Текст книги "Поэзия английского романтизма XIX века"

Автор книги: Вальтер Скотт

 
Захватчиков укрыла ночь,
Зарницы блещут на холмах,
И мы не отступили прочь,
И чужд нам был презренный страх.
 
 
Надежды воинов в пыли,
Тяжка для патриотов весть, —
Но что утратить мы могли,
Коль с нами наши жизнь и честь?
 
 
Исчезли вольности мечты,
Что жили в череде веков;
Блистает солнце чистоты
На стягах гибнущих полков.
 
 
И пусть мы все обречены,
Что ж, значит, такова судьба, —
Смирятся ль Эрина сыны
С позорной участью раба!
 

 
«Знаешь, арфа моя, что звенит под рукой,
В незабвенные дни была Девой Морской,
И вечерней порой, беспредельно нежна,
В молодого скитальца влюбилась она.
 
 
Но, увы, не пленился певец, в свой черед,
Тщетно плакала дева всю ночь напролет,
И пришлось, чтоб терзанья ее прекратить,
В сладкозвучную арфу ее превратить.
 
 
Вот как сжалились древле над ней небеса:
Стали струнами арфы ее волоса,
Но еще воздымалась блаженная грудь,
Чтобы чары любви в перезвоны вдохнуть.
 
 
Так любовью и скорбью звенит под рукой
Арфа в образе дивном наяды морской:
Ты о ласках любви ей вещать повели
И о муках разлуки, когда я вдали!»
 

 
Восплачьте, цепи душат вас,
Позор всего больней:
Увяла в некий день и час
Гордыня прежних дней.
Мудрец вас предостерегал,
А Храбрый пролил кровь,
Но факел Воли отпылал
И не зажжется вновь!
 
 
Восплачьте… Впрочем, в некий день,
Блюдя любви закон,
Пусть сгонит внук позора тень
С поруганных имен.
И спросит в храме, где покой
Вкушают раб и князь:
«Чьей святотатственной рукой
Отважный брошен в грязь?
 
 
Тиранов ненависть дика:
Они в ней заодно,
А вам в любви еще пока
Сплотиться не дано:
Один, в неведенье своем,
Святыню осквернил,
Когда другой – пред алтарем —
Колени преклонил!»
 

 
Спит избранник ее где-то в дальней земле,
Докучать ей любовью не станем:
Холодна она к нашей любви и хвале,
Ее сердце – в гробу его раннем.
 
 
И поет она песни родимых полей,
Песни, полные дикого хмеля…
Если б знали вы, те, что внимаете ей,
Что творилось в душе менестреля!
 
 
Он погиб ради этой любви и страны,
Вы при жизни его увенчали, —
Слезы горькие жечь ее щеки должны,
А любовь истомилась в печали.
 
 
Пусть задремлет в чертогах вечерних лучей,
Позлащенная скорбью заката:
Над Эрином, любимым всего горячей,
Утром солнце заблещет крылато!
 

 
В полночь я полечу, воздымая созвездий крыла,
В край, где мы полюбили, когда на земле ты жила;
И все чудится мне: если душам, померкшим давно,
Утешенья былые опять обрести суждено,
Расскажи о любви – и каким она счастьем была!
 
 
Я спою тебе дикую песню родной стороны,
Что с тобой мы певали, слиянностью прежней нежны.
Так вернись ко мне эхом и горечь моленья разрушь!
О любовь! Ты, как голос из Царства Исчезнувших Душ,
Смутный отзвук напевов, что были томленья полны!
 

 
Этой розе – последней
Томиться дано:
Все подруги ее
Отпылали давно.
И любимый далек:
Предвещают беду
Безответные вздохи
В осеннем саду.
 
 
Не покину тебя
В дни любви и тоски!
Оброню и рассыплю
Твои лепестки.
Оброню их небрежно
В объятья травы,
Где подруги твои
Безуханно-мертвы.
 
 
А ведь скоро остынет
Бурливая кровь,
Скоро дружба исчезнет,
Увянет любовь.
Только, верной любви
Потеряв благодать,
Кто захочет
В ночном этом мире страдать?
 

 
Светляк мигнул ночной порой,
Встал майский месяц над горой;
Мы там пойдем
Бродить вдвоем,
Где Морна [248]248
  Морна– как поясняет Мур, героиня ирландского стихотворения, переведенного когда-то на английский язык другом его ученических лет.


[Закрыть]спит в земле сырой.
 
 
Встань! Небеса – утеха глаз,
Уж пробил наслажденья час;
Ведь жизнь продлим
Мы нам двоим,
Урвав у тьмы хоть миг для нас.
 
 
Проснись, любовь, пока все спит,
И до рассвета выйди в сад,
В наш звездный час, в наш миг услад.
Я под окном
В саду ночном,
А в том окне – твой милый взгляд.
 
 
Так пробудись, так пробудись,
Пока звездами блещет высь, —
Быть может, мудрый звездочет
К их сонму и тебя причтет;
Явись, любимая, явись!
 

 
На битву мчится менестрель,
Певец-воитель юный, —
С ним предков меч, с ним арфы трель,
Трель арфы многострунной.
«Пусть предан остров мой родной
Никчемными сынами, —
Еще со мной – мой меч стальной,
И голос арфы – с нами!»
 
 
Пал менестрель, – в сраженье пал,
Пал поприща в начале,
Но прежде струны он порвал,
Чтоб в рабстве не звучали.
Но прежде вымолвил: «Живи
Душой для звуков новых,
Ведь песню славы и любви
Нельзя слагать в оковах!»
 

 
Покинута всеми, о бедная лань,
Напрасно себя не терзай и не рань.
Прильни мне на грудь, не скрывая лица:
Здесь дом твой, здесь сердце – твое до конца.
 
 
Любовь неизменна; себе лишь верна,
И в счастье и в горе все та же она.
Не знаю, виновна ли ты предо мной, —
Тебя я люблю той, что есть, – не иной.
 
 
«Мой ангел», – я помню, меня ты звала.
О да, я твой ангел, хранящий от зла.
Мы в пламя с тобою бесстрашно войдем
И вместе спасемся – иль сгинем вдвоем.
 

 
Я видел, как розовым утром качался
В волнах прибывавших у берега челн;
И вновь я пришел, когда мрак надвигался,
Челнок был все там же, но не было волн.
 
 
Я так же охвачен был счастья волною,
Как этот песком занесенный челнок…
Отхлынули волны, и, полон тоскою,
Остался у берега я, одинок.
 
 
Зачем говорите вы мне в утешенье,
Что слава должна услаждать мой закат…
Отдайте мне бурную смелость стремленья,
Отдайте мне юности слезы назад!
 

 
Во тьме я обрел тебя, арфа Отчизны,
Тебе был навязан молчанья обет,
Но, гордый, услышав твои укоризны,
Я голос вернул тебе, вольность и свет.
Я вновь пробудил в тебе нежности звуки,
Веселые песни любви и тепла,
Но долго впивала ты возгласы муки
И часто их отзвуком горьким была.
 
 
О арфа Отчизны! Порывом влекомый,
С тобой расстаюсь я до лучших времен, —
Спи в славе, овеяна сладостной дремой,
Нарушу не я твой задумчивый сон.
Сердца патриотов, солдат иль влюбленных
Вошли в наши песни земной чистоты,
Но я был как ветер в скитаньях бессонных,
И то, что я спел, подсказала мне ты.
 

 
Только б сердце в груди не устало стучать, —
Не забуду тебя, одинокая мать.
И в печали твоей, и в дожде, и во мгле,
Нет прекрасней тебя никого на земле.
 
 
Если б стала великой, свободной ты вдруг,
Первой розой среди пышноцветных подруг,
Я тебя прославлял бы, ликуя, но верь:
Горячее не мог бы любить, чем теперь.
 
 
Нет, залитая кровью, под гнетом цепей
Ты дороже еще для твоих сыновей:
Их сердца, как в пустыне – птенец, вновь и вновь
Пьют по капле из ран материнских любовь.
 

 
В толпе скитаюсь, одинок:
За что меня карает рок?
Зачем безвременно угас
Свет этих милых женских глаз?
Так, рок ужасный сокрушил
Все, что любил я, чем я жил, —
Впивал я нежности слова,
Теперь моя любовь мертва!
 
 
Прелестниц много есть вокруг,
Чужих услад, чужих подруг,
Но и тебя они дарят,
Им по душе твой робкий взгляд.
Ах, где же ясное чело?
Где голос милый? Все прошло
Бесследно – иль утрачен след?
Молчанье – жалобам в ответ!
 
 
Зачем души немая речь
Не в силах прошлого сберечь?
Зачем исчез, зачем угас
Зной милых губ, свет милых глаз?
Нет, навсегда остыла грудь,
Услад блаженных не вернуть, —
Блаженство кануло давно,
Очам воскреснуть не дано!
 

 
От сотен женских взоров, друг,
Пойди – уйди, пойди – уйди!
Но ту, что всех милее, друг,
Пойди – найди, пойди – найди!
Как светят звезд лампады
В небесной мгле, в небесной мгле,
Так светят эти взгляды
Здесь, на земле, здесь, на земле.
Любой бокал наполни, друг,
И пей до дна, и пей до дна!
Люби, кого полюбишь, друг, —
Любовь одна, любовь одна.
 
 
Одни глаза умеют
Вести сквозь мрак, вести сквозь мрак,
Как нас ведет и греет
В пути маяк, в пути маяк.
Зато другие, боже,
Сбивают с ног, сбивают с ног;
Не верьте им, но все же —
Прости им бог, прости им бог!
Любой бокал наполни, друг,
И пей до дна, и пей до дна!
Люби, кого полюбишь, друг, —
Любовь одна, любовь одна.
 
 
Иные лгут беспечно,
Как зеркала, как зеркала,
И нас не к ним, конечно,
Любовь вела, любовь вела.
Так пусть дойдет до цели
Любой простак, любой простак.
И все, о чем мы пели,
Да будет так! Да будет так!
Любой бокал наполни, друг,
И пей до дна, и пей до дна.
Люби, кого полюбишь, друг, —
Любовь одна, любовь одна.
 

 
Лети, корабль, вперед лети,
Вверяясь ветреной надежде.
Куда бы ни вели пути,
Не знать нам горше мук, чем прежде.
Рокочут пенные валы:
«Пусть смерть – в пучине нашей зыбкой,
Не так бездушны мы и злы,
Как те, кто лгал тебе с улыбкой».
 
 
Вперед, корабль, сквозь свет, сквозь тьму,
Лети – ни мига промедленья!
Что грозный ураган тому,
Кто испытал хулу, глумленья?
Быть может, в утреннюю рань
Ты встретишь берег безымянный,
Тогда прерви свой бег, пристань.
Наш дом – лишь там, где нет обмана.
 

 
Признаюсь, что я не раз
Врал для ваших милых глаз,
Да и как тут не соврешь?
Мне простится эта ложь!
Не брани меня сурово:
Ложь – влюбленности основа!
Если б все, что шепчем мы
Девам в путах летней тьмы,
Было правдой на полстолько,
Все запуталось бы только, —
Не кори меня, мой свет, —
Без иллюзий жизни нет!
Если б дамы вправду были
Знойным солнцем в полной силе,
Воздавал бы честь астроном
Этим девам и матронам!
Вот, когда б Природа вдруг,
Зубок выбелив жемчуг,
Превратила, нам на радость,
Шею – в истинную сладость,
В золотистую метель
Ваших локонов кудель, —
Вот тогда бы – до могилы —
Вы мне, право, были б милы!
А теперь я между строк
Поясню вам мой намек;
Выскажу, душой ликуя,
Дамам истину такую:
Если б повстречался вам
Юноша, влюбленный сам, —
Если б он, скажу вам дальше,
Верил вашей лжи и фальши
И, растрогавшись до слез,
Обольщал бы вас всерьез,
Коль, во лжи любовных жалоб,
Сердце вам принадлежало б,
Вы б утратили его,
Он не врал бы ничего,
Правду б он вещал нелживо,
То-то, право, было б диво!
 

Дж. Тернер. Радуга над Темзой. Ок. 1806 г.

Акварель на серой бумаге.

[249]249
  Песни разных народов– Цикл впервые опубликован в 1815 году, впоследствии неоднократно издавался с дополнениями вплоть до 1828 года.


[Закрыть]

[250]250
  Вечерний звон. – По имеющимся сведениям, это стихотворение является переложением армянской народной песни.


[Закрыть]

 
Вечерний звон, вечерний звон!
Как много дум наводит он
О юных днях в краю родном,
Где я любил, где отчий дом,
И как я, с ним навек простясь,
Там слушал звон в последний раз!
 
 
Уже не зреть мне светлых дней
Весны обманчивой моей!
И сколько нет теперь в живых
Тогда веселых, молодых!
И крепок их могильный сон;
Не слышен им вечерний звон.
 
 
Лежать и мне в земле сырой!
Напев унывный надо мной
В долине ветер разнесет;
Другой певец по ней пройдет,
И уж не я, а будет он
В раздумье петь вечерний звон!
 

 
Постой, гребец мой золотой, будь с тишью заодно,
Будь плеск твой внятен только той, кем сердце пленено:
Когда бы сумрак голубой вещал меж звездных сфер,
Он вел бы речь о нас с тобой, мой чуткий гондольер!
 
 
Ну, а теперь – постой, постой, гребец мой золотой:
Я заберусь к ней на балкон, а ты на страже стой!
Когда б хоть половину мук, что терпим ради дам,
Мы сбросили с небесных плеч – быть ангелами нам!
 

 
Мир вам, почившие братья!
Честно на поле сраженья легли вы;
Саваном был вам ваш бранный наряд.
Тихо несясь на кровавые нивы,
Вас только тучи слезами кропят.
Мир вам, почившие братья!
 
 
Смерть приняла вас в объятья.
Дуб, опаленный грозой, опушится
Новою зеленью с новой весной;
Вас же, сердца, переставшие биться,
Кто возвратит стороне вас родной?
Смерть приняла вас в объятья.
 
 
На победившем проклятье!
Вечная месть нам завещана вами.
Прежде чем робко изменим мы ей,
Ляжем холодными трупами сами
Здесь же, средь этих кровавых полей.
На победившем проклятье!
 

 
Прощай, Тереза! Печальные тучи,
Что томным покровом луну облекли,
Еще помешают улыбке летучей,
Когда твой любовник уж будет вдали.
 
 
Как эти тучи, я долгою тенью
Мрачил твое сердце и жил без забот.
Сошлись мы – ка́к верила ты наслажденью,
Ка́к верила счастью, – о, боже!.. И вот,
 
 
Теперь свободна ты, диво созданья, —
Скорее тяжелый свой сон разгоняй;
Смотри, и луны уж прошло обаянье,
И тучи минуют, – Тереза, прощай!
 

 
От ран без конца
Погибают сердца,
Чернооким покорные женам,
А лазоревый взор,
И сражая в упор,
Сулит исцеленье сраженным.
О Фанни! О Фанни!
Лазоревый взор,
Сражая в упор,
Сулит исцеленье сраженным, о Фанни!
 
 
Тот, кто бросился раз
В омут дьявольских глаз,
Вновь и вновь о любви умоляет;
А лазоревый взгляд,
Не взыскуя наград,
Влюбленным любить позволяет.
О Фанни! О Фанни!
Лазоревый взгляд,
Не взыскуя наград,
Влюбленным любить позволяет, о Фанни!
 
 
Но ты, чьи глаза —
Сама бирюза,
Закон синевы отвергая,
Упорное «нет!»
Твердишь мне в ответ.
О Фанни, за что, дорогая?
О Фанни! О Фанни!
Упорное «нет»
Твердишь мне в ответ.
О Фанни, за что, дорогая? О Фанни!
 

 
О жизнь без свободы! Проститься с тобой
За день на свободе решится любой.
Ты слышишь призывы отважной трубы?
Тиранам поют панихиду рабы.
Спешите! Изранена насмерть страна,
Своих сыновей призывает она.
О жизнь без свободы! Проститься с тобой
За день на свободе решится любой.
 
 
Последний приют наш – могильный альков,
Где нет ни тиранов, ни звона оков.
Вперед же! героем становится тот,
Кто алую кровь за отчизну прольет.
А если свободу в родимом краю
Затравят, ее обретем мы в раю.
Последний приют наш могильный альков,
Где нет ни тиранов, ни звона оков.
 

ДЖОРДЖ ГОРДОН БАЙРОН

[251]251
  Шильонский узник. – Поэма написана 27–29 июня 1816 года в Уши, недалеко от Лозанны, вскоре после поездки с Шелли вокруг Женевского озера (см. прим. 386). Опубликована 5 декабря 1816 года. В основу поэмы легла история Франсуа Боннивара. К первому изданию поэмы было предпослано предисловие и краткая биография Боннивара.
  Шильонский замок расположен на берегу Женевского озера, в кантоне Вад. Построен в XII в. одним из савойских герцогов на скале, уходящей в озеро; долгое время служил государственной тюрьмой.


[Закрыть]

 
Бессмертный Дух свободного ума,
Святая Вольность! В камерах зловонных
Твой свет не может погасить тюрьма,
Убить тебя в сердцах, тобой плененных.
 
 
Когда твой сын оковам обречен,
Когда его гнетут сырые своды,
Самим страданьем побеждает он,
И плен его – грядущий взлет Свободы.
 
 
Ты свят, Шильон! Твой каменный настил,
Холодный пол твой, как трава лесная,
Тот след неистребимый сохранил,
 
 
Что Боннивар [252]252
  БонниварФрансуа (1493–1570) – швейцарский писатель и философ-республиканец. За выступления против режима герцога Карла III Савойского был заточен в Шильонский замок с 1530 по 1536 год. Четыре года провел в камере, расположенной ниже уровня озера. Был освобожден из тюрьмы воинским отрядом города Берна, захватившим замок.


[Закрыть]оставил здесь, шагая,
И, точно вопль из тьмы к творцу светил,
К векам стезя взывает роковая.
 

В то время, когда я писал эту поэму, я не был достаточно знаком с историей Боннивара; будь она мне известна, я бы постарался быть на высоте моего сюжета, попытался бы воздать должную хвалу мужеству и доблестям Боннивара. Теперь я получил некоторые сведения о его жизни благодаря любезности одного из граждан республики, продолжающей гордиться памятью мужа, достойного быть сыном лучшей поры древней свободы.

«Франсуа де Боннивар (Bonnivar), сын Луи де Боннивара, родом из Сейселя (Seyssel) и владелец Люна (Lunes), родился в 1490 году. Он учился в Турине; в 1510 году Жан Эмэ де Боннивар, его дядя, передал ему приорат Сан-Виктор, прилегающий к стенам Женевы и дававший крупные бенефиции… Этот великий человек (Боннивар заслуживает такой эпитет силой духа, прямотой, благородством помыслов, мудростью советов, отважностью поступков, обширностью знаний и живостью ума), этот великий человек, перед которым преклонятся все, кого трогает геройская доблесть, будет возбуждать еще более живое чувство благодарности в сердцах женевцев, любящих Женеву. Боннивар был всегда одним из ее самых твердых столпов: чтобы упрочить свободу нашей республики, он часто ставил на карту свою свободу; он забыл о своем спокойствии, отказался от своих богатств; он сделал все, что мог, для того, чтобы упрочить счастье страны, которую почтил своим избранием; с того момента, как он признал ее своей родиной, он полюбил ее как самый ревностный из ее граждан; он служил ей с геройским бесстрашием и написал свою «Историю» с наивностью философа и горячностью патриота.

Он говорит в начале своей «Истории Женевы», что с того времени, как он начал читать историю народов, он почувствовал влечение к республикам и принимал всегда их сторону; эта любовь к свободе, несомненно, и побудила его избрать Женеву своей второй родиной.

Боннивар был еще молод, когда открыто выступил защитником Женевы против герцога Савойского и епископа. В 1519 году Боннивар сделался мучеником за свою родину: когда герцог Савойский вступил в Женеву с пятьюстами человек, Боннивар, опасаясь гнева герцога, хотел укрыться в Фрибург от грозивших ему преследований. Но его предали два человека, сопровождавшие его, и по приказу герцога его отвезли в Гролэ, где он пробыл в тюрьме два года. Путешествия не спасли Боннивара от беды: так как несчастия не ослабили его преданности Женеве и он продолжал быть страшным врагом для всех ее недругов, то и подвергался всегда опасности преследований с их стороны. В 1530 году в горах Юры на него напали воры, ограбили его и препроводили к герцогу Савойскому. Последний заточил его в Шильонский замок, где Боннивар пробыл, не будучи ни разу подвергнут допросу, до 1536 года, когда его высвободили из тюрьмы бернские войска, завладевшие всем кантоном Ваад (Payes-de-Vaud).

Выйдя на свободу, Боннивар был обрадован тем, что увидел Женеву свободной и преобразованной; республика поспешила высказать ему свою благодарность и вознаградить его за вынесенные им бедствия: в июне 1536 года он был возведен в звание женевского гражданина, республика принесла ему в дар дом, где некогда жил генеральный викарий, и назначила ему пенсион в двести золотых экю на все время его пребывания в Женеве. В 1537 году он был выбран членом Совета Двухсот.

Боннивар продолжал служить на пользу своих сограждан: позднее, после того как он помог Женеве стать свободной, ему удалось также сделать ее веротерпимой. Боннивар убедил Совет предоставить духовенству и крестьянам достаточно времени для обсуждения сделанных им предложений; он достиг цели своей мягкостью; для того чтобы успешно проповедовать христианство, нужно действовать любовью и кротостью.

Боннивар был ученым; его рукописи, сохраняющиеся в Публичной библиотеке, доказывают, что он хорошо знал латинских классиков, а также обладал обширной эрудицией в области богословия и истории. Этот великий человек любил науку и полагал, что она может составить славу Женевы; поэтому он всячески старался насадить ее в городе, начавшем жить самостоятельно, В 1551 году он подарил городу свою библиотеку и положил этим основание нашей Публичной библиотеке; книги Боннивара и составляют часть редких прекрасных изданий XV века, имеющихся в нашем собрании. Наконец, в том же году этот истинный патриот назначил республику своей наследницей, под условием, что она употребит его состояние на содержание коллежа, основание которого проектировалось тогда.

Боннивар умер, по всей вероятности, в 1570 году, но точно установить дату его смерти нельзя, потому что в списках умерших есть пробел от июля 1570 года до 1571-го».

Жан Сенебьер. Histoire Lettèraire de Genève (1786, I, 131–137)

I

 
Взгляните на меня: я сед;
Но не от хилости и лет;
Не страх незапный в ночь одну
До срока дал мне седину.
Я сгорблен, лоб наморщен мой;
Но не труды, не хлад, не зной —
Тюрьма разрушила меня.
Лишенный сладостного дня,
Дыша без воздуха, в цепях,
Я медленно дряхлел и чах,
И жизнь казалась без конца.
Удел несчастного отца:
За веру смерть и стыд цепей,
Уделом стал и сыновей.
Нас было шесть – пяти уж нет.
Отец, страдалец с юных лет,
Погибший старцем на костре,
Два брата, падшие во пре,
Отдав на жертву честь и кровь,
Спасли души своей любовь.
Три заживо схоронены
На дне тюремной глубины —
И двух сожрала глубина;
Лишь я, развалина одна,
Себе на горе, уцелел,
Чтоб их оплакивать удел.
 

II

 
На лоне вод стоит Шильон;
Там в подземелье семь колонн
Покрыты влажным мохом лет.
На них печальный брезжит свет,
Луч, ненароком с вышины
Упавший в трещину стены
И заронившийся во мглу.
И на сыром тюрьмы полу
Он светит тускло-одинок,
Как над болотом огонек,
Во мраке веющий ночном.
Колонна каждая с кольцом;
И цепи в кольцах тех висят;
И тех цепей железо – яд;
Мне в члены вгрызлося оно;
Не будет ввек истреблено
Клеймо, надавленное им.
И день тяжел глазам моим,
Отвыкнувшим с толь давних лет
Глядеть на радующий свет;
И к воле я душой остыл
С тех пор, как брат последний был
Убит неволей предо мной
И рядом с мертвым я, живой,
Терзался на полу тюрьмы.
 

III

 
Цепями теми были мы
К колоннам тем пригвождены,
Хоть вместе, но разлучены;
Мы шагу не могли ступить,
В глаза друг друга различить
Нам бледный мрак тюрьмы мешал.
Он нам лицо чужое дал —
И брат стал брату незнаком.
Была услада нам в одном:
Друг другу голос подавать,
Друг другу сердце пробуждать
Иль былью славной старины,
Иль звучной песнию войны —
Но скоро то же и одно
Во мгле тюрьмы истощено;
Наш голос страшно одичал;
Он хриплым отголоском стал
Глухой тюремныя стены;
Он не был звуком старины,
В те дни, подобно нам самим,
Могучим, вольным и живым.
Мечта ль?.. но голос их и мой
Всегда звучал мне как чужой.
 

IV

 
Из нас троих я старший был;
Я жребий собственный забыл,
Дыша заботою одной,
Чтоб им не дать упасть душой.
Наш младший брат, любовь отца…
Увы! черты его лица
И глаз умильная краса,
Лазоревых, как небеса,
Напоминали нашу мать.
Он был мне все, и увядать
При мне был должен милый цвет,
Прекрасный, как тот дне́вный свет,
Который с неба мне светил,
В котором я на воле жил.
Как утро, был он чист и жив:
Умом младенчески игрив,
Беспечно весел сам с собой…
Но перед горестью чужой
Из голубых его очей
Бежали слезы, как ручей.
 

V

 
Другой был столь же чист душой;
Но дух имел он боевой:
Могуч и крепок в цвете лет,
Рад вызвать к битве целый свет
И в первый ряд на смерть готов…
Но без терпенья для оков.
И он от звука их завял.
Я чувствовал, как погибал,
Как медленно в печали гас
Наш брат, незримый нам, близ нас.
Он был стрелок, жилец холмов,
Гонитель вепрей и волков —
И гроб тюрьма ему была;
Неволи сила не снесла.
 

VI

 
Шильон Леманом [253]253
  Леман– Женевское озеро.


[Закрыть]окружен,
И вод его со всех сторон
Неизмерима глубина;
В двойную волны и стена
Тюрьму совокупились там;
Печальный свод, который нам
Могилой заживо служил,
Изрыт в скале подводной был;
И день и ночь была слышна
В него биющая волна
И шум над нашей головой
Струй, отшибаемых стеной.
Случалось – бурей до окна
Бывала взброшена волна,
И брызгов дождь нас окроплял;
Случалось – вихорь бушевал
И содрогалася скала;
И с жадностью душа ждала,
Что рухнет и задавит нас;
Свободой был бы смертный час.
 

VII

 
Середний брат наш – я сказал —
Душой скорбел и увядал.
Уныл, угрюм, ожесточен,
От пищи отказался он:
Еда тюремная жестка;
Но для могучего стрелка
Нужду переносить легко.
Нам коз альпийских молоко
Сменила смрадная вода;
А хлеб наш был, какой всегда, —
С тех пор как цепи созданы,
Слезами смачивать должны
Невольники в своих цепях.
Не от нужды скорбел и чах
Мой брат: равно завял бы он,
Когда б и негой окружен
Без воли был… Зачем молчать?
Он умер… я ж ему подать Р
уки не мог в последний час,
Не мог закрыть потухших глаз;
Вотще я цепи грыз и рвал —
Со мною рядом умирал
И умер брат мой, одинок;
Я близко был и был далек.
Я слышать мог, как он дышал,
Как он дышать переставал,
Как вздрагивал в цепях своих
И как ужасно вдруг затих
Во глубине тюремной мглы…
Они, сняв с трупа кандалы,
Его без гроба погребли
В холодном лоне той земли,
На коей он невольник был.
Вотще я их в слезах молил,
Чтоб брату там могилу дать,
Где мог бы дневный луч сиять;
То мысль безумная была,
Но душу мне она зажгла:
Чтоб волен был хоть в гробе он.
«В темнице (мнил я) мертвых сон
Не тих…» Но был ответ слезам
Холодный смех; и брат мой там,
В сырой земле тюрьмы, зарыт,
И в головах его висит
Пук им оставленных цепей:
Убийц достойный мавзолей.
 

VIII

 
Но он – наш милый, лучший цвет,
Наш ангел с колыбельных лет,
Сокровище семьи родной,
Он – образ матери душой
И чистой прелестью лица,
Мечта любимая отца,
Он – для кого я жизнь щадил:
Чтоб он бодрей в неволе был,
Чтоб после мог и волен быть…
Увы! он долго мог сносить
С младенческою тишиной,
С терпеньем ясным жребий свой;
Не я ему – он для меня
Подпорой был… вдруг день от дня
Стал упадать, ослабевал,
Грустил, молчал и молча вял.
О боже! боже! страшно зреть,
Как силится преодолеть
Смерть человека… я видал,
Как ратник в битве погибал;
Я видел, как пловец тонул
С доской, к которой он прильнул
С надеждой гибнущей своей;
Я зрел, как издыхал злодей
С свирепой дикостью в чертах,
С богохуленьем на устах,
Пока их смерть не заперла:
Но тамбыл страх – здесьскорбь была,
Болезнь глубокая души.
Смиренным ангелом, в тиши,
Он гас, столь кротко-молчалив,
Столь безнадежно-терпелив,
Столь грустно-томен, нежно-тих,
Без слез, лишь помня о своих
И обо мне… увы! он гас,
Как радуга, пленяя нас,
Прекрасно гаснет в небесах:
Ни вздоха скорби на устах;
Ни ропота на жребий свой;
Лишь слово изредка со мной
О наших прошлых временах,
О лучших будущего днях,
О упованье… но, объят
Сей тратой, горшею из трат,
Я был в свирепом забытьи.
Вотще, кончаясь, он свои
Терзанья смертные скрывал…
Вдруг реже, трепетнее стал
Дышать, и вдруг умолкнул он…
Молчаньем страшным пробужден,
Я вслушиваюсь… тишина!
Кричу как бешеный… стена
Откликнулась… и умер гул!
Я цепь отчаянно рванул
И вырвал… к брату… брата нет!
Он на столбе – как вешний цвет,
Убитый хладом, – предо мной
Висел с поникшей головой.
Я руку тихую поднял;
Я чувствовал, как исчезал
В ней след последней теплоты;
И, мнилось, были отняты
Все силы у души моей;
Все страшно вдруг сперлося в ней;
Я дико по тюрьме бродил —
Но в ней покой ужасный был:
Лишь веял от стены сырой
Какой-то холод гробовой;
И, взор на мертвого вперив,
Я знал лишь смутно, что я жив.
О! сколько муки в знанье том,
Когда мы тут же узнаем,
Что милому уже не быть,
И миг сей мог я пережить!
Не знаю – вера ль то была,
Иль хладность к жизни жизнь спасла?
 

IX

 
Но что потом сбылось со мной,
Не помню… свет казался тьмой,
Тьма светом; воздух исчезал;
В оцепенении стоял,
Без памяти, без бытия,
Меж камней хладным камнем я;
И виделось, как в тяжком сне,
Все бледным, темным, тусклым мне;
Все в мутную слилося тень;
То не было ни ночь, ни день,
Ни тяжкий свет тюрьмы моей,
Столь ненавистный для очей:
То было тьма без темноты;
То было бездна пустоты
Без протяженья и границ;
То были образы без лиц;
То страшный мир какой-то был,
Без неба, света и светил,
Без времени, без дней и лет,
Без промысла, без благ и бед,
Ни жизнь, ни смерть – как сон гробов,
Как океан без берегов,
Задавленный тяжелой мглой,
Недвижный, темный и немой.
 

X

 
Вдруг луч незапный посетил
Мой ум… то голос птички был.
Он умолкал; он снова пел;
И мнилось, с неба он летел;
И был утешно-сладок он.
Им очарован, оживлен,
Заслушавшись, забылся я;
Но ненадолго… мысль моя
Стезей привычною пошла;
И я очнулся… и была
Опять передо мной тюрьма,
Молчанье то же, та же тьма;
Как прежде, бледною струей
Прокрадывался луч дневной
В стенную скважину ко мне…
Но там же, в свете, на стене
И мой певец воздушный был;
Он трепетал, он шевелил
Своим лазоревым крылом;
Он озарен был ясным днем;
Он пел приветно надо мной…
Как много было в песни той!
И все то было про меня!
Ни разу до того я дня
Ему подобного не зрел;
Как я, казалось, он скорбел
О брате и покинут был;
И он с любовью навестил
Меня тогда, как ни одним
Уж сердцем не был я любим;
И в сладость песнь его была:
Душа невольно ожила.
Но кто ж он сам был, мой певец?
Свободный ли небес жилец?
Или, недавно из цепей,
По случаю к тюрьме моей,
Играя в небе, залетел
И о свободе мне пропел?
Скажу ль?.. Мне думалось порой,
Что у меня был не земной,
А райский гость; что братний дух
Порадовать мой взор и слух
Примчался птичкою с небес…
Но утешитель вдруг исчез;
Он улетел в сиянье дня…
Нет, нет, то не был брат… меня
Покинуть так не мог бы он,
Чтоб я, с ним дважды разлучен,
Остался вдвое одинок,
Как труп меж гробовых досок.
 

XI

 
Вдруг новое в судьбе моей:
К душе тюремных сторожей
Как будто жалость путь нашла;
Дотоле их душа была
Бесчувственней желез моих;
И что разжалобило их,
Что милость вымолило мне,
Не знаю… но опять к стене
Уже прикован не был я;
Оборванная цепь моя
На шее билася моей;
И по тюрьме я вместе с ней
Вдоль стен, кругом столбов бродил,
Не смея братних лишь могил
Дотронуться моей ногой,
Чтобы последния земной
Святыни там не оскорбить.
 

XII

 
И мне оковами прорыть
Ступени удалось в стене;
Но воля не входила мне
И в мысли… я был сирота,
Мир стал чужой мне, жизнь пуста,
С тюрьмой я жизнь сдружил мою:
В тюрьме я всю свою семью,
Все, что знавал, все, что любил,
Невозвратимо схоронил,
И в области веселой дня
Никто уж не жил для меня;
Без места на пиру земном,
Я был бы лишний гость на нем,
Как облако, при ясном дне
Потерянное в вышине
И в радостных его лучах
Ненужное на небесах…
Но мне хотелось бросить взор
На красоту знакомых гор,
На их утесы, их леса,
На близкие к ним небеса.
 

XIII

 
Я их увидел – и оне
Все были те ж: на вышине
Веков создание – снега,
Под ними Альпы и луга,
И бездна озера у ног,
И Роны блещущий поток [254]254
  И бездна озера у ног, // И Роны блещущий поток… – Река Рона протекает через всю длину Лемана, ясно сохраняя присущий ее водам синий цвет, резко отличающийся от зеленоватой воды озера.


[Закрыть]
Между зеленых берегов;
И слышен был мне шум ручьев,
Бегущих, бьющих по скалам;
И по лазоревым водам
Сверкали ясны облака;
И быстрый парус челнока
Между небес и вод летел;
И хижины веселых сел,
И кровы светлых городов
Сквозь пар мелькали вдоль брегов…
И я приметил островок [255]255
  И я приметил островок... – Байрон отмечает, что на всем Женевском озере есть только один островок возле Шильонского замка, настолько маленький, что на нем росло не больше двух или трех деревьев.


[Закрыть]:
Прекрасен, свеж, но одинок
В пространстве был он голубом;
Цвели три дерева на нем;
И горный воздух веял там
По мураве и по цветам,
И воды были там живей,
И обвивалися нежней
Кругом родных брегов оне.
И видел я: к моей стене
Челнок с пловцами приставал,
Гостил у брега, отплывал
И, при свободном ветерке
Летя, скрывался вдалеке;
И в облаках орел играл,
И никогда я не видал
Его столь быстрым – то к окну
Спускался он, то в вышину
Взлетал – за ним душа рвалась;
И слезы новые из глаз
Пошли, и новая печаль
Мне сжала грудь… мне стало жаль
Моих покинутых цепей.
Когда ж на дно тюрьмы моей
Опять сойти я должен был —
Меня, казалось, обхватил
Холодный гроб; казалось, вновь
Моя последняя любовь,
Мой милый брат передо мной
Был взят несытою землей;
Но как ни тяжко ныла грудь —
Чтоб от страданья отдохнуть,
Мне мрак тюрьмы отрадой был.
 

XIV

 
День приходил – день уходил —
Шли годы – я их не считал;
Я, мнилось, память потерял
О переменах на земли.
И люди наконец пришли
Мне волю бедную отдать.
За что и как? О том узнать
И не помыслил я – давно
Считать привык я за одно:
Без цепи ль я, в цепи ль я был,
Я безнадежность полюбил;
И им я холодно внимал,
И равнодушно цепь скидал,
И подземелье стало вдруг
Мне милой кровлей… там все друг,
Все однодомец было мой:
Паук темничный надо мной
Там мирно ткал в моем окне;
За резвой мышью при луне
Я там подсматривать любил;
Я к цепи руку приучил;
И… столь себе неверны мы!..
Когда за дверь своей тюрьмы
На волю я перешагнул —
Я о тюрьме своей вздохнул.
 

27–29 июня 1816