог
Слыть покорителем сердец
И как, уж коли занемог,
Не умер Вилли наконец?
 

2

 
Он в церковь утречком идет,
Три феи к парню так и льнут.
– Не тронь их, Вилли. Марш вперед! —
Ангел-хранитель тут как тут.
 

3

 
И Вилли Бонд идет домой,
Идет насупясь Вилли Бойд,
Чернее тучи грозовой,
Что застилает горизонт.
 

4

 
Приходит он – и плюх в постель!
Чернее тучи он лежит.
Подносят эль – бессилен хмель:
Наш Вилли болен и сердит.
 

5

 
Невеста, крошка Мэри Грин,
С сестрицей, крошкой Дженни Гуд,
Отчаялись развеять сплин
И прямо в тучу слезы льют.
 

6

 
– О Вилли, если ты влюблен
И хочешь в дом ее ввести,
То будь заранее прощен —
У вас не стану на пути!
 

7

 
– Конечно, Мэри, я влюблен.
Моя избранница – как лань,
Я потерял покой и сон,
А на пути – попробуй стань!
 

8

 
Ведь ты пуглива и бледна,
Она смелей и горячей.
Ты с нею рядом – как луна
В сиянье солнечных лучей!
 

9

 
Бедняжка Мэри, побелев,
Лишилась чувств и пала ниц,
Но Вилли Бонд, рассвирепев,
Ее не поднял с половиц.
 

10

 
Когда ж душа ее была
Уже на небе, хладный труп
Лежал все так же у стола,
Где пил любимый женолюб,
 

11

 
Где был безумный карнавал,
Где тройка фей вилась вокруг…
Ангел-хранитель убежал,
И Вилли выздоровел вдруг.
 

12

 
Любовь, я думал, – солнца свет,
Ан нет – она взойдет луной.
Любовь, я думал, – шум. Ан нет,
Они подруги с тишиной.
 

13

 
Ищи любовь в больных слезах,
За счастье пролитых твое,
Во тьме ищи ее, в снегах,
Где горе – там ищи ее!
 

 
Была в орехе фея у крошки Мэри Бэлл,
А у верзилы Джона в печенках черт сидел.
Любил малютку Мэри верзила больше всех,
И заманила фея дьявола в орех.
 
 
Вот выпрыгнула фея и спряталась в орех.
Смеясь, она сказала: «Любовь – великий грех!»
Обиделся на фею в нее влюбленный бес,
И вот к верзиле Джону в похлебку он залез.
 
 
Попал к нему в печенки и начал портить кровь.
Верзила ест за семерых, чтобы прогнать любовь,
Но тает он, как свечка, худеет с каждым днем
С тех пор, как поселился голодный дьявол в нем.
 
 
«Должно быть, – люди говорят, – в него забрался волк!»
Другие дьявола винят, и в этом есть свой толк.
А фея пляшет и поет – так дьявол ей смешон.
И доплясалась до того, что умер длинный Джон.
 
 
Тогда плясунья-фея покинула орех.
С тех пор малютка Мэри не ведает утех.
Ее пустым орехом сам дьявол завладел.
И вот с протухшей скорлупой осталась Мэри Бэлл.
 

 
Пусть обо мне ты распускаешь ложь,
Я над тобою не глумлюсь тайком.
Пусть сумасшедшим ты меня зовешь,
Тебя зову я только дураком.
 

 
Ни одного врага всеобщий друг, Джон Трот [71]71
  Джон Трот– прозвище английского мужлана, деревенщины.


[Закрыть],
Оставить не сумел у Вечности Ворот.
«Друг – редкость!» – мыслили так древние в тревоге.
Теперь друзья стоят всем поперек дороги.
 

[72]72
  Хейли Вильям(1745–1820) – меценат, биограф и посредственный поэт, автор стихотворных «Опытов» и «Посланий об искусстве»; в 1800 г. пригласил Блейка в Фелфам – деревню в Западном Сассексе, снабжал его заказами, но как художника и поэта не ценил, и в 1803 г. едва не порвал одно из его произведений, что и повлекло за собой ссору. В свою очередь, Блейк никогда не ценил стихов Хейли, он писал, что от них у него «пульс бьется в горле», насмехался, что Хейли якобы ценит Попа более Гомера.


[Закрыть]

 
Врагов прощает он, но в том беда,
Что не прощал он друга никогда.
 

 
Ты мне нанес, как друг, удар коварный сзади,
Ах, будь моим врагом, хоть дружбы ради!
 

 
Я погребен у городской канавы водосточной,
Чтоб слезы лить могли друзья и днем и еженощно.
 

 
Теперь попробуйте сказать, что я не гениален:
Флексманом я не любим, Хейли – не захвален.
 

 
Чувства и мысли в картине нашедший
Смекнет, что ее написал сумасшедший.
Чем больше дурак – тем острее наитье.
Блажен карандаш, если дурень – в подпитье.
Кто контур не видит – не может его рисовать,
Ни рафаэлить, ни фюзелить, ни блейковать.
За контурный метод вы рады художника съесть. [73]73
  За контурный метод вы рады художника съесть… – Здесь Блейк полемизирует с «Речами о живописи» Джошуа Рейнольдса (1763–1792), выдающегося английского художника, которые Блейк штудировал, помогая Хейли собирать материалы к его биографии.


[Закрыть]
Но контуры видит безумец и пишет, как есть.
 

 
Всю жизнь любовью пламенной сгорая,
Мечтал я в ад попасть, чтоб отдохнуть от рая.
 

 
Зачем ты создан, Купидоп,
С мальчишескою статью?
Тебе бы девочкою быть,
По моему понятью!
 
 
Ты поражаешь цель стрелой,
А девочка – глазами,
И оба счастливы, когда
Зальемся мы слезами.
 
 
В затее – мальчиком тебя
Создать, узнал я женщин руку:
Лишь возмужав, постигнешь ты
Глумленья сложную науку.
 
 
А до тех пор – несчетных стрел
В тебя вопьются жальца.
Выдергивать их целый век
Из ран – удел страдальца.
 

[74]74
  «Что оратору нужно?..». – Стихотворение переведено С. Маршаком без последней строфы.


[Закрыть]

 
– Что оратору нужно? Хороший язык?
– Нет, – ответил оратор. – Хороший парик!
– А еще? – Не смутился почтенный старик
И ответил: – Опять же хороший парик.
– А еще? – Он задумался только на миг
И воскликнул: – Конечно, хороший парик!
 
 
– Что, маэстро, важнее всего в портретисте?
Он ответил: – Особые качества кисти.
– А еще? – Он, палитру старательно чистя,
Повторил: – Разумеется, качество кисти.
– А еще? – Становясь понемногу речистей,
Он воскликнул: – Высокое качество кисти!
 

[75]75
  Блейк в защиту своего каталога. – Стихотворение сохранилось в тетради в трех вариантах, в том числе один – в обращении к публике по поводу картин. Последний раз Блейк выставлялся в Академии в 1808 году. В 1809 году Блейк устроил в доме своего брата Джеймса выставку – шестнадцать картин по мотивам Чосера (из них сохранилось одиннадцать) – и предпослал им каталог-описание.


[Закрыть]

 
Поскольку от прозы моей остались у многих занозы,
Гравюр Бартолоцци [76]76
  БартолоцциФранческо (1727–1815) – итальянский гравер, создававший слащавые гравюры в так называемой карандашной манере.


[Закрыть]нежней, стихи напишу вместо прозы.
Иной без причин заливается краской стыда.
Однако никто в рифмоплетстве не видит вреда.
«Мильтоном создан лишь план!» – Драйден [77]77
  ДрайденДжои (1631–1700) – английский поэт периода реставрации, современник и политический антипод Мильтона, виднейший представитель классицизма.


[Закрыть]в стихах восклицает,
И всякий дурацкий колпак бубенцами об этом бряцает.
Хогарта [78]78
  ХогартУильям (1697–1764) – выдающийся английский живописец, график и теоретик искусства.


[Закрыть]Кук [79]79
  КукТомас (1744?—1828) – гравер, скопировавший в 1795–1803 гг. все гравюры Хогарта (изд. 1806 г.).


[Закрыть]обкорнал чистеньким гравированьицем.
С ревом бегут знатоки, восхищаясь его дарованьицем.
Хейли, на мыло взирая, хватил через меру:
«Поп [80]80
  ПопАлександр (1688–1744) – главный представитель просветительского классицизма в английской поэзии, переводчик «Илиады» (1715–1720) и «Одиссеи» (1725–1726).


[Закрыть], – закричал он, – придал совершенства Гомеру!»
За́ нос фальшивых друзей я вожу, говорят, и неплохо
Ополчиться успел, от врагов ожидая подвоха.
Флексман со Стотхардом [81]81
  СтотхардТомас (1755–1834) – живописец и книжный иллюстратор, друг Блейка, с 1794 г. – академик, в 1806 г. получил от Кромека (см. ниже) заказ на картину «Кентерберийские пилигримы» (по Джеффри Чосеру), ранее уже заказанную Блейку.


[Закрыть]пряность учуяли нюхом:
«Беда, коль гравёр и художник проникнутся блейковским духом!»
Но я, непокладистый малый, на собственный зонт
Беспечно смотрю снизу вверх и готов на афронт.
В точку, где сходятся спицы, уставив гляделки,
Кричу я: «Лишь автор способен достичь благородства отделки!»
Жертва кроме́ков [82]82
  КромекРоберт Хартли (1770–1812) – гравер, издатель, собиратель сведений о жизни и творчестве Роберта Бернса.


[Закрыть], – несчастный погиб Скьявонетти [83]83
  СкьявонеттиЛуиджи (1765–1810) – гравер, сотрудник Блейка по заказным работам, – умер во время работы над гравюрой с упомянутой картины Стотхарда.


[Закрыть]:
Петля на шею – мы скажем об этом предмете!
Прошу у друзей извиненья – зачем наобум
Я мысль о грядущей кончине привел им на ум?
Как девушка, над маслобойкой стан склонившая гибкий,
Мутовку другим уступая, с лица не стирайте улыбки,
Не скисайте от слова друга, если оно не хвалебно,
Не забывайте, что масло любому из нас потребно!
Ложным друзьям в досаду, наперекор их фальши,
Истинной дружбы узы крепнуть будут и дальше!
 

 
Творенье дурака по вкусу многим людям.
О нем наверняка мы без волненья судим.
Нас в тупости оно не упрекнет; в отместку,
Как стряпчий – не пришлет судебную повестку.
 

 
Я встал – рассвет на небе рдел.
Беги! Печален твой удел!
Дай испросить у Бога благ.
Беги! Сие Мамона, враг.
 
 
Я странной мысль сию почел.
Я мнил – се Господа престол.
И, чтобы Бога восхвалять,
Просил богатство ниспослать.
 
 
Духовно, Боже, я богат,
В семье моей любовь и лад.
В друзьях я счастлив, бодр, здоров,
И только нет земных даров.
 
 
Я днем и ночью зрю Творца,
Не отвращает Он лица.
Хулитель мой невдалеке,
И мой кошель – в его руке.
 
 
Я согрешу – ему Господь
Бросает деньги, чтобы плоть
Мою навечно искупить.
Зачем мне Сатану молить?
 
 
Пускай не испрошу я благ,
Бог милостив – подаст и так.
Навек я верный раб его —
Молюсь за брата моего.
 
 
– Пади! – промолвил Сатана, —
Одену, зазвенит мошна.
– Се – прах, – я рек, – а посему
Служу лишь Богу одному.
 

 
От дьявола и от царей земных
Мы получаем знатность и богатство.
И небеса благодарить за них,
По моему сужденью, – святотатство.
 

[84]84
  Из книги «Вечносущее Евангелие». – Стихотворение записано в тетради Россетти, датируется приблизительно 1810 годом. Название взято из Апокалипсиса, XIV.


[Закрыть]

 
Христос, которого я чту,
Враждебен твоему Христу.
 
 
С горбатым носом твой Христос,
А мой, как я, слегка курнос.
 
 
Твой – друг всем людям без различья,
А мой слепым читает притчи.
 
 
Что ты считаешь райским садом,
Я назову кромешным адом.
 
 
Сократ милетов идеал [85]85
  …милетов идеал… – Милет – один из обвинителей Сократа, по приговору которого Сократ принял яд.


[Закрыть]
Народным бедствием считал.
 
 
И был Кайафа убежден,
Что благодетельствует он.
 
 
Мы смотрим в Библию весь день:
Я вижу свет, ты видишь тень.
 

* * *

 
Уж так ли кроток был Христос?
В чем это видно, – вот вопрос.
 
 
Ребенком он покинул дом.
Три дня искали мать с отцом.
 
 
Когда ж нашли его, Христос
Слова такие произнес:
 
 
– Я вас не знаю. Я рожден
Отцовский выполнить закон.
 
 
Когда богатый фарисей,
Явившись втайне от людей,
 
 
С Христом советоваться стал,
Христос железом начертал
 
 
На сердце у него совет
Родиться сызнова на свет.
 
 
Христос был горд, уверен, строг.
Никто купить его не мог.
 
 
Он звал хитро, ведя беседу,
– Я духом нищ – за мною следуй!
 
 
Вот путь единственный на свете,
Чтоб не попасть корысти в сети.
 
 
Предать друзей, любя врагов, —
Нет, не таков завет Христов.
 
 
Он проповедовал учтивость,
Смиренье, кротость, но не льстивость.
 
 
Он, торжествуя, крест свой нес.
За то и был казнен Христос.
 
 
Антихрист, льстивый Иисус,
Мог угодить на всякий вкус,
 
 
Не возмущал бы синагог,
Не гнал торговцев за порог.
 
 
И, кроткий, как ручной осел,
Кайафы милость бы обрел.
 
 
Бог не писал в своей скрижали,
Чтобы себя мы унижали.
 
 
Себя унизив самого,
Ты унижаешь божество…
 
 
Ведь ты и сам – частица вечности.
Молись своей же человечности.
 

 
На свете жить, грехи прощая
Друг другу, – вот Ворота Рая,
В противовес тому влеченью,
Что бес питает к обличенью.
Персты Иеговы Закон
Писали. И заплакал Он,
И под Престол свой милосердный,
Дрожа, сложил свой труд усердный.
О христиане! Для чего
Вам в храмах пестовать его?
 

 
Ест гусеница плоть листка,
Ест сердце матери тоска.
¹ Когда Бессмертный Муж лег спать,
Меня под мандрагорой Мать
Нашла и спрятала в слепой
Покров, что стал мне скорлупой.
Змей, умствуя, будил в нас тягу
К добру и злу, к порокам, к благу.
²О, зависть к самому себе,
³Дурь волн – с хандрой Земли в борьбе!
⁴Гол на ветру и слеп – в огне.
⁵Страх, стыд! Копье и щит – при мне…
Две умствующих половины, —
Стою, разъятый, двуединый,
Как сумрачный гермафродит.
Добра и зла здесь корень скрыт.
Над нами круговертью грозной —
Меч огненный и вихрь морозный.
Я рву завесу мертвецов,
⁶Ломаю ледяной покров,
Мирскую скорлупу, обитель,
Где возлежит в гробу Спаситель.
Входящий в этот склеп вселенский,
Найдет наряд мужской иль женский —
Приятный: двух полов одежды —
Не саван для смеживших вежды!
⁷Кто – жив, кто умер, кто убит,
Кто спасся бегством, кто лежит.
⁸Мой сын! Тщеславье и проклятье
Двух призраков – твое зачатье.
Ты мне отмщаешь, в свой черед,
Как я учил тебя, мой плод!
⁹Сквозь полночи зенит я лез
Под сень луны, с ночных небес
¹⁰ В пучину Времени срываясь;
Седым невеждой оставаясь,
¹¹ Холодный, благостный, – отсек
В подлунной крылья всем навек;
¹²Замкнул, как в ледяных гробницах,
Отца и сыновей в темницах.
¹³Но, Вечного увидя Мужа,
Его Бессмертье обнаружа,
¹⁴Замыслил я в ночную тень
Уйти, чтоб завершить свой день.
¹⁵Дверь Смерти я нашел открытой,
И червь прядет в земле разрытой.
¹⁶О мать, мне дом – твоя утроба!
Жена, сестра и дочь – у гроба,
Над паутиной жизни, вам без слов
Рыдать и в сны вплетать борьбу полов.
 

 
К обличителю, что является богом мира сего
 
 
Не отличаешь, будучи тупицей,
Людей от их одежды, Сатана!
 
 
Хоть шлюха каждая была девицей,
Кэт в Нэн не превратишь ты, старина.
Пускай в ряду божественных имен
Есть и твое – ты лишь небес изгнанник,
Сын утра [86]86
  Сын утра– Люцифер (одновременно планета Венера и Сатана).


[Закрыть]на ущербе ночи, – сон,
Что видит под холмом уснувший странник.
 

 
С дубовой кафедры у нас, усердствуя сверх меры,
Законы любят оглашать бесчисленные мэры.
От эля крепкого темны их лица, как орех:
Радушья в старой Англии достаточно для всех.
 
 
Для мантий пурпурных не раз крестьянин пот утер.
Черней агата – башмаки, чулки – по этих пор!
С говядины и пива стать дородными не грех:
Радушья в старой Англии достаточно для всех.
 
 
Вот заседают за столом наш мэр и олдермены.
Ест каждый за десятерых, – законник преотменный.
Тут входят бедняки: им жрать охота! Смех и грех…
Радушья в доброй Англии хватило ли на всех?
 

 
Навеки мы будем у этой загадки в плену:
Солдат проповедует мир, а священник – войну.
 

 
Он век соблюдал золотое правило,
Что его в золотых дураках оставило.
 

 
За образец – ты мудреца огрехи
Возьми себе, а не глупца успехи.
 

 
Жить как хочешь – выдумка, и баста!
Создали ее лишь для контраста.
 

ВАЛЬТЕР СКОТТ

[87]87
  Замок Смальгольм, или Иванов вечер. – Впервые опубликовано в третьей части сборника «Песни шотландской границы» (1803).


[Закрыть]

 
До рассвета поднявшись, коня оседлал
Знаменитый Смальгольмский барон;
И без отдыха гнал, меж утесов и скал,
Он коня, торопясь в Бротерстон.
 
 
Не с могучим Боклю [88]88
  Боклю– шотландский род, члены которого много раз принимали участие в пограничных битвах.


[Закрыть]совокупно спешил
На военное дело барон;
Не в кровавом бою переведаться мнил
За Шотландию с Англией он;
 
 
По в железной броне он сидит на коне;
Наточил он свой меч боевой;
И покрыт он щитом; и топор за седлом
Укреплен двадцатифунтовой.
 
 
Через три дни домой возвратился барон,
Отуманен и бледен лицом;
Через силу и конь, опенен, запылен,
Под тяжелым ступал седоком.
 
 
Анкрамморския битвы барон не видал, [89]89
  Анкрамморския битвы барон не видал… – Битва при Анкрам-Муре произошла в 1545 г.; английские войска возглавлял лорд Эверс, шотландские – Баклю и Дуглас.


[Закрыть]
Где потоками кровь их лилась,
Где на Эверса грозно Боклю напирал,
Где за родину бился Дуглас;
 
 
Но железный шелом был иссчен на нем,
Выл изрублен и панцирь и щит,
Был недавнею кровью топор за седлом,
Но не английской кровью покрыт.
 
 
Соскочив у часовни с коня за стеной,
Притаяся в кустах, он стоял;
И три раза он свистнул – и паж молодой
На условленный свист прибежал.
 
 
«Подойди, мой малютка, мой паж молодой,
И присядь на колена мои;
Ты младенец, но ты откровенен душой,
И слова непритворны твои.
 
 
Я в отлучке был три дни, мой паж молодой;
Мне теперь ты всю правду скажи:
Что заметил? Что было с твоей госпожой?
И кто был у твоей госпожи?»
 
 
«Госпожа по ночам к отдаленным скалам,
Где маяк, приходила тайком
(Ведь огни по горам зажжены, чтоб врагам
Не прокрасться во мраке ночном).
 
 
И на первую ночь непогода была,
И без умолку филин кричал;
И она в непогоду ночную пошла
На вершину пустынную скал.
 
 
Тихомолком подкрался я к ней в темноте;
И сидела одна – я узрел;
Не стоял часовой на пустой высоте;
Одиноко маяк пламенел.
 
 
На другую же ночь – я за ней по следам
На вершину опять побежал, —
О творец, у огня одинокого там
Мне неведомый рыцарь стоял.
 
 
Подпершися мечом, он стоял пред огнем,
И беседовал долго он с ней;
Но под шумным дождем, но при ветре ночном
Я расслушать не мог их речей.
 
 
И последняя ночь безненастна была,
И порывистый ветер молчал;
И к маяку она на свиданье пошла;
У маяка уж рыцарь стоял.
 
 
И сказала (я слышал): «В полуночный час,
Перед светлым Ивановым днем,
Приходи ты; мой муж не опасен для нас;
Он теперь на свиданье ином;
 
 
Он с могучим Боклю ополчился теперь;
Он в сраженье забыл про меня —
И тайком отопру я для милого дверь
Накануне Иванова дня».
 
 
«Я не властен прийти, я не должен прийти,
Я не смею прийти (был ответ);
Пред Ивановым днем одиноким путем
Я пойду… мне товарища нет».
 
 
«О, сомнение прочь! безмятежная ночь
Пред великим Ивановым днем
И тиха и темна, и свиданьям она
Благосклонна в молчанье своем.
 
 
Я собак привяжу, часовых уложу,
Я крыльцо пересыплю травой,
И в приюте моем, пред Ивановым днем,
Безопасен ты будешь со мной».
 
 
«Пусть собака молчит, часовой не трубит,
И трава не слышна под ногой, —
Но священник есть там; он не спит по ночам;
Он приход мой узнает ночной».
 
 
«Он уйдет к той поре: в монастырь на горе
Панихиду он позван служить:
Кто-то был умерщвлен; по душе его он
Будет три дни поминки творить».
 
 
Он нахмурясь глядел, он как мертвый бледнел,
Он ужасен стоял при огне.
«Пусть о том, кто убит, он поминки творит:
То, быть может, поминки по мне.
 
 
Но полуночный час благосклонен для нас:
Я приду под защитою мглы».
Он сказал… и она… я смотрю… уж одна
У маяка пустынной скалы».
 
 
И Смальгольмский барон, поражен, раздражен,
И кипел, и горел, и сверкал.
«Но скажи наконец, кто ночной сей пришлец?
Он, клянусь небесами, пропал!»
 
 
«Показалося мне при блестящем огне:
Был шелом с соколиным пером,
И палаш боевой на цепи золотой,
Три звезды на щите голубом».
 
 
«Нет, мой паж молодой, ты обманут мечтой;
Сей полуночный мрачный пришлец
Был не властен прийти: он убит на пути;
Он в могилу зарыт, он мертвец».
 
 
«Нет! не чудилось мне; я стоял при огне,
И увидел, услышал я сам,
Как его обняла, как его назвала:
То был рыцарь Ричард Кольдингам».
 
 
И Смальгольмский барон, изумлен, поражен,
И хладел, и бледнел, и дрожал.
«Нет! в могиле покой; он лежит под землей,
Ты неправду мне, паж мой, сказал.
 
 
Где бежит и шумит меж утесами Твид,
Где подъемлется мрачный Эльдон,
Уж три ночи, как там твой Ричард Кольдингам
Потаенным врагом умерщвлен.
 
 
Нет! сверканье огня ослепило твой взгляд;
Оглушен был ты бурей ночной;
Уж три ночи, три дня, как поминки творят
Чернецы за его упокой».
 
 
Он идет в ворота, он уже на крыльце,
Он взошел по крутым ступеням
На площадку и видит: с печалью в лице,
Одиноко-унылая, там
 
 
Молодая жена – и тиха, и бледна,
И в мечтании грустном глядит
На поля, небеса, на Мертонски леса,
На прозрачно бегущую Твид.
 
 
«Я с тобою опять, молодая жена». —
«В добрый час, благородный барон.
Что расскажешь ты мне? Решена ли война?
Поразил ли Боклю иль сражен?»
 
 
«Англичанин разбит; англичанин бежит
С Анкрамморских кровавых полей;
И Боклю наблюдать мне маяк мой велит
И беречься недобрых гостей».
 
 
При ответе таком изменилась лицом
И ни слова… ни слова и он;
И пошла в свой покой с наклоненной главой,
И за нею суровый барон.
 
 
Ночь покойна была, но заснуть не дала.
Он вздыхал, он с собой говорил:
«Не пробудится он; не подымется он;
Мертвецы не встают из могил».
 
 
Уж заря занялась; был таинственный час
Меж рассветом и утренней тьмой;
И глубоким он сном пред Ивановым днем
Вдруг заснул близ жены молодой.
 
 
Не спалося лишь ей, не смыкала очей…
И бродящим, открытым очам,
При лампадном огне, в шишаке и броне
Вдруг явился Ричард Кольдингам.
 
 
«Воротись, удалися», – она говорит.
«Я к свиданью тобой приглашен;
Мне известно, кто здесь, неожиданный, спит,
Не страшись, не услышит нас он.
 
 
Я во мраке ночном потаенным врагом
На дороге изменой убит;
Уж три ночи, три дня, как монахи меня
Поминают – и труп мой зарыт.
 
 
Он с тобой, он с тобой, сей убийца ночной!
И ужасный теперь ему сон!
И надолго во мгле на пустынной скале,
Где маяк, я бродить осужден;
 
 
Где видалися мы под защитою тьмы,
Там скитаюсь теперь мертвецом;
И сюда с высоты не сошел бы… но ты
Заклинала Ивановым днем».
 
 
Содрогнулась она и, смятенья полна,
Вопросила: «Но что же с тобой?
Дай один мне ответ – ты спасен ли иль нет?..»
Он печально потряс головой.
 
 
«Выкупается кровью пролитая кровь, —
То убийце скажи моему.
Беззаконную небо карает любовь, —
Ты сама будь свидетель тому».
 
 
Он тяжелою шуйцей коснулся стола;
Ей десницею руку пожал —
И десница как острое пламя была,
И по членам огонь пробежал.
 
 
И печать роковая в столе вожжена:
Отразилися пальцы на нем;
На руке ж – но таинственно руку она
Закрывала с тех пор полотном.
 
 
Есть монахиня в древних Драйбургских стенах:
И грустна и на свет не глядит;
Есть в Мельрозской обители мрачный монах:
И дичится людей и молчит.
 
 
Сей монах молчаливый и мрачный – кто он?
Та монахиня – кто же она?
То убийца, суровый Смальгольмский барон;
То его молодая жена.
 

1799