Текст книги "Страхолюдие(СИ)"

Автор книги: Валерий Цыбуля

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

– Прошу пардон ваша милость, что я так запальчиво углубился в завитки любовных фраз. Но если уж нам суждено сгинуть, то ваш покорный слуга желает чтоб вы знали: Отныне мое сердце принадлежит вашей дочери, которую я был счастлив полюбить самым пылким чувством. И если всевышний дарует нам жизнь, в таком случае я буду иметь удовольствие вторично просить руки самой прекрасной леди – леди Сарры. А до того у вас будет время обдумать мое искреннее предложение.

Все свидетели происшедшего отметили немалую радость в облике юной особы. Вероятно, девушка питала аналогичную симпатию к красавцу графу. Чего нельзя было сказать о ее матушке. Баронесса явно не импонировала молодому, нахальному ухарю. А возможно в ней взыграло чувство ревности. Впрочем, об этом можно только догадываться.

– Вверим судьбы наши Господу, и будем уповать на его благосклонность к рабам своим. – Изрек Уоллес, словно заправский священник. – Теперь мы просто не имеем права погибнуть, ибо любовь есть великая сила, способная творить чудеса.

– Так-то оно так... – Кортнер с мечтательным видом отчеканивал по столу барабанную дробь пальцами, – но, не худо бы и самим о себе позаботиться.

– Господа, я, как офицер Королевского флота, смею вас заверить, что, по сути, мы вполне сможем обойтись и без команды. Главное, чтобы вы в точности выполняли мои распоряжения. – Он извлек из внутреннего кармана кителя очередную сигару, и вставил ее в уголок рта. – Естественно, с первыми признаками бриза. Граф, надеюсь, вы не страдаете боязнью высоты?

– Никоим образом.

– Превосходно. Мы с вами освободим паруса, затем все вместе их поднимем, а после развернем шхуну на нужный курс.

Выслушав любовное признание Аливареса, а также вполне вдохновенные речи офицера, Тилобиа проникся любовью к жизни, и теперь его грудь распирало от желания действовать.

– Джентльмены, в принципе и я еще не такой уж дряхлый старикан или вычурный докторишка, не видящий в своей жизни ничего кроме бинтов, касторки и йода. Смею вас заверить, что мои навыки не ограничиваются одними лишь примочками или уколами. Я больше чем уверен, что смогу управляться с корабельными снастями не хуже любого опытного матроса. Да и силенок у меня, пока еще...

Он бодренько вскочил на ноги, обошел свой стул сзади, и натужно покряхтывая, поднял его вверх за низ ножки; причем на вытянутой руке. А если учесть, что произведение столярного искусства имело высокую резную спинку, с массивными элементами каркаса выточенного из мореного дуба, то можно себе представить всеобщую реакцию восхищения.

– Да вы док настоящий Геркулес! – Хлопала в ладоши Алиса Кармайн.

– Это феноменально, у вас определенно молодое тело! – Не скрывая восторга брызгал комплиментами седовласый писатель. – Я вам даже завидую. Мы-то с вами примерно одного возраста, а я такими способностями, увы, похвастать не в состоянии.

Тилобиа ничуть не смущался. У него по этому поводу отсутствовали комплексы, от чего, хвастуну явно импонировало всеобщее признание: это заводило.

– Ну-у, господа, что там стульчик! Если доведется, я вам продемонстрирую, как лихо умею взбираться по веревочной лестнице на самую верхотуру. Я хоть и доктор, но за долгие годы плаваний стал настоящим морским волком.

Засецкая готова была лопнуть от возмущения. – Опять вы за свое!? Заправским мореходом вы может, и стали, но оптимистом – отнюдь! – Такому обвинению Тилобиа смутился. – Право же, мистер щеголь, что это еще за выражение – "если доведется"? Сызнова изволите каркать? – Она манерно швырнула на стол свой батистовый платочек. – Мы тут и так все, точно на иголках, так вы еще...

– Но доктор прав. – Поддержал диалог Уоллес. – Ведь слухи не родились на пустом месте. Корабли-то действительно пропадали и, именно в этих широтах. И мы уж никак не можем игнорировать свидетельство очевидца. А данные из дневника капитана "Зелире"?

– Действительно господа, как сие не прискорбно, но мы не должны расслабляться. Нам желательно быть готовыми ко всему. – Кармайн почувствовал на себе взгляд супруги, повернулся к ней, посмотрел в глаза. – Je aimer mon cerise. * (Я люблю мою вишенку.) /фр./

– Нет, это в край невыносимо! – Баронесса вновь покинула застолье и возобновила нервное дефиле по кают-компании. – Мои нервы не выдерживают!

– Сударыня, – обернулся к ней вполуоборот Эскот, – я знаю отличное средство от нервов. В грузовом трюме, мы с мистером Генри заприметили несколько ящиков вина. – Теперь он смотрел на офицера. – Не так ли, лейтенант?

Уоллес довольно оскалился. – Если быть точным; три ящика французского "Бужоле", и один ящик превосходного коньяка, если не обманул наш арматор. Но, к своему стыду я напрочь позабыл название.

– Ничего смертельного, думаю, стоит спуститься и уточнить это на месте. А так как мы остались без прислуги, возможно, кто-нибудь из наших уважаемых дам, будет так любезен и отправится на камбуз сварганить легенький ленч? Между прочим! – Бэри Адер обернулся к публике, уже взявшись за дверную ручку. – Док, там в углу скромно пылится патефон. Если вы также виртуозно умеете обращаться и с ним, как со стулом, то-о...

– Я вас прекрасно понял мистер Эскот, и уже спешу.

Тем временем граф вновь воспользовался случаем продемонстрировать страсть к подковыркам. – Леди и джентльмены, – он похлопал в ладоши, – я надеюсь, все слышали о том, как в прошлом году затонул легендарный "Титаник"?

– Что же вы этим желаете подчеркнуть?

– То, мистер Кортнер, что, по словам оставшихся в живых очевидцев, когда корабль шел ко дну, там тоже играла музыка.

– Аливарес в своем репертуаре. – Тяжело вздыхая, простонала Засецкая.

Остатки дня и весь вечер заложники шхуны веселились. Впрочем, по крайней мере, делали такой вид, потому что этот стихийно возникший фуршет напоминал пир во время чумы. Но даже если путешественники и притворялись, это им здорово удавалось. Музыка не смолкала ни на минуту, патефон, казалось, вот-вот раскалится до красна. На весь корабль гремели меланхолические романсы, стремительные вальсы и зажигательные аргентинские танго. Тут можно было услышать и русский бас, и цыганский хор, и знаменитых латиноамериканских теноров: шумный променад!

Лишь только сумерки окончательно сгустили над океаном свои махровые кулисы, на небе зажглись бриллиантовые россыпи звезд, которые тут же легли на воду точно в зеркальном отражении. Все кто оставался на шхуне, после уже традиционных проводов очередного дня, выплеснули свое веселье на палубу. Мужчины вынесли сюда несколько венецианских столиков, окружив их раскладными тряпичными креслами: в основном те предназначались для принятия солнечных или воздушных ванн. Несколько антикварных канделябров, с дюжиной свечей в каждом, создали романтический, даже интимный уют. А звуки лирических мелодий теперь разливались на многие мили над бесшумным, словно спящий младенец океаном. Господа вальяжно гуляли по палубам, разводили светские беседы, наслаждались упоительной красотой и загадочностью лунной ночи, сиянием космоса, прекрасным видом океана; на чьих могучих плечах сияли звезды и, казалось, что шхуна идет по небу. И каждый, кто в ту ночь был там, лелеял тайную надежду разглядеть невидимый горизонт: звезды на небе сливались со своим собственным отражением на океане, поэтому горизонт отсутствовал. Если горизонт отсутствует, значит, несбыточна надежда узреть темные силуэты прибрежных скал, макушек деревьев и всего того, что олицетворяет радостный вопль "смотрящего вперед" – ЗЕМЛЯ!!! Но, не смотря на это, в тот дивный вечер ни одна живая душа на шхуне не осмеливалась, не верить в благополучный исход путешествия.

Переодевшись по такому случаю в элегантный черный фрак, Луиджи Аливарес несколько раз ангажировал на танец Сарру: девушка не переставала смущаться и розоветь щечками. Ее роскошные волосы и пышное светское платье, в меру приталенное, с золотой оторочкой понизу, изящно развивались в ритме кружащего голову вальса. В этот танец они с графом врывались с неутомимой элевацией*, во время которого партнер без стеснений демонстрировал изумленной публике телесные грации своей партнерши. ( Элевация – легкость в танце, способность парения.) И если действительно имели место натянутые улыбки и тяжкие вздохи участников бала, по крайней мере два человека были счастливы откровенно и открыто. Граф даже осмелился назначить своей возлюбленной тайное рандеву, на более поздний час, в одном из уединенных уголков шхуны. Однако Сарра, как подобает истинной леди, в первый вечер отказала, чем продемонстрировала скромность и целомудрие: дабы не появился повод уличения в вульгарности и легкодоступности.

В свою очередь баронесса, видимо с оглядкой на обожаемое дитя, решительным взмахом руки послала ко всем чертям тяжбу горестных раздумий. Расставшись с последними остатками чрезмерной манерности, она отважилась дать волю своим "безумным" фантазиям. Один вальс с мистером Эскотом и мазурка со Смитом Кортнером, скорее всего, не смогли насытить ее похотливую натуру, жаждущую услады и радости. Поэтому, исполнение экстравагантного танго с не менее темпераментным партнером Тилобиа, ввергли в бескрайнее изумление всех видевших это незабываемое зрелище. Казалось, сама ночь подыгрывает на гитаре зажигательные ритмы, полные страсти и огня. Со стороны этот экспромтированный танцевальный этюд походил на вертикальное выражение горизонтальных желаний. А в общем, тот бал в океане был крик души, схожий с последними попытками утопающего вырваться из ледяной пучины наверх; к теплу, воздуху, свету и, наконец, к главному – к жизни!

Только ближе к полуночи гости принялись расходиться по каютам. После дурманящего разум и плоть вина, людей неумолимо тянуло к мягким перинам, большим подушкам, сладким загадочным снам. Они не ведали, что сулит им завтрашний день: собственно, в тот миг человеческие умы не желали пускаться в волнительные размышления о дальнейшей судьбе. Главное, что сейчас им было хорошо, бал удался, а сознание, пусть хоть и нетрезвое – ликовало.

В свои апартаменты первыми отправились Засецкая с дочерью. Следом за ними Алиса Кармайн утащила в спальные покои вконец осоловелого от коньяка супруга: Тот уже порядком утомил публику цитатами французского происхождения и стихами Лермонтова, причем на родном языке автора.

Мистер Эскот, вероятно не отличающийся такой стойкостью организма к спиртному, мирно дремал в кресле, ввиду чего американскому писателю и графу Аливаресу пришлось транспортировать грузного режиссера до кровати на себе. Когда же Бэри Адер был уложен в постель, он ненадолго пришел в себя, однако лишь визуально: мужчине в пьяном бреду казалось, что Мадлен Стрейд ожила и теперь мечтает сплясать с ним джигу. Графу довелось еще не менее пяти минут успокаивать Эскота, который рвался обратно на палубу, пока тот вновь не отключился.

И, наконец, самые выносливые джентльмены собрались в круге света от канделябров, всего за несколько минут до начала нового дня. Они расселись за одним столиком, Уоллес разлил в бокалы вино, призвал всех к тишине.

– Друзья мои, – лейтенант сосредоточенно, тяжелым взглядом обозрел собравшихся, – на повестке дня остался один нерешенный вопрос:

В этот момент Тилобиа воспроизвел хрустальный звон своим бокалом с бокалами Аливареса и Кортнера: Доктор быстро выпалил: – Вот за это и выпьем!

Уоллес не успел продолжить начатую тему, ибо соседи по застолью уже прильнули к кубкам.

– Ну, джентльмены будьте серьезней. – Офицер укоризненно посмотрел на подчиненного. – Я намерен заявить: Не следует так опрометчиво расслабляться. Мы не должны терять ни минуты времени.

Граф чуть не поперхнулся вином. – Так вы предлагаете взять весла и дружно грести?

Всеобщий хохот грянул точно раскат грома.

– Эх, граф, безусловно, вы человек веселый и фантазии вам не занимать. – Уоллес мгновенно сменил улыбку на маску серьезности. – Я подразумеваю то, что ветер может проснуться в любой момент. Вот тогда следует немедля действовать; согласно ранее оговоренному плану. И для этого нам нужен вахтенный, который в случае необходимости объявит всеобщий аврал.

Тилобиа хаотично замахал руками. – Только меня увольте! Признаться, по натуре я не сова, а жаворонок. Тем паче, если останусь один – непременно усну.

– Помилуйте док, собственно, я не имел в виду вас или мистера Кортнера.

Американец поднял бровь. – Отчего же? Я полагаю, будет разумным оставить дежурить именно меня. – Он покинул застолье, подошел к борту, замер спиной к собеседникам. – Я не такой молодой и не такой крепкий как мистер Тилобиа. А завтрашний день, вероятно... – произнося слово "вероятно" писатель будто волхвовал по звездам; изучая их переливы и соразмерность. Спустя полминуты он обернулся к собранию, – вероятно, потребует немалых усилий и мне вряд ли удастся внести существенную лепту в нелегком морском ремесле. Так что уж лучше вам джентльмены хорошенько отоспаться, а я, так или иначе, привык работать по ночам. – Подняв лицо к небу, он вновь, только на сей раз равнодушно, уставился на звезды. – Не знаю почему, но именно темное время суток особенно пробуждает мои мысли и дарует богатейший источник фантазии.

– Мы были бы крайне удивлены, скажи вы, что творческое вдохновение вас посещает исключительно в полуденный зной.

Кортнер, не отводя очей от неба. – Граф, с чего вдруг такое утверждение?

– Судя по вашему репертуару. Как можно сочинять кошмары днем?

Писатель ничего не ответил, загадочно улыбнулся, вернулся к столу, плеснул в бокал вина и опять направился к леерам; он продолжил мечтательное любование звездным небом.

Тонкое перо чернильной ручки плавно скользило по лощеному листку синего карманного блокнота полиграфической фирмы «Мустанг», с которым американец никогда не расставался. Он регулярно, вкратце, фиксировал все то, что, по его мнению, могло послужить полезным материалом для будущих произведений. Кортнер придирчиво конспектировал события последних дней, стараясь не упускать даже самые незначительные мелочи. Он даже сам не знал зачем, ведь в свете всего этого безумия, на горизонтах вырисовывались довольно неприглядные перспективы. Писатель понимал: сделанные записи, впоследствии, могут вовсе не пригодиться. Однако, скорее всего, сработали профессиональные навыки.

За этим занятием незаметно пролетел час. Кортнер почувствовал все нарастающие позывы мочевого пузыря. Гальюн находился как раз в конце коридора, где располагались кают-компания, камбуз и кладовка. Еще один, персональный, в каюте капитана. Третий в отсеке для пассажиров. И последний, возле сборной экипажа.

Сощурив глаз, Кортнер некоторое время вычислял в уме, какой же из них ближе? И хотя выбор был велик, он все-таки остановился на том, который размещался рядом с камбузом. Этот ему показался самым близким, да и в плане гигиены – использовать его разрешалось только кухонным работникам.

Массивные бронзовые канделябры представляли для старика довольно обременительную ношу. Поэтому писатель ограничился скромным масляным светильником, чей горящий фитилек был надежно сокрыт легким стеклянным футляром, а вся эта конструкция, включая тонкую проволочную ручку, весила не более трех фунтов.

Достигнув узкого коридора, ведущего к заветной комнатке, Кортнер еще издали заприметил, что дверь ведущая в кают-компанию немного приоткрыта и из нее сочится желтая полоска света. – "Надо же, забыли погасить свечи". Это была первая, бросившаяся в голову мысль. "На обратном пути непременно задую: как бы пожара не вышло". Примерно такой смысл имела мысль вторая. Однако, сделав пару шагов, он услышал тихий шорох. Писатель остановился и прислушался. Звук напоминал нечто похожее на то, когда в пустом бумажном пакете бегает мышь.

– Крысы, мерзавки. – Шепнул он с облегчением. Кортнер уже поднял ногу, чтобы сделать шаг, но вдруг... Он сперва даже не понял причин грянувшего волнения. И вот оно повторилось: Большая черная тень мелькнула в светящейся щели. Американец так и застыл на одной ноге, как цапля. Предательский холодок пополз по всей спине, от ягодиц до затылка, где сменился колючими мурашками, заставляющими шевелиться волосы на висках и макушке. У бедняги внутри все опустилось. Внезапно тень, размерами на всю высоту проема, еще раз на некоторую долю секунды затмила тусклое свечение, теперь уже ближе к двери: контуры сделались гораздо четче, устрашающе рваными. До смерти перепуганный старик прикрыл ладонью вытяжное отверстие лампы, беззвучным резким выдохом задул пламя, чем погрузил себя во мрак, жалящий все тело тысячами иголочек.

Теперь из-за двери донеслись отчетливые шаркающие шаги и скрип половиц. Писатель интуитивно прижался спиной к стене, боясь даже выдохнуть из легких воздух. В следующую секунду, в двух метрах от левого уха, захрустели дверные навесы. Дверь открывалась. В животе у Кортнера что-то зашевелилось. Тонкий отпечаток света на паркете стал расширяться, медленно скользя к противоположной стене. От страха, казалось, сердце вот-вот лопнет как мыльный пузырь. Мысли путались, но на их общем, хаотичном фоне, одна, самая ужасная била по вискам горячим, обжигающим пульсом: "Это не может быть кто-то из наших, ведь ему пришлось бы пройти мимо меня еще на палубе! Тогда кто это???"

Тем временем хруст навесов стих, полоска света больше не расширялась. Затем раздался энергичный выдох, после чего воцарилась кромешная тьма.

"Дыхание сиплое, с подсвистом, – уловил Кортнер, – присутствует бронхиальная влажность". В данный момент писатель четко знал – такие характеристики не клеятся ни к одному из тех, кто остался на шхуне. Это ужасало. Вдруг в голове, почему-то, вспыхнули воспоминания шекспировской "Бури", и его получеловек-получудовище. Да! Именно – Калибан!

В коридоре до такой степени было темно, что даже в дюйме от зрачка не удалось бы разглядеть собственной руки. Ах, сколько раз он в своих произведениях, в самых изощренных формах описывал это чувство; когда коленные чашечки помимо воли мандражируют не повинуясь хозяину, а душа при этом проваливается не то, чтобы в пятки, она вообще покидает стылое тело. Вот только самому ощущать подобное доводилось впервые. Ледяные капли пота противно скатывались со лба на брови, безжалостно заливали глаза, однако ни один мускул не смел дрогнуть на каменном лице. В голове что-то гудело, в ушах пищало, а млеющий загривок, словно чья-то невидимая рука гладила "против шерсти".

Зловещее шарканье слышалось уже в коридоре. Он хотел повернуть голову, но не мог; тело застыло точно у стылого покойника. И тут, дикий страх сменился на животный ужас – шаги безмолвного призрака направились в его сторону. Таинственный бродяга уже представлялся писателю демоном, оборотнем, и вообще, воплощением всей нечисти, какую только себе можно представить. Теперь это "чудовище" практически поравнялось с Кортнером. Органы обоняния уловили тошнотворный запах затхлой гнили. По его мокрому лицу прогулялись потоки потревоженного воздуха, и писатель понял, как близко, "Это" прошло мимо него. Теперь мужчина и сам не ведал, жив он или мертв.

По причине кромешной темени Кортнеру так и не удалось разглядеть ночного призрака. Однако теперь, в мозг вцепилась очередная бредовая догадка – мимо прошел оживший труп Мадлен Стрейд, ведь прошлой ночью ее видела баронесса. И вот сегодня ее неприкаянная душа вновь посетила роковые пенаты корабля обреченных; в поисках чего-то, какой-то таинственной материи, ответов на мучительные вопросы. Лишь слух, будто сквозь вату улавливал удаляющееся жалобное шарканье. Спустя полминуты шарканье смешалось со скрипом дубовых ступеней винтовой лестницы, которая вела на носовую палубу. И в завершении, точно подтверждая самые неимоверные теории, громкий всплеск воды...

Даже после того как все стихло, коматозное состояние покинуло писателя не сразу. Несчастный еще четверть часа не мог отлипнуть от деревянной стеновой панели, с которой, еще больше постаревший Кортнер, стал единым целым. Он стоял и дрожал, вслушиваясь в тишину зловещей ночи.

Как только прогремел настойчивый грохот в дверь, вход в каюту мигом отворился: будто хозяин только этого и ждал.

– Что, ветер!? – Уоллес даже не взглянул на визитера, который ворвался в покои подобно стремительному цунами: только удалось разобрать громкое сбивчивое дыхание.

– У-у-а-а-у! – Теперь всю каюту огласило тупым нервным хныканьем.

– Господа, в чем дело? – Отозвался со своей постели Тилобиа. Доктор с радостью принял предложение офицера и дальше ночевать в его каюте. – Там что, кому-то дурно?

В это время Уоллес зажег лампу. Пламя от фитилька озарило доволе неприглядную картину: Рядом с его кроватью трясся немыслимо перепуганный американец. Его весьма бледное, с багровыми пятнами лицо выражало непомерный ужас. Глаза, казалось, того и гляди выпрыгнут из глазниц, на висках, лбу и шее вены чудовищно вздувались бешеным потоком кровеносного давления, а в углах раскрытого рта пузырилась слюна. В правой руке безумец сжимал кинжал, а в левой погасший кенкет.* (масляная лампа). Этим самым кинжалом Кортнер с осатанелым видом тыкал в сторону коридора, не прекращая идиотские мычания.

Вскочив с постели, доктор вмиг очутился у столика, где стоял графин с водой да пара стаканов. Уоллес сграбастал писателя за плечи, усадил на постель, принялся внимательно рассматривать его пятнистое лицо.

– Вы знаете док, похоже, у американца нарушение пигментации.

– Выпейте воды. – Тилобиа уже поднес к дрожащим губам невменяемого мужчины стакан.

В старика пришлось влить литр жидкости, прежде чем тот смог произнести первые внятные слова.

– Т-ам! Та-ам! – Продолжал он тыкать кинжалом, точно указкой, в сторону двери, Впрочем, судя по общему виду, естественное состояние постепенно брало верх над безумством.

Уоллес серьезно положил ладонь на трясущееся плечо писателя. – Так, спокойно. Глубоко вздохните и ответьте, что вы там увидели?

Тилобиа натянул штаны, вышел в коридор. Пожимая плечами, он скоро вернулся.

– Никого.

– Там призрак, я его видел! – Офицер с доктором переглянулись. – А может и не призрак... – Писатель отрешенно уставился на закрытую дверь.

– Да что с вами приключилось, голубчик, вы в состоянии нормально изъясняться? – Доктор начинал терять терпение. – Что значит: может призрак, может не призрак? Вы уж будьте любезны конкретнее.

Впоследствии рассказ Кортнера несколько раз прерывался для принятия успокоительного порошка, которым Тилобиа щедро потчевал возмутителя спокойствия. Свидетели загадочного повествования просто недоумевали, ну откуда мог взяться посторонний на судне, ночью, в открытом океане???

Писатель запнулся как раз на том месте, когда почувствовал запах гнили. – Я... я кожей лица ощутил, как близко оно прошло мимо меня. А может сквозь меня... Не знаю. Но поверьте – это было жутко.

А воспоминание о громком всплеске и вовсе загнало слушателей в тупик. Что мог означать тот таинственный всплеск?

Облизав сухие губы, Кортнер потянулся к графину, положив кинжал на постель рядом с ногой.

– Вот это да! – Уоллес жадно схватил в руки холодное оружие, с явными признаками работы старинного мастера. Он повертел его перед глазами. – Послушайте Смит, где вы взяли этот клинок?

Писатель тупо уставился на серебристую рукоять. – Не знаю...

– То есть как?

– Сэр, я ничего не помню с того момента, как ЭТО поравнялось со мной в коридоре. Я вообще думал, дух испущу от страха. Откуда мне теперь знать, где он подвернулся под руку. – Американец залпом осушил стакан воды. – Вообще господа причем тут этот ножичек? По кораблю слоняется, возможно, чудовище! Кстати, о котором мы ничегошеньки не ведаем! А вы задаете несущественные вопросы.

– Несущественные!? – Прыснул ему в лицо доктор и, тут же отпрянув, задумался, уткнув кулак в подбородок. – А... как же всплеск?

Кортнер вжал голову в плечи. – Но, как-то же оно сюда проникло?

– Прошу прощения сударь, – не мог успокоиться офицер, – но этот, как вы изволили выразиться "ножичек" исчез из моей коллекции именно в тот день, когда начался штиль: Я его натурально обыскался. И вдруг нате... Вы врываетесь в каюту с целым состоянием в руках и не можете вспомнить, где его взяли.

– С состоянием? – Округлил глаза писатель.

– Да-с, именно. Этот клинок в одна тысяча семьсот двадцатом году принадлежал персидскому князю Ухраму. Так что в данный момент он оценивается в сумму шестьдесят тысяч фунтов стерлингов. Вот, если желаете, можете лично убедиться, кинжал висел тут.

Уоллес протянул руку за спину писателя, к стене. Кортнер обернулся. На красно-голубом ковре поблескивали детали оружия.

– Док сделайте милость, посветите.

Едва лампа приблизилась к месту экспозиции коллекции, а полумрак сменился на вполне сносное освещение, Уоллес громко ахнул, и отпрянул от стены точно черт от ладана. В первую секунду никто ничего не понял: Тилобиа с американцем лишь удивленно переглянулись. Но когда они стали изучать коллекцию более детально, то увидели среди шпаг, сабель, самурайских мечей, кортиков и стилетов висел точно такой, просто двойник того полуаршинного кинжала, который держал в руках хозяин оружия.

– Что за бред?! – Уоллес очень бережно снял со стены клинок. – Но позвольте, они же абсолютно идентичны...

– Послушайте лейтенант Уоллес, это все безумно интересно, однако мне кажется, сейчас необходимо прочесать всю территорию. Ведь где-то рядом – если верить нашему американскому другу – находится кто-то, о ком мы ничего не знаем. А тот, якобы всплеск, еще не означает, что таинственный инкогнито нас покинул.

– Или покинула. – Поддакнул писатель. – Меня все же не покидает ощущение, что это была Мадлен Стрейд.

– Не городите чушь. – Отмахнулся Тилобиа. – Леди мертва и покоится на дне океана. – Он подошел к двери, обернулся. – Схожу, осмотрю каюты – все ли гости на местах... А главное, все ли у них в порядке. Затем отправимся инспектировать судно... – Воткнув пронизывающий взгляд в отрешенного Уоллеса, Тилобиа сердито хмыкнул: – Сэр, придите, наконец, в себя и оденьтесь. Я уверен – мы сможем вычислить логические объяснения этому фокусу. – Теперь он таращился на Кортнера. – А вы, любезный... оставьте же в покое ваш кенкет и потрудитесь к моему возвращению припомнить еще какие-нибудь детали.

Доктор вышел в коридор, осмотрелся, направился к ближайшей двери спального помещения. – Ну и ночка! Один чуть не спятил, второй тоже, теперь со своими кинжалами станет всем голову морочить. – Тилобиа знал, как ревностно офицер относился к своему увлечению.

К счастью все гости шхуны пребывали в своих каютах и в полном здравии. Дабы не тревожить сонных господ понапрасну, Тилобиа решил не распространяться – покамест – о ночном приключении американца: Он ссылался на дежурную проверку личного состава.

Тщательный досмотр шхуны, который осуществляли Уоллес, Кортнер и ворчливый Тилобиа не привел ни к какому результату. Вернее так: отсутствие результата дало возможность убедиться – на корабле нет посторонних. Или, как подчеркнул американец, живых посторонних.

Во время осмотра помещений Уоллес витал в призрачных облаках своих мысленных мытарств. Его регулярные вопросы, задаваемые самому себе – все на предмет мистики, кинжалов и бессмыслицы – сначала раздражали Тилобиа, а вскоре стали попросту его веселить. И только когда небосвод соизволил смягчить свои тона, а звездочки одна за другой гаснуть, только тогда утомленная троица оказалась за одним из столиков, оставшихся на палубе с вечера. Джентльмены охотно делились впечатлениями от ночных происшествий. Невзирая на усталость, им теперь ни в какую, не хотелось спать. Мистер Кортнер даже отважился опрокинуть рюмочку коньяку, после чего изрядно потешил своих соседей по застолью признанием, что даже сейчас ему не хочется того, зачем он отправился в гальюн еще три часа назад.

Раннее солнце еще не так докучало путешественникам своим горячим радушием, по причине чего утреннее чаепитие было постановлено провести там же, где бушевало празднество накануне. К тому времени, как Уоллес заваривал черный продукт индийских плантаторов, с примесью целебных китайских трав – те источали дивные благоухания, – а писатель с доктором принесли из кладовки все необходимое для легкого завтрака, именно к этому моменту полный состав имеющихся в наличии пленников шхуны уже собрался на палубе. Некоторые наблюдали чудный восход – он сочетал в себе золото востока и серебро океана. Другие, тихо гомоня, сновали возле столиков, созерцая аппетитные приготовления живописных кушаний: их творила изощренная фантазия суетливого Тилобиа. В процессе стряпни он так сочно изукрашивал свои кулинарные таланты, что окружающим приходилось часто сглатывать слюнки.

Ровно в девять часов утра по Гринвичу помощник капитана скомандовал: "Дамы и господа, прошу всех к столу". Непринужденная беседа за столом, с первого дня ставшая традицией, сразу же начала набирать свои интригующие обороты. Естественно, гвоздем программы было событие с "призраком Кортнера", как его тут же окрестили присутствующие. Так же, немалый интерес публики вызвала таинственная история с кинжалами. Уоллес не преминул продемонстрировать собравшимся, теперь оба имеющиеся у него экземпляра. Но, вот какой из кинжалов был подлинником, оставалось загадкой.

– И как бы господа там ни было, а я безоговорочно уверена – мы подвергаемся сознательной агрессии. Очевидно, что некто Ломонарес умышленно заманил нас на шхуну, притупив бдительность льстивыми увещеваниями. Но с какой целью? – Чуть запрокинув голову, Засецкая добавила: – Он подлинный авантюрьер, вы не находите?

– Знаете баронесса, вы правы. Я даже считаю, что он хочет нас убить.

– Отнюдь мистер Эскот. Желай он именно этого – мы уже были бы мертвы. – Засецкая задумалась. – ... Ну... он нанял бы экипаж головорезов...

– А вот я прикидываю так: – воспользовался паузой американец. – И вы баронесса, и вы Эскот – правы. Элементарно убить... отчасти да. Нас, несомненно, пытаются уничтожить. И смерть Мадлен Стрейд, и исчезновение Морлей ярчайшее тому подтверждение. Но и поиздеваться над нами, кому-то тоже очень хочется...

–Вот-вот, я бы ох, как поиздевался над этим проходимцем Ломонаресом, попадись он мне в руки. – Кармайн с силой сжал кулаки, причем так крепко, что зажатая между пальцев вилка согнулась что резиновая.

– Генри не будь таким жестоким. – Супруга взяла его за предплечье. – Не стоит опускаться до уровня скотов.

– Ах, chere* (дорогая) если бы ты знала, сколько во мне скопилось злости.

– И не один вы такой. – Резким движением граф вытер губы салфеткой. – Право, не знаю почему, но в сложившейся ситуации я не испытываю особой злобы. Однако в моей жизни случались такие фрагменты отчаянья, что хотелось зубами вцепиться кому-нибудь в глотку. – При этих словах он как-то нехорошо смотрел на Бэри Адера.