Текст книги "Секреты для посвященных"

Автор книги: Валерий Горбунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Вячеславу оставалось задать один вопрос:

– Скажите, а что за история произошла в связи с призывом Вадика в армию? Кажется, вы добились, чтобы его призвали досрочно? Почему вы это сделали? Захотелось поскорее избавиться от тяжелой ноши?

Гурий Степанович виновато свесил голову. Сквозь редкие волосы матово просвечивала лысина. Наступила пауза. Он судорожно сглотнул и совсем было собрался что-то сказать, но с отчаянием махнул рукой и не сказал. Потом до Вячеслава донеслось:

– Не укладывается в голове… Такой прекрасный был ребенок… Хотел, чтобы его кроватка стояла рядом с нашей кроватью. Засыпая, всегда держал меня за руку. Добрый, ласковый, послушный… Что с ним случилось? За что мне этот крест?

Из глубины квартиры раздался властный женский голос:

– Гурий! Что-то ты разговорился! Заканчивай! Тебе пора пить молоко с медом!

Вячеслав стал прощаться. На лестничной клетке обернулся. В дверях, как в портретной раме, стоял растерянный, несчастный человек в роскошной атласной пижаме и тесных красных тапочках, видимо, доставшихся ему по случаю вместе с новой строгой женой и квартирой.

В этот вечер Вячеслав вернулся домой поздно, удалился в свою комнату. Разыскал в секретере свернутую в дудочку и перевязанную салатовой ленточкой школьную тетрадку с дневником Дика. И углубился в чтение. Может быть, здесь он найдет разгадку случившегося?

4

Дик примкнул к «системе» вскоре после дурацкой истории с мотороллером. Как-то одноклассник Сергей Маликов по прозвищу Шлягер сказал, что не прочь загнать свой мотороллер – срочно потребовались «бабки» для покупки импортного магнитофона. Дик загорелся. Он давно мечтал о таком звере. Мчать вперед в грохоте и дыме, не разбирая дороги, – что может быть лучше. Да вот беда, денег у него не было. Мать и он держались на одних готовых котлетах – мясных и картофельных. Иногда удавалось что-то выцыганить у отца, но по мелочи. Мачеха Верка следила, чтобы отец не баловал сына. Тем не менее Дик твердо сказал Шлягеру: покупаю. Это была черта его характера: принимал решения сразу, без обдумывания, и шел до конца.

В тот же день старый, ржавый мотороллер появился в крошечной квартирке Дика. Оставить первую ценную в своей жизни вещь в сарае побоялся – украдут.

Как и ожидал, мать подняла крик:

– Зачем притащил сюда эту рухлядь? Где взял? Неужели украл?! Все ясно, скоро он загремит в тюрьму! Подлец! Ты сведешь мать в могилу!

Мать легла на тахту, закрыла глаза и начала умирать.

Дик грохнул дверью и ушел: ему надоели материны фокусы. Иногда он мать жалел: жизнь у нее невеселая, мужа нет, денег нет, всех-то она ненавидит, и ее не любит никто. Но когда мать принималась за свои «штучки», чувство жалости мгновенно улетучивалось, Дик затвердевал сердцем и уходил. Куда? Куда глаза глядят. На кудыкину гору. Ему все равно. Лишь бы подальше от родного дома.

Но сцена с «умиранием» была лишь жалкой репетицией по сравнению с тем концертом, который мать закатила после того, как Дика задержали за езду на мотороллере без номера. В отделении милиции, куда ее вызвали, она еще держалась; пускала слезу, умильно заглядывая в лицо «товарищу начальнику», жаловалась на свою тяжелую долю, на слабое здоровье: «Если с ним что-то случится, я этого не переживу». Дик заметил, что, отправляясь в отделение милиции, мать не позабыла привести себя в порядок, причесалась, подкрасилась, надела праздничную кофту с люрексом, подаренную ей на день рождения бывшим мужем. Она выглядела интеллигентной и миловидной, он давно не видел ее такой. Обычно слонялась по квартире простоволосая, с бледным, одутловатым лицом, облаченная в выношенное уродливое тряпье. В милиции мать добилась своего. «Товарищ начальник» сжалился над нею, сказал:

– Да вы не убивайтесь так, мамаша. Он говорит, что мотороллера не крал, что ему дружок одолжил – прокатиться. Если это подтвердится, уплатите штраф за то, что раскатывал без номера, и дело с концом.

Мать молниеносно притащила в отделение Шлягера, тот предъявил документы на мотороллер, подтвердил слова Дика, и того отпустили с миром. Дома мать закатила сыну истерику. Кончилось тем, что ему пришлось вызывать для нее «скорую помощь». Матери сделали укол, и она затихла. Дик выбрался из квартиры с желанием никогда больше сюда не возвращаться.

Сел в троллейбус и отправился к отцу. Дверь открыла мачеха. Она стояла перед ним в хлопчатобумажном спортивном костюме. Рукава были закатаны, в руках мокрая тряпка: вылизывала свою роскошную квартиру. Распаренное лицо Верки выражало недовольство – оторвали от уборки.

– Отец дома?

– Твой отец на даче вкалывает. Мог бы, кажется, помочь. Вон какой бугай вымахал.

– А чего помогать? Мне в этой даче не жить, – один вид мачехи вызывал у Дика желание противоречить и грубить.

– Знаю я. Как строить – вас нет. Пусть старик вкалывает, загоняет себя в гроб. Вам ничего не нужно. А как дача будет готова, вмиг слетитесь, как воронье на добычу. Мое! Мое!

– А где у вас дача? – неизвестно для чего спросил он.

– Загорянка, улица Зеленая, 69. Садово-огородное товарищество Главного управления торговли.

Мачеха работала в торговле. «Вот откуда у них денежки на дачу», – подумал Дик и, повернувшись, сбежал с лестницы. Вслед за ним катился окрик:

– Кажется, мог бы и попрощаться, щенок. Ишь гордый какой!

Он вышел из дому и побрел куда глаза глядят. Почему он не может делать, что ему хочется, жить так, как он считает нужным? Почему все: мать, отец, мачеха, школьные учительницы, участковый – командуют им? Лезут в душу, все учат: то нельзя, это нельзя. Надоело!

Он поехал в центр. Здесь, в скверике возле ЦУМа, познакомился с волосатым парнем. Тот назвался Бобом. Речь его была непонятна, говорил на каком-то странном, птичьем языке, видимо, принял Дика за своего.

– Слушай, друг, – пришептывая и пуская пузыри слюны, говорил он. – Сегодня на пушке винтила береза. Забрали Фреда, Макса и Грету. Если в трубу подгребут, начнется такое винтило, какого и свет не видывал. Всех заметут. Пойдем предупредим.

Они встали и пошли. По дороге Боб завел Дика в подъезд, дал выпить теплого ликера («давай потринькаем»), глотнул сам. Двинули дальше. Задав несколько вопросов, Дик узнал, что «береза» – это отряд дружинников (их штаб находился во дворе магазина «Березка» – отсюда и название) «винтить» – устраивать облаву, «труба» – подземный переход на станции метро «Пушкинская» («пушка»). Здесь толпились подростки обоего пола, одетые кто во что горазд. Ребята в старых военных френчах и шинелях, девчонки в бабушкиных плюшевых салопах, допотопных кофтах. Попадалась и обычная одежда – майки, джинсы, мини– и макси-юбки. У многих поверх ткани были нашиты красные, желтые, белые цветы. Кто-то из девчонок держал в руке воздушный шарик, кто-то звенел колокольчиком.

– Вот здесь мы и тусуемся, – объяснил Боб.

Дик глядел вокруг во все глаза. Ему казалось, что он попал в какой-то иной, сказочный мир, вовсе не похожий на тот, в котором до сих пор приходилось ему существовать. Эти люди никуда не спешили, их никто не ждал. Они не учились, не работали. «Мы ушли из общества», – сказал ему Боб. А куда ушли? В никуда… Дику захотелось узнать об этих ребятах побольше. Но тусовку (сборище хиппи) прервали. Боб оказался прав: «береза» добралась и до «трубы».

Тусовка пришла в волнение. Часть ребят стала подтягиваться к входу в метро, часть – к выходу на улицу. Но все это было напрасно. Дружинники успели перекрыть все входы и выходы и теперь просеивали подростков сквозь сито – приглядывались, проверяли документы, отбирали тех, кто выделялся внешним видом или развязным поведением, и отправляли в расположение оперотряда.

Дик и не заметил, как пространство вокруг него опустело и возле телефонных будок, где еще минуту назад кипел людской водоворот, остались только двое – он сам и девчонка в коротеньком голубом платьице.

– Скажем, что хотели позвонить, а номер занят… Вот и ждем, – шепнула она.

– А как тебя звать?

– Дюймовочка. А тебя?

– Вадик.

– Будешь Диком, – произнесла она. Он согласился. Дик так Дик. Ему все равно.

К ним приближались бойцы оперотряда. Пристально посмотрели на юную пару, хотели было потребовать документы, но передумали и удалились.

– Кажется, пронесло! – с облегчением сказал Дик.

Но Дюймовочка не разделяла его радости. Она стояла, задумавшись, потом решительно сказала:

– Нет. Надо идти сдаваться. Пипл в «березе».

Пипл? – Он догадался, что так она называет своих друзей. Чувство долга заставляло ее разделить с ними судьбу.

Дик потянулся вслед за ней.

5

Сима проснулась с испариной на лбу.

Сразу же догадалась, что сейчас середина ночи. Догадаться было нетрудно, достаточно бросить взгляд в окно на соседний ведомственный дом. Там жили «служивые». Сейчас они спали. Спать ложились не позже одиннадцати, а просыпались в семь. Первые окна вспыхивали еще раньше – в пять, правда, одно окно в доме светилось всю ночь. Иногда Сима говорила себе: надо расспросить людей, узнать, кто такой этот полуночник. Однако не узнала. Так у нее повелось с детства – надумает что-либо сделать и не делает. Неохота. Поступки же всегда совершала не думая, рубанет сплеча, и все. И никогда не жалела о содеянном, хотя редко выходило хорошо, чаще плохо. Но она себя не казнила, раз так поступила, значит, надо было, и весь разговор.

Проснувшись, Сима успела уловить ухом последнюю ноту разбудившего ее зловеще скрежещущего звука.

Догадалась: отворилась дверца шифоньера. Замок давно сломан, не держит. Надо было с вечера подсунуть под дверцу толстую бумажную закладку, а она забыла. Сима попыталась убедить засевший в сердце страх: только и дел, что забыла подсунуть закладку, ничего по-настоящему плохого не случилось, уходи.

Но страх не уходил.

Новый звук донесся из кухни: капля сорвалась с кончика крана и плюхнулась в пиалу. Чашки все побились, приходится пить из подаренной соседкой пиалы. Будто она не русская. Грехов, или, как сейчас говорят, недоделок, накопилось много, бумажную закладку под дверцу не подсунула, пиалу не вымыла, оставила на утро, кран как следует не закрутила. Однако у Симы наготове оправдание: некогда было, сын пожаловал. Она вскочила и бросилась к закутку, где спал Вадик. Но закуток был пуст. И явился нежданно-негаданно и ушел, ничего не сказав, ей, матери.

Она подумала, что ее жалкая квартира превращается в человеческое жилье только тогда, когда в ней появляется сын. Но как редко это бывает! Как мало времени он здесь проводит! Сима подходит к кушетке, шарит рукой, словно сын мог затеряться в складках одеяла. Одеяло грубошерстное, колет подушечки пальцев, от него идет резкий дух – дух зверя. Она нащупывает в зарослях шерсти какие-то мелкие твердые крошки, машинально подцепляет их ногтями, отбрасывает в сторону. Тревога уже накатилась на нее, а мыслей в голове нет. Сколько же сейчас все-таки времени? Который час?

Часов в доме нет. Те, что были, давно остановились, кончилась батарейка, а новой Сима не купила, кто их знает, где их берут. Да и к чему ей часы: река Времени течет мимо Симы. Уже давно ее неспешное, но неодолимое течение унесло все, что было у нее, – здоровье, красоту, мужа, достаток, счастье. Странно, но тогда она вовсе и не чувствовала себя счастливой. Ей всегда всего было мало, и это чувство – чувство недостаточности всего сущего – целиком заполняло ее, вытесняя остальные.

Теперь Симе ничего не надо. Приносили бы вовремя пенсию, да чтобы с сынком все ладно было. Еще с тех давних пор, когда Вадик набирался сил в материнской утробе, его связала с Симой теплая, пульсирующая пуповина. Она не оборвалась до сих пор. Время от времени, когда какая-то чуждая злая сила перехватывает эту пуповину, сдавливает ее, Сима тотчас же начинает задыхаться. Вот и сейчас она, словно рыба, выброшенная на берег, часто-часто открывает рот, стараясь побольше захватить воздуха из тяжелой атмосферы непроветренной комнаты, но это не помогает. Резкая давящая боль в сердце. Она плетется назад, к кровати, и ложится помирать.

Но помереть, Сима это хорошо знает, не так просто. Сколько раз собиралась, да не выходит. Вот и сейчас она, вытянувшись, долго лежит в темноте, оглушенная страхом и болью, но мало-помалу и то, и другое начинают отпускать ее. Видно, помереть час еще не пришел. Сима, кряхтя, снова выбирается из-под одеяла, достает из шкафа телефонный аппарат (почему он у нее хранится в шкафу – это особый разговор), негнущимся пальцем набирает номер. Долго ждет – середина ночи. Он спит, ему нужно время, чтобы вырваться на поверхность из черной бездны сна, нащупать в темноте ногами тапки, подбежать к телефону, схватить трубку. На мгновение она испытывает прилив злого удовлетворения: пусть поволнуется, не ей одной тут психовать в ночи. Наконец трубку берут. Хриплый спросонья женский голос спрашивает Симу: «Алло? Вам кого? Кто говорит?» Сима не отвечает, потом вешает трубку. Она как будто слышит обмен репликами, который происходит в это мгновение на другом конце Москвы.

– Кто это? – спрашивает он, приподымаясь в постели на согнутом локте. Его ранняя лысина просвечивает сквозь редкие светлые волосы.

Она отвечает:

– Молчат, только дышат в трубку…

– Кто же это может быть?

– А ты еще не догадался?

– Кто?

– Она, твоя ненормальная. Кто же еще… Пятый час… Ишь, зараза, поспать не дает. Ей что – надрыхнется днем, на работу ходить не надо, деньги и так приходят, пенсия плюс алименты. Чего не жить? Вот и блуждает по ночам, людям спать не дает.

6

На отцовскую дачу они приехали вчетвером – Дик, Дюймовочка, Боб и Грета – тощая девица в расшитой цветами черной хламиде, которая для кофты была слишком длинна, а для платья слишком коротка. Было холодно, Грета посинела и вся дрожала. Боб то и дело совал ей охотничью фляжку, наполненную медицинским спиртом, раздобытым у знакомой медицинской сестры. Грета отхлебывала глоток, спирт обжигал ей горло, она давилась, кашляла, глаза у нее наливались кровью. Боб хохотал и хлопал Грету рукой между лопаток: «Клёвая герла! Тринькай, лови кайф!»

На дачу Дика и его компанию привели холода. Осень и зима – черное время для «системных» людей. Некоторые подались на юг, часть вернулась под ненавистный домашний кров, кое-кто, запасшись пальто и одеялами, продолжал скитаться по чердакам и пустующим «хазам».

Почему-то Дик постеснялся сказать, что недостроенная дача, на которую он привез своих друзей, отцовская. «Системные» люди презрительно относились ко всем видам собственности и ее владельцам. Тень этого презрения могла пасть и на Дика, хотя, видит бог, он к этой даче не имел никакого отношения.

Подстелив прихваченные с собой одеяла, они расположились на полу, усеянном завитками стружек. Закусили тем, что с утра «нааскали» у вокзала – выпросили у прохожих. Занятие было не из приятных, но необходимое – как-то существовать надо.

Подкрепившись, Дик взял гитару и начал наигрывать. Грета запела низким пропитым голосом:

 
Я клёвая герла́,
Имею траузера…
Малиновый берет
И бисерный браслет…
 

На самом деле Грета не имела даже этого, но не унывала. Оглянувшись, Дик заметил, что его приятель Боб привалился к Дюймовочке и даже обхватил ее плечи рукой. Ему это не понравилось. Знал, что «системные» люди не признают права собственности и в любви, легко меняют партнеров. Пусть, думал он, Грета делает все, что хочет, но Дюймовочка… Он схватил тяжелую руку Боба и сбросил ее с плеч девушки. Боб и Дюймовочка с удивлением на него поглядели. Дик скомандовал:

– Наливай, Грета!

Выпили, покурили и погрузились в сладостную полудрему.

Дик очнулся от возни, которую устроили в углу Боб и Грета. Он взял Дюймовочку за руку и потянул за собой.

– Пойдем прогуляемся.

Она послушно вышла с ним в ночь. Было прохладно. Темные разлапистые ветви сосен высоко над головой четко выделялись на высветленном луной синем небе.

– Клёво! – сказала Дюймовочка.

Грудь Дика распирали ранее незнакомые ему чувства. Ему многое хотелось ей сказать, но он опасался, что Дюймовочка, давно перенявшая законы, установленные «системными» людьми, воспримет его речи как посягательство на личную свободу. Возьмет и высмеет его.

– Ты хотела бы жить здесь? В этом доме? – спросил он.

– А зачем?

– Мы жили бы здесь… вдвоем.

– Вдвоем? – Дюймовочка повернулась к нему. Глаза ее блестели в темноте. – А Грета? А Боб? А другие…

Она или не понимала, или не хотела его понять.

Дик решился:

– А вдвоем разве нам было бы плохо?

Она отвернулась и, осторожно ступая по невидимой тропинке, медленно двинулась прочь.

Он настиг ее в два прыжка, схватил за плечо.

– Просто ты меня не любишь? Да?

Дюймовочка охнула:

– Отпусти! Мне больно!

Он разжал пальцы, отпрянул от нее. Щеки его горели…

– Ой, смешной ты, – ее смех рассыпался тихой музыкальной трелью. – Ты бы еще предложил выйти за тебя замуж. Если бы я этого хотела, разве ушла бы из дому? Больше никогда не говори со мной так. Ты все испортишь. Уже испортил.

Они вернулись в дом. Боб зажег свечку, наклонил ее и капал воском прямо на пол, чтобы прилепить огарок.

– Ты поосторожней, – буркнул Дик. – Кругом стружки. Дом спалишь.

Боб залился пьяным смехом:

– Тили-бом, тили-бом, загорелся кошкин дом! Спалим этот, найдем другой… И вообще – долой собственность!

«Что это я? – подумал Дик. – Догадаются, что я имею отношение к этому дому, дрожу за него – засмеют». Он начал пить, петь, стараясь позабыть обо всем.

На рассвете быстро подхватились и на станцию, к первой электричке. Ушли с дачи, не заметив, что под кучей стружек тлеет, источая губительный жар, отброшенный Бобом окурок.

7

Два визита под занавес.

Визит первый. Звонок от вахтера:

– Товарищ Грачев? К вам гражданин Резников. Пустить или как?

– Граждане нам нужны. Пусть проходит, – ответствовал Вячеслав.

Через несколько минут перед его очами предстал Гурий Степанович, отец Дика. Там, дома, в бархатной пижаме и красных тапочках, он выглядел важным, даже сановным. Сейчас Вячеслав едва узнал его – мятый плащ, неглаженые брюки, в руке шляпа с широкой лентой. Вид, как раньше говорили, затрапезный. Видимо, существование Гурия Степановича протекало параллельно в двух плоскостях – служебной и домашней. Но суть была одна – и на работе, и в семье он находился в подчинении. На работе им командовал начальник, дома – жена, Верка, как презрительно называла ее Серафима.

Гурий Степанович тяжело отдувался. Объяснил:

– Хотел поскорее с вами повидаться. Лифта ждать не стал. Попер пешком.

– Что за причина спешки?

Гурий Степанович сидел на стуле, широко разведя колени. Зажатая в руке шляпа ему мешала.

– Почему спешил? Сам не знаю. Хотелось выговориться… Вадима призвали в армию по моей просьбе.

– Я так и думал.

– Нет-нет, не думайте, что я хотел от него избавиться. Цель была другая – спасти.

– От чего?

Гурий Степанович испуганно огляделся по сторонам, как будто кто-то мог его подслушать, и шепотом произнес:

– От тюрьмы. Он поджег мой дом на садовом участке. Явился со своими приятелями и пустил красного петуха. Этим делом заинтересовалась милиция. Могли выйти на Вадима. Надо было срочно что-то предпринимать. Вот я и позвонил одному старому знакомому. У Вадима была отсрочка от армии по болезни. Ушиб головы. Упал с мопеда. Я попросил, чтобы отсрочку отменили.

– А почему вы решили, что поджог совершил именно ваш сын?

– Я нашел на пожарище свою охотничью фляжку. Она лежала у нас в серванте. Потом пропала. Ее прихватил Вадим, когда покидал нас. И вдруг я нахожу ее на полусгоревшей даче. Учтите, до этого он никогда там не был.

Наступила пауза. Гурий Степанович, облегчив душу признанием, уже готов был удалиться, но не знал, как это сделать. Что-то еще надо сказать, а что именно, он не знал. Вячеслав тоже был в растерянности. Итак, его вины в том, что Дика до срока «забрили» в армию, нет. Дюймовочка не права. Но эта мысль не принесла ему облегчения. По собственной воле он впутался в чужую драму, а что теперь? Отойти в сторону и продолжать жить, как жил дальше? А что, собственно говоря, он может сделать? Некоторые люди так туго завязывают узлы своих семейных отношений, что развязать их не может никто. Он поднял глаза на Гурия Степановича. Вид у того был довольно-таки несчастный… Сказать ему, что он сам виноват в том, что его милый мальчик Вадик превратился в ожесточенного Дика? Сделать этого пожилого человека, не нашедшего в жизни счастья, еще более несчастным? Нет…

– Мне кажется, вы поступили правильно, – сказал Вячеслав.

– Да? Вы так думаете? – круглое лицо Гурия Степановича оживилось. Он явно почувствовал облегчение.

Вячеслав проводил его до двери.

А на другой день к нему пожаловал другой гость. Вернее, гостья. Но сначала был звонок. Вячеслав узнал тонкий голосок Дюймовочки. Она сообщила, что получила письмо от Дика, и хочет показать его Вячеславу. Можно, она придет к нему в редакцию? Он ответил утвердительно.

И вот перед ним предстала пышно и модно разодетая кукла. Чего только на ней не было! Трикотажные черные брючки по щиколотку, остроносые лодочки на высоком каблучке, длинный шерстяной кардиган, накинутый на целый иконостас разнокалиберных цепочек и медалек, на пенящуюся кружевами на груди кофточку. Лицо Дюймовочки разрисовано. Смолисто-черные брови, глаза с большущими ресницами окружены розовыми тенями. Губная помада флюоресцирует, дополняя и без того валютный облик залетной кинозвезды.

– Боже, вы ли это?! – воскликнул, Вячеслав, переходя с Дюймовочкой на «вы». Нельзя же в самом деле «тыкать» такой крале.

– Ну как, клевая герла́? – Дюймовочка явно наслаждалась произведенным на Вячеслава впечатлением.

Он бросился пододвигать ей кресло. В это мгновение в кабинет заглянул ответственный секретарь Нефедов. Увидев гостью, остолбенел, лицо его приобрело каменное выражение.

– Не буду вам мешать, – произнес он и скрылся.

– Что случилось? Почему вы так преобразились? Вышли замуж за фирмача? – спросил Вячеслав, когда они остались одни.

Она усмехнулась:

– Вот еще… Нужны они мне! Это я у подруг заняла. С каждого по нитке, а голому рубашка.

– Вы Лера, а зоветесь Дюймовочкой. Вадим стал Диком. Вам не нравятся ваши прежние имена?

– Понимаете, мы ушли из семьи. Из прежней жизни. И оставили там свои имена. Каждый взял себе такое, какое ему нравится. Слушайте, давайте куда-нибудь пойдем. Прогуляемся и поговорим. Я отвечу на все ваши вопросы.

Когда они рука об руку спускались по лестнице, сослуживцы Грачева застывали на месте как громом пораженные. «Будут спрашивать, скажу, что манекенщица из „Бурда моден“. Пусть завидуют», – подумал Вячеслав.

– Куда: в ресторан, в кафе? – вежливо предложил он своей спутнице, когда они вышли из редакции.

– В ресторан – рано, – со знанием дела сказала Дюймовочка, – а в кафе сейчас не подают… Да и на наших нарваться можно. Увидят в таком виде, мне кранты. Давайте поедем в Нескучный.

В Нескучном саду было безлюдно. Приятно пригревало солнце. В тишине было слышно шварканье березовой метлы. Невидимый служитель сгребал с дорожки листья. Где-то играла музыка.

– Вы знаете, что Дик поджег дачу отца?

Он думал сразить ее этой фразой. Но Дюймовочка оставалась абсолютно спокойной.

– Но он же не нарочно. Так вышло. К тому же она вся не сгорела. Удалось потушить. Ничего, отстроят новую, – голос ее звучал равнодушно.

«Какое странное поколение, – пронеслось у него в голове. – Даже страшное… Они вынесли обществу свой приговор и не считаются с его законами. Как же им жить дальше?»

– В прошлый раз вы накричали на меня, упрекали, что моя заметка явилась причиной призыва Дика в армию…

Она прервала:

– Я пришла, чтобы извиниться. Я была не права, – ее подведенные глаза невинно глядели на Вячеслава. – Это все его предок. Но Дик ему простил.

– Он сжег дачу отца, принес много горя. И Дик же его прощает?

– Да, он добрый, – с восхитительным легкомыслием отозвалась Дюймовочка. Она вышагивала рядом с Вячеславом на своих высоких каблуках и, по всей видимости, наслаждалась этим мягким солнечным днем, обществом Вячеслава, прогулкой. А его не оставляло ощущение нереальности происходящего. Эта девушка… Сегодня она выглядит такой взрослой. Что общего у нее с подростком Диком?

– А где же он сейчас служит, ваш друг? Если это, конечно, не секрет, – спросил Вячеслав.

– Еще какой секрет. На ракетном полигоне.

– А где это?

– Далеко… Где-то на Севере. Глухие места.