Текст книги "Случай на станции Кречетовка (СИ)"

Автор книги: Валерий Рябых

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц)

– Да легко… – Селезень даже удивился проявленной капитаном наивности, – харчи и барахло, батенька, даже бронированную дверь откроют… – и, увидев неподдельный интерес в глазах Воронова, продолжил поучительно. – Начальнички, мужики деньжистые, любят вкусненько пожрать, да и жены начсостава падки на дефицитный товар. Персон отделенческого ранга ОРС отоваривает по полной программе, ну, а среднее звено получает по остаточному принципу. Вот Машков и обслуживал любителей пожить на широкую ногу, короче жлобов, не попавших в номенклатуру. Предлагал «обделенным» услуги шкурного свойства, иначе говоря, подкармливал из орсовских потаенных недр. Попутно из «чистой дружбы» втирался в доверие, становился другом семьи, наперсником, вызнавал о них – чем дышат, какому богу молятся.

Воронов, конечно, знал неравноправную механику «рабочего» снабжения, эти закрытые для рядовых трудяг спецраспределители и доппайки. Везде так, места к кормушке, к корыту (называя народным языком) давно размечены и незыблемы, не исключая и горотдел НКВД. Сергею было любопытно наблюдать за ходом рассуждений человека, не обойденного в получении добавочных благ.

А Селезнь, не замечая проблесков иронии в глазах Воронова, самозабвенно продолжал:

– Подпоит бывалоча «оголодавшего» замзамыча, тот и «наплачется ему в жилетку», изольет гнилую мещанскую душонку. Ведь Семен (жаль парня) прирожденный психолог, не выказывая собственного интереса, ненароком подводил собутыльника к нужной щекотливой теме. Да и разговорит затем по полной программе… Тут ведь как, каждый «прыщ на ровном месте» мнит себя недооцененным, несправедливо обойденным руководством. Иной бессильно злопыхает, другой по пьяной лавочке козни сочиняет, а найдется и такой, кто на полном серьезе гадость учинит. Разговорившись, недоумки выказывают тупое недовольство, умники же рассусоливают доморощенную философскую базу… Ну, а тот, кто уже успел навредить, как пить дать проболтается. «Не вынесла душа поэта, – как сказал Пушкин, – позора мелочных обид…» – и начальник горотдела засмеялся, кичась собственным остроумием.

Воронову пришлось поправить незадачливого оратора:

– Это, Петр Сергеевич, стихотворение Лермонтова, называется «Смерть поэта». Будем цитату считать неудачной… – съязвил Сергей. – Но продолжай дальше, внимательно слушаю…

Селезень проглотил упрек безропотно, и как ни в чем не бывало продолжил:

– Да, что говорить, сами знаете, подцепить человека на крючок дело плевое, – и закончил многословно, с некоторым пафосом: – Машков считался докой в таких делах, парень влет распознавал пустую трепотню или враждебную убежденность человека, готовность того на подлость. Короче, на раз видел в собеседнике – дурак тот нагольный и сопливая нюня, или затаившийся злобный враг. И уж вот тогда Семен начинал «работать с объектом»: даже следил за ним, а коли выгорит, так и обшарит евоный портфелишко или письменный стол, а то и книжный шкаф. Говорю без прикрас, Сергей Александрович, – незаменимый кадр потеряли, царство Семену небесное, – и, сожалеюще, опустил голову.

– Сочувствую, Петр Сергеевич, потеря серьезная… – Воронов не стал дальше уточнять, перешел сразу к делу. – Давай-ка, брат, пройдемся по фигурантам пятьдесят восьмой статьи.

Селезень достал книжку Уголовного Кодекса.

– Какое издание? – щепетильно уточнил Воронов.

– Ясно, с изменениями на первое июля тридцать восьмого года, – Селезень открыл брошюру на закладке. – Да что читать, и так назубок помню, – определенно старлей готовился к этому необходимому разговору. – По «пятьдесят восемь прим шесть» осуждено двое – оба на четвертак за шпионаж. По «пятьдесят восемь прим семь» – трое «вредителей» получили пять, семь и десятку… Ну, терактов, разрушений, повреждений Семен не успел выявить. А вот еще, с подачи Машкова за саботаж двое загремели по «пятьдесят восемь прим четырнадцать».

– Когда произошли посадки по «шестой части»?

– Заславского в апреле сорок первого, Григорьева в ноябре того же года, с отягчением по военному времени.

– По «прим один вэ» их родственники привлекались.

– Григорьев холостяк, у Заславского выслали жену и дочь.

– Прорабатывали связи осужденных за шпионаж по Кречетовке и отделению дороги?

– Разумеется, товарищ капитан. Но ничего примечательного не обнаружили. Одиночки, завербованы на разовое задание, развединформацию вкладывали в тайник. Агентуристы странные, причем залетные. Личности не установлены, поданы в розыск, но поиск не дал результата.

– Да… ребята, не доработали… Неужели-таки молоко… Определенно тех козлов вербовали не один час, и думаю, не один день. Хоть до конца «разоружились»?

– Да, все до капельки из них выбили, но толку – ноль.

– Так полагаю – не до капли… Петр Сергеевич, знаешь, где «шестая часть» срок мотает?

– Да хреновое дело, товарищ капитан. Григорьева зарезали на пересылке. А Заславский повесился в лагере, то ли опустили бедолагу, то ли совесть заела. Непонятно мне…

– Вот и говорю, херово получается, – Сергей задумался, но потом махнул рукой. – Ладно, поезд ушел. Скажу честно, времени нет, чтобы тащить зеков из лагеря, или командировать туда людей для выяснения. Сделаем так, Петр Сергеевич, – Воронов достал из подсумка пачку папок-скоросшивателей, без грифа, жирно подписанных от руки. – Вот старший лейтенант подборка на пятерых субчиков, – увидев удивленный взгляд Селезня, поправился, – не переживай, кадровики оказались въедливые, постарались… Пусть сотрудник внимательно поищет точки соприкосновения крестников Машкова с этими формулярами. Ну, понимаешь цель задания… Результат завтра утром. А сегодня выясняем неохваченные связи Машкова. Наверняка мизер, но упустили, должна же быть зацепочка. Давай-ка быстренько всех, кто мало-мальски с ним соприкасался. А пока соедини с областью… – на вопросительную мину Селезня кивнул. – Да, да с самим капитаном!

После того как телефонист после нескольких попыток вышел на прямой номер начальника областного УНКВД, Воронов подал сигнал Селезню, что больше не задерживает его. Старший лейтенант, выказав явное недовольство, покинул кабинет. Определенно начальнику горотдела хотелось послушать разговор вышестоящего начальника с московским представителем. Но служебную субординацию еще не отменяли, да и конфиденциальные переговоры начальства вещь деликатная. Воронов постеснялся сделать замечание…, но отметил для себя, что старлей не по делу любопытен, что не красит чекиста.

Выпроводив Селезня за дверь, Сергей по приглушенному тембру в трубке узнал Вадима Кулешова. Чекисты пару раз мимоходом встречались в кулуарах Лубянки, хотя в области капитану побывать не привелось, но память на голоса у него цепкая. Естественно, по заведенному порядку, перед поездкой Воронов изучил объективки руководителей органов по месту командировки.

Вадим Ефимович Кулешов ровесник Сергея. Местный уроженец, из семьи крестьянина-середняка. Прошел ничем не примечательный путь профсоюзного, советского, а затем партийного работника. Вышел из самых низов – начав с кочегара котельной, постепенно дослужился до первого секретаря районного комитета ВКП(б). По партийному набору, после капитальных чисток наркомата, с января тридцать девятого года уже начальник областного НКВД, с присвоением звания капитана госбезопасности. Ох уж эти бериевские чистки! Часто с прогнившими плевелами, не то, что выбрасывались на свалку, а намеренно (по корысти) уничтожались грамотные кадры. Ну, а Кулешова, с коротким перерывом на учебу, сразу после начала войны опять поставили на областное управление.

Воронова постоянно удивляла эта кадровая чехарда в органах. Сергея, человека, преданного делу, последовательно прошедшего служебную цепочку, причем орденоносца – бесстыдно мурыжили, ротировали из отдела в отдел, оставляя в том же неизменном звании. А малоизвестного партийного функционера периферийного аграрного района сразу ставили на область и тотчас присваивали немаленький в органах ранг.

Да, судя по многочисленным победным реляциям, после чисток в органах вакантные места заполняли преданные партийцы. На деле же, по исконному обычаю царило кумовство, а если сказать больше, то откровенное местничество с резко национальным подтекстом. Органы вместо наглых евреев стали заполнять косноязычные малограмотные кавказцы, равнодушные канцеляристы, и прочая «идеологически выверенная» шелупонь. Кадровых русских чекистов по устоявшейся традиции постоянно прижимали, специально не давали ходу. Малый процент из этих «новых» людей приживался, а остальные, исчерпав интеллектуальный, да и чисто, физический потенциал или еще прозаичней – попросту перетрухнув, просились опять на спокойное «партийное поприще». И отпускали, вписав предварительно в кадровый резерв.

Воронов понимал, что у Кулешова, как партийного выдвиженца – никчемный чекистский опыт, а уж навыки оперативной работы, мягко сказать, нулевые. Зато новичок, как и неофиты-сотоварищи, полон амбиций и наверняка считает себя докой в делах госбезопасности.

Но к удивлению, сейчас Сергей ошибся, что с ним редко случалось при оценке людей.

Главное, здешний областной начальник не страдал местечковым апломбом. Встречаются такие излишне самоуверенные назначенцы – «я тут хозяин». Без санкции сумасброда и шагу не ступить, у них всяк обязан пребывать под контролем. Короче, эти самодуры суют везде поганый нос, пока по нему крепко не щелкнут, или ухватят пальцами, перекрыв дыхание.

Начальник областного управления не из таких, сразу же занял подчиненное положение, судя по его первым словам. Нет, никакой раболепной угодливости Вадим не выказал, держал себя с достоинством и ровно, при этом добровольно пообещал Воронову содействие по максимуму. Сергей допускал, что Кулешов, как старый партаппаратчик, да и неглупый человек, успел по доступным каналам навести справки о «дважды краснознаменном» Воронове. Потому и такое адекватное, выражаясь по-научному, поведение. Да, и в памяти работников наркомата еще не выветрился случай, когда двое представителей транспортного главка, приехав на Дальневосточную дорогу разобраться с имевшим место вредительством, заодно пересажали половину тамошнего краевого управления.

Воронов детально обрисовал начальнику УНКВД текущую ситуацию, краски сгущать не стал, но областной чекист моментально уловил посыл Воронова на вероятность крота в органах. Хотя Сергей и не распинался по этому поводу, так, к слову пришлось, высказал опасение. Впрочем, заслуживает упоминания факт, что Кулешов не стал замалчивать случай с Машковым. Хотя мог запросто положить донесение в «долгий» ящик, а потом и позабыть в куче непочатых, но на взгляд непосвященного, куда более серьезных дел. Воронов понимал, – тут сработала не профессиональная чуйка гэбэшника, очевидно, проявилось годами отработанное чувство самосохранения чиновника, как говорится, «лучше перебдеть чем недобдеть».

Начальник УНКВД занял беспроигрышную позицию: ибо каждое содействие местных органов столичным зачтется имярек с толстым плюсом, а вот, вставлять палки в колеса, – рубить сук, на котором сидишь. Лучше подчиниться и не мешаться под ногами, а в случае чего, показательно умыть руки, сославшись на уровень компетенции и соблюдение ведомственных прерогатив.

Впрочем, Сергея, в хорошем смысле, приятно удивила сметливость собеседника, доброжелательность и полное отсутствие намека на самоустранение. Кулешов не переложил оперативную связь на замов, еще оставшихся при деле кадровых чекистов. Вадим сам пообещал встретиться с Сергеем лично завтра в первой половине дня. И вдобавок согласился захватить двух самых толковых оперов, соответственно из госбезопасности и уголовного розыска.

В итоговом результате: начальник УНКВД Кулешов Семен Ефимович понравился капитану Воронову.

Тем временем начальник горотдела решил подсуетился. В дверь постучали и, получив согласие, в кабинет вплыла большегрудая девица в милицейском облачении. Пава сосредоточенно несла алюминиевый столовский поднос с чайной посудой и фаянсовой миской, доверху наполненной бутербродами и печеньем. Старший лейтенант Селезень, примкнув сзади, держал в вытянутой руке обливной чайник, должно только с плиты. Перекус как раз, кстати, грех было не воспользоваться радушием старшего лейтенанта. Сергею только и осталось, выразить тому слова признательности. Сев друг против друга, мужики быстренько поглотили бутерброды с конской колбасой и, смакуя печеньем, выпили по два стакана крепкого чая.

Настроенье улучшилось, Воронов, теперь уже не таясь, вкратце рассказал Селезню о беседе с начальником УНКВД, без лицемерной натяжки назвал Кулешова – «толковым парнем». И не теряя времени на болтовню, притянул к себе папки формулярного учета. Поверх лежало персональное дело Заславского, Сергей вчитался:

Заславский Станислав Иеронимович – 1893 года рождения, поляк, уроженец крохотного городка Лида Виленской губернии, из обедневшей шляхты. Учился во второй виленской гимназии, на первом месте в которой стояли предметы естественно-математического цикла. Что собственно и определило им выбор Варшавского политехнического института императора Николая II, который Станислав так и не закончил. Сергей, знавший польские реалии, припомнил, что в августе пятнадцатого года персонал, учебные материалы и оборудование института эвакуировали сначала в Москву, потом в Ростов и Нижний. И уже в Горьком, на этой базе, создали действующий и поныне индустриальный институт. Тут же кольнула неуютная мысль, опять всплыла Вильна, а главное – Вероника и ее отец Хаим Пасвинтер, виленские беженцы. Прямой связи с самим Сергеем нет, но при желании все что угодно лиходеи притянут за уши.

В четырнадцатом Заславского мобилизовали, но на фронты империалистической, а затем гражданской войн не попал, удачно причислен к железнодорожному ведомству. Поначалу поляк обретался в Смоленске, работал в Управлении западной железной дороги. Затем в тридцать шестом, переведен в Кречетовку на должность руководителя станционного технологического центра, в ранге заместителя начальника станции.

– Опа, ни хера себе! – чуть не воскликнул Воронов. – В самую точку попал, выходит Заславский владел текущей информацией по железнодорожному узлу. И еще одна закавыка, непонятно с какого такого перепуга, инженер поменял областной Смоленск на далекую от Москвы провинциальную Кречетовку… Тут и гадать нечего, технолога намеренно подвели к такой должности, и как раз на этой узловой станции.

Так, так… а семья Заславского… Жена, Гражина Брониславна, девятьсот первого года рождения, уроженка Вязьмы, вышла замуж за Заславского в двадцать девятом году. Работала в том же Управлении дороги, в Кречетовке – стала домохозяйкой, болела по-женски. Скажем так… – не фигура… Дочь, Епифания (какое редкое и красивое имя), тридцать второго года рождения, – неразумный ребенок, только десять лет.

У Сергея чуточку отлегло на душе. Слава Богу, что хоть Гражина не виленка. А то, капитан уже подспудно приготовился к касательству вдовы с семьей Пасвинтер. Этого еще не хватало…

Итак, дальше вербовка…

Заславский завербован постояльцем гостиницы «Северной» на Сущевском Валу, – квартировали двое суток в одном номере. Заславский числился в Москве на курсах повышения квалификации. Подселенца звали Ершов Илья Петрович, якобы инженер путеец из Твери. Но это, разумеется, обыкновенная лажа. Ершов подцепил Заславского на крючок, сфоткав со съемными проститутками там же у себя в гостинице, в самых фривольных позах. Вот подлец, сам же и нанял этих вертихвосток… Грозился предъявить гнусные карточки жене и начальству. Взамен просил технико-эксплуатационную характеристику Кречетовки, с детальной специализацией путей сортировочного и приемоотправочных парков. Заславский, вместо того чтобы сдать гада органам, струсил (говорил, ради сохранения семьи) и подчинился, принял предложенные агентом условия. Но пора оговориться, пошел на сотрудничество с врагом не задаром, денег отщепенцу перепало предостаточно. За месяц Заславский подготовил нужные бумаги, причем, информацию собрал доскональную.

Но Семен Машков опередил предателя. Поляк однажды проговорился, потеряв бдительность и смутил снабженца на безобидных, косвенных вопросах, заданных на авось в застольной беседе. Семен, заподозрив поляка в измене, как бы ненароком заявился на квартиру к Заславским, когда глава семейства отсутствовал. Хлебосольная Гражина засуетилась, оставила парня одного в кабинете мужа. Машков знал, зачем пришел, быстренько обшарил письменный стол. И, вай-вай, какая шикарная находка!

Взяли Заславского тем же вечером. Поляк даже не предполагал столь скорой развязки, раскололся сразу, и обо всем подробно, даже в живых картинах, рассказал на следствии. Документацию полагалось спрятать в обусловленный тайник в пределах станции, в качестве условного знака нарисовать черной краской на стене кирпичного пакгауза яблоко, пробитое стрелой. То ли тут намек на стрелу Амура в «яблоке раздора», немцы, конечно, знали греческую мифологию, считая русских в том профанами, то ли этот «der Apfel» как-то соотносился с Кречетовскими садами, – пойди, теперь разбери…

Тайное стало явным. Заславский давно состоял в разработке у немецкого агента в Кречетовке. Знали слабости инженера, насущную потребность в деньгах (жена больная), подгадать командировку не составило труда, устроили подселение, проститутки, вербовка – сценарий четкий и незамысловатый. Как, в сущности, просто… Ну, а дальше концы в воду, немцев выгодно отличает предусмотрительность, – умело подчистить за погоревшим информатором – их козырной конек.

По ходу чтения, Воронов отметил низкое качество работы местных органов. Странно, но в Главном управлении ничего не знали об аресте по статье за шпионаж инженера-железнодорожника. Перспективы открывались заманчивые, – транспортники стали практиковать игру в поддавки, подсовывая немцам ложную информацию.

Скорее всего, местные энкаведешники суетливо прокололись, задержание произошло не скрытно, впопыхах. Определенно, немецкая агентура тотчас узнала об этом и успела предупредить присных лиц. В итоге, территориалы даже на след вербовщика Ершова не вышли. Работали топорно, не на прямую с центральным аппаратом контрразведки, а окольными путями, через личное знакомство. И вот результат кумовства. В итоге и тут, и в Москве, чтобы не намылили шею за допущенные оплошности, спустили дело на тормозах.

Да уж, такая нерадивость не редкость в казенном ведомстве. Да и предъявить претензию теперь некому, в то время начальствовали другие, а столичные покровители – те далече.

Ну, а на чем погорел Григорьев…

Григорьев Алексей Васильевич – 1887 года рождения (еще не старый человек), русский, уроженец Покровской слободы (с 1914 года город Покровск, ныне Энгельс – до 1941 года столица Автономной республики немцев Поволжья, теперь райцентр в Саратовской области). Отец из волжских хлеботорговцев средней руки (найден купец с такой фамилией в саратовском реестре), мать – лютеранка, немка по происхождению. Странный семейный симбиоз, подозрительная биография получается… вот и немецкая составляющая… Учился в Саратовском Александро-Мариинском реальном училище. И еще всплыла одна интригующая несообразность… Будучи записан как русский, получал стипендию Эттингера для немцев лютеранского вероисповедования (сам сдуру проболтался на следствии). Выходит, что этот Григорьев – von den deutschen, а уж потом переписался в русские. Как известно, немцы щепетильный народ, и за красивые глазки, не разбрасывались именными стипендиями. Вероятно, и имя Григорьева изменено, точнее, русифицировано, а прежде Алексей именовался Алоисом Вильгельмовичем (фамилия растворилась), вот из-за этого «кайзеровского» отчества, видимо и пришлось поменять имя и национальность. Только почему, ведь до начала войны с германцем оставалось еще много времени?

Воронов подумав, сделал допущение: «А Алексей, не приемный ли сын русака Григорьева? Отвратительно поработали саратовские товарищи. Следовало поднять подноготную купца-хлеботорговца. Уж не вдовушки ли лютеранки капитал послужил купеческому становлению Григорьева-старшего, вот и пришлось альфонсу усыновить приемного сынка, дать отчую фамилию. Ну, а прежние связи жены среди поволжских немцев, позволили мальчику сиротке получать именную стипендию. Вот так, похоже на правду получилось…».

По окончании училища Григорьев ходил в конторщиках, затем работал бухгалтером в заволжской линии Рязано-Уральской железной дороги. До начала Империалистической жительствовал в Саратове, мобилизации не подлежал. Но это записано со слов подследственного, запросы в саратовское УНКВД не дали положительных результатов. «То ли саратовцы совсем мух не ловят, то ли архивы по большей части намеренно похерены…»

* * *

Воронов опять задумался: «А если волжане добросовестные ребята и сведений о Григорьеве по правде не нашли, таковых попросту нет. Алексей мог в те годы обретаться вне Саратова. Какой там высвечивает год… парню двадцать – девятьсот седьмой… Семь лет околачиваться неизвестно где, само собой выпал из российских архивов. Легко допустимо, что прозябал у родственников в Германии, а что тут такого… Вот и подцепили там сироту ребята из кайзеровских спецслужб, а может даже из отдела III B.

Потом он вновь объявился в России. Но опять непонятно, поменял губернский город на задрипанную Кречетовку. Хотя логично, – заметал следы. Ух, мать честная… числился аж старшим конторщиком… Определенно постарались ребята полковника Николаи – шефа германской военной разведки. Теперь уже все совпадает, наверняка Алексей Васильевич, или как там обозвали, «трудился» на соплеменников еще с Первой мировой войны.

После революции Григорьев работал поэтапно и бухгалтером, и экономистом на ведущих предприятиях узла, перед арестом являлся старшим экономистом паровозного депо Кречетовка. То есть в полном объеме владел технико-экономическими показателями, вел штатные расчеты, короче, играл одну из первых скрипок у паровозников станции. Да, славненькое дельце…»

С орсовским снабженцем Машковым экономист завел дружбу как завзятый выпивоха – любитель выдержанного армянского коньяка. Никому не тайна, что таковой предназначался только старшему комсоставу НКПС. Господи, ну, какая проза… Машков целенаправленно, из разу в раз, выстраивая убедительные силлогизмы на примерах культуры и науки, провоцировал экономиста на сочувствие к немецкой нации. И в то же время снабженец нещадно ругал фрицев, в застольных беседах, в противовес недавним выводам, уничижительно обзывал этот народ негожими словами. Заодно, а здесь просматривалась логично предусмотренная связь, ругал чуть ли не площадным матом евреев, завзятых нехристей и кровопийц. Тем самым вводил Григорьева в ступор такими провокационными суждениями. Получалась взрывная смесь из квасного патриотизма, ярого антисемитизма, завистливого преклонения перед Западом и Германией форпостом цивилизации – как такое уложить в голове одного человека… На том и основан хитрый иезуитский расчет: притупить осторожность Григорьева, не дать фольксдойче почувствовать угрозу, несомую Машковым. Ведь человек, у которого каша в голове, неспособен на выверенные поступки и, следовательно, потаенные амбиции непременно вылезут наружу.

Григорьев поначалу невразумительно лепетал о цивилизованности и прогрессивности немцев, одаривших мир когортой гениальных личностей. Потом осмелев, стал в пьяных дебатах намекать на антропологическое превосходство германцев над другими народами. Соответствующе, еврейской теме уделял неукротимо пристальное внимание. Тут уже попахивало нацисткой идеологией. Вот так и опростоволосился. Попал, как кур во щи… Семен поднажал с явным умыслом и уже не сомневался, что перед ним не банально доморощенный германофил, а настоящий фашист. Как водится, настучал куда надо, сгустив краски, вызвал немедленный арест экономиста.

Григорьев, не обремененный семьей, поначалу стоически упирался. Следователь оказался недалеким, еще тот костолом, но слабоват как дознаватель. Он ни в коей мере не коснулся биографических перипетий старшего экономиста. Вычислить кто таков Григорьев на самом деле и тогда, и сегодня крайне затруднительно, да и неважно уже теперь. Главное, что под оказанным давлением, Григорьев признался в сотрудничестве с разведкой Абвера, правда, начал вести отсчет с сорокового года. Почему следствие не анализировало вехи его биографии, да, собственно, и не ставило задачу изучить подробно личность арестанта – риторический вопрос. Воронов знал, как правило, следователь-формалист спешит завершить открытое дело, опуская лишние на первый взгляд детали. Идет проторенной дорогой, – без обиняков направляется к обвинительному приговору, закончил – в архив. А с Григорьевым полагалось работать ох как тщательно, но, увы, не увидал следак в пожилом экономисте человека с двойным дном, с темным, загадочным прошлым.

Сухой протокол сохранил следующую историю:

Завербовали Григорьева на отдыхе в Алуште. Якобы, на групповом восхождении на Демерджи, завел тот приятельство с компанейским иностранцем из другого санатория, немцем по происхождению, случалось, даже общались по-немецки. Тогда в стране обитало много заезжих немцев, как-никак ширились тесные межгосударственные торговые отношения и культурный обмен. Москвич-иностранец соблазнил экономиста длинным рублем, даже дал аванс. Разумеется, это ложь чистой воды, но следователь сделал вид, что поверил, и халтурно слепил дело на скорую руку.

Затребованную немцами информацию, Григорьев в апреле сорок первого отвез в Москву, оставил в оговоренном тайнике, внутри незапертого дровяного сарайчика в Замоскворечье. Плату за услуги, месяц спустя (перед войной), ему передал неизвестный, постучав в квартиру, в темное время, и тут же удалился. Что сказать, – видно даже невооруженным глазом, показания экономиста толково разработанная легенда. Полная туфта. Но, что любопытно, – укромный тайник, закамуфлированный под поленницу, правда, имелся. Но засада с подложенной «куклой», просидев месяц, никого не поймала. То ли Григорьев не соизволил озвучить на допросе условный знак, то ли – это заранее предусмотренный ложный, отвлекающий маневр. Деповского экономиста стремительно осудили: с поличным «шпиона» не взяли, наговорил же тот на себя сущую малость, так что «вышака» тогда не получил.

Но, у судьбы своенравные резоны (или веские мотивы появились у хозяев Григорьева), при этапировании к месту отбывания наказания, мужчину прикололи, в толпе на пересылочном «вокзале». Причем, убийца оказался резвым, сработал четко, свидетелей не оказалось. Неужели путь арестанта отслеживали поэтапно, что, естественно, наводит на печальные мысли…

Сергей не стал делиться подозрениями с Селезнем, незачем озадачивать расторопного мужика, а то еще начнет с обиды вставлять палки в колеса. Старлей же с нетерпением ждал, когда Воронов закончит изучать бумаги сгинувших «крестников» Машкова, Петру Сергеевичу казалось пустой тратой времени – ворошить дела «давно минувших дней».

Да и Воронов уже предостаточно изучил папки с хваленой «пятьдесят восемь, прим шесть». Теперь Сергею для полного погружения в процесс начатого расследования желательно составить полный портрет агентурного внештатника Машкова Семена Егоровича. В принципе, капитан уже имел представление об этом недюжинном человеке, Селезень недавно толково обрисовал методы работы снабженца и полученный продуктивный результат. Хотелось выяснить – не имел ли Семен специфических (не явных) опасений в отношении опекаемых лиц, не замечал ли за собой слежки, или иных, пусть даже косвенных, признаков собственного провала. Короче говоря, не подозревал ли Машков, что его раскрыли, ну, или хотя бы подозревают в двойной игре и неискренности. У толкового агента, как правило, вырабатывается чуйка на такие вещи.

Селезню пришлось, сызнова пробежаться по некоторым страницам послужного списка покойного агента-осведомителя. Старший лейтенант рассказал, что Семен Машков, как и положено, состоял под опекой двух чекистов-оперативников (с ними снабженец общался непосредственно): связника и старшего службы установки, отвечающего за работу с агентурой.

По сути, ничего примечательного для себя Сергей не узнал.

Захомутали Машкова обыкновенным – уставным способом. Как правило, в таких случаях вербовка на основе компрометирующих материалов не допускается. Машков не член партии, что, честно, упрощало задачу установщиков. К Машкову присматривались не один год, изучали «за» и «против», наконец, решили инициировать сотрудничество с органами. На предложение чекистов Семен откликнулся охотно, без тягостных раздумий. Семен – мужик отчаянный, нагловатый, самолюбивый, да и изначально в парне бурлила страсть любителя рискованных приключений. Конечно, умней применения природным наклонностям тот найти не мог.

– А что толковый и въедливый малый – это точняк. Такого внештатного сотрудника трудно сыскать… Честно говоря, Машков стоил многих олухов, что носят малиновые петлицы, – посетовал Селезень. – Да, прискорбно… в Кречетовке его пока некем заменить.

Подумав, сморщив лоб, старший лейтенант, как бы размышляя, изрек:

– Да, правильно приметили, товарищ капитан – в последние месяцы у него стали замечать некую нервозность. По-ученому скажу, – психологическая нестабильность, – констатировал старший лейтенант. – Докладывали на оперативках, что снабженец стал хандрить, капризничать. Вел себя как человек чем-то озабоченный, парня спросили – чего неймется… Машков, по обыкновению, отмахнулся, объяснил такое состояние недосыпом и скопившимся переутомлением. Ну, дали мужику отдохнуть денька три, отправили в областной снабсбыт заполнять дурацкие заявки. Да невдомек тогда было, что у внештатника возникли серьезные проблемы…

Сергей осуждающе покачал головой. Селезень начал оправдываться, правда, унылым тоном:

– Мы тут, с какой стати… Подозрений, а тем паче опасений, касательно собственной персоны, Машков не выказывал. Хотя, возможно, что основания имелись. Но Семен, – парень смелый, решил до времени обождать…

Это невольное упрямство показывало, что смерть внештатника еще не умещалось в голове Селезня:

– Если так, то Семен совершил грубейшую ошибку, предприняв личное расследование, – но потом тяжко вздохнул. – Должно проглядели, жалко парня…

Воронов уже понял, что гибель Семена Машкова начальник городского отдела воспринял близко к сердцу, виду не показывал, но похоже ощущал собственную вину. Потому, решил переключить внимание начальника горотдела на проводимые Машковым оперативные разработки. Селезень оказался в теме и, нисколько не задумываясь, стал излагать накопленный материал: